Последняя реликвия

XIV. Осада Таллина

ысланные из Таллина 22 января 1577 года разведчики принесли весть, что к городу подступает большое русское войско и что оно уже достигло Иыэлахкме.

Донесли, что в войске у русских тысячи всадников, а воинов пеших — не счесть, и пушек, сказали, много — больших и малых. Бургомистры Фридрих Зандштеде и Дитрих Корбмахер велели объявить об этом народу на большом рынке и призвали население не бояться, не бежать, а стойко оборонять город.

Горожан, по правде говоря, не очень-то и пугала предстоящая осада, так как городские стены были высоки и крепки, город кишел воинами, пушек и боевых припасов было собрано огромное количество. В замке расположился шведский губернатор, храбрый и опытный военачальник Хинрих Хорн со своим испытанным в боях отрядом; несколько дней тому назад в город прибыли также Каспар фон Мённикхузен и Иво Шенкенберг с остатками своих отрядов.

Мызных воинов опять постигла неудача: русские неожиданно напали на них в Куйметса и Ууэмыйза и обратили их в бегство. Особенно тяжким был этот удар для военачальника мызных людей. Мённикхузен отдал все свои денежные средства и имущество для снаряжения войска, надеясь, что вдесятеро возместит свои расходы военной добычей, разгромив русских и захватив подвластные им эстонские и ливонские земли. Однако планы его рухнули в единый миг — в тот миг, когда, устрашенный мощным натиском русских, бежал его первый рыцарь. Потом не выдержали и другие рыцари, показали спины. Иным удалось уйти, многие сложили головы; ополченцев полегло без счету… Теперь Каспар фон Мённикхузен был беден как церковная мышь; он потребовал возмещения убытков от шведов, не оказавших ему поддержку, которую обещали, но те не пожелали дать ни ему, ни другим рыцарям даже жалкой милостыни, а напротив, сами потребовали возмещения убытков, нанесенных мызными людьми шведским подданным, жившим в Харьюмаа и Ляэнемаа. Нетрудно себе представить, как это несчастье угнетало гордого Мённикхузена, вынужденного распустить прислугу и кухарок и принужденного собственными руками печь для себя хлеб. Но ничего с этим нельзя было поделать; древние говорили: времена меняются…

От Иво Шенкенберга в последнее время счастье тоже отвернулось. Он встретил достойного противника: русские двинули против него хорошо вооруженный отряд из крестьян Вирумаа и Ярвамаа, который вел молодой князь Гавриил Загорский. Таким образом, здесь эстонцы воевали с эстонцами. Оба отряда были храбры и опытны в военном деле, оба хорошо знали все дороги и самые захолустные места страны, оба имели искусных военачальников, но победа все же склонилась на сторону Гавриила. Он не давал Иво передышки, преследовал его по пятам, нападал на него и днем, и ночью и, наконец, заставил его бежать без оглядки из открытой местности и искать убежища в стенах Таллина. Звезда Иво закатилась, и никто уже не называл его Ганнибалом Эстонии, и никто не спешил подать ему при встрече руку, в то время как имя Гавриила Загорского гремело по всей Эстонии, наводя страх на противников и одновременно уважение — уважение к талантливому полководцу.

Отзвуки славы князя Загорского проникали и в кельи монастыря Бригитты, где при упоминании его имени монахи и монахини осеняли себя крестом; не достигали эти отзвуки только того глухого уголка, где томилась в заключении Агнес фон Мённикхузен; бедняжка вообще не имела представления, что делается в мире.

23 января на Ласнамяги появились первые отряды русского войска. Осажденные перед тем подожгли все пригородные дома, снесли все заборы и вырубили деревья, чтобы враг во время приступа не нашел себе ни укрытия, ни прикрытия. Русские до вечера подтягивали свои силы, и к утру следующего дня Таллин со стороны суши был окружен полностью.

В свете нового дня занялись таллинцы подсчетами. Все русское войско, численностью около пятидесяти тысяч человек, было разделено на пять лагерей, занимавших пространство от Ласнамяги до Черной речки. Это было огромное войско по тем временам. И горожане весьма приуныли; они более не раздували грудь и не удивлялись, почему вернулись побитыми Мённикхузен и Шенкенберг.

Верховным начальником русских, воеводой, был родственник царя князь Федор Иванович Мстиславский, его помощником и правой рукой — знаменитый военачальник Иван Селиметин-Кольцов, поклявшийся царю, что он либо возьмет Таллин, либо погибнет. И других военачальников было в войске с дюжину, про которых говорили, что ливонские города и замки они, как орешки, щелкали.

На призыв московского воеводы — сдать город русским без кровопролития, изгнать шведов и жить спокойно под могучей защитой царя — со стен Таллина ответили насмешками. У города и у шведов было в пять раз больше пушек и боевых припасов, чем у русских; было также известно, что тогдашние русские войска, грозные в открытом бою, неискусны в ведении осады — и если сходу они город взять не могли, то, как правило, отступали. Поэтому таллинцы полагали, что могут все-таки пренебречь численным превосходством противника. И действительно: численное превосходство как будто ничего русским не дало. Огромное войско стояло в некотором отдалении от города, русские военачальники, похоже, не решались бросать своих людей на штурм высоких стен и башен, чего-то выжидали. Может, подхода новых своих сил? А может, замышляли какую-нибудь хитрость? Это ни горожанам, ни шведскому гарнизону не было известно… Люди постепенно привыкли к противостоянию, можно даже сказать, что жили они почти беззаботно и даже устраивали празднества и свадьбы, в то время как в русских укреплениях на Тынисмяги гремели пушки и все новые раскаленные ядра с грохотом пробивали черепичные крыши домов.

Чтобы точно узнать численность русских и их намерения, Иво Шенкенбергу приказали со своим отрядом и частью шведской конницы произвести внезапную вылазку и захватить живыми нескольких русских. Иво исполнил приказ…

Темной ночью были подняты Вируские ворота, и из них выехал отряд всадников Шенкенберга. Они сперва продвигались медленно, по возможности стараясь оставаться под прикрытием развалин сгоревших домов и направляясь к лагерю русских, расположенному под Ласнамяги, на месте нынешнего Кадриорга. Шагах в двухстах от лагеря они остановились и прислушались. В лагере царила глубокая тишина, в двух-трех местах на стенках палаток виднелись отсветы от догоравших костров. Ранняя оттепель очистила землю от снега, сильный южный ветер гнал по небу черные тучи. Для внезапного нападения момент был самый благоприятный.

По сигналу, данному Иво, всадники сразу пришпорили коней. Когда скакавшие впереди уже преодолели низкий земляной вал, в лагере началась тревога. Русские поднялись; одни схватились за оружие и стали отбиваться от всадников, другие в замешательстве обратились в бегство, полагая, что на лагерь напало все немецко-шведское войско. Люди Иво могли бы теперь легко выполнить свою первоначальную задачу и, взяв в плен нескольких русских, отступить, прежде чем остальные оправятся от неожиданности; но страсть к убийству и грабежу оказалась сильнее и придала нападавшим излишнюю смелость. Отряд Иво продвигался все дальше и дальше в глубь лагеря, и часть людей уже начала опустошать оставленные русскими палатки. Вдруг в дальнем конце лагеря, у подошвы Ласнамяги, возник новый шум; ясно был слышен радостный крик русских: «Князь Загорский! Князь Загорский!..»

Гавриил со своим отрядом прибыл в тот же вечер под Таллин и стал лагерем в каменоломнях на Ласнамяги. Ночью он услышал доносящийся из-под горы глухой шум и, поняв, что там происходит, тотчас же поднял людей, сел на коня и с быстротой вихря помчался со своим отрядом вниз с горы. Как молния, обрушился он на врагов, которые, увидев всадников и устрашенные именем Загорского, в испуге стали отступать.

При тусклом свете лагерных костров Гавриилу показалось, что в одном из отступающих, в человеке высокого роста и крепкого сложения, он узнал Иво Шенкенберга. Гавриил погнался за всадником, догнал его, прежде чем тот успел перескочить через земляной вал, и одним ударом меча свалил с лошади. В тот же миг Гавриил сам спрыгнул с коня и приподнял окровавленную голову убитого. Нет, это был не Иво, а простой шведский воин.

Пока Гавриил смотрел на поверженного врага, ему пришла в голову отчаянная мысль… Он быстро снял со шведа мундир, натянул его на себя, на голову надел рассеченную шляпу шведского воина, всю пропитанную кровью, вскочил на коня и помчался во весь опор мимо своих людей вслед за отступающими. Он догнал их уже у самых городских ворот. Таким образом, когда ворота открыли, вслед за шведами и людьми Иво в город пробрался и Гавриил, враг таллинцев, наводивший на город настоящий ужас.

Несмотря на позднее ночное время, главные улицы города были освещены и полны движения. У Вируских ворот собралось немало людей; при свете факелов они глазели на воинов, возвращающихся с окровавленными руками, воинов, покрытых ранами, и, выражая им весьма мало сочувствия, довольно едко подшучивали над ними. Уже было известно, что вместо русских пленных они привезли только следы от русских ударов.

Когда Гавриил проезжал через толпу, кто-то крикнул:

— А этому шведу, смотрите, новую голову приделали!..

— Лицо у него так забрызгано, словно на нем с самого вечера давили клопов! — с насмешкой вставил другой таллинец.

— Ему, наверное, ударом мозги сдвинуло набекрень — скачет, как бешеный! — добавил третий горожанин.

Гавриил провел рукой по лицу и почувствовал, что оно липкое; рука от прикосновения к лицу оказалась вся в крови. Теперь только Гавриил понял, что причиной этому была окровавленная шляпа убитого шведа, понял, что его, Гавриила, принимают за раненого и порадовался тому, что это обстоятельство — кровь на лице — делает его еще более неузнаваемым. Быстро проскакав по оживленной улице Виру, он придержал лошадь, свернул в боковую темную улицу и принялся раздумывать, как ему быть дальше.

Он с радостью поднялся бы сейчас прямо на Тоомпеа и пробрался в дом Мённикхузена, но как пройти через ворота Тоомпеа, мимо шведской стражи? Как повести себя, чтобы стража не обнаружила обмана?.. Гавриил знал, что начальник мызных воинов принужден был вторично бежать в Таллин; это могло означать только одно — Каспар фон Мённикхузен сейчас в своем доме. Но куда девалась Агнес?.. Гавриил жаждал узнать, где она. Побуждаемый именно этим желанием, он и совершил отчаянно-смелый поступок, пробравшись один в неприятельский город.

В глубокой задумчивости подъехал Гавриил к одному знакомому трактиру, стоявшему близ Харьюских ворот. В окнах светился огонь, и из-за двери слышался глухой гул голосов. Заглянув в окно, Гавриил увидел человек шесть мужчин, по-видимому, горожан из низшего сословия: они сидели при свете сальной свечи за кружками пива и какой-то снедью и оживленно беседовали.

Гавриил слез с коня и постучался в дверь.

Дверь отворилась, и на пороге показался трактирщик.

— Кто это там? — спросил он, всматриваясь в темноту.

— Шведский воин, — ответил Гавриил по-эстонски. — Нельзя ли здесь получить глоток пива и стойло для лошади?

Трактирщик не мог разглядеть пришельца, но при словах «шведский воин» он заметно оживился — хитрый трактирщик знал, что шведы большие охотники до хмельного и платят щедро.

— Подожди, подожди, уважаемый, я открою сейчас ворота. Но скажу заранее, что за лошадь твою я не отвечаю: в городе полно нищих, сбежавшихся из окрестных деревень, они повсюду рыщут, хуже голодных псов, и много воруют.

Поставив лошадь под навес, Гавриил вошел в трактир.

Его появление поразило присутствующих, некоторые даже вскрикнули от испуга.

— О-хо-хо! Вот так человече!.. — воскликнул трактирщик, разглядев при свете лицо ночного гостя. — Откуда ты явился с такой головой?

— А что такое с моей головой? — недоуменно спросил Гавриил.

— Тебя, как видно, отчаянно поколотили. Сам взгляни в зеркало: шляпа разрублена, а лицо будто в кровь окунули — в тазик цирюльника.

— Не беда, таких голов вы, наверное, еще немало увидите. Дайте срок! — ответил Гавриил, садясь за стол. — У русских кулаки крепкие.

— Что? — в испуге округлил глаза трактирщик. — Разве русские уже в городе?

— Нет, но мы побывали у них в лагере. Разве вы не слышали об этом деле?

— Кое-что слышали, уважаемый, — ответил за всех присутствующих трактирщик.

— Я еще легко отделался, — продолжал Гавриил. — Я только едва чувствую свою дыру в голове, а другим куда хуже пришлось. Вся дорога к воротам усеяна телами… Дай скорей пива, у меня страшная жажда, да и устал я порядком.

Трактирщик поставил перед гостем кружку со свежим пенящимся пивом и спросил:

— Не хочешь ли ты умыться?

Гавриил залпом осушил кружку, потом ответил:

— Нет, если я с такой головой явлюсь к коменданту, он меня произведет, по меньшей мере, в вахмистры.

Теперь и другие горожане с любопытством придвинулись поближе и набросились на Гавриила с расспросами:

— Ты был, как видно, в том отряде, который выслали для захвата пленных?

— Да, был, как видите! — ответил Гавриил.

— Ну что, добыли пленных?

— Увы! И мы благодарим судьбу, что сами в плен не угодили.

— Как это случилось? Расскажи!

— Что тут рассказывать? — Гавриил с досадой пожал плечами. — Мы были сначала слишком медлительны, долго крались, потом — неосторожны, подняли слишком сильный шум. Русские проснулись и начали отбиваться. Мы, конечно, не ударили в грязь лицом, дрались на славу, но потом пустились наутек.

— А русские?

— А они гнались за нами до самых Вируских ворот и чуть не ворвались вместе с нами в город.

— Ну, ну, здесь бы мы их встретили совсем по-другому, — хвастливо заявил один из слушателей со спесью, свойственной, как говорят многие, таллинским горожанам. — Но как они могли преследовать вас? Ведь вас послали против нижнего лагеря у Ласнамяги, там до сих пор неприятельской конницы не замечалось, а вы все, насколько мне известно, были на конях. Неужели у русских такие быстрые ноги, что они могут угнаться за лошадьми?

— В том-то и вся беда, друзья мои… Никто и не подозревал, что там у русских есть конница. Всадники выросли у нас перед глазами, словно из-под земли, и пошла тут такая свистопляска — лучше не вспоминать.

— Гм, странное дело! Уж не был ли там этот чертов Загорский, о котором люди Иво Шенкенберга рассказывают такие страшные вещи?

— Вот-вот!.. Он-то как раз и оказался там, чтоб ему пусто было! — выругался Гавриил. — Очень опасный человек!

— А ты видел его собственными глазами?

— Я видел его собственными глазами? — воззрился на горожанина Гавриил. — Я не только видел его собственными глазами, но он еще пощупал меня, как видишь, собственной рукой…

На минуту за столом воцарилось молчание. Все смотрели на окровавленное лицо Гавриила.

Потом кто-то спросил:

— Каков же он на вид?

— Он не дал мне времени разглядеть себя.

— Это, значит, он рассек тебе шляпу?

— Это — дело рук Гавриила Загорского, не сомневайтесь, друзья. Клянусь честью!..

— Откуда же ты это знаешь, если ты его даже хорошенько не разглядел? — усомнились горожане.

— Когда он напал на нас, люди Иво, указывая на него, закричали в ужасе: «Загорский, Загорский!»… и пустились от него бежать, как от привидения.

— И ты с ними, храбрец?

— Я не очень боялся, поскольку считал его не какой-нибудь диковинной птицей, но обыкновенным человеком. А раз он обыкновенный человек — ну вот такой же, как мы с вами, с такими же руками и ногами, с такой же печенкой, — значит, его можно убить…

— Ты, и правда, храбрец, коли в ту минуту подумал так.

— Да. Только когда он занес меч над моей головой, когда я увидел, что у него невероятно безобразное лицо и маленькие, дьявольски хитрые глазки… стало страшновато.

— Неужели он в самом деле так безобразен? — недоверчиво спросил один из слушателей. — Русские-то вроде красивый народ…

— Мне и сейчас еще тошно становится, как вспомню о нем, — подтвердил Гавриил.

— Тогда он, наверное, изменил свой облик — ведь люди Иво говорят, что у этого дьявола лицо, как у красивой девушки, и большие черные, будто уголь, глаза. Да и таллинцы многие его знают: он ведь в нашем городе не один год жил — мальчишкой еще. Говорят, что был он красавчик… Но он, как известно, колдун и может выглядеть сегодня так, а завтра иначе, он может скрыться под землю и появиться там, где его меньше всего ждут… И еще про Загорского говорят…

— Что? — обратился в слух Гавриил.

— Будто он уже один раз умер, а потом опять воскрес.

— Это тоже говорят люди Иво Шенкенберга? — спросил Гавриил.

— Некто Сийм народ запугивал, когда его судили за разбой. Перед казнью и рассказывал — чтоб боялись ливонцы дьявола, с которым сам встречался и со встречи с которым начались его беды…

— Глупое суеверие! — бросил другой горожанин, презрительно скривив губы. — Люди Иво стараются приуменьшить свой позор, потому и представляют своего врага колдуном. Но, по правде говоря, и сам Иво, и его люди уже никуда не годятся. Было время, когда их превозносили до небес, а теперь оказывается, что они ничего лучшего не умеют, как только грабить да жечь и упиваться пивом. Разве не так?.. С прошлой осени Иво Шенкенбергу ни одно дело не удалось. Раньше он чуть не лопался от гордости, считал себя великим полководцем, на своих друзей юности и смотреть не хотел, а теперь смотреть не может — прячется, живет, как крот, зарывшись в землю, и не решается никому на глаза показаться. Не понимаю, почему захват пленных поручили именно ему; ведь можно было заранее предвидеть, что из этого ничего не выйдет.

Из горожан никто не возвысил голос в защиту Иво.

Трактирщик сказал:

— Люди Иво Шенкенберга говорят, что он стал совсем другим человеком с тех самых пор, как дочь барона Мённикхузена вырвалась из его когтей.

Сердце Гавриила при этих словах сильно забилось; он стал напряженно слушать.

Трактирщик продолжал:

— С тех пор Иво стал бесноваться, как будто в него вселился сам Сатана. Своему родному брату как-то наставил синяков и намял ребра — и тот две недели не выходил из шатра, отлеживался; старуху-знахарку, всегда бывшую при нем, искалечил ударом ноги, а стражей избил до полусмерти за то, что те позволили увести девушку. Прежде он любил пошутить и покутить в компании шлюшек, прощал небольшие провинности. И военачальник был разумный: терпел, когда ему дельно возражали, принимал умный совет и сам был мастер на всякие военные хитрости. Но с того дня от него никто больше не слышал ни единого шутливого слова, всех шлюх разогнал, со своими людьми он теперь обходится прямо как дьявол, а против врагов ему уже ничего не удается сделать, хоть его отряд и увеличился.

— А я бы сказал: уменьшился… — вставил кто-то.

На него шикнули:

— Не перебивай.

Трактирщик еще припомнил:

— Говорят, едва Иво Шенкенберг услышит имя князя Загорского, то всякий раз бледнеет и дрожит. Одним словом, от сильной злости, от досады у него разум помутился.

— А что же, любезный, его так сильно разозлило, что раздосадовало? — полюбопытствовал Гавриил как бы от скуки, для поддержания разговора.

— Да то, что старик Мённикхузен увез свою дочь, когда самого Иво не было в лагере. Ты об этом еще ничего не знаешь, приятель швед?

— Нет, я только недавно приехал в Таллин. Борнхольм — моя родина.

— Ну, так слушай, уважаемый… — трактирщик явно обрадовался тому, что нашел слушателя, которому можно рассказать интересную историю. — Говорят люди так: Иво Шенкенберг спас дочь Мённикхузена от русских и при этом сам потерял свое сердце. Он берег девушку как зеницу ока, держал ее взаперти у себя в палатке, никому ее не показывал. Между ними, видно, было что-то серьезное, потому что, когда старый Каспар Мённикхузен о спасении дочери узнал и насильно увез девушку домой, она совсем рехнулась и перед алтарем, когда ее хотели обвенчать с юнкером Рисбитером, громко крикнула «нет»… Дома она страшно вопила и чуть не выцарапала отцу глаза.

— А это откуда известно? — изумился Гавриил, совсем не узнавая свою любимую Агнес в повествовании трактирщика.

— Это вроде служанка рассказывала. За серебряную монетку она еще и не такие тайны откроет… Так вот, — продолжал трактирщик. — Старый Мённикхузен не знал, что делать с сумасшедшей дочерью, и отправил ее в монастырь Бригитты, надеясь, что благочестивая и святая аббатиса Магдалена своими молитвами изгонит из нее злого духа. Да не тут-то было! Девушка, сказывают, стала еще злее, сыпала мерзкими словами, корчила рожи и даже покушалась на жизнь аббатисы. Монастырские люди рассказывают, что аббатиса проделывала с ней разные штуки, и так и сяк наказывала, однако это ничуть не помогло. Теперь фрейлейн Мённикхузен держат в темной келье взаперти, как дикого зверя, и никого к ней не подпускают, чтоб злой дух не перешел из нее в другого человека…

Дальше слушать эти бредни Гавриил не стал. Он поднялся, расплатился, попросил прислугу постеречь его лошадь — ему, мол, нужно еще в городе выполнить кое-какие дела, прежде чем ехать в замок, — и вышел на улицу.

У колодца он умылся и отправился бродить по улицам, прилегавшим к городским стенам, пока не обошел весь город. На сердце у него было тяжело. Гавриил хотел бы тотчас же отправиться в монастырь Бригитты, но… не мог выбраться из города. Все ворота были заперты, стены — высоки, внизу повсюду горели сторожевые огни, наверху, на галереях и башнях, вышагивала бдительная стража, вооруженная аркебузами и пистолетами, и недреманным оком обозревала окрестности. Гавриил понял, что выбраться из города сегодня ночью попросту невозможно. Разве только за спиной вырастут крылья или ангел-хранитель протянет ему руку помощи из туч… Он был узником, и весь город стал его тюрьмой.

Гавриил призадумался…

А что будет, если он завтра случайно столкнется с людьми Иво Шенкенберга и те его узнают? Что будет, если на одной из улочек его увидит юнкер Ханс Рисбитер? Да, своей чрезмерной смелостью, необдуманностью поступка Гавриил навлек на себя большую опасность… Но он ни минуты не сожалел о своем отчаянном поступке — он ведь теперь точно знал, где находится его Агнес.

Против опасности надо было пустить в ход хитрость. Так он всегда поступал и ни разу не ошибся.

Гавриил бродил часа два по пустынным улицам, потом вернулся в трактир. С удивлением заметил трактирщик, что шведский солдат, ушедший несколько часов назад с измазанным лицом, но с трезвой головой, возвратился с чистым лицом, однако с хмельной головой — Гавриил пошатывался и распевал шведские песни.

— Так вот какое дело было у тебя в городе, приятель! — проворчал трактирщик. — Не мог ты здесь напиться, что ли? Думал в другом месте лучшее пойло найти? Скажи мне, швед, кто в Таллине лучше меня варит пиво?..

— Не сердись, хозяин! — просил Гавриил «заплетающимся» языком. — Что сделано, то сделано. Встретил, понимаешь, дружков, а они — других дружков… а те откуда-то катили бочонок… за разговором не заметили, кто выбил у бочонка дно, но точно знаю, что пиво было не лучше, чем у тебя, хозяин, кисловатое… и ты можешь быть спокоен, — изрядно шатаясь, Гавриил воззрился на свое отражение в зеркале. — Но в таком виде я не могу показаться в замке — наш комендант с пьяными очень строг, он велит меня посадить на хлеб и воду. Спрячь меня куда-нибудь, добрый трактирщик, чтобы я мог сутки проспать и чтобы никто меня не видел, а сам никому об этом… даже не заикайся!

Во время этой длинной тирады, которая излилась из уст Гавриила далеко не так гладко, как мы здесь передаем, пьяный швед, удержав на секунду равновесие, сунул в руку трактирщику шведскую золотую монету и тем придал своим словам чудодейственную силу. Трактирщик тотчас же перестал брюзжать и внял его просьбе: проводил пьяного гостя в свою лучшую комнату, приготовил ему мягкую постель, сам стащил с него сапоги и, вежливо пожелав ему спокойной ночи, на цыпочках удалился.

Гость проспал оставшуюся половину ночи и весь следующий день, причем сна его не потревожили ни грохот пушек, раздававшийся в тот день то из города, то из лагеря осаждающих, ни крики горожан, занимавшихся тушением пожаров, ни вопли раненых — покалеченных русскими ядрами.

Вечером трактирщик явился «шведского воина» будить:

— Вставай! Может, ты тоже пойдешь бить русских?

— Бить русских? — повторил Гавриил, отчаянно зевая, делая вид, будто еще не совсем проснулся, а сам в то же время напряженно прислушиваясь к звукам, доносящимся извне.

— Конечно, уважаемый! — трактирщик самолично подавал гостю кувшин с водой и тазик для умывания. — Сегодня ночью выйдут все: немцы, шведы, городские парни, Иво Шенкенберг со своим отрядом, а кроме того — и Каспар фон Мённикхузен со своими голодными мызными вояками. Начальником на этот раз будет сам комендант Хинрих Хорн.

— Да уж! Похоже, дело предстоит знатное, ежели впереди пойдет сам Хинрих Хорн, комендант, — согласился Гавриил.

— Они собираются взять штурмом заставу на Тынисмяги, отобрать у русских пушки и повернуть против них же самих. Дует сильный северный ветер, идет снег, и это нашим людям на руку. Нас поддержат с моря корабли… Если дело пойдет удачно, завтра город будет совершенно свободен.

— В котором часу намечается вылазка? — спросил Гавриил, все еще зевая.

— В час ночи сбор.

— Гм! Это уже скоро, — проворчал Гавриил. — Моя бедная голова, правда, еще гудит от вчерашнего, и в глазах туман. Но если все пойдут, то и мне отставать не годится. Сейчас я все еще не решаюсь показаться в замке, ибо от меня, кажется, разит, как от того пивного бочонка, что мы вчера опростали… Однако когда наступит время вылазки, я украдкой пристроюсь к остальным. Если мне повезет в бою, если я совершу какое-нибудь геройское дело, никто потом не станет спрашивать, где я сегодня весь день пропадал, — тут он бросил из-под бровей быстрый, хитрый взгляд на трактирщика. — А коня еще не украли, друг?

— Конь в конюшне, я его кормил отборным овсом. Отличный жеребец, нужно признаться. Откуда ты его взял?

— У меня богатые родители, — уклончиво ответил Гавриил.

Он расспросил трактирщика еще о том о сем и велел подать себе есть, причем в руку хозяина скользнула вторая золотая шведская монета.

Трактирщик засиял едва не сильнее той самой монеты.

— У тебя, видать, и правда богатые родители, что ты так щедр!..

…В час ночи были распахнуты Харьюские ворота, и шведско-немецко-эстонское войско в глубокой тишине выступило из города. Когда все вышли и ворота уже начали закрывать, прискакал еще один шведский всадник, догонявший остальных. Он еле-еле успел проскочить под опускавшейся стальной решеткой.

Снег перестал. Временами из-за разорванных туч выглядывала луна, освещая побелевшую землю. В русских укреплениях на Тынисмяги огни были потушены. На земляном валу стоял сторожевой и дремал, опершись на длинную пищаль. Вдруг он выпрямился и стал прислушиваться. Со стороны города доносился неясный шум, который был все громче. Какая-то черная тень быстро приближалась по белеющей равнине.

Воин направил на тень ствол пищали и крикнул:

— Эй, кто там идет?..

— Князь Загорский! — был ответ.

— Не верю. Стой там, где стоишь, не то стрелять буду!..

Но прежде чем часовой успел привести в исполнение свою угрозу, всадник оказался на валу. Прогремел выстрел, с головы всадника слетела шведская шляпа. Через миг Гавриил сорвал с воина шлем и надел его себе на голову; шведский мундир он уже сбросил раньше. В то же время он крикнул оторопевшему сторожевому:

— Теперь веришь, дурень?.. Беги вдоль палаток и кричи изо всех сил, как я: «Вставайте, русские люди, враг идет!».

И враг действительно был уже близко. Уже не таясь, будто вихрь, несся большой отряд всадников к земляному валу, а за конными бегом следовали пешие воины. Дрожала земля, бряцали доспехи и оружие…

Гавриил один не мог их остановить, но и убегать, прятаться он не стал; он повернулся лицом к наступающему войску, выстрелил в кого-то из пистолета, потом взял пику наперевес одной рукой, а меч другой. Но разве выстоишь против целого войска! Он что было силы и ловкости отбивался. И направо, и налево ударять успевал, и коня поднимал на дыбы, и бросал его в гущу защитников города, и бил конь боевой тяжелыми копытами вперед, помогал хозяину. А всадники и пешие, немцы, шведы и эстонцы, валили сплошным валом и не было видно им конца. Гавриил уж с жизнью прощался. Однако, кажется, не присматривался еще к нему ангел смерти. Под напором неприятеля Гавриилу пришлось отступить к заставе…

Впрочем большая часть русских уже поднялась на ноги и взялась за оружие. Завязалась жаркая рукопашная схватка. Редко уже слышались выстрелы пищалей и аркебуз, дрались большею частью мечами, копьями и топорами; звенело железо, стучали и трещали древка. Ругались и хрипели рыцари и кнехты, не отставали от них ополченцы; горожане и осаждающие, разя друг друга, падали замертво под копыта коней. Стенали раненые, призывая на помощь Христа и всех святых. В темноте, в ужасающей сумятице боя, в шуме и неразберихе, то тут, то там русский погибал от руки русского, немец от руки немца. В страшном месиве убитых и раненых ворочались окровавленные лошади. Схватка была такая жестокая, каких, пожалуй, под стенами Таллина еще и не случалось…

Гавриил сражался в первом ряду русских, его меч раз за разом обрушивался на вражеских всадников и всякий раз находил свою жертву. С рассеченными или пробитыми латами, брызгая кровью, вываливались рыцари из седел. Но их место занимали новые рыцари, вздымали над головами свои красные от крови флажки. Поспевали за рыцарями оруженосцы. Всюду стучали мечи и топоры, пробивая доспехи. Ржали лошади, унося в белую от снега ночь своих убитых седоков…

Гавриил посылал коня то к одной группе дерущихся, то к другой. Он искал Иво Шенкенберга. Но, увы, нигде того не находил. В одном из немецких рыцарей, на котором был дорогой стальной шлем с серебрением и красными перьями и который бился, как лев, впереди немецкого отряда, Гавриил, как ему показалось, узнал Каспара фон Мённикхузена и старался держаться от него в стороне. У Гавриила рука бы не поднялась на отца Агнес. Однако рыцарь как будто преследовал его, выделив для себя среди других воинов. Напрасно Гавриил отступил к палаткам, напрасно вклинился в толпу шведских стрелков и как бы закрылся ими — рыцарь пробил себе дорогу в гуще пеших воинов и стремительно обрушился на Гавриила.

— Остановись, рыцарь фон Мённикхузен! — крикнул Гавриил по-немецки, отражая при этом мечом очередной ужасный удар. — Я не хочу твоей смерти!

— А я не хочу жить! — сказал Мённикхузен, поднимая тяжелый клинок для нового удара.

— Беги, рыцарь!.. — настойчиво продолжал Гавриил. — Ты видишь, что ваша вылазка не удалась и воинов ваших все меньше! Ты знаешь, что не можешь меня одолеть. Ты хочешь быть плененным?

Но Мённикхузен все наседал, и только на пределе сил князь Гавриил сдерживал его удары.

Воскликнул рыцарь:

— Пленить здесь могут только мертвое тело мое!..

— Беги, — уговаривал Гавриил, — и живи, рыцарь, на радость своей единственной дочери!

— У меня уже нет дочери!.. — гневно сверкнул глазами фон Мённикхузен.

— Как нет? — опешивший от слов рыцаря Гавриил едва не пропустил удар.

— И какое тебе дело до моей дочери? — недоумевал рыцарь и всматривался в своего противника. — Я не вижу твоего лица… Но ты, наверное, какой-нибудь предатель из наших же. Переметнулся, продался!.. Постой-ка! Я понял: ты хочешь меня уговорить и этим спасти свою жалкую жизнь, но ты погибнешь от моей руки.

С очень большим трудом отбивался Гавриил от яростных ударов противника, но сам он не отвечал выпадами, хотя не раз уж мог поразить Мённикхузена. Он решил утомить старого рыцаря и взять его живым в плен. А судьба распорядилась иначе. Лик луны на миг показался из-за туч. Свет ночного светила отразился от снега. Какой-то стрелок, что был недалеко от сражающихся, вскинул свою пищаль, и раздался выстрел…

Мённикхузен пошатнулся в седле и, словно пораженный молнией, свалился со вставшего на дыбы коня. Тотчас же соскочил с коня и Гавриил, наклонился над рыцарем и сорвал с головы его шлем. Каспар Мённикхузен был еще жив, но не мог произнести ни слова, кровавая пена показалась у него на губах, мертвенная бледность разлилась по лицу. Ружейная пуля попала барону в грудь.

Гавриил призвал двух русских воинов и велел им отнести раненого рыцаря в палатку начальника заставы князя Приемка. И сам отправился с ними дать указания.

Когда Гавриил возвратился с заставы и снова поспешил в бой, большая часть немцев, шведов и эстонских ополченцев была перебита, а остатки городского воинства вытеснены за земляной вал и обращены в бегство.

Последними отступали Иво Шенкенберг и четыре-пять человек из его отряда. Гавриил наконец увидел своего названого брата. Иво сражался храбро, он всегда был мастер подраться. С меча его текла кровь, и стекала русская кровь с его доспехов. Шенкенберг отступил лишь тогда, когда убедился, что исчезла последняя надежда на победу. Пули, выпущенные при лунном свете из пищалей, все чаще и чаще стали свистеть у него над головой. И он повернул своего коня к городу. Далеко объезжая русских, преследующих бегущих защитников Таллина, Шенкенберг по освещенной равнине поскакал к своим.

— Стой, Иво!.. — прогремел за его спиной голос… знакомый голос, заставивший задрожать храбреца.

Иво Шенкенберг только пришпорил коня.

— Остановись, трус!.. — вскричал Гавриил, гонясь за ним. — Тебе не уйти от меня, мой конь резвее твоего.

Однако Ганнибал Эстонии все гнал коня к городским воротам.

— Я всажу тебе меч в шею, если ты не остановишься, — пригрозил тогда Гавриил.

Иво резко повернул коня и остановился.

— Что тебе от меня надо? — произнес он сквозь зубы, при этом смотрел из-под шлема мрачно.

— Я принес тебе привет с того света — там сегодня ждут одного из нас, — улыбнулся Гавриил. — Готовься в дорогу, Иво, твой пришел черед предстать перед оком Создателя, перед оком, которое видит все.

— Я не хочу с тобой сражаться, — покачал головой Шенкенберг, — так как ты не человек, ты — призрак.

— Ты, должно быть, еще помнишь, как я стал призраком? — все куражился Гавриил. — Или напомнить, как было дело? Бежал я и получил удар в спину? Или пал от твоей руки в честном поединке, как ты сказал Агнес фон Мённикхузен?

— Откуда ты это знаешь? — ужаснулся Шенкенберг; он уже не сомневался, что разговаривает в эту минуту с призраком.

— Это ведь привилегия призраков — проникать повсюду и слышать все и все видеть, — Гавриил пустил своего коня вокруг Шенкенберга и нарезал круги. — От имени Агнес я должен еще поблагодарить тебя за искусную ложь, которой ты развлекал ее, но я воздам тебе за все твои постыдные проделки, и ты поймешь в свою последнюю минуту, что настоящая любовь никогда не подвигнет на поступок подлый…

— Жалкий предатель! — выкрикнул вдруг Иво, бросаясь на Гавриила. — Сейчас я увижу, бессмертен ли ты!..

Борьба продолжалась недолго. Страшным неожиданным ударом Иво Шенкенберг рассек железный шлем Гавриила и с ликующим криком поднял руку для завершающего — смертельного — удара, но в этот миг меч Гавриила, пробив стальную броню, вошел прямо в сердце противника и свалил Иво на снег мертвым.

— Прощай, Ганнибал Эстонии! — тихо молвил Гавриил, смотря на лежащего. — Жаль, что такой сильный и изобретательный человек был лишен благородства души!