Посреди России

ЗНАТОКИ Рассказ

Дорога из гостей — дорога скучная.

Иван Егорыч словом не обмолвился с родным сыном, пока они битый час тряслись в утреннем автобусе. Да и как тут говорить, когда кругом люди, это не то что бывало вот на такой же зимней дорожке да на лошадке! Лег, веселенький, бочком в сенцо душистое, зажмурился до дома и вспоминай, чем поили-кормили, кто чем хвастал, а лошадь сама дойдет… А сейчас еще и думы про оставленное хозяйство занимали его: как-то там соседка управлялась эти дни? Ничего такого произойти не должно, но кто его знает…

Сын, Петька, тоже был угрюм. Вчера они поссорились с дочкиным мужем, с хозяином дома, растопырились из-за какого-то кино про сыщиков — дерьма-то! — и хоть водой разливай. Хозяин сказал, что все это враки и что все сыщики, даже те, что с собаками, толком не умеют работать, только хлеб переводят, а собаки их — тоже им чета — лишь углы мочат. Петьке такое не занравилось. Петька — курсант милицейской школы, спит и видит себя только сыщиком, ну и обозвал своего шурина дураком.

Скандал вспыхнул разом. Шурин Петьку за грудки да под себя, а тот снизу кричит: я ведь прием применить могу!.. Родня называется. Мать осталась там мир наводить, а они убрались пораньше.

На подходе к дому Иван Егорыч сказал сыну:

— Я завтра в город с картошкой — есть договоренность насчет машины, а ты тут подомовничай денек-другой. — Он глянул вперед и крякнул: — Вон Александра бежит, обрадовалась, что приехали, будто умаялась.

Но соседка бежала с другим.

— Иван! — вытаращила она глазищи и схватилась за щеки. — Ведь у вас нынче воры были в дому! Прихожу утром…

Иван Егорыч нахмурился, отстранил соседку и прибавил шагу.

Замок был не тронут. На дворе висело кое-какое бельишко, оставленное на веревке, и, замерзшее, колотилось на ветру. Вошли в сени — ничего подозрительного. Отворили дверь в дом, и сразу понесло улицей. Иван Егорыч прошел к печке, и все стало ясно: оба стекла в летней и зимней раме были высажены. По огороду — от полевой стороны до окошка ломился кривой след по сугробам. Всюду валялись стекла — на столе, на плите, хрустели на полу. Кухонный шкап был открыт. На полу, на радость мышам, валялись макароны, крупа, сухари. Пока ничего пропавшего не было. Он прошел за перегородку, перебрал одежду в шкапу — все на месте. Обошел весь дом и понемногу успокоился: унесли только бутылку водки. В голове никак не укладывалось, почему земля носит таких дураков — из-за бутылки водки вломиться в дом… Он стал задумчиво сметать стекла со стола на пол.

— Стой! — рявкнул Петька и оттолкнул батьку от стола, как от заминированного поля. — Ты с ума сошел!

— Чего такое? — растерялся отец.

— Следы сметаешь? Чего, чего…

И уже тише Петька проворчал что-то обидное, похожее на «неуча» или вроде этого.

— Ничего не трогай! — резко повернулся Петька, так, будто крикнул: «руки вверх!»

Он кинулся в правление вызывать следователя, а отец принес из сарая мешки, спустился в подвал и стал набирать картошку.

Слухи прошли, что у эстонцев нынче неурожай и картошка на рынке в хорошей цене.

Петька вернулся не скоро. Иван Егорыч уже набрал пять мешков картошки, средней, чистой, ходовой.

— Петька! Плиту затопи, картошки скотине надо варить!

— Нельзя тут топтаться! — с сердцем отозвался сын.

— Завертит-твою-в-дугу-деда-мать с твоим следователем! — выложился Иван Егорыч в подполье.

— Не матерись! — увещевал сын сверху. — Есть вареной полчугуна. И хлеб есть.

Иван Егорыч вылез. Сам приготовил пойло корове, надавил картошки курам. Понес.

— Хоть печку в той половине затопи, сдохнем, как тараканы в крещенье! — это крикнул уже от порога.

Петька затопил круглую печку в другой, чистой половине избы, а сам все посматривал на дорогу — не идет ли следователь.

— Жди его! Только ему и дела, что по нашим окошкам елозить! — съязвил Иван Егорыч. Он снова полез в подвал добирать картошку.

Следователь Дубинин нагрянул в деревню скоро. Это был уже не мальчишка — давно за тридцать. Держался с достоинством. Он, оказывается, уже зашел в главную службу деревенской информации — в магазин и узнал, что у Ашахминых всю ночь гудели городские гуляки, дружки. От медсестры узнал, что младшего Ашахмина порезали ножом. Несильно. Ни медсестре, ни следователю парень так и не сказал, кто порезал. Дубинин побился с ним и отстал. Он твердо решил, что этот парень — щуплый, в очках с сильными линзами — не мог вломиться в дом. Возможно, считал следователь, его и порезали за то, что он струсил и не пошел. Не перекрещивается ли тут одна из тропок, которая приведет к многочисленным дачным кражам? Этот вопрос заставил Дубинина отнестись к делу самым серьезным образом.

Иван Егорыч видел, как Дубинин и его сын сплелись языками. Это ему понравилось: авось из Петьки толк будет.

Знатоки шли по следу — от дороги, через поле по дуге и к дому. На доске завалины обнаружили четкий след. Дубинин измерил его. Записал: сорок второй размер. Обувь — валенок с резиновым накатом. В снегу около угла дома нашли брошенный или потерянный в темноте топор, которым крушили окошко.

— Тэ-эк! Это уже — кое-что! — потирал руки Петька.

Тщательно осмотрели осколки стекол. На одном, вывалившемся наружу, осталось бурое пятнышко.

— Лапу порезал, гад! — тотчас догадался Петька.

— Возможно, — согласно клюнул Дубинин в Петькино плечо лбом. — Даже точно — кровь!

Иван Егорыч после таких исследований не решился ни убирать осколки, ни застеклять окошко, он лишь занавесил его половиком и скучно слонялся с улицы в дом. Порой он слышал разговоры за дверью:

— Нет. Нынче не те времена, коллега, — не придешь и за шиворот без доказательства не возьмешь. Законность…

Прежде чем пойти по деревне в поиск, они пригласили соседку Александру и предложили ей подписать акт тоже.

В ближайших домах показывали топор, но никто из мужиков топора не признал и не указал, чей он. У каждого была в голове одна опаска: назовешь, чей, да ошибешься — греха не замолить. Опять же таких топоров по деревне… В правленье вызвали трех разгильдяев, из молодых. Допросили. Ребята держались спокойно. Вину отрицали убедительно. В обед перехватили одного летуна средних лет. В его трудовой книжке некуда ставить клейма уже в третий вкладыш. Петька подумал на него, но тот всю ночь проиграл в карты в избе пенсионера Краснова на виду у хозяев и дружков.

Следователь потоптался еще у магазина, наказал Петьке посматривать и послушивать, а в понедельник, сразу после выходного, обещал заехать.

Петька, преисполненный забот, вошел в магазин, встал у прилавка и проверял руки всех мужиков — искал порез, но безуспешно: руки трактористов были избиты железом да те и подносили Петьке чаще всего кулаки. Петька сердился, но продолжал проверку, пока Иван Егорыч не пришел в магазин и не окликнул:

— Кончай народ смешить, пойдем грузиться: машина пришла!

Из города Иван Егорыч вернулся в понедельник после полудня. Торговля была неважная: и с картошкой наехало много, и цена не та… В воскресенье, уже под самый вечер, пустил свой товар за бесценок, чтобы не оставаться на третий день. Деньги и считать не стал — рад, что закончил. Перед закрытием магазинов успел купить кое-что по хозяйству — и на вокзал.

Настроение дома и вовсе упало. Прямо от порога почуял нетопленную печку. Это который же день? Стены сырью взялись в прихожей. Заглянул на кухню — так и есть: окошко только занавешено, стекла не убраны, а жена, в платке и в полушубке, на теплую половину кивает: там сидят…

Иван Егорыч решительно отворил дверь в другую половину дома.

За столом сидел Дубинин, курил и толковал Петьке:

— …Поэтому далеко не каждая презумпция оправдывается в конце дела.

— Презумпция… — дико хмурясь, произнес Петька, стараясь не обращать внимания на отца. Он даже постучал ногтем по топорищу топора, лежавшего на столе, будто это и была как раз та самая презумпция.

— Доброго здоровья! — поздоровался Иван Егорыч.

Следователь повернулся на стуле, выпустил облако дыма и кивнул в ответ.

— Стекла-то, может, пора убрать? — скрывая сердитость, спросил Иван Егорыч. — Да и рамы остеклить пора бы.

— Можно убрать, конечно, — покладисто ответил Дубинин.

— А можно и подождать! — резко сказал Петька.

— Чего ждать? Не лето красное! — повысил голос Иван Егорыч. — Нашли вора-то? А? И трезубция ваша не помогла?

— Больно ты ловкий — «нашли»!

— В трезубцию мать!.. Пошли! А ну, пошли, говорю, за мной!

Он сграбастал со стола топор и шарахнулся наружу, оставляя все двери за собой нараспашку. На улице не остановился, лишь призамедлил шаг, чтобы успели догнать его. Дубинин почувствовал, что мужик что-то знает, и поспешил следом, но опасался, как бы истец не испортил дело. Правда, ни конца, ни даже ниточки этого дела не было видно.

— Батя, ты чего? — недоумевал Петька.

— За мной, говорю!

Иван Егорыч неожиданно свернул влево, прямо в калитку тракториста Шумахина.

— Точно! — страстно шепнул Петька в самое ухо Дубинина, уважительно приотставая на полшага.

Петька вспомнил, что отец недели две назад шугнул этого воришку от сарая. Дело было ночью. Шумахин считался дрянным человечишком, особенно после того как вернулся из тюрьмы за драку с родным отцом. До тюрьмы и после он не раз был замечен в мелких и грязных делишках: то молодую яблоню выроет у соседа, то чужую лопату у него найдут, а из совхоза тащил день и ночь все, что под руку попадало.

«Вот дурак! И как я-то сразу не догадался!» — досадовал Петька, а Дубинину шепнул:

— Доставайте бумагу, сейчас актик накатаем!

Иван Егорыч в дом Шумахиных не пошел — не хотел пачкаться. Он громыхнул кулаком по раме, потом требовательно заколотил топорищем по обшивке стены. В полузамерзшем окошке на миг показалось лицо самого Шумахина и тотчас исчезло. На крыльцо выскочила его жена — его первая оборона, грязноязыкая, матерщинница. Увидев гостей, она растерялась на миг, поняла, видать, что пришли не за хорошим. Правда, по хорошим делам к ним никто не приходил, все держались от них подальше.

— А ну, зови своего!

— Чего такое?

— Зови, говорю! — притопнул Иван Егорыч.

Сам Шумахин стоял, видимо, на крыльце, притаившись. Вышел из-за угла, криво улыбаясь и настороженно растягивая слова, произнес:

— Здравствуй, Егорыч! Ты чего это?

— Скажу чего, воровская морда!

— Да ты что, Егорыч! — в голосе едва чувствовалась обида, но за собой он столько имел грехов, что не мог так вот, сразу, разыграть обиженного. — Ты что, сосед? Да это не я к тебе…

— Уже знаешь, что ко мне, да? Смотри, ворюга! — Иван Егорыч приблизился к нему и постучал топорищем в тощую грудь Шумахина. — Я все знаю! Ты, как волк на острову, — один. Где чего пропадет — ты взял! Вот тебе и не с руки такое, вот ты и подбиваешь молокососов, чтобы и они приворовывали, дабы тебе было на кого кивать! Молчи! Ко мне забрались — по твоему нашепту!

— Да ему ничего…

— Ага! Знает, кому! — тотчас крикнул Петька. — Выдал себя и вора! Давайте акт! А ну, говори…

— Тихо! Не лезь! Я сам знаю, кто был… А тебе, ворюга, недолго осталось! Смотри: последнюю башку на плечах носишь!

Иван Егорыч так же неожиданно повернулся и вышел за калитку. Дубинин и Петька поторопились за ним, озадаченные.

Прошли больше полдеревни, но пыл у предводителя не угас. Он шел все так же напористо, горбатился и гнул свою широколобую голову книзу, будто готовился к тяжкому столкновению.

Если Шумахин был дома потому, что поломал трактор, то Ашахмин («И фамилии-то похожи!» — подумалось Петьке) вечно торчал дома, как вышел на пенсию. В тот момент, когда следопыты подошли к дому, хозяин шел из-под навеса с охапкой дров.

— Ко мне, что ли?

— К теще на блины! — надвинулся на него Иван Егорыч.

— Ну заходите, коль на блины.

— Нам и тут хорошо, вон на козлы присядем.

Ашахмин вышел сразу. Прокашлялся для храбрости, поправил сморщенную шапчонку и медленно спустился по ступеням, отряхивая рукава и полы фуфайки. Лицо его, в морщинах, задубелое, было темнее глаз, в которых почему-то — ни страха, ни опасенья, ни даже любопытства.

Иван Егорыч протянул ему топорище прямо в руки.

— Твой?

Ашахмин не взял топор. Он посмотрел на Дубинина, на Петьку и спокойно ответил:

— Я делал.

— Руку сразу видать. Чисто топорища ладишь.

— Так, Егорыч, почитай всю жизнь в лесу проработал!

— А детей где наделал? Тоже в лесу?

Ашахмин потянул сухую темную щеку в улыбке и показал уцелевшие спереди зубы:

— Детей дома.

— Э-эх ты! Дать бы тебе по морде за твоих детей!

Такое Ашахмин слышал не раз, и всегда это больно трогало его, но, поскольку никаких оправданий у него не было, он опускал голову и молчал. Да и какие оправдания? Жена умерла, когда пятеро малышей еле помнили ее. Новая супруга, соседка, решительная и властная женщина, наотрез отказалась признать его детей, а он, слабохарактерный, робкий, двоих отдал в детдом, а остальные остались жить в отцовском доме, раз в день прибегая есть к мачехе. Был в этом и некий копеечный умысел: за ними сохранили усадьбу, картошку с которой батька продавал. Первое время малышей жалели на деревне, а потом попривыкли к их волчьей жизни, притерпелись даже самые чуткие сердца, и уж никто не обращал на них внимания. Пройдет порой слух: такой-то школу кончил, уехал и батьке не пишет. Или того хуже: старшего-то ашахминского сынка посадили… Наверно, нелегко было батьке, а мачеха и тут находила что сказать: «Вот, вот какие они у тебя, а говорил — взять их в дом. Вот они какие у тебя!»

— Взять бы тебя, Сергей, связать бы с твоей бабой одной веревкой — да в воду с камнем! Разве вы люди, а? Детишек бросить! Да вас судить мало! А ребята-то какие росли — толковые, работящие, им бы чуток ласки да батькиной указки, — сказал в рифму Иван Егорыч и сам застеснялся.

Он сидел на козлах один. Дубинин и Петька стояли за его спиной, как подмастерья. Ашахмин стоял перед ним, маленький, вылинявший, горько скривив рот и посверкивая в сторону овлажненными глазами.

— Чего уж теперь, Егорыч… Теперь уж…

— «Теперь уж»! Теперь уж вон твой младший порезанный валяется в отцовском дому, а тебе и трава не расти. Или баба, квашня твоя, ходить туда не велит?

Дверь на крыльце приотворилась и на миг выказала полную женщину, низко повязанную красным платком — по-разбойному. Она слышала все и хотела вылететь на Ивана Егорыча, но увидела Дубинина и скрылась.

Дубинин заметил это и вышагнул вперед:

— Ну что же… Проведем, пожалуй, небольшой допрос, поскольку топор опознали…

— Допрос кончен! Пошли дальше!

Они вышли со двора и направились в соседний дом, кое-как покрытый толем. В окошках посвечивала фанера. Дверь на крыльцо выломана. Этот дом мог быть полной чашей, а теперь в его холодных стенах лежал на грязной постели один младший Ашахмин, отвернувшись к стене.

Иван Егорыч не бывал в этом дому лет пятнадцать, и сейчас, когда они вошли в это гулкое, пустынное помещение, он сразу убавил в себе огня. В самом деле, холодная выщербленная печка, два ухвата, немытый чугун на полу, крошки хлеба на изрезанном столе, какая-то серая тряпка на лавке, а на стене, над железной кроватью, единственным украшением висело велосипедное колесо с поржавевшими спицами…

— Володька! А Володька!

Парень недовольно повернулся, полапал на табуретке очки, нацепил их, узнав Дубинина, сел, опустил босые ноги на пол.

— Спина-то болит? — спросил Иван Егорыч. — Молчишь… Кто тебя порезал? А?

— Не помню.

— Та-ак… Не помнишь. Эх, Володька! Ведь ты хуже собаки живешь. Как вышел из интерната, так с той поры и щей горячих небось не едал. А теперь вот в тюрьму тебя повезут.

— За что? — натопорщился Володька, и шея его, тонкая, с синевой, как у плохо кормленного гуся, вжалась в плечи.

— Знаешь за что, сукин сын! Я тебе чего худого сделал, что ты мне окошко высадил? Шумахина наслушался? Он тебя еще не на такое наведет! Напоит, накормит, наведет и воровать заставит, вот как ко мне заставил забраться. Так ли говорю? Молчишь, паразит!

Иван Егорыч прошел к порогу, взял оставленный там топор и бросил к кровати.

— Темно было, что оставил в снегу? А? Или боль доняла, когда тебе стеклом из рамы дало по спине? А? Боль, видать, доняла, ясное дело. Схватил бутылку да бежать, а медсестре про чей-то ножик наплел!

Володька не двигался. Алел одним ухом и молчал.

— Признавайся — прощу!

Володька опасливо покосился на Дубинина. Потаенно перевел дух, но ничего не сказал, лишь облизнул губы. Не хватило духу. Тогда Иван Егорыч подтолкнул:

— Говори: Шумахин тебя натолкнул?

— Сказал, что ты пол-ящика водки домой пронес…

— Вот-вот! Надоумил дурака! Ну, я ему, мать его в вашу трезубцию… — вспыхнул было Иван Егорыч, полыхнув взглядом на Дубинина и на Петьку, но уломал себя. — А спину-то как угораздило?

— Я без фуфайки полез. Снял. В одной рубахе. Раму шевельнул, а осколок сверху… Я вставлю стекла-то, дядя Егор! — Володька приподнял брови и глянул на всех, будто боднул.

— Стекла! Что — стекла? Ты мне в душу плюнул, сволочь ты, а не человек! В одной деревне живем, по одной дороге ходим… Здороваешься, сволочь, а такие дела делаешь! Да раньше за такое дело со свету сживали. Как гнилых щенков, в проруби топили — и греха не было, а теперя навыдумывали на вас разные трезубции, трясут ими, как писаной торбой, а ворье не выводится!

— Иван Егорыч! — решительно кашлянул Дубинин. — Все ясно, можно составлять протокол.

— Нечего тут составлять! Не садись, следователь, пошли! Тут я сам разыскал, сам и разбираться буду. Иди лови других, мало ли у тебя всякой дряни прописано в бумагах!

Иван Егорыч пропустил за порог Дубинина и Петьку, но, прежде чем выйти, повернулся к Володьке. Тот сидел на кровати и разгоряченно хлюпал носом. Подмывало спросить, ел ли он чего в эти дни, но сдержался — не хотел по-бабски размягчать сердце, оно и так вот-вот могло поплыть, когда он увидел на столе крошки и чисто, по-собачьи обглоданную кость.

— Володька, топор-то расклинь, не то свалится, — сказал Иван Егорыч.

Володька кивнул.