Посол III класса

ВСТУПЛЕНИЕ

Алексей Михайлович Обресков

Припудренный парик с немецкими буклями и косицей, забранной черной шелковой лентой, обрамляет лоб, тяжелая складка на переносице, брови барские — поседевший соболь, из-под них — застывший в печальной мысли взгляд, в подглазницах набрякли темные мешки — следы усталости, одутловатые щеки подпирает туго повязанный шелковый галстук, уголки рта опущены, выдавая характер крутой и надменный.

На сером бархатном кафтане два ордена — Александра Невского и Анны I степени — и пурпурная лента через левое плечо.

Таким предстает Обресков на портрете кисти Федора Рокотова, хранящемся в Третьяковской галерее. Потемневший от времени холст в золоченом багете — в верхней части стены, сплошь завешанной портретами екатерининских вельмож.

Григорий Никитич Теплов, сын истопника, воспитанник Феофана Прокоповича, — и многолетний покровитель его, баловень и пасынок фортуны, последний гетман Малороссии Кирилл Григорьевич Разумовский сошлись здесь, словно на вечере в гостиной Малого Эрмитажа. Тут же Петр Васильевич Бакунин, едва ли не единственный, кто мог бы приподнять завесу тайны над одним из самых загадочных эпизодов славного и трагичного екатерининского века — заговором Панина-Фонвизина; секретарь Екатерины Григорий Козицкий, талантливый литератор, доведенный кознями завистников до попытки самоубийства; «сфинкс» Иван Иванович Бецкий. Судьба каждого — глава в истории великого царствования. Надолго останавливается экскурсовод перед каждым из этих портретов.

Впрочем, в основательно изученной летописи эпохи просвященного абсолютизма есть пробелы, и немалые. Жизнь и судьба Обрескова — один из них.

— Посол в Константинополе… В конце жизни — член Коллегии иностранных дел, — так ответит на ваш вопрос экскурсовод.

Ну и еще, быть может.

— Проявил мужество во время русско-турецкой войны 1768–1774 годов, находясь в заточении в Семибашенном замке.

И все.

Вглядимся пристальнее в человека на старинном портрете. Странное, неживое лицо. Восковая маска.

И лишь блики люминесцентных ламп, отражаясь в мелких трещинках лака, оживляют его.

Зрачки зорко поблескивают из-под полуопущенных век.

Алексей Михайлович Обресков, человек государственный, действительный тайный советник, сенатор, дипломат, всю жизнь трудившийся во славу Отечества, в повседневной жизни — человек тяжелый и неуживчивый, не любимый современниками и полузабытый потомками, смотрит на нас из далекого осьмнадцатого века.

Трудна была его фортуна: двадцать лет — треть жизни — прошли на берегах Босфора, на ответственнейшем для русской дипломатической службы посту резидента в Константинополе. Но и прекрасна: мало кому выпадает счастье увидеть на склоне лет дело всей, без остатка, жизни осуществленным.

Тернист и долог был путь России к Черному морю.

Утвердившись на берегах Балтики, империя налилась силой, окрепла. Наступил черед подумать о восстановлении юго-западных границ русского государства, о выходе к Черному морю.

Дело наитруднейшее. По пяди собирали землю русскую, возвращаясь на пределы Олеговы и Святославовы.

Через сколько войн пройти пришлось — не счесть. Воевать не хуже других научились быстро, а вот искусство высокой политики доставалось труднее.

Первое русское посольство появилось в Константинополе еще в конце XV в. Возглавивший его стольник московского великого князя Ивана III Михаил Андреевич Плещеев имел твердый наказ: выговорить облегчение для русской торговли на Черноморском побережье, в Кафе, Азове и Аккермане, где крымцы — потомки Золотой Орды — и степняки-ногайцы чинили обиды и притеснения московским купцам.

В выполнении приказа великокняжеского Плещеев не преуспел — надменные потомки ордынцев продолжали разорять обозы московских торговых людей, — но дорога из первопрестольной в Царьград была проторена. Долог список послов, прошедших по ней в XVI–XVII вв.: Алексей Голохвастов (1499 г.), Михаил Алексеев (1513 г.), Василий Коротов (1515 г.), Борис Голохвастов (1520 г.), Алексей Адашев (1534 г.), Иван Новосильцев (1569 г.), Андрей Ищеин-Кузьминский (1571 г.), Григорий Нащокин в царствование Федора Иоанновича, Иван Кондарев (1622 г.), Василий Коробкин (1634 г.), да всех и не упомнишь. Поручения, с которыми они отправлялись ко двору турецкого султана, были самые разнообразные: извещать о вступлении на престол нового великого князя, а затем — государя всея Руси, успокаивать турок, взволнованных известиями о завоевании Казанского и Астраханского царств, трактовать по польским делам (и после смутного времени, и в связи с Переяславской Радой, и по случаю перехода гетмана Дорошенко со всем Запорожьем в русское подданство). Приходилось и о статьях мирных трактатов до хрипоты с турками спорить после Чигиринских походов 1677–1678 гг. или неудачной крымской кампании князя Василия Голицына.

Но в наказах московских послов первым пунктом неизменно значилось: настаивать на равноправном участии России в черноморской торговле.

Задача эта, однако, оказалось не по плечу допетровской дипломатии. И главная трудность — как ни парадоксально — заключалась не в том, чтобы найти общий язык с южным соседом. В оттеснении России от Черного моря оказались заинтересованы силы куда более могущественные: Франции, Англии, Венеции, Пруссии не нужны были конкуренты в левантийской торговле. В письмах с Карловицкого конгресса 1698 г. дьяк Прокофий Возницын, один из замечательнейших русских дипломатов, жаловался Петру на «себялюбие» бывших союзников по антитурецкой коалиции — Австрии, Польши, Венеции, которые «все себя удовольствовали, а русского царя оставили».

Но уже пал Азов под ударами войск Петра I и в устье Дона поднимали паруса свежепостроенные, пахнущие сосной, смолой и морским ветром корабли молодого российского флота…

Петровская эпоха занимает особое место в истории русской дипломатической службы. Великий реформатор России не просто заменил посольский приказ Коллегией иностранных дел — он решительно порвал с многовековой традицией Московского государства, послав первые постоянные посольства в европейские страны, Турцию. Он дал российской дипломатии направление деятельности на долгие годы: утвердить за Россией статус великой державы.

Эту задачу не решить без развития русской торговли на Востоке. Думному дьяку Емельяну Украинцеву, посланному Петром осенью 1699 г. в Константинополь для переговоров с турками, велено было требовать свободы русского мореплавания в Черном море.

46-пушечный корабль «Крепость», на котором Украинцев прибыл в турецкую столицу, бросил якоря напротив султанского дворца — сераля.

Но недаром говорится, что первая ласточка весны не делает.

— Османская Порта бережет Черное море как чистую и непорочную девицу, к которой никто прикасаться не смеет, — заявил великий визирь Украинцеву.

Задача, однако, была поставлена. Россия открыто объявила о своей решимости встать на берегах Черного моря — своих естественных южных границах.

Претворить ее в жизнь предстояло в нелегкой борьбе, на передний край которой выдвинулись дипломаты: Украинцев добился от турок согласия принять в Константинополе постоянного дипломатического представителя России. Первых русских дипломатов «ко двору турскому в характере резидента» отбирал и наставлял сам Петр. Какие это были люди! О каждом из них можно рассказывать бесконечно долго. Настырные, до работы охочие. И главное — душой и телом преданные Петру и Отечеству.

Иван Иванович Неплюев до конца жизни вспоминал, что, когда подошел он к Петру благодарить за назначение в Константинополь на резидентскую должность, царь сказал ему:

— Видишь, братец, я царь, да у меня на руках мозоли, а все от того: показать вам пример и хотя под старость видеть достойных помощников и слуг Отечества.

Первым постоянным дипломатическим представителем России в Константинополе — резидентом — стал Петр Андреевич Толстой. Произошло это в 1700 г., в самом начале галантного и жестокого осьмнадцатого века, века великих революций, великих философов и великих дипломатов.

При царях Алексее Михайловиче и Федоре Алексеевиче П. А. Толстой — стольник, затем стал было сторонником царевны Софьи, но вовремя одумался — перешел в лагерь Петра. Царь использовал его для разнообразных дипломатических поручений, в том числе в конце жизни довелось ему гоняться по Европе за царевичем Алексеем, следствие над которым он лично возглавил. В 1697 г. П. А. Толстой совершил двухгодичное путешествие по Австрии и Италии, добрался и до Мальты, внимательно изучая все увиденное в чужих краях.

Личность П. А. Толстого, горячего сторонника петровских реформ, особым, ярким светом озаряет первые шаги новой русской политики на Востоке. В Константинополь Петр Андреевич прибыл 55 лет от роду, будучи уже отцом и дедом. Худо жилось ему в турецкой столице. Послы Англии и Франции ужами вились перед турками, чтобы выжить из Константинополя русского посланника, в котором сразу увидели умного и опасного конкурента.

Особенно усердствовал посол Людовика XIV граф де Ферриоль. П. А. Толстой слезно молил Петра позволить ему вернуться на Родину, но шла Северная война, и он нужен был в Константинополе. «Г. Амбасадер!.. — отвечал Петр на просьбы Толстого о замене. — Для Бога не поскучь еще некоторое время быть, большая нужда вам там побыть, которых трудов господь Бог не забудет и мы никогда не оставим».

И подпись: «Piter».

10 ноября 1710 г. султан, наущаемый шведским королем Карлом XII, нашедшим после разгрома под Полтавой пристанище в Константинополе, объявил России войну. П. А. Толстой был посажен в Семибашенный замок Едикуле, где пробыл полтора года. Война сложилась для России неудачно. Только слава недавней полтавской победы да дипломатическое искусство вице-канцлера Шафирова спасли Петра от катастрофы. Весной 1712 г. в Константинополь заложниками исполнения кабального для России Прутского мира были посланы Петр Павлович Шафиров и Михаил Борисович Шереметев, сын знаменитого фельдмаршала. П. П. Шафиров и М. Б. Шереметев тоже не избежали Едикуле (побывали в нем даже дважды), но достоинство русских представителей блюли крепко.

Адрианопольский договор, заключенный при их посредничестве в июле 1713 г., стоил русским дипломатам поистине героических усилий. П. П. Шафиров вряд ли преувеличивал, когда в своих реляциях из Константинополя писал: «Многократно живот наш в опасности был, понеже нынешний визирь Али-паша, зять султанский и нынешний его фаворит, зело человек прегордый и пресвирепый, многократно при нынешнем трактовании смертью нам угрожал, как аманатам».

Однако и после подписания договора все три русских посла вынуждены были оставаться в турецкой столице, ожидая размежевания границ и «испражнения Азова», переходившего во владение Турции. Лишь в конце 1714 г. П А. Толстой и П. П. Шафиров возвратились в Москву. М. Б. Шереметев скончался в Киеве.

Адрианопольский договор лишил Россию права иметь постоянного представителя в Константинополе Только в 1721 г., через семь лет после отъезда Толстого, в турецкой столице появляется новый русский резидент — Иван Иванович Неплюев, человек умный и решительный. В Константинополе он вел дела твердой рукой. Этого требовал и окрепший после Ништадского мира международный престиж России.

В июне 1724 г. Неплюев подписал договор о разграничении владений России, Турции и Персии в Закавказье — Дербент, Баку, области Гилян, Мазандеран, Астрабад влились в состав Российской империи. Однако И. И. Неплюев решительно противился планам уничтожения некогда могучей, но одряхлевшей Персии. «Давно мы уже твердим Порте, что Россия не может допустить Персию до падения», — заявил Неплюев великому визирю.

Турки вынуждены были отступить, но с осени 1731 г. начались столкновения между Россией и Портой из-за Кабарды, за которую вступился» крымский хан — давний вассал османов.

К недоразумениям по поводу персидских и кабардинских дел добавились калмыцкие, а впоследствии и польские. Французский посланник Вильнев стремился обеспечить поддержку турок ставленнику Версаля на польский престол Станиславу Лещинскому. Вильнев открыто требовал объявления Портой войны России, пугая тем, что «кесарь, Россия и креатура их польский король Август выгонят турок из всех европейских провинций».

Словом, русско-турецкие отношения довольно сильно накалились. Сменивший И. И. Неплюева в 1735 г. Алексей Андреевич Вешняков находил уже возможным силой оружия добиваться обеспечения интересов России. «Страх перед турками держится одним преданием, — доносил он в Петербург. — Теперь турки совершенно другие, чем были прежде. Все как будто предчувствуют конец своей беззаконной власти, и да сподобит всевышний Ваше Величество ее искоренить».

Однако русско-турецкая война 1736–1739 гг., стоившая России 100 тысяч человеческих жизней и огромных денежных средств, сложилась для нее неудачно. Австрия, выступившая в качестве союзника русских войск, заключила сепаратный мир с Турцией. Условия Белградского договора, подписанного — ирония судьбы! — при посредничестве все того же известного своим недоброжелательством к России Вильнева, оказались для нее неблагоприятны.

В такой обстановке в Константинополь для размена ратификационных грамот Белградского мира прибыло посольство во главе с генералом Александром Ивановичем Румянцевым. Ему не в первый раз приходилось выполнять сложные дипломатические поручения. Вместе с Толстым он участвовал в «царской охоте» на царевича Алексея, помогал Шафирову и Шереметеву, возглавлял чрезвычайное посольство в Константинополе в 1724 г.

В веке осьмнадцатом послы передвигались неспешно, строго соблюдая сложный дипломатический церемониал. Выехав из Петербурга в мае 1740 г., лишь в августе следующего года Румянцев вступил в Константинополь.

В его свите в скромном звании пажа состоял двадцатидвухлетний подпоручик Алексей Михайлович Обресков.

В Константинополе Обресков оказался, можно считать, случайно. Несмотря на молодость, личные дела его оказались столь запутанными, что ему было до крайности необходимо срочно покинуть столицу. Проучившись всего два года в Сухопутном шляхетском корпусе, Обресков тайно от родителей женился, но ранний брак оказался несчастливым. Устав в корпусе был строгий, дисциплина немецкая, и если бы корпусное начальство узнало о женитьбе — не миновать бы Обрескову суда и разжалования в солдаты. Помощи ждать было неоткуда, ведь Обресковы — род древний, но захудалый: от отца досталось Алексею в наследство всего 40 душ крестьян.

Выручил товарищ по корпусу Петр Румянцев, будущий знаменитый фельдмаршал. Он упросил отца, Александра Ивановича, взять Алексея с собой в Турцию. Румянцева-старшего уговаривать не пришлось. Ему самому не раз приходилось испытывать на себе превратности судьбы. Петр II отобрал у него имения, пожалованные за безупречную службу Петром Великим, а при недоброй памяти Анне Иоанновне Румянцев, не ладивший с Бироном, и вовсе был приговорен к смертной казни, от которой чудом спасся.

В Константинополе Обресков сразу оказался в гуще острейшей политической борьбы. Послы Швеции и ее союзника Франции делали все возможное, чтобы еще более ужесточить статьи Белградского мира, по которому Россия не могла иметь кораблей в Черном море и обязывалась срыть укрепления в возвращенном ей Азове. Однако в то время туркам было не до Европы — они с беспокойством ждали нашествия персидского шаха Надира. Это позволило. Румянцеву достойно завершить свою миссию.

Обресков же заявил желание остаться в Константинополе. Он уже почувствовал вкус к дипломатической карьере, да и все получалось вроде неплохо. Перед отъездом Румянцев дал ему чин поручика драгунского полка.

Штат посольства был невелик: драгоманы Пиний, грек фанариот, и Буйдий, выходец из Янины (Западная Греция), служитель Коллегии иностранных дел капитан Г. Лесли, обрусевший шотландец, да поручик Александр Никифоров, будущий консул в Крыму. Одновременно с Алексеем Михайловичем его пополнил и товарищ Обрескова по корпусу Александр Тырков, вскоре скоропостижно умерший.

Обресков быстро сделался незаменимым помощником посланника[1], должность которого занял возвратившийся из Петербурга Алексей Андреевич Вешняков.

В корпусе он получил не ахти какое образование, но языки немецкий и французский, на которых велось преподавание, знал хорошо. Вскоре Обресков выучился сносно изъясняться на турецком и итальянском, который являлся официальным языком дипломатического общения в турецкой столице.

Многое Алексею Михайловичу дала также и работа под началом Вешнякова — опытного и мужественного дипломата, человека идеи. Излюбленным детищем Вешнякова был проект создания независимого славянского государства под покровительством России на Балканах. Он сумел заразить этой идеей и сотрудников посольства. До конца жизни Обресков выступал за освободительную миссию России в Греции и на Балканах.

Однако недолго пришлось Обрескову работать под началом Вешнякова. В конце июля 1745 г. тяжело болевший в последние месяцы посланник скончался. Похоронили Алексея Андреевича на греческом кладбище близ Буюкдере, где находилась летняя резиденция русских посланников.

Посольство оказалось в крайне тяжелом положении. Почти год русские интересы в Константинополе представлял австрийский посланник Пенклер. Однако все заботы о делах легли на плечи Обрескова. Трудно приходилось с деньгами: в кассе посольства после смерти Вешнякова оказалось всего 10 рублей наличных средств, и для служителей и учеников пришлось организовать «публичный стол», деньги на который ссудил Пенклер.

В ту пору Обрескову было 27 лет.

В преемники Вешнякову готовили статского советника Андриана Ивановича Неплюева, сына Ивана Ивановича. Впервые Неплюев-младший попал в Константинополь в девятилетием возрасте с отцом. Через два десятилетия, получив хорошее европейское образование, он вновь оказался в Турции — на этот раз в свите Румянцева.

Андриан Иванович не походил на отца ни характером, ни убеждениями. Это проявилось сразу же после его приезда в Константинополь весной 1746 г.

По заведенному на Востоке обычаю посол при первом посещении султана, великого визиря и других сановников Порты должен был преподносить богатые дары. Послы из Европы привозили в подарок зеркала, часы замысловатого устройства, показывавшие фазы луны, телескопы, больших собак, фарфоровые вазы и разную утварь. Из России везли соболей, моржовые клыки, которые не только шли на рукоятки сабель и кинжалов, но и употреблялись при приготовлении порошков, будто бы уничтожавших действие яда, кречетов, чай, ревень. По приезде в Константинополь П. А. Толстой преподнес султану и великому Визирю даров на семьдесят тысяч франков, сумму по тому времени весьма значительную.

Подарки полагались также и чиновникам рангом пониже. Например, Неплюев-старший, рекомендуя турецкого посла Мехмеда Саид-эфенди, выехавшего в начале 1731 г. к русскому двору с известием о восшествии на престол султана Мехмеда I, писал: «Он человек повадный и мало суеверен, говорит по-французски, и потому вице-канцлер может давать ему деньги непосредственно».

Поэтому неудивительно, что, проведав о приезде младшего Не-плюева, турецкие сановники стали интересоваться, какие подарки привез им новый посланник. В свою очередь, Неплюев отвечал, что посланники преподносят Дары лишь султану. Замечание переводчика Порты о том, что надо что-то дать в знак дружбы хотя бы реис-эфенди, Неплюев оставил без внимания.

Турки сочли нового посланника неучтивым и надменным. На деле же все обстояло значительно сложнее. За какие-то полвека Россия осуществила стремительный рывок и стала могучей европейской державой. На смену «птенцам гнезда Петрова» пришло новое поколение русских дипломатов. Если каких-то сорок лет назад П. А. Толстой в одном из своих донесений Петру I сетовал, что турки «в почтении меня Презирают не только пред цесарским и французским, но и пред иными послами и житье мое у них зело им нелюбо», то Неплюев-младший не сносил ни малейшего ущемления своих прав по сравнению с представителями других европейских стран в Константинополе.

— C'est le point de principe[2],— настаивая на своем, говорил он, поджимая упрямые сухие губы.

Слово «принцип» произносили тогда на французский манер — «прэнсип», и было оно новым в устах русских дипломатов.

В принципах Андриан Иванович был тверд, да и характером крут. Ошибок не прощал, что однажды чуть не стоило Обрескову карьеры.

Случилось это в 1747 г. В ту пору в Константинополе объявился некто Федор Иванов, выдававший себя за сына соправителя Петра царя Ивана Алексеевича. Самозванца взяли под арест, и Обрескову было поручено доставить его в Россию. Но по дороге, в Айдосах, Иванов, усыпив бдительность охраны, поднял крик, будто он подданный султана и желает принять Мйгометанство. Турки отбили самозванца и стали угрожать самому Обрескову. Русскому дипломату пришлось спасаться от разъяренной толпы и возвратиться назад в Константинополь. Неплюев, понимая, что держать Обрескова в Константинополе небезопасно, отправил его в Россию.

С тяжелым сердцем возвращался Алексей Михайлович в Петербург. Однако в столице нашлись заступники — и уже в следующем году Обресков снова оказался в Константинополе в чине армейского капитана.

Не подумал он, что с этих пор не доведется ему побывать на родине целых двадцать лет.

6 ноября 1750 г. с Неплюевым, которому только что исполнилось 38 лет, на приеме у прусского посланника случился апоплексический удар. Андриан Иванович умер так же мужественно, как и жил. Его перенесли в посольство, но он отказался от исповеди. Служивший при посольской церкви иеромонах Иосиф в письме к псковскому архиепископу Симеону Тодорскому не преминул злорадно прокомментировать это событие: «И по приметам прежних лет жития его как в России, так и в Стамбуле не был он совершен христианин, но или лютер, или совсем атеиста, понеже имел великое обхождение с англицким послом, а тот явный атеиста».

Через три месяца после смерти Неплюева Обресков был назначен поверенным в делах, а в ноябре 1751 г. — посланником в Константинополе, или, как значилось в его послужном списке, послом 111 класса. В докладе Коллегии иностранных дел о назначении Обрескова говорилось: «Сей майор Обресков для того способным к тому признается, что он уже тамо при здешних резидентах Вешнякове и Неплюеве около 10 лет и в тамошних поведениях довольное знание имеет».

Читателя может сбить с толку путаница с наименованием должности Обрескова — резидент, посланник, посол III класса. Дело в том, что европейская дипломатическая практика в середине XVIII в. — в 1815 г. на Венском конгрессе это будет введено в норму международного общения — признавала послов трех рангов: чрезвычайного и полномочного посла, полномочного посланника (посла II класса) и министра-резидента (посла III класса). Послы первых двух рангов обладали более широкими полномочиями и могли принимать многие решения на месте. Министр-резидент же формально был не более чем передаточным звеном в общении своего двора с тем, при котором он был аккредитован, у него не было «полной мочи» на принятие ответственных решений самостоятельно, без соответствующих директив.

Конечно, ранг посла определял и уровень двусторонних отношений. Россия стремилась иметь в Константинополе посланника (посла II класса). В 1741 г. Вешнякову были присланы два комплекта «кредитивных грамот» на «полномочного посланника» и «резидующего посланника». Однако Порта отвечала (не без влияния западных послов, ревниво оберегавших свое первенствующее положение при турецком дворе), что «характер полномочного посланника здесь… не в обыкновении». Петербург разрешил Вешнякову использовать ранг резидента, признававшийся Портой. Согласно представлениям турок, министры-резиденты были «капы-кетхудасы», т. е. доверенными лицами русских монархов при дворе султана.

В дипломатической переписке Обрескова называли то посланником, то резидентом. Формально он был послом III класса, неполномочным, но, по существу, действовал как лицо, облеченное достаточно широкими полномочиями. Этого требовали как характер русско-турецких отношений, так и быстро меняющаяся обстановка в турецкой столице. Вопросы, обсуждавшиеся на конверсациях с турецкими чиновниками, были порой так щекотливы, что требовали ответов быстрых и неуклончивых. Ждать инструкций из Петербурга не приходилось — путь из Константинополя до северной столицы занимал немногим менее месяца. Довольно часто Алексей Михайлович вынужден был действовать на свой страх и риск — «в силу слабого моего разумения» — не без доли некоторого кокетства, отписывал он в Коллегию иностранных дел.

К 1751 г в послужном списке Алексея Михайловича значилось немало успешно выполненных ответственных поручений. Став к 34 годам главой русской дипломатической миссии в одной из важнейших в то время для внешней политики России столиц, Обресков соединял в себе энергию молодости с немалым дипломатическим опытом, приобретенным к тому же в сложный и ответственный период.

Переменились и личные обстоятельства Алексея Михайловича. В конце 1751 г. он женился и был счастлив в браке с Марией-Ангелиной, по отцу англичанкой, а по матери гречанкой из Карамании.

К несчастью, брак Алексея Михайловича длился недолго. Осенью 1767 г. Мария-Ангелина в одночасье скончалась, неосторожно приняв слишком большую дозу лекарства. Обресков остался с четырьмя детьми: сыновьями — Петром, Михаилом и Николаем — и дочерью Катенькой. Старшему сыну — Петру — было 15 лет, дочери — полтора года.

Дела в Константинополе Обресков вел решительно и умело. Он считал, что «задачей самокрайнейшей нежности» является заключение торгового трактата с Турцией. Этот вопрос давно уже попал в число главных. Еще в 1723 г. по указу Петра I была создана компания при темерникском порте, посредничавшая в доставке русских товаров и развитии торговли с Турцией. Однако дело не пошло. В 1762 г. компания прекратила свое существование.

Между тем русское купечество и набиравшая силу литейная промышленность были заинтересованы продавать в Турцию холсты, чугун, железо, канаты, свечи, масло, икру и меха.

Мытарства русских купцов, отваживавшихся на свой страх и риск вести торговые дела с Турцией, хорошо описал курский купец Михаил Однорядкин, шестнадцать лет торговавший в Турции, Польше, Молдавии, Архипелаге и на Средиземном море. В записке, поданной им в 1762 г. в Комиссию о коммерции, М. Однорядкин жаловался на плохое качество турецких судов, неумелых шкиперов, большие пошлины, взимаемые в Крыму. Свои товары — особенно железо, канаты, коровье масло и сало — русским купцам приходилось продавать по дешевке и в долг, в то время как цены на закупавшееся в Турции сырье для русских суконных и шелковых фабрик были высокими.

Вешняков и Неплюев пробовали ставить перед турками вопрос о торговом договоре, но безуспешно.

Не преуспел в этом вопросе и Обресков, хотя и потратил на переговоры с турками немало времени и денег.

В тревожное время довелось ему работать в Турции.

Неспокойно было на границах. Еще в 1760 г. Россия начала строительство крепости св. Дмитрия, будущего Ростова-на-Дону. Гурки, считавшие, что крепость строится в пределах так называемой барьерной зоны, которую по Белградскому миру Россия не имела права укреплять, предпринимали ряд резких демаршей перед Обресковым. Раздражение Порты вызвало и укрепление другого пограничного с Портой района — елизаветинского военного поселения Новая Сербия, переименованного в 1762 г. в Новороссию, а также предпринятое в 1758 г. по просьбе запорожцев перемещение Сечи на 15 верст выше по Днепру.

Крымские походы Миниха, стоившие России тяжелых людских и материальных потерь, имели одно положительное следствие. После них на три десятилетия, до 1769 г., татары прекратили набеги, опустошавшие южнорусские окраины. Тем не менее хан Крым-Гирей, заклятый враг России, неустанно искал повода для того, чтобы спровоцировать новые осложнения в отношениях между Россией и Турцией. Обрескову приходилось все время быть настороже.

В Семилетней войне (1756–1763) Турция участия не принимала, но громы сражений, разворачивавшихся в Европе, докатывались и до Константинополя. Обрескову не раз приходилось умерять воинственность султана, которую на этот раз настойчиво разжигали послы Пруссии и Англии.

В 1759 г. прусский король послал в Константинополь под видом шведского коммерсанта своего агента фон Рексина с поручением добиться заключения договора о военном союзе между Пруссией и Османской империей. В том, что этот союз так и не был заключен, немалая заслуга Обрескова.

Однако после воцарения Петра III и последовавшего за ним резкого поворота в русской внешней политике антипрусские действия Обрескова вызвали в Петербурге сильнейшее неудовольствие. В Константинополь полетело указание «стараться о том, чтобы Порта начала военные действия против Австрии».

Однако втягивать Порту в Семилетнюю войну на стороне Пруссии Обресков не стал и донес в Петербург, что считает это дело невозможным.

Несомненно, Обресков совершил поступок, который мог стоить ему по крайней мере карьеры, продлись царствование Петра III хотя бы на месяц.

Однако смелый ответ из Константинополя на сумасбродный приказ читала уже Екатерина. В полной мере оценила она мужество и патриотизм Обрескова. «За сохранение чести и благопристойности двора» Алексей Михайлович получил орден Анны I степени и прибавку к жалованью.

Звезда Обрескова взошла высоко. Все чаще на его депешах появлялись одобрительные резолюции императрицы. И кто знает, каких постов смог бы достичь, имей он характер чуть «эластичнее». Однако именно чуткости к придворным конъюнктурам у Алексея Михайловича не было и в помине. Скорее наоборот.

Если он видел, что фон Рексин, сменивший личину коммерсанта на почетную должность прусского посланника в Константинополе, ведет двурушническую политику, он так и доносил в Петербург, нимало не заботясь о том, что между Россией и Пруссией только что подписан союзный договор. «По моему слабому рассуждению и предвидению, — писал он, — нет той жертвы, какой бы прусский король не принес для приобретения турецкого союза».

Доброжелатели Алексея Михайловича в Петербурге пытались без лишнего шума как-то уладить разраставшийся скандал, но Обрескова словно заклинило. С каждым курьером он направлял в Коллегию иностранных дел депеши, в которых решительно требовал отзыва Рексина из Константинополя за деятельность, противоречащую союзническим обязательствам Пруссии перед Россией.

В конечном счете Алексей Михайлович добился своего — в Константинополе Рексина сменил Зегеллин, новый посланник, действовавший значительно более осторожно. С ним у Обрескова сложились неплохие отношения. Однако с того времени одобрительные отзывы в адрес Обрескова стали поступать из Петербурга все реже и реже.

Впрочем, у Алексея Михайловича не было времени задумываться над внезапным охлаждением к нему высоких столичных инстанций — приходилось заниматься новыми делами.

Поставленная Петербургом задача исключить Турцию из событий вокруг Польши, развернувшихся после внезапной смерти в 1763 г. короля Августа III и избрания на престол Станислава Понятовского, потребовала от Обрескова громадного напряжения сил. К тому же здоровье стало сдавать. Пользовавший Алексея Михайловича голландский врач Корнель поставил диагноз: ипохондрия и опасное разлитие желчи по всему телу. Левая рука практически не действовала, а правая так дрожала, что Обресков едва мог держать в руках перо. Алексей Михайлович направил Панину прошение о переводе в Петербург. Однако Панин и слушать не хотел. В 1766 г. с извинениями он вынужден был отказать Обрескову в очередном отпуске. Потом Алексей Михайлович уже и сам домой не просился, понимал — не время.