Посреди России

ПАМЯТЬ Рассказ

Рабочий день был позади, но оставалось закончить еще один — свой, домашний.

Она только ненамного присела на узкую скамейку, опустив гудящие, натруженные руки и устало свесив голову набок, а через минуту уже встала и вышла из избы с пустыми ведрами.

На крыльце, прямо лицом на закат, сидела старуха, ее мать.

— Катенька, за водой? — тонко пропищала старуха и неуклюже посторонилась, кряхтя.

— За соломой! Словно не видит! — сердито бросила дочь. — Комаров-то смахни: зажрут!

Старуха была слабая, сгорбленная, из тех, которые еле носят себя, давно уже в доме не хозяйки, и, чувствуя себя обузой, стараются угодить детям, смотрят на них заискивающе, с робкой улыбкой. На дочь свою, с которой они жили вдвоем, она не сердилась, хорошо помнила добро и скоро забывала обиды, если Катерина срывалась порой, умаявшись за день на своей дороге, где она выравнивала изо дня в день лопатой ухабы и вырубала по обочинам кусты. «Скорей бы бог прибрал…» — эти мысли Катерины были хорошо известны матери, но и на это она не имела права сердиться и с мудрой покорностью утешала себя: ау, брат, — старость…

Катерина свернула за угол, только мелькнули ее голые, все еще упругие икры. Она спешила управиться по дому засветло и успеть в клуб: киномеханик только что клялся ей на дороге, что картина сегодня — лучше нет: как раз про незамужних баб. Она вздохнула, вспомнила это, и сразу встали перед ней все заботы по хозяйству, которое она вела одна, и самая большая их них — починка крыши, провалившейся под тяжестью снега в минувшую зиму. Надо было искать плотника, но легко ли найти его в такую горячую летнюю пору, досуг ли кому, если у каждого сейчас свое?

Правда, был у нее на примете один пьянчужка со станции, по прозвищу Снайпер, очевидно потому, что у него не было левого глаза, и плотник он, по слухам, был славный и недорого брал, да только не знала она, где он живет, а караулить его у ларька и договариваться там, среди мужиков, — стыдно: и так болтают всякое. Да, не дай бог одной жить! Хотя и была Катерина ловка и сильна, и дрова у нее всегда в запасе, и сено накошено вовремя, и в дому порядок, а как это достается? Остановит иной раз машину на дороге — дров подвезти, станет договариваться с шофером, а у того уж на уме незнамо чего, по глазам видно. Мужчине легче: свистнет шоферу, перемигнутся, выкурят по папиросе — вот и весь договор, а баба и есть баба…

Дом Катерины стоял вторым на высоком краю деревни. Отсюда улица уходила вниз, к реке и прудам, а здесь, на горе, с водой было плохо — слабый родник, останавливающийся летом, да колодец в овраге. Кабы не этот колодец — беда.

Катерина подошла к круче; от ног метнулась узкая тропинка, пропадавшая внизу, у колодца, в прохладной крапивно-малиновой заросли. Она настороженно приостановилась: кто-то шел.

На той стороне оврага, в поредевшем сосновом лесу, насквозь пронизанном заходящим солнышком, мелькнули фигуры двух солдат.

«Опять приехала часть, — подумала она, жмурясь от солнца и всматриваясь из-под локтя, — в клуб-то не опоздать бы…»

Солдаты приближались к оврагу торопливой походкой, и солнце яркими пятнами вспыхивало на их гимнастерках.

«Уж не ко мне ли?» — с легким, но все еще не забытым трепетом подумала она и пожалела, что не сняла засаленную фуфайку.

…Когда-то давно, больше двадцати лет назад, когда шел ей только семнадцатый, здесь впервые расположилась воинская часть, отведенная с фронта на отдых. С тех пор прошло много времени, и немало солдат наведывалось в деревню, заходили и к Катерине, но никто не остался с ней, не остался даже в ее памяти, кроме одного — Захара… И хотя все они были очень разные — молчаливые и говоруны, весельчаки-краснобаи и серьезные парни, но все были как-то одинаково непутевы и по молодости торопливы.

«А ведь и верно ко мне!» — все так же, на полдыханье, прошептала она и вмиг скинула с себя фуфайку, бросив ее на колья огорода. Затем она одернула платье, подхватила ведра и стала весело спускаться по тропинке к колодцу, только шаг ее и гибкость полнеющего стана были уже не те, что когда-то.

Она уже отцепляла второе ведро с водой, когда по склону, потрескивая диким малинником, скатились два солдата.

— Помочь?

— Помогите, коль не лень!

Катерина блеснула им яркой улыбкой, совершенно меняющей ее одутловатое лицо с вечным загаром и тонкими штрихами морщин.

Черненький коренастый солдат с усиками, не из русских, первым поднял ведра и понес их в гору. Второй шел следом и все расправлял складки на гимнастерке, загоняя их в гармошку, назад. Один раз он повернулся к Катерине и предупредительно спросил:

— Подниметесь?

— Подниму-усь! Веревок не потребуется! — пошутила она снова, скрывая одышку, и глаза ее засветились озорством.

— Это ваш дом? — с акцентом спросил черненький и поставил ведра у огорода.

— Этот. Спасибо, — вновь улыбнулась она стройному беленькому солдату.

Тот сдержанно улыбнулся ей в ответ, поправил пилотку и спросил:

— А Морозовы где живут?

— А вот, рядом, — ответила она с холодком и подумала: «К Любке пришли, к заведующей клубом».

— Ага! Ну ладно, — заспешили они, — спасибо, мамаша!

«Мамаша!..»

Вдоль частокола замелькали их гимнастерки, а Катерине показалось, что все вокруг нее движется, мелькает и бежит куда-то вперед, обгоняя ее, — все мимо, мимо, а она остается… Мамаша… Все в ней сразу обмякло, как отшибленное, и мысли тяжело поползли одна за одной. Мамаша… Неужели уже все позади? Да и было ли что? Кого вспомнить добрым словом? Захара? И что это он помнится ей столько лет? Ведь и побыл всего немного, а ушел на фронт — ни письма, ни весточки. Все уже забыто в нем — и лицо, и голос, а он все помнится ей, словно рядом живет.

Катерина сняла с частокола фуфайку, неторопливо надела ее и подняла ведра. Шаг ее стал обычен — по-бабьи прочен, ненаигран, да и во всей ее фигуре вдруг проступило что-то житейски-простое, не спрятанное ни от кого. Мамаша…

— Катенька, водички несешь? — спросила мать и подняла к ней свое доверчивое, иссохшее, обагренное солнцем лицо.

Катерина поставила ведра у крыльца, передохнула глубоко и смахнула комаров с лица и рук матери.

— Пойдем, мама, в избу. Заедят ведь, окаянные, — сказала она тихо и повела старуху вверх по ступеням.

— Хорошо ли черпалась водица-та? — спросила мать, осторожно переставляя слабые ноги.

— Хорошо, мама, хорошо… — голос Катерины сорвался.

— Солдаты шли сейчас, — продолжала бубнить старуха, — а я сама себе думаю: уж не Захарушка ли идет? У высоконького походка-та уж больно хороша, ровно Захар…

Катерина отвела мать домой и вышла за ведрами. Что-то душило ее изнутри, хотелось выплакаться, но она огрубела и разучилась реветь.

В деревне заработал движок, — значит, народ собирался в клуб, но ее уже не тянуло туда. Она сошла на землю, села на нижнюю ступеньку, укрылась от комаров и обхватила руками колени…

Уже несколько дней деревня не слышала стрельбы: война, неотвратимо надвигавшаяся все ближе и ближе, вдруг остановилась в той стороне, где был город, и только по всему горизонту еще не умолкал грохот да дергались широкие всполохи огня в ночи, но постепенно все это отдалилось и вскоре совсем затихло. Не верилось, что опасность ушла, и женщины, толпясь вечерами у изб, все еще судачили, куда бежать и что с собой брать, если война подойдет к их деревне. В городе, куда Катерина ходила выправлять свой первый в жизни паспорт, она видела на улице много военных. В школы и другие большие дома несли и несли раненых. Около единственной в городе столовой с утра толпилась очередь, а по улицам слонялись тоскливые беженцы. Войне еще не было видно конца…

Однажды поздно вечером с другого края деревни прибежала заплаканная девочка и сообщила: только что через деревню прошли наши и скрылись в лесу. В ту ночь никто не спал, всем казалось, что это отступление.

Утром следующего дня Катерина, заснувшая перед рассветом, услышала на дворе веселые мужские голоса. Не одеваясь, она осторожно, одним глазом посмотрела из дверного притвора и увидела около крыльца солдат, разговаривавших с матерью. Они, по-видимому, пили воду: мать держала в руке большую жестяную кружку.

— А мы-то тут перепугались, сказать нельзя как, — говорила им мать с виноватой улыбкой.

— Зачем же так, — отвечал ей пожилой солдат, — теперь дела пошли, теперь мы его докрошим.

— Как пить дать — докрошим! — поддержал высокий светловолосый солдат. — Теперь весело стало воевать: техника появилась.

— Да и самолеты завелись наконец, — вставил третий.

— Ну и хорошо, коли так… А много вас нахлынуло на отдых-то сюда?

— О таких делах вообще-то не говорят… — замялся светловолосый, к которому был обращен вопрос, но пожилой солдат просто и устало сказал:

— Полк нас тут, да только осталось от него… Ну, спасибо за воду! Хорошая у вас вода, да только мало нам такого источника, — сменил он разговор.

— Эки вы неразумны: к реке вам надо поближе! — посоветовала мать.

— Нельзя, мамаша, — возразил светловолосый, — у реки лесу нет, а тут, за оврагом, маскировка хорошая в сосняке. Война, мамаша, такое дело…

И он похлопал ее по плечу.

Солдаты ушли за овраг, где раздавались голоса и топот сапог. Мать вошла в избу радостная, весело суетилась, подметая пол, и скороговоркой рассказывала, кивая на каждом слове:

— Отогнали немца-та. Бои, слышь, большие были, помнишь — гремело? А теперь, говорят солдаты, немного осталось до конца: самолеты, говорят, у нас залетали, вот чего. Если так дело пойдет — батько, того гляди, придет, ничего, что без вести пропавши. А это на отдых пригнали, воду, вишь ты, ищут.

— Мама, а где мое розовое платье?

— Розовое? — Глаза матери виновато забегали по углам.

— Ну да, розовое.

— Так ведь розовое-то, милая… А дуранду-то мы ели, ведь это на него я…

— А синее? — со слезами спросила Катерина. — Синее тоже променяла?

— Господь с тобой! Синее тут. Ищи лучше, тут синее! Да почто тебе платье-то, а?

— А в чем ходить?

— Да синее-то почто, а?

— Почто, почто…

— Ой девка, не дури! Пойдем-ко на картошку, скорей давай!

И хоть было горько, но Катерине казалось, что в доме стало почему-то светлее.

В полдень Катерина услышала в овраге шум. Она подошла к краю, заглянула. Там внизу, близ источника, около десятка солдат рыли по очереди широкую яму… Работа у них шла весело. Порой они шутливо переругивались и подтрунивали друг над другом, а то вдруг — все над одним. Кое-кто затягивал песню, и от всего этого — от густого гуда мужских голосов, давно не слышанных в деревне, от уверенного топота сапог, от раскатистых команд, доносившихся из лагеря, — на душе Катерины становилось радостно и неспокойно.

Вечером мать принесла воду не из источника, а из колодца, вырытого солдатами. Вода была еще слегка мутная, но холодная и вкусная.

— А у Морозовых командир стоит, вся летняя половина ему отдана, а сам-то он совсем глухой на одно ухо, — истово шептала мать, по привычке кивая себе головой на каждом слове, — говорят, одним боком слушает, это его бомбой стукнуло.

И это тоже было интересно Катерине.

С первого же вечера солдаты стали крутиться возле их избы, пока однажды командир не сорвался на них, но и после его категорического запрещения бывать на противоположной от лагеря стороне оврага солдаты тайком приходили. Придут, встанут за огородом так, чтобы не видно было от Морозовых, поговорят с матерью, расскажут ей про войну, посмотрят на Катерину, пошутят с ней, смущенной, и расходятся, вздыхая.

— Ты смотри, не больно-то… — говорила мать Катерине. — У всех у них одно на уме!..

— Так уж и у всех! — возражала Катерина, краснея.

— Ясно у всех! А ты и смотри им в рот-то больше, они тебе наговорят с три короба!

— Уж с три короба!

— Ясно с три короба! Все они на одну колодку!

— Так уж и все!

— Ну, разве вон этот, что Захаром зовут, постепенней вроде… — сдавалась наконец мать.

Высокий беленький солдат, еще совсем молодой, понравился матери с того самого утра, когда солдаты приходили насчет воды, и она отпускала Катерину поговорить с ним у огорода, но всякий раз напутствовала:

— Ты смотри у меня! Не больно-то… Разговаривай с ним из огороду, да частокол-то не раздвигайте!

И Катерина слушалась, лишь под конец вечера выходила к крыльцу, и они с Захаром еще немного стояли у березы, на которой уже запестрели две буквы — «К» и «З». А потом ее окликала мать, и надо было расходиться. Катерина еще некоторое время оставалась на крыльце, слушая его шаги в овраге, потом всегда был негромкий окрик часового, потом — тишина, потом — жаркая истома девичьей постели…

Однажды Захар пришел на целый день. Он выколотил из повара жалобу на воду и попросился у командира поправить обваливающийся колодец, но в помощники никого себе не взял. Он даже не подпускал никого близко, кроме водовоза из хозвзвода да Катерину, которую всячески удерживал возле себя. Работал он неторопливо, стараясь продлить это удовольствие уединения, но делал колодец хорошо, просто на славу. Он углубил его, насыпал на дно мелких камней и песку, а главное — срубил сруб из гладкоствольных осин, росших по оврагу. Закончив колодец, он сказал матери Катерины, что осина в воде — вечна и лучше дерева для этого дела нет.

— Такой молоденький, а все знает! — хвалила его мать по всей деревне.

Потом еще восемь дней стояли солдаты за оврагом. Восемь дней ходила Катерина сама не своя. Каждый вечер она надевала синее выгоревшее платье, на ходу накидывала полушалок на плечи и все смелей и смелей выбегала к Захару, трепетная и горячая, с белой лентой в волосах.

А в последнюю ночь Захар и Катерина ушли далеко за деревню, к осевшим клеверным стогам.

Катерина вернулась на рассвете. Она тихонько вошла в избу и виновато присела на скамью. Вместо ленты в волосах ее темнела головка сухого клевера. Было еще рано, но в отступавшем сумраке уже видна была печь, косой сноп ухватов, стол. Беспокойно стучали ходики, а за оврагом совсем по-новому проиграл горнист.

— Ты чего это, а?

Мать большим пятном выплыла из сумрака кухни и, приблизившись, заглянула Катерине в лицо.

— Ты что же это натворила-то, а?

В голосе ее задрожали гнев и слезы.

— Что же теперь будет-то, а?

Катерина не двигалась.

— Делать-то, делать-то теперь чего, а? Он на фронт, а ты и осталась…

Она заревела, но тут же перешла на визг:

— Что ж он, паразит, не мог подождать, да? Окрутил дуру под балалайку! Не мог…

— Мама!..

— Молчи!

— Мама!

— Молчи, говорю! Что он, не мог подождать?

— А если его убьют?! — вдруг истошно крикнула Катерина, топнув ногой, и закрыла ладонями лицо.

В избе стало тихо.

Потом с улицы донеслись резкие командные окрики, послышался тяжелый хруп сапог.

Катерина подняла голову.

За окном грянула песня:

— На фронт… — прошептала Катерина.

Мать тяжело подошла к окошку, отвела занавеску и молча смотрела, опершись другой рукой о колено.

— Вон он! — угрюмо кивнула она, но тут же мягче добавила: — Вон он, с краю. Идет, не шелохнется, ровно свечка…

могучим валом накатывалась песня и, казалось, смывала на своем пути все, что не имело значения в тяжелые решающие дни.

— Иди. Простись! — страстно, с молитвенной скорбью проговорила мать, не отрываясь от окна, и глубоко вздохнула, словно сразу все пережила.

Полк провожала вся деревня. Многие далеко шли рядом с солдатами. Последними в деревню вернулись мальчишки, а Катерина — после них. Но и потом она еще долго смотрела с горы, как уходило к горизонту облако пыли, а кругом лежали пустынные поля, и река за деревней белела перед восходом холодно и ровно, как оброненная лента.

…Солнце уже коснулось за деревней земли, а Катерина все еще сидела на нижней ступеньке и устало смотрела на дуплистый пень от старой березы, лет десять назад сломанной ветром.

«Да-а… Вот уже и мамаша…» — спокойно думала она, проникаясь какой-то небывалой и не вылившейся ранее любовью ко всему окружающему ее миру с его далеко видными отсюда, сверху, полями, с рекой вдали, с монотонным гудом мотора кинопередвижки, с ребячьими криками, далеко летящими по росе.

— Угости-ко, Катерннушка, водицей!

Из-за оврага вышли дед и мальчик, жившие в другом конце деревни. Они несли из лесу полные корзины черники. Крупная, спелая ягода сочно поблескивала влагой.

— Да сиди, сиди! — замахал дед рукой, видя, что Катерина хочет подняться и идти за кружкой. — Сиди, мы и так напьемся, не велики баре!

Первым кинулся к ведру мальчик. Он стал на колени, приник к краю ведра черничными губами и стал торопливо и гулко пить.

— Пей, сыночек! Пей, не торопись, милый, — ласково сказала Катерина, заметив, что мальчонка исподлобья посматривает на нее.

Потом пил дед. Он поставил ведро на ступеньку крыльца, повыше, опустился перед ним на одно колено и долго, неторопливо пил. По временам он отрывался, тяжело дыша, вытирал усы и бороду и опять принимался пить.

— Ах, и до чего же хороша водица! До чего хороша! Это, Катеринушка, — ключевая или из Захарова колодца?

— Из Захарова, — ответила Катерина.