Посреди России

ФЕДОСЬЯ ИВАНОВНА Рассказ

К утру сыну не полегчало — дыхание стало еще слабее, короче. Скуластенькое, как у матери, лицо осунулось и горело хорошо известным ей синеватым полымем.

«Не уберегла… Левушка, милый ты мой мальчик…» — шептала Федосья, приближая вплотную свои губы к губенкам сына — так она определяла температуру и никогда не ошибалась. Ресницы малыша чуть дрогнули, он покидал сивой головенкой по подушке, но не проснулся.

— Говорила ведь, не шляйся за линию, не купайся в этакую рань, так нет! Накачались на мою шею, паразиты!

Она пожалела, что вырвалось это последнее слово, и, как бы в оправдание, снова наклонилась над лицом сына — жар! Ногой нащупала край одеяла, откинула его с себя, сдернула со стула халат и пошла переступать через раскиданные ноги девчонок, разметавшихся на широком матрасе, на полу. В прихожей долго рылась в кошельке, но двухкопеечная монета как сквозь землю провалилась. «Мишка, наверно, взял, — раздосадованно подумала она. — Так и есть — взял!»

Заглянула в другую комнату, обошла раскладушку, на которой спал самый младший, Вадик. С вечера капризничал, привык засыпать у матери под мышкой, а вчера место это теплое по праву больного занял Левка, вот и стоял вой с полчаса, пока не нашлепала.

Старшему, Мишке, было уже шестнадцать. После того как сестра его, Наталья, вышла осенью замуж, он спал на ее привилегированном месте — на диване. Теперь он и во сне чувствовал себя старшим — спал, как заправский мужик: руку выкинул наружу, одеяло — не одеяло, а кутерьма, перекрученная с простыней, лбом уткнулся в спинку дивана и ссутулился, как отец, бывало. Федосья наклонилась над ним, увидела в волосах две мелкие крошки — опилки и не стала будить. Отошла. Парню сегодня опять в мастерские ПТУ идти, устает… Тряхнула его брюки, ощупала карманы — спички, полусмятая пачка сигарет, две трехкопеечные монеты. В карманах пиджака тоже не нашлось телефонной монеты. «Прозвонил вечером, — посмотрела в потайных. — Так и есть — прозвонил своей рыжей!»

Была в их квартире еще одна комната, в ней с осени жили двое молодоженов — он аспирант-математик, она заканчивала консерваторию. Иногородние. Федосья сомневалась, что такие могут прижиться, но поскольку жильцы приходили домой только спать, а ночью в квартире шума не было, то никаких вопросов больше не возникало. Если сейчас, в половине пятого утра, разбудить их и спросить две копейки — никто ее не осудит, но, откровенно говоря, жильцы и так терпят каждое утро, когда просыпается ее ударный батальон и начинается дележ ботинок, шапок, штанов, чашек, места за столом… Нет, лучше к соседям.

На площадке было еще пять квартир. На их половине, налево, жила семья рабочих людей, направо, в однокомнатной, после коммуналки наслаждались тишиной муж и жена. Она — монтажница на конвейере, он — вновь испеченный пенсионер. Все они ждали телефона. Знали номер своей очереди и ждали. На другом конце площадки — так уж подошло — во всех трех квартирах знали свои номера телефонов и не ждали, что к ним попросится соседка позвонить. Но легко сказать — позвонить! Федосья знала, что такое оборвать сон. Но идти надо было.

В первой квартире, налево за лестницей, жила большая, но нелюдимая семья. Поначалу, как только заселили дом, детишки из той квартиры кричали, что их папа начальник и что их квартира все равно станет лучше всех. Детишкам попало, как всегда, за правду, но отец действительно квартиру свою отделал заново, да так, что стыдно было пускать соседей. С тех пор ходить в ту квартиру так и не повелось.

В следующей, как раз напротив Федосьиной, в торце этажного коридора, жил инженер-химик, человек спокойный, увлекающийся спортивными передачами, но нетвердый на ногу. Если ему недоставало «химии», он тихонько от жены занимал несколько рублей, но всегда вовремя отдавал. К нему можно было бы позвонить, но жена и днем-то встречает так, что у порога забудешь, зачем пришла.

Третью, а в общем — шестую, квартиру занимала благополучная пара: он — моложавый отставник, она — большой специалист по украшению мемориальных кладбищ. Это были люди вежливые, радушные. И жили они, судя по всему, весело, легко. Вот к ним-то, пожалуй, и стоит позвонить…

Федосья приостановилась. Послушала — тихо, да и кому в голову придет жить совиной жизнью — не спать по ночам! А вот брякнешь звонком — и на всю лестницу зальется у них собака. Проснутся люди. В новом доме, как в барабане, — уронишь песчинку — кирпичом бухнет. А собака зальется — уши затыкай. А славная собачонка, думала Федосья, чистая, а зимой в пальто гуляет…

Внизу, у парадного, шаркнула машина. Остановилась. «Может, врач к кому? — обрадовалась Федосья. — Тогда и вызывать не надо: упрошу взглянуть на Левку…»

Она спустилась с лестницы к лифту и через окно лестничной клетки заметила, как внизу разворачивается пустое такси. Неудача.

Теперь она находилась меж третьим и четвертым этажами. На третьем она знала только две квартиры, в которых был телефон. Почему-то на третий этаж у нее было больше смелости.

Вот тут большая, трехкомнатная. Тут живет художник с двумя детьми, женой и тещей. Человек приветливый, но, судя по всему, безденежный. Федосья помнит, что день их получки называется «опроцентовкой». Это радостное событие трудно было не заметить: на «опроцентовку» съезжались друзья-художники. Дети хозяина квартиры бегали по лестнице с конфетами и угощали приятелей. Веселились художники шумно, но не безобразно, и жильцы не обижались, если утром или ночью жена художника негромко окликала с балкона своих гостей и выбрасывала шапку, перчатки, шарф…

— А где они были? — удивлялись снизу.

— На люстре…

Однажды Федосья попала в эту квартиру на «опроцентовку» — пришла позвонить. Кто-то из художников увидел ее, выкатил глаза и воскликнул:

— Друзья! Да это же боярыня Морозова! Взгляните же — глаза, а скулы! Скулы! Эх, написать бы…

Федосье не понравилось это — говорят меж собой о присутствующем вслух, как о лошади. Доктора вот так же… Она не осталась звонить, хотя надо было узнать, не прибыли ли вагоны на окружную дорогу. Вагоны — это не ее работа, это приработок, а работа, известное дело, на прядильно-ниточном комбинате… «Зайти, позвонить? Нет, не стоит беспокоить: проснутся сразу все по одному звонку. Лучше к той старушке, что живет с внуком и дочерью. От них ни лишнего слова не услышишь никогда, ни косого взгляда не увидишь, да и дочь ее, Евгения Васильевна, что на почте работает…»

Снизу послышались шаги. Все ближе, ближе. Последний поворот — шаги не тяжелые и не пьяные.

— О! Какая встреча!

— Здравствуй, Евгения Васильевна! Легка на помине… Это ты на такси прикатила?

— Я. Видите, как гулящая — в пятом часу домой являюсь. Со дня рождения не скоро выберешься, — вздохнула она устало, но удовлетворенно.

— Да это уж верно…

— Город размазался на десятки километров, такси не докричишься, а тут еще мосты развели — через Неву не прыгнешь. А вы что тут в одном халате?

— Лева заболел. Хотела позвонить, да Мишка, негодник…

— Так идемте к нам, мама все равно, я знаю, не спит. Идемте, идемте! — не по необходимости — по душе сказала, а глаза карие, счастливые. Лет, должно быть, тридцать, не больше, а уж в депутаты выбрали. Хоть бы счастья ей…

Врач приехал около шести. Это был хорошо знакомый Федосье молодой человек. Сегодня он был бодрый, видимо, в такое время — в конце мая, когда кончилась эпидемия, — удается в ночную даже соснуть на дежурстве. Он установил диагноз, и без того известный Федосье, — сколько у нее переболело! — воспаление легких. Сказал, что не очень серьезно. Выписал лекарство, дал рекомендации.

«Хорошо, что сегодня пятница, — думала Федосья. — Завтра и послезавтра сама присмотрю…»

— Бюллетень? — спросил врач.

— Нет, не надо.

Четверть седьмого. Федосья собралась на работу. Разбудила старшую, Ольгу, пятиклассницу. Стала давать ей указания. Тут же проснулась Иринка, третьеклассница, — большая любительница гладить платья, еще чаще — прожигать. Заскрипел диваном старший, Мишка, потянулся, двинул ногой по раскладушке, и, как по команде, вскочил с нее и кинулся в уборную младший, Вадик. Вышел оттуда, почесывая живот, сообразил, что происходит в доме, и сообщил матери:

— Я прыгнул да и выскосил, а Левка — на тот берег. Я ему: дурак, крисю́, а он — на тот берег.

— Я вот вам покажу тот берег! — пригрозила Федосья между делом и еще минут пять давала распоряжения.

— А еще хлеба не забудьте купить! — наказывала она, выбирая мелочь из кошелька. Выложила гривенник Мишке на дорогу. — А перво-наперво сбегай, Ольга, в аптеку и все сделай, как я сказала.

— А в школу?

— Сегодня не пойдешь! Я бюллетень не взяла: конец месяца, а я стану по бюллетеню сидеть, такую работницу погонят. А если что с Левкой, сразу беги к Евгении Васильевне — там мама ее врача вызовет. Ясно?

Ольга только кивнула. Хороша опора — Ольга: учится только на пятерки, будто других отметок не знает. Случалось, отстанет по болезни, но все равно догонит… У Федосьи оставалось еще минуты три. Она уже завернулась в зеленоватый плащ, глянула на ворох обуви у порога. Каждая пара ботинок — ее нервы, ее пот, но едва успевали они перейти к владельцам, как незримо приобретали их характеры. Вот Ольгины туфли, начищенные, ровно стоят носками к стенке. А это Иринкины — в разные стороны смотрят, а ремешок надорвался. Левкин видно только один ботинок. Вадькины, как бесправные, были задавлены сверху Мишкиными ботинками. Петькины валялись на боку, у правого, ударного, отстала подошва спереди. Пахло потом.

— Мишка, подклей ему, непутевому, не то совсем отстанет подошва-то. Слышишь?

Мишка сел на диване, двинул ногой вторую раскладушку, на которой спал Петька, проворчал что-то. Петька проснулся и тоже вышел в прихожую, глядя на всех исподлобья. Это был высоченный четырнадцатилетний подросток, еле дотягивающий седьмой класс. Что-то в нем не понравилось Федосье, но разбираться было некогда. Она еще раз подошла к больному, послушала его дыхание и ушла.

Утро выдалось солнечное, бодрое. Такое утро бывает в Ленинграде в конце мая, когда весна уже набрала силенку и всерьез думает переродиться в лето. Уже загустела трава, деревья трясут листвой больше пятака и, политые из шланга, искрятся на молодом солнышке, пряно пахнут. День впереди кажется большим, лето — бесконечным…

— Федосья Ивановна! — это дворничиха. Она приближается и тихо говорит: — Тебе повестка из милиции, вчера вечером, уже поздно, принесли.

Дворничиха Нина достала из кармана зеленой куртки повестку, оглянулась на собачников, что позевывали у дверей парадной, и незаметно отдала Федосье.

— В детскую, написано, — заметила она, скорбно поджав губы.

— Да, в детскую, — эхом промолвила Федосья, а сердце так и бухнуло: Петька!

Она хотела что-то сказать, но мимо проходил отставник с собакой.

— А погодка-то! — улыбнулся он. — Еще подумаешь, ехать ли на юг!

Часа два работа не клеилась — то машины хандрили, то порывы начались неизвестно отчего, а пряжа шла прежняя, и в цехе все было, как всегда, — деловито и жарко. Бегал поммастера вдоль машин, тут и там мелькали лица знакомых прядильщиц, женщин и девчонок. Сколько их приходит сейчас, новых! Было время, и она, Федосья, пришла сюда девчонкой. За нитку эту, станочную, как за жизнь, держалась, и вот не подвела нитка. Семерых отчаялась Федосья родить, хоть и немного зарабатывал Михаил. Конечно, не до баловства с такой оравой, не в сахару́ катаются, но не хуже будто людей…

Тут ей вспомнился вызов в милицию — потемнело нежданно в глазах. Остановила один станок, другой… Увидела — смотрят на нее прядильщицы, будто говорят: «Помочь?» Нет, не помочь Федосье, а этих взглядов хватит, чтобы самой справиться с холодом в груди. Постояла минуту, включила станки — пошла работа. Пораздумала, а может, и нет ничего серьезного с Петькой? Полегче стало, отпустил холодок — пошла работа. Норму нагнала — не привыкать…

В обед хотела стрельнуть в буфет, но вспомнила, что Михаил умер от болезни желудка, и пошла в столовую — нечего сухомяткой калечиться.

— Смирнова! Давай ко мне! — это начальница цеха кричит.

Федосья посмотрела — сидит одна за столом, а кругом все столы забиты. Направилась к ней со щами и гуляшом.

— Чего кричишь, как на базаре? Смотри, тебя уж люди стали бояться: никто к тебе за стол не садится, — заметила Федосья угрюмо.

— Пусть боятся, лишь бы уважали!

— Кого уважают, того не боятся.

— Тебя, Смирнова, не переговоришь! Как выбрали в фабком, так и язык прорезался!

Федосья забрала тарелки и пошла по залу — нет мест. Увидала, что начальница уходит, — вернулась назад. Девчонки за спиной посмеиваются, козы долгоногие!

— Тетя Феня, давай к нам!

Тут опять, как из-под земли выросла, подошла начальница, оперлась пальцами о кромку стола, будто на собрании, заговорила:

— Вот что, Смирнова: гонор — гонором, а дело — делом. В субботу выйдешь?

— План горит?

— Загорит! В этом месяце семь человек по беременности ушли, как с ума сошли все!

— И тебе не мешало бы.

— Это зачем?

— Родишь — подобрей будешь…

— Опять ты не о деле!

— О деле.

— Ладно! Скажи, выйдешь?

— Да уж чего же делать… — ответила Федосья, подумав.

В обед успела позвонить соседям по дому. Узнала — Левке немного лучше. Что-то сдвинулось внутри сразу с черного пятна и пошло на свет. Расправила немного плечи. Позвонила на товарную станцию по поводу вагонов, но все еще нависала неизвестность с повесткой. «Ой, Петька! Ой, Петька, паразит! И чего натворил?» До конца смены не выходило это из головы, а тут еще болезнь Левки, школьное собрание — забыла когда, и опять Петька… Взять бы все эти мысли, снять, как снимает она бобины с нитками, но нет… Никому не дано отбиться от мыслей, пока жив, не отбиться от них и Федосье.

— Тебе еще рано сюда. Я сказала, подожди тут, раз напросился!

Вадик присел на каменную ступеньку, под самой вывеской «Отделение милиции», сдернул сандалию и принялся чесать пятку. Федосья оглянулась — не ревет, и скрылась за казенной дверью. Как только она разобралась в коридоре и вошла в маленькую приемную, все четверо родителей, ожидавших ее, разом зашевелились, заскрипели откидными стульями.

— Наконец-то! Сынок-заводила наших завел, да еще и ее жди!

Было очевидно, что эта четверка — три женщины и мужчина — освоились, переговорили и, объединившись против отсутствующей (это так легко!), всю вину откопытили в ее сторону.

Детскую комнату вела капитан милиции, женщина с виду строгая, неумолимая с родителями и очень разная с детьми.

— С вашими сыночками я говорила вне этих стен — нечего привыкать, — сказала капитанша. Отодвинула папки, поставила локти на стол.

— Зачем вызывали-то? — нетерпеливо спросила Федосья.

— Господи! Сейчас скажут! — осудила ее толстуха. Ее Федосья видела на классном собрании. Больше учителей говорит.

— Вашим чадам предъявлено обвинение в краже!

— В краже! — всплеснула руками вторая, та, что заворчала на Федосью. — Да мой никогда…

— Да уж молчали бы все! — угрюмо одернул мужчина.

— По заявлению директора овощного магазина, они украли шесть бочек огурцов. По бочке на брата и бочку — на всех.

Федосья вспомнила, что от Петьки на той неделе действительно пахло огурцами. Мелкая дрожь в руках ее передалась на все тело. Она вцепилась пальцами в стул.

— Куда же они столько подевали? — спросила Федосья недоверчиво.

— Выяснилось, что ребята украли одну бочку, а остальные директор магазина продал на сторону, пользуясь фактом хищения. Они укатили первую бочку в садик, расколотили ее, наелись огурцов, а потом стали кидаться ими в прохожих. Вам смешно?

— Нет! — полная с поспешностью согнала улыбку с лица. То была улыбка надежды: мол, все не так страшно.

— Я вызвала вас уже после разговора с ребятами в кабинете директора школы. У всех у них это первый срыв. Назовем это так. Поэтому ограничимся лишь тем, что вы заплатите стоимость бочки огурцов в трехдневный срок! Стоимость бочки — сорок два рубля.

— Следовательно, по восемь сорок! — тотчас вставила полная.

— Да мы сейчас же и соберем! — поддержала ее другая. — Что? У вас нет с собой? Я заплачу! Конечно, потом отдадите. А вы?

«А я платить не стану!» — хотела сказать Федосья, но молча пошла к двери.

Школьное собрание будет только завтра, в субботу, поэтому Федосья могла распоряжаться вечером по своему усмотрению. Она скорехонько сварила ужин, поели всей семьей, кроме Петьки (тот лежал с разбитым носом и губой — работа старшего, Мишки). Но сердце Федосьи было там, с Петькой. После всех она накормила его. Накормила еще лучше, но продолжала ворчать:

— Сегодня же пойдешь к Евгении Васильевне и попросишься носить телеграммы по вечерам! Ясно?

Петька кивнул.

— Заработаешь деньги и сам, паразит, отнесешь в магазин. Ясно?

— Все ясно…

— Нет, не все! А потом пойдешь в милицию, к этой самой капитанше чернявой, скажешь ей… — Федосья не знала, что он ей скажет, и рассердилась на свою несообразительность. — Скажешь ей, что ты паразит непутевый! Ясно?

Петька кивнул.

Все вроде было улажено: Петьку приструнила, Левке стало лучше, Ольга сказала, что у Ирки будет только три тройки, а Мишка, перед тем как подвесить младшему брату за бочку с огурцами, сказал, что в ПТУ он скоро будет самостоятельно работать на станках. Федосья верила, поскольку мастер на той неделе говорил ей, что парень ладит с деревом: так отстрогает, что рука как по бархату летит.

Времени было как раз без десяти восемь. За десять минут она успеет дойти до товарной. Она звонила, сказали, что пришел цемент не в мешках, а россыпью. По дороге домой она уже прикинула, что ветер слабый — пыли будет немного…

На товарной Федосья была своим человеком. В раздевалке, что была пристроена к помещению конторы, она не торопясь переоделась в комбинезон, выколотила из резиновых сапог мусор, надела их с портянками, по-солдатски, взяла совковую лопату и вышла. Около курилки стояла женщина, какая-то новенькая.

— Вы на выгрузку? — спросила Федосья, рассматривая ее. Женщины тут стали попадаться редко. — Тогда давайте со мной.

Кое-где уже разгружали. Слышалось царапанье лопат по платформам. Слегка подымалась серая пыль. Федосья выбрала низкую платформу — с низкими бортами вагон, поскольку пульман им не одолеть: женщина рядом с ширококостной и высокой фигурой Федосьи казалась еще ниже и слабее. Вагон взяли самый последний, чтобы не долетала пыль от тех, что уже разгружались, и приступили.

— Не торопись! Равномерно кидай! — учила Федосья новенькую. — Звать-то как? Ясно… Ты, Елена, так кидай, спина с руками заодно, а не то руки отвалятся. Вот так. Во.

Серая пыль облачками вспыхивала внизу, вытягивалась и улизывала на слабом ветру под вагон. Но пыльно было и наверху. Вскоре весь комбинезон Федосьи, сапоги, платок, повязанный до бровей, и брови, и щеки тоже покрылись тонким слоем цемента.

— Не лижи губы-то, не лижи! — с одышкой выговаривала она напарнице. — Будешь лизать — потрескаются, напухнут, чем мужиков целовать будешь?

Через час присели отдохнуть. Поговорили о жизни. Елена, оказалось, старается для дочери: замуж собирается…

— А моя вышла, — сказала Федосья.

— Ну и как?

— Да все еще досмотр нужен. На той неделе прибежала: не буду жить! Чего ни сварю, говорит, орет — не так…

— Ну а ты чего?

— Напоила чаем да обратно выпроводила. Ты, говорю, у меня не спрашивала, за кого выходить, так не ходи и не жалуйся, а сама за собой посматривай да жить учись! Фыкать-то, говорю ей, все вы ныне мастерицы, а по дому работать — нет вас! Спровадила… Гляди-ко — солнышко-то еще не село!

Перевязали платки. Опять заскребли лопатами.

В одиннадцать прибежал человек из конторы. Обошел всю цепочку вагонов, переписал номера, фамилии новеньких.

— Кого высматриваешь, Степан? — спросила его Федосья.

— А кто тут полвагона оставил и ушел?

— В магазин убежали, голубчики, если придут — выгрузят!

— Ох уж эти мне мужики, лучше бы одни бабы работали, ей-богу!

— Постыдился бы такое говорить-то, Степан!

Степан ничего не ответил. Отошел шагов на десять и уже издали несмело попросил:

— Вы габариты не забывайте, пожалуйста!

— Не бойся, не засыплем твою линию, не первый раз!

— Твоя напарница — первый.

— Ну и что? — ввязалась Федосья в разговор, но больше для отдыха, чем для интереса. — Все начинают с первого разу, со второго никто не начинал!

В двенадцатом часу угасла заря, но еще теплился край неба за мостом, над новыми кварталами домов. Еще можно было работать без света, но Степан включил лампочки над линией.

— Не могу больше! — выдохнула Елена. — Устала…

— Спрыгни вниз!

— Зачем?

— Прыгай вниз!

Елена спрыгнула в цемент. Тяжело выпрастывая ноги из плотного сыпучего вещества, она выбралась на земную твердь и сразу присела на шпалы.

— Посиди там, а я тут дочищу сама, — сказала Федосья.

Сказала, а сама тоже не двигалась, опершись на лопату. Она чувствовала, как гудит в ней каждая жила. Потом она медленно принялась дочищать платформу, монотонно двигая лопатой, и только опытное ухо могло уловить, что движения эти становились все медленнее и медленнее.

— Я иду! — крикнула ей Елена.

— А все уж…

Федосья откинула лопату, выпрямилась и на целую минуту застыла на платформе, закинув руки за голову. В эту минуту, осыпанная цементной пылью, она была похожа на каменную статую — кариатиду, только вместо тяжести здания лежал на ее голове сиреневый купол погожего весеннего неба…

В раздевалке ей сжало сердце. Она присела, попросила у Елены воды, ополоснула лицо и медленно пошла домой.

— Я провожу тебя!

Они перешли линию, долго двигались к домам, и не оттого, что обе боялись за Федосьино сердце — оно уже отошло, — просто хотелось побыть в покое и тишине летней ночи.

— А тебе бы надо отдохнуть, — сказала Елена.

— Не худо бы…

— Хоть бы хорошего мужика поискала: трудно ведь одной.

— Кто пойдет ко вдовой? Был тут один, небалованный вроде, степенный человек. Ну, пригласила. А он как глянул на мой муравейник, та к в ту же ночь и сбежал. Думала, за пиджаком вернется — нет, не вернулся. — Федосья помолчала немного и тем же ровным тоном добавила: — Крепкий еще пиджак-то. Мишка носит.

Во дворе дома новая подруга сказала Федосье:

— И все-таки отдохнула бы ты, что ли? Путевку взяла бы да уехала хоть на три недели…

Федосья вздохнула, посмотрела на освещенные окошки своей квартиры и решительно ответила:

— Нет. Мне нельзя отойти, милая. До свиданья!

— Как нельзя?

— А так нельзя — рухнет все, — Федосья приостановилась и тут же снова двинулась к дому.

Ее шаги потонули в визгливом лае — кто-то поздно гулял во дворе с собакой.