Повести небесных гор

1

Ужасно мне надоело тащить этот тяжелый чемодан! По двору я зашагал быстрей, переступил порог и едва не столкнулся с отцом. Он даже рот раскрыл от удивления.

— Кто там? — крикнула из комнаты мать. — Асыл, сыночек…

Она выбежала, как молоденькая, обняла меня. Спохватилась и кинулась к чашке с водой, обвела ею вокруг моей головы, выплеснула воду — от сглазу! И только после этого мы вошли в дом.

…Дом наш такой привычный и знакомый, сегодня мне кажется чужим. Какой низкий потолок!.. Окошки маленькие, свету мало. Паутина по углам. И сыро — пахнет сыростью.

— Ну, как дела? — беспокойно спросил отец, едва мы сели.

Он уже не улыбается, смотрит на меня, ожидая.

Я независимо шмыгнул носом, хотя на душе ох как кошки скребли!

— Не прошел. Но и ваш замечательный Мыкты тоже провалился.

Отец дернулся и застыл, как истукан.

— Ой, — крикнула мать, — ну что ты нахохлился? Не будет учиться, что такого?!

Но отец отмахнулся, встал и, бормоча себе под нос, пошел прочь. Хлопнула дверь.

Мать вздохнула и погладила меня по голове.

— Не прошел и не прошел. Ты там не болел? Был бы только жив и здоров…

Вот мама! Ничего особенного не сказала, а кошки вроде бы перестали скрести. И мне вдруг стало уже не так обидно за свои неудачи, я даже подумал, что жизнь, вообще-то говоря, не совсем уж плохая вещь.

А мама забегала, постелила скатерть, поставила передо мной чашку айрана, принесла хлеб. Только я очень устал от непривычной долгой дороги, и есть не хотелось. Отхлебнул немного айрана.

— У отца беда, — шепотом сказала мать. — С работы сняли…

…Весь день отец со мной не разговаривал. Но вечером, когда чистил лошадь, вдруг повернулся ко мне и кивнул: подойди, мол. Я подошел, что ж…

— Черный козел тебя боднул, что ли?

Я молчал.

— Документы у тебя были хорошие?! Или нет? Эх, учителя наши, зря им деньги платят. Шутка сказать, — по тысяче рублей в месяц! А за что? Только и знают небось с бригадирами водку пить…

Я ему хотел объяснить, как у меня все получилось, но куда там! Он совсем распалился, отшвырнул скребницу и пошел, и пошел:

— На людей посмотри… Поедут и поступают учиться. А у тебя все наоборот. Продал теленка, чтобы тебе денег дать, проводить как следует… А ты? Растяпа! Съездил и ни с чем воротился. До каких пор нянчиться с тобой? Ты же знаешь, как трудно нам живется, нуждаемся. Сын какого-то несчастного Чокона выучился и вот, глядите, занял мое место. А мне что же теперь, сквозь землю провалиться?!

Я слушал, смотрел на него и удивлялся. Куда девался чисто выбритый, важный финагент! Отец похудел, постарел и сморщился. По-чудному, как индюк, вытягивает шею, трясет, головой.

Свою службу финагента отец любил, наверное, больше всего на свете. Разъезжал он с утра до ночи, прямо из сил выбивался. «Аксакал приказал поехать в Ак-Су… Аксакал посылает в колхоз. Начальство — это начальство, сынок. Возражать не полагается, пропадешь», — проникновенно втолковывал он мне, отправляясь в очередной объезд. И трусил на своей лошаденке, подталкивая ее в бока ногами. Начальству он, может, и нравился, но у нас многие его терпеть не могли. Я сам сколько раз слышал, как про него говорили: «Ну, опять тащится этот репей… Сколько не плати, все ему мало. Ох, этот Чангыл…»

— Нас теперь топчут другие, — почти кричал отец. — Что говорить, даже этот паршивец Орко покою не дает. Поглядите на него, важная шишка, сам бригадир!

Что я ему мог ответить?.. Ничего. Правильно, я без толку съездил в город, сам во всем виноват. И оправдываться мне нечем.

— Я тебе говорю, что сын дрянного Чокона выучился, а меня выгнали. Понял? Он образованный молодой кадр, видите ли. Что ты на это скажешь?

Ничего я не скажу на это. Обидно. Сын Чокона сидел в нашей школе на последней парте и всегда только шмыгал носом. Кончил семь классов и поехал, видите ли, во Фрунзе учиться в финтехникум, и теперь он работает вместо моего отца. А я…

— Вот так! — у отца голос дрожал от обиды. — Когда я сдавал дела, обнаружилась недостача. Тысячи рублей не хватило. Такой шум подняли! «Возмести немедленно, не то передадим дело в суд!» Пришла беда, так все собаки залаяли… На кого же мне надеяться, на кого опереться? На тебя? — Он ткнул меня пальцем в грудь, махнул рукой и ушел в дом.

А я остался стоять, где стоял. И рта не мог раскрыть, будто мне его зашили…

Сдали мы документы на юридический факультет. «Это очень хорошо, кончим и сразу займем важный пост», — говорил Мыкты. Ну что ж, можно попробовать и на юридический. Если уж падать, так с высокого верблюда…

Я в жизни не видал таких больших домов. Три огромных трехэтажных здания — это, оказывается, общежитие. Учебный корпус прямо как наша Афлатун-скала. И как это не кружились головы у тех, кто строил такие дома! Возле университета цветов насажено больше, чем их расцветает весной на просторных джайлоо.

Мы все говорили о том, какими учеными, должно быть, выходят из университета люди. Не знаю, как Мыкты, но я-то не слишком много готовился к экзаменам. И оба в глубине души думали: «Пойдем, как-нибудь, другие знают не больше нас!»

Поселились в общежитии. Вечером я сидел и читал. Мыкты подошел ко мне.

— Асылбек, погляди, идет мне рубашка? Это отец перед отъездом купил на Уч-Коргонском базаре. Посмотри, рукава не длинноваты?

Не поднимая головы от книги, я ответил:

— Нормально.

Мыкты не отставал:

— Да ты погляди!

На нем были синие брюки, которые он накануне вечером положил под матрац, чтобы разгладились. Рубашка белая, шелковая, еще не надеванная. Волосы он пригладил, узорную тюбетейку сдвинул на ухо.

Парень, который сидел на койке в углу и жевал привезенные из дому боорсоки, чуть не подавился от смеха.

— Вы у нас прямо как картинка! Должно быть свататься собрались?

Мыкты посмотрел на него грозно и цыкнул:

— Тебя не спрашивают!

Бедняга даже испугался, присмирел и с таким усердием снова принялся за свои боорсоки, будто, кроме них, ничего на свете для него не существовало. Гордый победой Мыкты — куда, мол, таким замухрышкам со мной тягаться! — подошел ко мне и вырвал книгу у меня из рук.

— Брось! Пошли…

Я сказал, что хочу дочитать страницу.

— Завтра читай хоть весь день.

— Вот неотвязный! Ну, куда мы пойдем?

— В город. Погуляем, пива выпьем…

Он повернулся к парню с боорсоками.

— Эй ты, шляпа, не хочешь пройтись? Брось свои вонючие боорсоки! Да куда тебе, бедняга, ты ничего в жизни не пробовал, кроме кислого молока…

Тот поспешно проглотил очередной боорсок и хотел что-то сказать, но мы не стали слушать и с хохотом вышли из комнаты.

Вечером в городе очень красиво. Мокрый после поливки асфальт блестит, как лед в лунную ночь. Машины, троллейбусы, автобусы проносятся мимо. Водители не сигналят, не то что наш колхозный шофер Кенебай, который двадцать раз нажимает сигнал, если увидит за версту какую-нибудь старуху.

Мы шли по улице мимо высоких домов. От легкого ветра чуть шелестела листва на деревьях. Народу было много — нарядные девушки и ребята, люди более солидного возраста и даже совсем слабые старики с палочками, — всех выманила на улицу прохлада летнего вечера. Можно было сфотографироваться на память прямо тут же на улице, у фонтана. И мы с Мыкты сфотографировались. Нам сказали, что завтра мы можем получить снимки. Здорово!

И знаете, я шел и вот о чем думал. Человек своими руками создает все прекрасное, но сам он и есть главное украшение жизни. Чем был бы, например, этот замечательный город без людей? Он казался бы мертвым, ненужным, холодным… Лучшее в нем вот эти люди, которые прогуливаются, отдыхая после трудов. Чистые, хорошо одетые…

Мыкты дернул меня за рукав?

— Что ты рот разинул?

Он принялся мне все объяснять и показывать — прямо экскурсовод.

— Гляди, вот ресторан. Видишь вывеску? Кто не бывал здесь, дружок, тот не испытал настоящего блаженства. Звенят рюмки, музыка гремит в твою честь. Давай зайдем.

Да, зашли, нечего сказать! Вышли только в двенадцатом часу в весьма бурном настроении. Машем руками, говорим без умолку. Земля качается под ногами, голова кружится. Я изо всех сил стараюсь идти уверенно, спокойно, только ничего не получается. Сказать по правде, я до этой поездки в город никогда не пробовал пива, не то что там коньяк или водку. Пива в первый раз отведал в поезде, оно мне сначала не понравилось, горькое.

А Мыкты все геройствовал.

— Эх ты, баба! — орал он на меня. — Шагай веселей, не умрешь! Все будет в порядке.

Но водка делает свое дело, как ни храбрись. Ноги не очень слушаются героя Мыкты, хоть он и бубнит свое:

— Ничего, живем! Привыкнешь. Вот поступим учиться, кончим, станем судьями, понял? Тогда мы узнаем, что такое счастье, понял? Все просто будут умирать от зависти…

— Понял, не ори. Сначала надо поступить…

Мыкты споткнулся и, покачиваясь, остановился. Уставился на меня пьяными глазами.

— Поступим! — заявил он. — Мне отец знаешь какое письмо дал? Знаешь, кому он письмо написал? Такому человеку, такому… очень важному человеку.

Я в свою очередь вытаращил глаза:

— Ты же мне этого не говорил.

Мыкты снисходительно ухмыльнулся:

— Дело на мази. Твой Мыкты всякой чепухой не занимался, он все обдумал и предусмотрел. С тебя пол-литра причитается.

— Ну?

— Вот тебе и ну! Про тебя в письме тоже написано. Про меня и про тебя, понял?

— Про меня тоже?.. О-о, ты шутишь, Мыкты?

Я даже немножко протрезвел. В голове перестало шуметь, и я услышал шум шагов и голоса прохожих.

— Шучу?! Что мне с тобой шутить, — ты не моя джене.

Сердце у меня забилось, я не знал, что сказать. Хвастун Мыкты показался мне и в самом деле всемогущим и всезнающим, я испытывал к нему прилив горячих, прямо братских чувств.

А ведь верно. Бердике-ага вполне мог написать письмо одному из своих друзей. Как говорится, друг твою радость разделит и в беде тебе поможет. А Бердике не пустой человек. С давних пор на ответственной работе. Председатель сельсовета, причем такой председатель, которого знает весь район. В райисполкоме его ценят и уважают, а председатель райисполкома, когда приезжает к нам в аил, всегда останавливается у Бердике…

В общежитие мы явились поздно. Но другие ребята еще не спали, сидели на кроватях, уткнув носы в учебники.

— Ложитесь! — распорядился Мыкты — Спать пора.

Шатаясь добрался он до выключателя и погасил свет. Он долго раздевался в темноте, сопел, бормотал, потом повалился на кровать. Ребята молчали, никто не возразил Мыкты. Я никак не мог распутать шнурки у ботинок, возился, возился, наконец встал и зажег свет.

— Байке, почему твой приятель так себя ведет? — обратился ко мне парень, которого Мыкты назвал шляпой.

Я разозлился.

— А ты что скулишь? Побили тебя, что ли? Пришел, лег спать, вот и все! Читать хотите? Читайте, свет горит.

Лег и натянул простыню на голову.

Что же написал в письме Бердике? Правда, что обо мне тоже в письме сказано, или Мыкты наврал? Если правда, очень хорошо. Не помешает, во всяком случае. Так хочется поступить в университет! Отец будет рад…

Проснулся я поздно. Солнце уже пробралось в комнату. Жарко, тихо, только мухи жужжат. Мыкты спит. Волосы у него на затылке торчат клочьями в разные стороны, как трава на плохо вспаханном поле. Он плотно завернулся в простыню — от мух, наверное.

Я поднял голову и света божьего невзвидел. Руки-ноги тяжелые, а голова трещит, просто разламывается. Но делать нечего, пошмыгал носом и встал все-таки. Растолкал Мыкты, сам пошел умываться. Сунул голову под кран, легче стало. Вернулся в комнату, смотрю — Мыкты опять заснул. Стащил с него простыню, он даже не пошевелился. Спит, как зачарованный богатырь. Я взял чайник и полил водичкой голову сонного героя.

— Изыди, нечистый, из него!

Мыкты подскочил и бессмысленно вытаращил на меня глаза.

— Спятил ты, что ли? — завопил он, очнувшись. — Человек спит… а он водой брызгается… А если я заболею от испуга? Еще смеется. Дурак!

— Не ругайся, сказал я. — Ты разве не пойдешь на консультацию?

Одевались мы молча, оба сердитые. Но идти нам все равно пришлось вместе. Мы плелись довольно вяло и на консультацию опоздали. Совсем молодой, но уже толстенький преподаватель в белой шелковой рубашке ходил взад-вперед по аудитории что-то объяснял по русскому языку. Разбирал предложения, написанные на доске.

Мы с Мыкты сидели рядом. Он слушал внимательно, даже рот открыл, только, наверное, понимал так же, как и я. До меня совершенно ничего не доходило, как я ни старался вникнуть. Все мимо ушей, даже зло брало.

Хмурый Мыкты толкнул меня в бок.

— Идем… Есть ужасно хочется. Не умирать же нам здесь.

Забыв про ссору, я с радостью согласился:

— Пошли.

Есть, правда, очень хотелось, да и голова была тяжелая, как кувшин с водой. Мы на цыпочках вышли из аудитории. Никто нас не останавливал, не уговаривал: «Куда идете, посидели бы, послушали, полезно…»

Нам очень нравились городские магазины, так и тянуло зайти в каждый хотя покупать мы ничего не собирались. И сегодня мы еще раз обошли все магазины какие могли, просто с ног сбились от усталости. Добрались наконец до базара и сделали серьезную покупку. Арбуз купили за три рубля и тут же его съели. Потом решили вернуться в общежитие.

Мыкты, как всегда, впереди. Пиджак он перекинул через плечо. Я свой тащил под мышкой, так что только улицу не подметал. Мыкты не раз упрекал меня: «Что ты тащишься за мной, как коза на веревке, иди рядом, по-городскому». Но я к этой городской манере никак привыкнуть не могу. Спохватываюсь иногда и чуть не наступаю приятелю на пятки. Так мы идем нога за ногу, как усталые лошади, но болтать не перестаем.

— Ой, Асылбек! — Мыкты остановился у витрины магазина, покачал головой. — Какое пальто, гляди! Чудо! Накладные карманы, с поясом. И как раз на меня, сорок восьмой размер.

— Да, брат, в городе все можно купить, кроме души человеческой, — откликаюсь я.

— Асылбе-ек… — глаза у Мыкты засверкали. — Видел, «Волга» проехала? Ох и машина, так и блестит… Вот если бы мы были министрами и разъезжали на такой машине, а?

Мне стало смешно.

— Брось, такое и во сне не бывает.

Мыкты заспорил так горячо, будто из-за моих слов его не назначили министром.

— Почему во сне? Думаешь эти, кто проехал, лучше нас с тобой, из другого теста? Все зависит от судьбы, сколько раз тебе повторять? Если счастье улыбнется, и ты подымешься высоко.

Я спорить не стал, судьба — дело сложное. А с министрами я не знаком, что я о них буду рассуждать. Я, по правде сказать, ни одного и заместителя министра в жизни не видел.

— Асылбек… — Мыкты потянул меня к витрине ювелирного магазина. — Гляди, золото… блестит, глазам больно. Как ты думаешь, эти часы золотые или только позолоченные? Асылбек, знаешь… если бы мы с тобой шли и нашли… ну, двести тысяч рублей. Разделили бы деньги и накупили всего, всего! Я обязательно купил бы «Волгу».

Он замолчал, но ненадолго.

— Эх, — вздохнул он, — помнишь, мы видели в магазине военную форму? Вот у кого счастливая жизнь, у офицеров. Солдаты отдают им честь. Самые красивые женщины в их объятиях. Если уж поступать учиться, так на военного!

— Ты уж постарайся сразу в генералы.

— А что, можно и в генералы.

На углу, не сговариваясь, мы дружно свернули, как волы, привыкшие ходить в одной упряжке.

Пивная была маленькая, в ней уместились только прилавок и два столика. Людно, шумно, пахнет табаком, копченой рыбой, квашеной капустой и еще чем-то вроде забродившего силоса. Пьяные громко рассуждают, размахивают руками, требуя внимания к себе. Но Мыкты все это нипочем. Он счастлив:

— Пиво есть, шашлык!

— Ну, — сказал я, облизывая пересохшие губы, — по две возьмем, что ли?

— Давай по три. Отдохнем хорошенько. Каждый гражданин имеет право на отдых. Не мы с тобой это придумали. Давай становись в очередь!

…Незаметно пролетело время до того самого дня, когда надо было сдавать первый экзамен. Девушек и парней собралось много, мы с Мыкты, бледные и подавленные, чувствовали себя чужими в этой веселой, разноголосой сумятице. Оба мы растерянно оглядывались по сторонам, как будто искали кого-то, кто помог бы нам благополучно сдать экзамены. Но желанного благодетеля не было среди присутствующих; все были заняты своими делами и громко, оживленно болтали о том, как правильно писать по-русски то или другое слово, какие происшествия бывали в свое время на разных и всяких экзаменах. Шутки так и сыпались, то и дело раздавался громкий смех. Нам-то было не до смеху…

Когда нас впустили в аудиторию, я предложил Мыкты сесть сзади, все-таки можно будет что-нибудь подсмотреть или подсказать друг другу. Не тут-то было: нашлось и кроме нас немало охотников сидеть позади. Мы заняли места где-то за средними столами.

Мыкты бледнел на глазах.

— Асыке, — сказал он, еле шевеля губами, — ты не загораживай рукой написанное, будем проверять друг у друга.

Перед нами сидел очкастый парень в голубой рубашке с короткими рукавами. Он держался так, будто беспокоиться ему было не о чем. Аккуратненький такой, кудрявые волосы старательно причесаны. Мыкты уставился на него, тот и бровью не повел, только очки поправил.

— Видал, как сидит?.. — шепнул мне Мыкты. — Мне, мол, нечего бояться, кому и поступать в университет, как не нам. Это сын министра… несомненно…

Недолго думая, Мыкты пересел на свободное место рядом с голубой рубашкой. Жалобно заглянул парню в глаза.

— Товарищ, не знаете, какой текис будет? — спросил он. — Трудно… мы из аила приехали… Вот если бы вы… мы у вас, когда диктовку будем писать…

Бедняга Мыкты говорил не очень вразумительно. Не так легко просить незнакомого человека. Но парень понял, не удивился и не рассердился. Серьезно посмотрел на нас сквозь очки.

— Ладно, — сказал он. — Только незаметно, а то и вам попадет и мне.

Мыкты поторопился заверить его:

— Незаметно, аке, незаметно, мы понимаем…

Экзаменатор распечатал конверт и два раза прочел текст. Напомнил, как надо писать — где поставить фамилию, какие поля и прочее. Сердце мое падало от страху куда-то в живот, все ниже и ниже.

Начался диктант. У Мыкты номер не прошел: лысый экзаменатор не зря, должно быть, потерял свои волосы. Он сразу заметил, что Мыкты списывает, и велел ему пересесть на прежнее место, рядом со мной.

Результат первого экзамена мы узнали на другой день.

Я прочел список тех, кто получил «хорошо» и «удовлетворительно». Моей фамилии там не было, а я так надеялся хоть на «тройку». Напрасная надежда, моя фамилия стояла в другом списке… Двойка… И тут мы с Мыкты оказались рядышком.

Мыкты был вне себя.

— Эх, черт бы побрал этого лысого… Если бы не он, я бы на «четверку» написал. Тот очкастый «четверку» получил, видишь? — он стиснул зубы и сжал кулаки. Глаза у него сверкали.

Я вздохнул.

— Ну что, будем сдавать другие экзамены? Если сдадим хорошо, может, обойдется, а? Все-таки издалека приехали…

Мыкты немного отошел.

— Верно! Они должны с этим считаться, у нас есть справки, что мы работали в колхозе.

Озябшему кажется, что и от звезд тепло идет. Я вспомнил, о чем мне говорил Мыкты в тот вечер, когда мы были в ресторане.

— Мыкты, а где же то письмо? Помнишь, ты тогда говорил?

— Письмо? Я его отнес… — Он нахмурился. — Тот сказал, что это, мол, дело преподавателей.

По словам Мыкты, он отнес другу отца письмо вместе с бутылкой шампанского. Тот принял его хорошо, обо всем расспрашивал, но насчет экзаменов заявил, что ничем помочь не может. Преподаватели рассудят сами…

— Отец для него немало барашков в свое время зарезал, а он теперь делает вид, что ничего такого не было.

Мы пошли в учебную часть за экзаменационными листками. Но нам их не дали. «К дальнейшим экзаменам вы не допущены, забирайте документы».

И пошли мы, буйные головушки, сами не зная куда. Слонялись вокруг университета, будто клад зарыли где-нибудь у входа. Вместе с нами слонялись и другие двоечники, утешая нас своим видом — как-никак не одни мы провалились. Но на счастливчиков, получивших хорошие оценки, мы не могли смотреть без душевной горечи.

Нелегко расстаться с надеждой. Мы еще раз подходим к доске объявлений и перечитываем списки. Но там никакого чуда не произошло, из числа двоечников нас никто не вычеркнул и не перенес наши фамилии в счастливый список.

Мы понуро побрели в общежитие. В нашей комнате никого не было. Даже наш «шляпа», который сидел целыми днями, как клещ, присосавшись к книжке, и тот ушел гулять. Его труды, видимо, не пропали даром.

На столе валялись рассыпанные боорсоки и тщательно обрезанные арбузные корки. Туча мух роскошно пировала на объедках.

— Вот бараны, даже не убрали за собой! — буркнул Мыкты.

Мы сидели и молчали, повесив носы. Наверху, на балконе, играла гармонь, там шумно разговаривали, смеялись. Эх, если бы кто-нибудь из них сейчас пришел и сказал мне хоть слово, хоть одно обидное слово, я просто отлупил бы его!..

Мы все-таки решили пойти к ректору. Секретарша встретила нас не очень приветливо, — должно быть, изрядно надоели ей такие, как мы.

— Я вам говорю: сего-дня прие-ма нет! Что вы лезете?

Но нас это не остановило. Обреченный на смерть бык топора не боится. Мы без спросу ворвались в кабинет ректора.

Ректор оказался спокойным, вежливым человеком. Он удивленно посмотрел на нас большими, внимательными глазами.

— Что случилось, ребята?

Наш пыл остыл мгновенно. Нам стало страшно, но ректор смотрел на нас по-прежнему спокойно, хоть и строго.

— Агай, — начал было я, но тут же испугался собственного голоса и, опустив голову, принялся так внимательно разглядывать свои ботинки, будто никогда их не видел. Говорить, не глядя на ректора, было легче, и я продолжал, правда, очень бестолково: — Мы… специально приехали издалека… агай…

Тут в бой ринулся осмелевший Мыкты:

— Агай, мы не щадя сил, трудились в колхозе. У нас есть справки… Мы хотели на юридический…

— Ну и что же произошло?

Этот простой вопрос камнем упал на наши головы. Мы молчали, как рыбы. Но понятливый человек сам догадался, в чем дело.

— Провалились?

— Агай… — жалобно пробормотал Мыкты.

Непроницаемое лицо ректора не дрогнуло. Вот удивительный человек! Кажется, рухни сейчас у него на глазах гора, он не утратит спокойствия. Некоторое время он молча смотрел на нас, словно решая, что с нами делать.

— Гм… понятно… Ну, вот что, джигиты. Сейчас очень много производственников идет к нам. Конкурс большой. Не все желающие могут поступить, требования у нас высокие. Тех, кто получил неудовлетворительные оценки по русскому языку, мы к дальнейшим экзаменам не допускаем. Вы поймите, ребята, невозможно сейчас учиться в вузе, не умея грамотно писать по-русски. Тем более, что на юридическом факультете занятия ведутся на русском языке. Ну хорошо, примем мы вас сейчас, вы все равно провалите первую сессию. И придется исключать вас за неуспеваемость. А это плохо не только для вас, но и для нас. Нам интересно принять наиболее подготовленных и работоспособных ребят.

Я даже вспотел, до того трудно было слушать суровые, но справедливые слова ректора. Глаза поднять на него я так и не смел. Мыкты подтолкнул меня — скажи, мол, что-нибудь. Куда там! Я потихоньку пятился назад, пока не наступил на ногу Мыкты. Тут я повернулся и пулей выскочил из кабинета, как будто ректор гнался за мной…

— Скажи, пожалуйста! Каменное сердце у этого ректора! — завопил на улице Мыкты. — Ну и компания собралась здесь, один злей другого. Будто больше и учиться негде!

Я молчал. Но можете мне поверить, сердце у меня ныло, как у проигравшегося картежника.

Все это припомнилось мне, пока я стоял у нас во дворе и разглядывал наш старый дом. Не дом — так, домишко. Непобеленный и даже неоштукатуренный, без фундамента. Стены неровные, углы какие-то кривые. Растрепанный камышовый настил свисает с крыши, словно чуб у подгулявшего джигита.

У забора лениво пережевывает зеленые кукурузные стебли темно-рыжая корова и похожий на нее худой теленок. Чего он такой худой? Должно быть, мама выдаивала у коровы все молоко и бедняге теленку ничего не оставалось. А что его особенно откармливать, — ведь отец давно его запродал и задаток взял, теленка могут увести со дня на день. На бугорке суетливо копошится хохлатая наседка с пятью цыплятами. Но уж если кто чувствует себя здесь превосходно так это рыжий петух, — он женихом вышагивает по двору, то и дело хлопая крыльями.

Люди хозяйственные засадили огороды и картошкой, и помидорами, и луком. Наш отец не таков. «Еще чего, стану я все лето копаться в земле! Наши деды не знали никакой вашей картошки-мартошки и жили себе да поживали…» Все пятнадцать соток нашего огорода мы засеяли кукурузой. Но сорняков выросло, пожалуй, больше, чем кукурузы. Полол-то огород я, но делал это спустя рукава — не до кукурузы было, все думал об экзаменах. Отец вечно в разъездах, у матери, занятой хозяйством, руки не доходили полить огород как надо. Вот и стоит наша чахлая кукуруза сиротой — никому от нее ни свету, ни радости…

Да, нечему порадоваться, ничего не скажешь. А тут еще осы, устроившие себе гнездо под крышей, жужжат, вьются возле самого носа, тоже на зло наводят.

2

Кто-то неожиданно толкнул меня сзади. У этого проклятого Мыкты всегда вот такие шуточки. Я обернулся и увидел не Мыкты, а Чотура. Он, прищурившись, смотрел на меня.

— А, добро пожаловать!

— Это тебе добро пожаловать, — широко улыбнулся Чотур. Прибыл, значит? А я и не знал. Наш герой Мыкты проезжал мимо на своем лихом коне и сообщил мне новость. Что, провалились?

— Да… — Я попробовал улыбнуться. — Очень трудно теперь поступить в вуз…

Чотур сочувственно покивал.

Он старше меня года на два, но мы с ним добрые товарищи. В восьмом классе мы даже учились вместе. У них в семье тогда остались только он да старуха-мать. Старшие ее сыновья, Асанбай и Усенбай, погибли на фронте. Мать взяла тогда Чотура из школы и увезла в Наманган — как бы, мол, здесь в армию не забрали. Чудная была эта старуха Канымгюль — маленькая, вся черная, сухая. И сварливая — просто беда!

Вернулись они через год. Чотур поступил сторожем на дровяной склад. Мать решила женить сына поскорей: пусть почтительная сноха ухаживает за свекровью на старости лет.

Высватали девушку. Старуха Канымгюль с первого дня все твердила сыну:

— Чем жестче камча, тем покорней жена… Не обращайся с женой слишком мягко. Баба — настоящий шайтан. Сядет тебе на шею, не сгонишь. Разве можно называть мужчиной того, кто на поводу у жены?

Чотур старался вовсю и придирался к жене из-за всякого пустяка. Канымгюль радовалась:

— Покойный отец был точь-в-точь таким… Бывало, как войдет в дом да поведет глазом, мы уже все дрожим. Просто молились на него, готовы были целовать землю, по которой он ступал.

Чотур только моргал и слушал. Ему тогда и было-то всего семнадцать лет. Что он смыслил в семейных отношениях? Порядок у них в доме был примерно такой. Приходит Чотур с работы и с порога кричит жене:

— Эй! Подай умыться!

Жена Бактыгюль поспешно приносит воду.

— Лей на руки! — командует Чотур. — Да не брызгайся!.. Теперь на шею…

Когда умоется и наестся, отдает новый приказ:

— Эй! Положи подушку мне под голову.

Бактыгюль приносит подушку. Удовлетворенный Чотур ложится — руки за голову, нога на ногу. Но покоя все равно нет.

— Эй, ты меня любишь?

— А ты? — спрашивает обрадованная Бактыгюль. — Любишь?

Чотур усмехается.

— Если любишь меня, поди сюда. — Он приподнимается и показывает пальцем на место, где только что сидел. — Целуй здесь.

Бактыгюль делает вид, что принимает слова мужа в шутку.

— Ой, что это за игрушки… Перестань.

— А-а, вон оно что! Не любишь, значит? Соврала? — он злобно таращит на нее глаза. — Не поцелуешь?

Обиженная Бактыгюль, поправляя платок дрожащими пальцами, выходит из комнаты.

— Эй! — кричит Чотур ей вслед.

Такие сцены повторялись у них чуть ли не каждый день. Бактыгюль терпела-терпела, а потом в одно прекрасное утро ушла в гости к брату и не вернулась. Вскоре умерла мать Чотура. Не осталось у него ни дома, ни семьи. Куда он только ни толкался, где только ни работал… Женился чуть ли не четыре раза… И смеялись же все над ним!.. Теперь он не любит вспоминать о прошлом и старается ни с кем не ссориться.

Вот он сидит передо мной — высокий, худой, сутулый, похожий на беркута, опустившегося на камень. Лицо у Чотура грубоватое, рябое, спрятавшиеся под густыми бровями глаза блестят, как у дикой кошки.

Когда мы в школе ставили пьесы, Чотуру давали роли басмачей, разбойников и прочих злодеев. Он гордился своей грозной внешностью и, нацепив деревянный меч, нахлобучив до бровей лохматую шапку, важно прохаживался перед зрителями.

…Жена Чотура Сойко принесла подогретое бозо. Я глянул на нее и прыснул. Сойко и Чотур удивленно посмотрели на меня, потом — на миску с бозо, не попало ли туда что-нибудь.

— Сойко-джене, — спросил я, смеясь, — наш Чотуке не заставляет тебя ему ноги целовать?

Сойко улыбнулась.

— И не говори! Он у нас мастер покуражиться…

Чотур сердито сверкнул глазами, но не выдержал и расхохотался.

— Забудьте вы об этом, в конце концов! Готов вам деньги заплатить, если перестанете напоминать мне…

Он принялся помешивать бозо.

— Что было, то прошло. Но было — ничего не скажешь. А что касается Сойко, с ней не больно сладишь. Другое дело бедняжка Бактыгюль… Ну ладно, хватит, давайте лучше пить бозо.

Мы разговорились, вспомнили детские годы, и нам всем было весело. Да, знаете, если у мужа и жены лица светлые, как заря на джайлоо, то и в доме светло и посидеть с ними в компании приятно. Ни насупленных бровей, ни сердитого брюзжания — сразу чувствуешь, что люди любят друг друга и живут дружно. И сынишка у них хороший, очень похожий на Чотура. Только он сейчас у бабушки, у матери Сойко.

— Так мы, значит, в колхозе работаем, Асылбек, — говорит довольный Чотур. — На тракторе. Ничего, неплохо, жить можно.

У меня на душе становится хорошо и спокойно, я чувствую себя так, будто только что искупался в чистом, прохладном озере после тяжелой, пыльной дороги. Я даже улыбаюсь во весь рот…

3

— Асылбек!

Я открываю глаза. Отец стоит надо мной, головой едва не упираясь в низкий потолок. В руке у отца сложенная вдвое камча, он натянул свою серую дорожную фуфайку и туго подпоясался широким поясом. Лица его мне не видно, утренний свет еще только начинает пробираться в дом сквозь заклеенное газетой разбитое окошко. Я поднимаю голову.

— Я в район поехал. Ты вставай и поезжай за мной, постарайся на попутной машине. Около райфо встретимся. Дело есть… — говорит отец негромким и каким-то просительным голосом. Вид у него угрюмый, но держится он мягче, чем обычно. Чего он хочет от меня? Я приготовился слушать, но отец молчит и оглядывает комнату, будто ищет чего-то. Взгляд его падает на кожаную сумку, которая висит на гвозде в переднем углу. Отец медленно подходит к ней, бережно, обеими руками снимает со стены и некоторое время держит перед собой. Потом вздыхает и достает из сумки остро отточенный карандаш. Снова вздыхает и кладет карандаш обратно. Смотри, пожалуйста, эта древняя, потертая, вся замасленная сумка дорога ему так, словно ее сделали из его собственной кожи! Эх, переменчивая судьба, ведь эта бесценная сумка была неразлучной спутницей своего хозяина целых десять лет — и в седле, и на машине.

Еще один вздох.

— Гм… пусть повесит пока… — бормочет отец. Он ощупывает сумку со всех сторон, точно проверяя, цела ли она, и с той же осторожностью вешает ее обратно на гвоздь. — Пусть повисит. Пригодится Асылбеку, когда он поступит на мое место.

Бросив на меня пристальный взгляд, отец выходит. Через некоторое время я слышу удаляющийся топот копыт. Вот все стихло, только шуршит от ветра сухой камыш на крыше.

Тихонько входит мама. Она, должно быть, только что доила корову.

— Молока совсем мало. Хватит доить, пусть теленок сосет… Асыл, ты встал, сынок? Все учился, бедняжка, исхудал, ослабел. Полежи еще, если хочешь, радость моя. Я тебе сварю кукурузы, будешь есть со сметаной.

— Мам!

— Что, дитятко?

— Зачем отец поехал в район? И мне велел…

— Не знаю, сынок… Велел, так поезжай. Дело, наверное, есть.

А мне и не сиделось дома. Я вышел на дорогу, и тут кстати подвернулся шофер Кенебай со своей машиной. Я поднял руку, Кенебай остановил машину, и я сел в кабину.

Отца мы догнали у Кыр-Мойнока. Издали казалось, что неугомонный Чангыл задремал в седле. Он ехал опустив голову, так, что виден был бритый затылок, и совсем не погонял нашего пегашку. Конь шел ровно, быстро, отец слегка покачивался в седле.

Дурачина Кенебай решил пошутить. Почти поравнявшись с отцом, он два раза нажал сигнал — ба-ап! ба-ап! Пегий шарахнулся, будто его ударили рукоятью камчи по загривку, перескочил через арык возле шоссе. Отец упустил поводья и, не успев даже ухватиться за гриву коня, вылетел из седла.

Кенебай захохотал. А я так разозлился, что не помня себя ухватился за руль и принялся вертеть его. Машина начала выделывать зигзаги по шоссе. Кенебай, опомнившись, пихал меня в бок и старался вырвать руль у меня из рук.

— Останови! Останови! — кричал я.

Машина остановилась. Мы выскочили из кабины и подбежали к отцу. Он сидел, опершись одной рукой о землю.

— Это моя обязанность… я должен сигналить… вдруг авария… — растерянно оправдывался Кенебай. — Конь пугливый, я не виноват.

Я его не слушал. Что с отцом? Я попытался взять его под руку, он слабо оттолкнул меня, плюнул со злостью и сказал стонущим голосом:

— Это мерзавец Кенебай? Проклятый… Будь ты трижды проклят…

Кенебай стоял возле машины, нелепо опустив руки. Увидев, что отец невредим, шофер забрался в кабину, рывком захлопнул дверцу и уехал.

Конь отца был недалеко. Запутавшись в поводьях, он стоял, покусывая удила. Отец сердито ударил шапкой о ладонь, потом надвинул шапку до бровей и набросился на него.

— Вот тебе! Вот тебе! — он два раза ударил коня камчой по голове. — С жиру бесишься, чтоб тебя зарезали, падаль! Из-за тебя чуть нутро не выскочило, вся спина разбита…

Потом досталось Кенебаю и всему его роду-племени. Ох и ругался же отец. Да, впрочем, и я в ту минуту готов был разорвать шофера на куски.

— Подумать только, даже этот сопляк потешается над нами! — заключил отец свое «похвальное слово» Кенебаю.

А машина тем временем уже еле виднелась вдали. Вот она совсем скрылась за холмом.

Мы с отцом добрались до райфо только к полудню.

Большое село раскинулось между двумя горными речками. Начинается оно почти у того места, где речки сливаются, и тянется выше к предгорью. Домов так много — ну, прямо, тесно им в этой неширокой долине. Стайкой больших белых гусей среди приземистых сереньких уток кажутся расположенные в центре села здания, где находятся разные учреждения. Пирамидальные тополя ровными линиями вытянулись вдоль улиц, под ними овчинкой кудрявится молодой клевер.

Народ здесь почему-то так и снует по улицам. Все спешат, спешат куда-то. Встретятся двое знакомых, кивнут друг другу головой — и мимо. Отец тоже идет быстро, молчит, — должно быть, думает о своих горестях. Но вот мы остановились у дверей райфо.

— Ну, сынок, — заговорил отец, поглядывая на большое окно, — сейчас пойдем с тобой в кабинет аксакала. Веди себя скромно, не перебивай начальника, если спросит о чем, отвечай обдуманно. Помни поговорку: «Если судьба осчастливит муху, то сам орел прилетит к ней на поклон».

Мы вошли, поздоровались. Я, правда, только губами пошевелил, зато отец произнес приветствие громко, радостно. Человек, который сидел за столом, накрытым красной скатертью, и что-то писал, поднял голову и вежливо ответил нам. Ему на вид было лет тридцать. Ростик маленький, над столом видна одна голова, гладко выбритая. Глаза голубые, веселые и щеки розовые, как у мальчугана.

— Аксакал… Как поживаете, как здоровье? — Отец подошел к маленькому человеку и долго, с чувством пожимал ему руки. — Как детки? Служба нравится, аксакал?

— Все хорошо, аксакал, спасибо. Садитесь.

Я тоже поздоровался с начальником за руку.

— Вот этот негодник мой сын, — сказал, улыбаясь, отец. — Глядите-ка вырос, и не заметили как.

Начальник внимательно посмотрел на меня.

— Понимаю, — ответил он серьезно. — Что же у вас за дело ко мне, аксакал?

— Да дело-то, конечно, есть, — отец заморгал глазами и подобострастно вытянул шею. — Дело, понимаете, такое…

Начальник выжидательно наклонил голову, слушал не перебивая.

— Я пришел потому, что у меня к вам есть маленькое дельце, аксакал, — повторил отец. — Вы еще молоды, но уже занимаете большой пост, вот я и хочу посоветоваться с вами. Меня вы от работы освободили — состарился я, да и образования нет. Что же, согласен, не обижаюсь! Но я хочу, вам сказать, аксакал… Вот посылал своего Асылбека учиться, он заболел, вернулся домой. Да, значит… Молодые они, конечно, грамотные… им можно доверять.

Начальник молчал.

— Если бы вы могли принять Асылбека на мое место… Я ему помогу, ничего, справится.

Начальник едва заметно улыбнулся — так улыбаются взрослые, когда видят, что плутоватый мальчишка хочет их провести.

— Но ведь на ваше место уже назначен другой человек, — сказал он мягко. — И потом…

— Знаю, аксакал, — не дал ему договорить отец. — Но ведь с этой работой и Асылбек может справиться, что там особенного… Сделайте это для него, аксакал! — на глазах отца блеснули слезы. — Писать, считать, что там… сами увидите, Асылбек не какой-нибудь невежа, он знает, что начальство надо уважать.

Начальник откровенно рассмеялся.

— Да что вы! На вашем месте работает человек, который имеет специальное образование. А ваш сын только десятилетку кончил. Финансовые дела сложные, ответственные, вы сами знаете. Не справится он!

— Справится, аксакал, справится… Если поначалу в чем ошибется, я готов принять расходы на себя, продам, если нужно, единственного коня.

Отец упрашивал долго, не жалея льстивых слов. Я сидел и потел от стыда. Начальник остался тверд и непреклонен, ему было просто смешно смотреть на то, как старается отец.

— Бросьте, пожалуйста, здоровому парню работа найдется. Пусть поработает в колхозе, чего же лучше!

Отец вскочил и вышел из кабинета, размахивая руками. Шапка, которую он все это время держал под мышкой, упала на пол. Я поднял ее и, радуясь, как узник, вырвавшийся на свободу, побежал за ним.

— Дай сюда! — отец вырвал шапку у меня из рук. — Так и знал, что у этого поганца ничего не добьешься! Говоришь с ним, как с человеком, а он нос воротит. Мы еще посмотрим, надолго ли ты стал начальником, сволочь!

Но на этом отец не успокоился. Все куда-то ездил, ходил, хлопотал и, наконец, однажды сообщил, сияя от радости:

— В нашем сельсовете освобождается место секретаря. Его переводят в райисполком. Надо поговорить с товарищем Бердике. Председатель может назначить секретарем кого захочет.

— Работа очень трудная, — заикнулся я, но отец так и взвился.

— Еще что! — завопил он. — Ты что, не человек? Образования у тебя нету? Как же проработал четыре года сын этого дурака Эльмурата? Теперь его приглашают, слышишь, приглашают в райисполком! Глядишь, еще председателем райисполкома станет… А этот, полюбуйтесь, болтает невесть что! Человек должен все уметь…

Я замолчал. Вообще-то секретарем сельсовета стать неплохо. Так сказать, местная власть. Если, как говорит отец, ладить с начальством, может, и выдвинешься.

Отец мой человек проницательный, — он тут же сообразил, о чем я думаю.

— Ты смотри помалкивай, — вкрадчиво зашептал он. — Я сам обо всем договорюсь. Придет день, тебя позовут и начнешь потихоньку работать, понял?

Матери он отдал приказ:

— Приготовь бозо, слышишь? Пригласим товарища Бердике. Да, а что наш козленок? Перестал хромать?

— Давно перестал, я его полечила хорошо. Поглядел бы, как он траву щиплет.

Тут уж я не выдержал.

— Это еще зачем? Мало тебе того, что тогда в райфо было? Опять подхалимничать?

Отец напустился на меня:

— «Подхалимничать»?! Это называется оказывать уважение, а не подхалимничать, ясно? От сильного не прячь свою большую чашку, — вот как у нас говорят. Попробуй-ка устройся сам, если можешь, тогда и поступай по-своему. Когда ты станешь человеком, я не пойду на поклон к самому пророку… Ты бы лучше научился держать себя с достоинством. Вот тебе мой конь, езди на нем, как подобает джигиту. И держись подальше от всяких Чотуров. Выбирай друзей с умом. Мыкты, например, чем не товарищ? Я его видел вчера в райфо. Не забывай, что Мыкты сын Бердике. Поддержка товарища Бердике нам очень нужна, сынок!

Мыкты! Да я его видеть не хочу, у него ни чести, ни совести, только и умеет хвастаться. Было бы чем — он, видите ли, водку умеет пить! И обманщик хороший! Во Фрунзе мы истратили мои деньги, а на обратном пути он как будто забыл об этом. Пришлось мне пить чай с сухарями — вот и вся еда.

— Пропади он пропадом, твой Мыкты! — отрезал я отцу. — Какой он товарищ!

— Хоть никакой, нам-то что! Нам нужен его отец, поэтому и с ним ты изволь ладить. Понял?

Отец сам отправился в магазин покупать что нужно для угощенья. Бозо у матери вышло крепкое — богатыря с коня свалит.

У меня на душе было скверно, будто тухлятины наелся. Зато отец ходил веселый, распрямив плечи и высоко держа голову.

Наконец настал торжественный час. Солнце клонилось к закату: тень одинокого тополя, что рос на другой стороне улицы, дотянулась до нашего порога. И почтенные гости изволили пожаловать; спешившись, ступили они на землю нашего двора.

— Асыл! — весело позвал отец. — Помоги мне встретить гостей, прими у них коней, отведи в холодок и задай свежей кукурузы. Недаром говорится: ухаживай не за гостем, за его конем…

Гости весело рассаживались. По обычаю, сначала подали чай. Потом принялись и за водку. Выпили по две рюмки — тут подали горячий, крепко посоленный куурдак.

На самом почетном месте сидит известный товарищ Бердике, очень толстый. Его крепкий буланый конь, должно быть, с трудом носит хозяина. Когда Бердике садится в машину рядом с шофером, беда тому: председателя сельсовета быстро убаюкивает езда, и он постепенно прижимает водителя все теснее в угол кабины, не давая ему толком править. Не знаю, чем питается Бердике, но толстеет он не по дням, а по часам, вздувается, как на дрожжах. Слева от председателя сидит счетовод Бурге. Этот, наоборот, худой, как щепка, остроносый, остроскулый, и даже глаза у него острые, как два шила. Когда Бурге перестает жевать и прислушивается к разговору, глаза его хоть и осторожненько, но все же покалывают то одного, то другого из собеседников.

Неожиданно в комнату вошел Орко. Он поздоровался и пожал всем руки.

— Орко, добро пожаловать! — Отец налил в стакан водку. — Ты пришел к накрытому дасторкону, значит, совесть у тебя чистая. Выпей вместе с гостями.

Орко помялся, потирая руки, потом взял у отца стакан.

— Мы с вами соседи, Чаке, я зашел по пути. Оказывается, и аксакал здесь…

Отец то и дело принимал пустые бутылки. Но вот Бердике засопел и как будто собрался прилечь. Я подсунул ему подушку. Бердике поглядел на меня одобрительно.

— Чаке, — обратился он к отцу, — вот отправили мы с тобой джигитов во Фрунзе, а они вернулись ни с чем. Мыкты говорит, условия там плохие. На будущий год в военную академию собирается.

— Да, да, — подхватил отец, — но пока мы с вами живы, Беке, дети наши не пропадут. Дело для них отыщется.

Орко решил вмешаться в разговор:

— Конечно, Чаке! Работы уйма. Зерно, например, не успеваем перевозить. Не хватает людей. Пусть Асылбек поработает грузчиком. Не такое уж трудное дело, катайся себе на машине с ветерком!

Отец не спешил принимать совет Орко.

— Э, братец, грузчики найдутся, — небрежно ответил он и тут же заулыбался. — Ну-ка, выпьем еще, гости дорогие! Найдется и Асылбеку работа, ничего! — Он заискивающе посмотрел на Бердике. — Вот наш Беке-аксакал, глядишь, и возьмет его к себе в секретари… Ну, пейте, пейте, дорогие мои!

Как ему не стыдно! Я готов был сквозь землю провалиться, Встал, чтобы уйти и хоть не видеть, как он унижается. Куда там! Не успел я шагу ступить, отец сразу:

— Асыл.

Голос у него ласковый, а глаза так и сверлят меня со злостью. Ладно уж, сел я опять на свое место.

Отец принялся хвалить нынешнего секретаря сельсовета Кокила: мол, хороший, крепкий джигит, один из лучших в аиле.

Бердике чуть приподнял голову, поглядел куда-то мимо отца в угол.

— Ничего… — пробурчал он нехотя. — Он скоро от меня уходит… Кто у нас действительно работник из работников, это Бурге. Любое дело ему нипочем, ведет все счеты и расчеты.

— Как же, как же… Такие работники, как Бурге…

Бурге принимает все это как должное, только хмыкает довольно. Но водка развязала язык и ему, скоро он принимается болтать, и каждое третье слово у него на языке — секретарь Кокил.

— Важничает попусту, задается чересчур этот ваш Кокил. Мои, понимаешь, счета вздумал проверять. Это еще ладно, так однажды начал спорить с самим аксакалом. Своим языком себе же и вредит. Где уж ему выдвинуться!

Я принес пенистое бозо. Отведав его, гости заговорили еще громче. Бердике запивает водку бозо, сопит, пыхтит и блаженно потеет. Бурге продолжает поносить Кокила. Разговорился и Орко, хоть выпил меньше всех. Водка на него действует очень быстро, это из-за фронтовой контузии.

— Не унывай, Чаке, — подбадривает Орто отца. — Дадим тебе работу. Раис сказал, что собирается назначить тебя водовозом. Разве плохо? Правильная поговорка: чем без дела ходить, лучше даром работать. Для тебя готова арба и пара коней что надо!

Отец усмехнулся.

— Ой-бой, что же ты раньше не сказал? Повелевай нами, господин, давай сегодня покушаем, а завтра посылай нас хоть в ад, пойдем, не откажемся:

— При чем тут «повелевай», Чангыл, брось ты это! — насупился Орко. — Что я, на смех тебе дался! Я дело говорю.

— Не повышай голоса, уважаемый бригадир, мы в делах тоже разбираемся, от вас не отстанем. С молодых лет честно служим партии и правительству. Ведите себя прилично, аксакал. Разве можно издеваться над человеком только за то, что его временно сняли с работы?

Орко вспыхнул, но тут ссору прекратил авторитетный голос Бердике:

— Довольно! Спорить не о чем, колхоз для всех колхоз. Каждый делает что может, никто от работы не отказывается.

— Вот это верно! — подхватывает отец, которому, видно, очень понравились слова Бердике: «каждый делает, что может».

Орко успокоился на другом.

— Конечно, никто не отказывается, — повторил он за аксакалом и затих.

Но беседа уже не клеилась. Все чувствовали себя связанно и отчужденно. Тем временем совсем стемнело. Гости собрались расходиться. Отец поспешил во двор помочь уважаемому Бердике сесть на коня. Я тоже поддержал председателя за локоть. Бердике тяжело опустился в седло, буланый хотел было тронуть, но отец придержал повод и отвел коня в сторону.

Я возился с Бурге, которого плохо слушались руки и ноги. Никак его не усадишь, сползает с седла, да и только. Валится мешком то на меня, то еще куда-то и все-таки пытается лихо покрикивать: «Хоп! хоп!» Тоже мне джигит-наездник! Вот сломает себе шею где-нибудь в канаве, ни одна собака его не пожалеет. При мысли, что мне приходится этому пьянчуге прислуживать, меня зло брало. Так и хотелось дать ему хорошенько по шее, чтобы протрезвился. Отца боюсь, а не то…

Наконец я его погрузил. Кое-как затолкал ноги в стремена, сунул поводья ему в руку и — «чу! чу!» на коня.

Отец все еще разговаривал с Бердике.

— Аксакал, — твердил он, — птица на крыльях взлетает, на хвост садится. Если вы не поддержите…

Бердике забормотал что-то, отец его перебил:

— Сын наш, аксакал, но честная служба его зависит от вас… Под вашим руководством он только и станет человеком. Правда, молод он, неопытен, но с вашей помощью привыкнет, обтешется.

— Да, вот… Чаке, секретарь мой действительно уходит. Ты сам слышал, он парень беспокойный…

— Слышали, слышали, аксакал. Асылбек не такой, он знает, как надо уважать начальство.

— Ладно, Чаке, раз ты так просишь. Кхм, да… Но… пока я ничего не могу сказать. Пусть сначала тот поганец уберется. Посмотрим. Думаю, твой справится, бойкий парень, по глазам видно.

Отец польщенно засмеялся.

— Да уж не хвалите негодника, аксакал! Вот если попадет в ваши руки, тогда станет человеком…

— Ну пока, Чаке!

— Счастливо, аксакал!

Наш серый щенок долго, отчаянно лаял вслед аксакалу. Отец гордо вошел в дом.

— Вот! Вот что значит хороший человек! Все понимает с полуслова.

Потом он сердито мотнул головой в сторону дома Орко.

— Стыдно мне было за этого ишака. Явился незваный и заладил: «Работа, работа!» Не спеши, дорогой, если я и буду работать в колхозе, то не иначе как на твоем месте. Воду вози, говорит. Тоже мне, сообразил, ишак! Только расстроил гостей.

4

Я часто хожу в библиотеку при нашем Доме культуры; Почти каждый день. Прихожу, встречаю таких же, как я, неприкаянных. Пока с каждым поговоришь, немало времени уйдет. Потом возьмешь книжку и делать нечего — надо возвращаться домой.

Отец после того знаменитого для, как у нас гостил Бердике, держится со мной ласково. Наш пегий теперь называется «конь Асыла»; отец ухаживает за ним, чистит, треплет по холке с таким видом, будто только этот конь и может довезти меня туда, где я, по мнению отца, «стану человеком».

Как-то раз подъехал к нашему дому Орко на своей куцей серой лошадке.

— Ассалом алейкум, Чаке, — вежливо поздоровался он с отцом. — Чаке, дело такое, завтра тебе надо выходить на работу, на строительство. Курятник строим. Как-никак поможешь.

Отец помрачнел, едва лишь Орко показался на горизонте. Услышав предложение бригадира, он застыл от возмущения, глаза у него стали круглыми, как у совы.

— Что ты болтаешь? Это чтобы я строил тебе курятник?

— Ой, Чангыл! Не вопи, говори прямо, пойдешь или нет? Что тебе сделается, если ты поможешь строить курятник?

— Не смей издеваться, Орко! «Что тебе сделается»? — передразнил бригадира отец. — Я тебе не раб клейменый, понял?

— Перестань, не хочу я с тобой спорить. Никто тебя рабом не считает и не называет. Будешь сам отвечать перед председателем. — Орко подтолкнул лошадь своими большими кирзовыми сапогами и, уезжая, добавил: — Ты живешь в колхозе, Чангыл, имеешь огород. Старуха твоя нездорова, ладно, мы ее не принуждаем. А ты должен работать по мере сил.

Отец долго смотрел бригадиру вслед, губы у него дрожали.

— Курятник строить, а! Погоди, я еще с тобой поговорю, пес!

Немного остынув, он повернулся ко мне.

— За людей нас не считают… Ладно… Вот поступишь ты на службу, тут же придет он приглашать нас с тобой в гости. Увидишь. А пока, сынок, живи как ни в чем не бывало.

Я так и живу. Такая моя жизнь почему-то особенно нравится матери. Она все чему-то радуется втихомолку. Старается накормить меня посытней и уговаривает побольше сидеть дома. Оказывается, у нее на мой счет тоже свои планы.

Как-то в полдень пришла к нам старушонка, морщинистая, сухая. Я кивнул ей — здравствуйте! — и тут же книжку под мышку, вышел во двор. Под окном у нас валялась ступа, я перевернул ее вверх дном, сел на нее и уткнулся в книжку. Слышу — старуха спрашивает мать:

— Аимгюль, а ведь говорили, что твой сын уехал на важную учебу?

Я насторожил уши.

— Ездил он, только… — мама запнулась. — Пришлось вернуться. Ничего, не в этом, так в будущем году поступит учиться.

— Э-э, ученье ученьем, не убежит, была бы жизнь долгая и хорошая. — Бабка шумно прихлебнула чай. — Вот Назарбай, говорят, женит сына. Слыхали? Нас позвала на свадьбу. Святое дело, надо бы подарить барашка, так я своему Омуру сказала.

— Откуда берут невесту?

— Говорят, из другого аила. Парень с девушкой познакомились на учебе.

Мать вздохнула.

— Это хорошо! Пусть будут счастливы. Мы бы женили Асыла, да нет невесты на примете.

Старуха повысила голос:

— Э, да у нас почти все девушки не просватаны. Акбая дочка чем нехороша? Крепкая, у такой хозяйки дом засияет. И красивая, и умница. Слава богу, не в мать уродилась, та ведь известная сплетница, только у ней и дела ссорить людей. Отец-то смирный человек.

Некоторое время в доме было тихо, потом послышался голос матери:

— Верно… Вы правы, мать Омура. Как-то мы об этой девушке не подумали. Надо посоветоваться со стариком…

— Посоветуйтесь, конечно. Зачем далеко ходить, когда подходящая девушка рядом? Она из твоей воли не выйдет. Да и с сыном твоим они, наверное, уживутся.

Вот тебе и на! Ничего подобного я и не подозревал. Просто рот разинул, сижу и не знаю, что делать.

А мать обрадовалась, будто золото нашла. Еле дождалась отца и выложила ему все за обедом. Решительно так, — что ж, мол, так судьбой определено. Отец слушал молча и поглядывал на меня краем глаза.

— Это как же? — спросил он наконец. — Жених наш сам нашел себе невесту? Или ты, как обычно, собираешься по тени шубу кроить?

Я покраснел, а мать, ничего не подозревая, отвечает:

— Договоримся со сватами, и дети не откажутся.

— Брось ты своих сватов! Надо сына сперва на работу устроить. Женитьба не убежит.

Мать замолчала — как толокном подавилась. Да и то сказать, так вот, ни с того ни с сего сына женить, — что это за дело!

После обеда я побрел на улицу. В дверях своего маленького белого дома, аккуратно покрытого камышом, стоял Чотур. Говорят, что завзятые курильщики дня не могут прожить без курева, — тоскуют, места себе не находят. А я, наверное, так же скучал по Чотуру, будто оставил у него в доме что-то самое мне необходимое, чего мне страшно не хватало. Привык к человеку!

«Сегодня рано пришел с работы, молодчина!» — подумал я и заспешил к Чотуру.

Он то и дело заглядывал в окно и торопил жену:

— Сойко, скоро ты? Говорят же: пока плешивый причесался, и свадьба кончилась. Брось, белей не станешь, хоть в простоквашу окунись.

Оказалось, оба спешили в Чолок-Сегет на комсомольское собрание. Мне на собрание идти не хотелось. А Чотур с женой скоро ушли. Я смотрел им вслед и думал: «Вот он какой, учился кое-как, можно сказать, полуграмотный, а рвется на собрание!»

Я с некоторых пор перестал бывать среди людей. С каждым днем чувствую себя все отчужденней. Вчера, можно сказать, человек был мне другом-приятелем, а сегодня я смотрю на него, как на еле знакомого. Разговариваю со всеми вежливо, но холодно. Не сегодня-завтра стану секретарем сельсовета, об этом забывать не следует. Надежда на такую замечательную перемену в моей жизни греет меня сильнее и радостнее весеннего солнца…

Когда я вечером явился домой, отец встретил меня мрачнее тучи.

— Ты где шляешься? — зарычал он. — Твои ровесники делом заняты…

Что это с ним, какой шайтан его попутал? Я уж отвык от того, что отец ругает меня. Смотрю вопросительно на маму.

Она тут же бросается защищать меня.

— Перестань ты, что за наказанье! При чем здесь Асыл, что ты мучаешь ребенка? Раис велел, придется тебе работать. Что скажут, то и будешь делать, хоть бы и тот же саман. Не убивайся так, бог милостив.

Отец привычно махнул рукой. Может, он на этом и успокоился бы, но меня дернуло сказать, что я не пошел на собрание. Он опять расходился:

— Вот тебе на! Ну и сиди у материнского подола, недотепа! Другие не старше тебя, а выступают на собраниях, чувствуют себя среди людей как рыба в воде. И что ты за никчемный парень! Для таких и три человека — толпа, они боятся людей, прячутся, как сурки, от них. Погляди хоть на Мыкты, он не только в колхозе, он и в районе спуску никому не даст. А ты… Нашел себе какого-то Чотура-мотура… в карты играешь…

Передо мной пожелтевшее поле. От хлебов теперь осталась только жесткая стерня. Скошена и высокая, в рост коня, трава при дороге. Видны одни дикие яблони, согнувшиеся под тяжестью плодов.

В садах виноградные лозы оплели до самых макушек урюковые деревья; когда смотришь сверху, заросли алчи, смородины и чия кажутся причудливым ковром, удивительно красивым.

Там, где тропа пересекает шоссе, стоит огромная груша. Когда я подъезжаю к ней, из-за бугорка резко взмывает в небо пустельга. Сорока, сидевшая на груше, встрепенулась было — не коршун ли, но тут же успокоилась, будто устыдившись своей ошибки. Слегка повернув голову, она следит за неровным полетом пустельги: «Ах, пропади ты пропадом, жалкая птица!»

Легкий ветер приносит приятную прохладу, ласкает лицо, забирается в рукава. И солнышко сегодня хорошее, оно не жжет, а согревает и радует все вокруг.

Неподалеку тарахтит трактор Чотура. Увидев меня, Чотур останавливает трактор и машет мне рукой, зовет:

— Э-эй!

Мне спешить некуда, я поворачиваю пегого и подъезжаю к Чотуру. Лицо у Чотура серое от пыли, только глаза и зубы блестят. От него крепко пахнет соляркой. Я здороваюсь, Чотур кивает головой и смотрит на меня весело и с любопытством.

— Куда собрался? — спрашивает он. — Уж не в Чолок-Сегет ли на работу? Там сегодня дело кипит, народу полно…

Слово «работа» задевает меня за живое.

— Да нет, так просто, прогуливаюсь, — отвечаю я холодно, упираясь в стремена и поглаживая коня по холке. — Придет время, поработаем. А ты зачем меня звал?

— Так просто, — в тон мне отвечает Чотур. Он достает папиросу и закуривает, быстро и жадно затягиваясь. Собирается как будто сказать что-то, но потом делает равнодушное лицо и повторяет: — Просто так…

Сойко тем временем поднимается на прицеп. Озабоченно нахмурив брови, она окликает мужа:

— Эй, давай-ка пахать, поздно уже. Что равняешься с бездельником, ему все равно куда ехать! Давай паши!

Вот вредная баба! «Бездельник!» Тоже еще, обзывает, да что она сама-то особенного делает? Мне обидно, но не стану же я спорить с женщиной! Я поворачиваю коня и пускаю его рысью по вспаханному полю…

…Весна в этом году была дождливая. Пшеница, посеянная на суходоле в Чолок-Сегете, поднялась высокая, выше камыша. Уезжая во Фрунзе, я еще подумал: «Ну, помучается Орко с уборкой!» А теперь уж почти все убрано. Где поровнее, работал комбайн, на буграх косили жаткой, а кое-где, наверное, пришлось и серпами орудовать. Ну, так и есть: на поле копошатся жнецы, и, судя по всему, сегодня уборку закончат.

На холме белеет ток. Людей там целый муравейник. Ровно гудят молотилки, из-за их шума еле слышны голоса работающих. По дороге в облаках густой пыли снуют грузовики с хлебом.

Под большой яблоней стоит юрта, вокруг нее целый склад: старое седло, сломанная жнейка, пустые банки из-под мазута, еще что-то валяется. Две женщины хлопочут у дымного очага.

Чуть подальше стоит маленькая белая палатка. Я направился к палатке — любопытно, кто в ней находится? Кто-нибудь из районного начальства, что ли? Женщины, хлопотавшие возле юрты, удивленно уставились на меня, я кивнул им и проехал мимо. Из палатки вышла наша библиотекарша Шаир.

— А, здравствуйте!

— Здравствуй, добро пожаловать, джигит! — Шаир ухватила моего коня за повод. — Слезай, будь гостем!

Вот уж трещотка! Придешь в библиотеку, начнешь книги выбирать — одну предлагает, другую, говорит без умолку. Не знаю, со всеми она или только со мной так обращается. Не церемонится ничуть, при посторонних вышучивает и улыбается при этом так, будто знает что-то особенное. Муж у нее в армии, но она никогда не бывает грустной или сердитой. Кончила в прошлом году курсы и сразу начала работать в библиотеке.

Я сошел с коня, Шаир привязала его к столбу. Что ж, очень приятно! Я вошел в палатку.

— Ну как? — спросил я с улыбкой. — Бросили библиотеку?

— Переселились. Тебе что, глаза маслом залепило, джигит? Или заважничал? — посмеиваясь, Шаир прошла на свое место. — Вот газеты, журналы, книги. Ты у меня был несколько дней назад, взял книжку, а на другой день мы перебрались сюда. А сегодня снова переезжаем. Здесь работа кончается, останутся только те, кто на току нужен.

Недаром эту курносенькую, черноглазую и белозубую женщину назвали Шаир! С ней все же очень приятно поболтать. Я сидел, перебирая книжки, время шло незаметно.

Снаружи донеслась звонкая песня. Затянул один, подхватило еще несколько голосов. Шаир тихонько подтягивала, потом спросила меня:

— Хорошо наши джигиты поют?

— Так себе.

— Не так себе, а очень хорошо! Попробуй-ка сам спеть, критиковать всякий умеет!

Мне ее не переспорить, ясное дело, поэтому я сделал вид, что не считаю нужным вступать в пререкания, и замолчал. Шаир тоже некоторое время сидела молча, думая о чем-то.

— Вам, парням, хорошо! — вдруг сказала она. — Можете говорить все, что думаете.

Она перекинула на спину толстые косы.

— А вы почему не можете?

— Так уж мы созданы, дорогой.

Я насторожился. На что она намекает, какой бес ее попутал? А песня слышалась все ближе, особенно выделялся чей-то высокий тенор. Но вот пение оборвалось, джигит что-то сказал, в ответ зазвенел девичий смех.

— Этот Садыр всех насмешит, — тихо проговорила Шаир и, оживившись, продолжала: — Кстати, вчера говорили тут о вас, о тебе и о Мыкты. И правда, сейчас даже слабые девушки трудятся, а вы, здоровые, сильные парни…

— Ну и что же? — спросил я небрежно, словно меня это не касалось. Но на душе стало неспокойно.

— Как «что же»? Собрание было. Решили заставить вас работать, хватит вам женихами красоваться.

— Кто решил?

— Все комсомольцы решили, вот кто!

Я разозлился. Вот еще! У каждого своя дорога. Если они убирают хлеб, так и все должны? Интересное дело! Настроение у меня испортилось, я посидел еще минут пять и поднялся.

— Ладно… У меня еще в районе дело…

Попрощался с библиотекаршей вежливо. Пусть болтает, все равно я скоро стану секретарем сельсовета, меня не только в аиле, в районе все будут уважать…

Вечером пошел к Чотуру.

— А, добро пожаловать! — приветствовал он меня. — Проходи, садись.

Прошел, сел. Чотур весело, но, как мне показалось, насмешливо на меня поглядывал. Потом захохотал своим противным смехом. Гогочет, как гусь.

— Жена! — позвал Чотур. — Дай, пожалуйста, карты. Где они? Хочу разок-другой оставить нашего шалопая.

— Не буду я играть! — отрезал я. — Болтаешь чепуху. Ты один, что ли, работаешь? Нашел шалопая!

Чотур взял у жены карты и не спеша принялся сдавать.

— Ну, давай разочек сразимся. Не обижайся. Кто не работает, того называют шалопаем, верно?

Вся кровь хлынула мне в лицо, в глазах помутилось, я даже карт не видел.

— Ты серый рябой мешок! Тоже считает себя человеком! Я у тебя на шее не сижу… Работай сколько влезет, не на меня работаешь, понял?

— Не злись, убитый богом, — спокойно сказал Чотур. — Пусть я серый мешок, а от твоей красоты кому легче? Сидите вместе с отцом на шее у больной старухи.

— А тебе что за дело?

Чотур загремел:

— Мне? Мне есть дело! Ты…

Но я повернулся к нему спиной и, не оглядываясь, пошел к двери.

5

Отец почти не бывает дома. Куда он ездит, чем занимается — непонятно. Сам он молчит, как старый скряга, которому в капкан дорогая дичь попала. Мне думается, он все хлопочет, чтобы меня пристроить. «Да, — бурчит он иногда про себя, — теперь скоро…»

В верхнем конце аила живет один инвалид, Базыл. Поссорившись с Чотуром, я стал захаживать к этому Базылу. Он большей частью сидит под тутовым деревом на специально для этого сделанном деревянном топчане. Захочется ему вздремнуть, он тут же и поспит. Базыл может передвигаться, опираясь руками о землю, обеих ног у него нет, потерял на войне. Но чаще он сидит на своем топчане и, так сказать, присматривает за хозяйством.

Я пришел к Базылу в полдень.

— А-а, заходи, Асылбек-уке, посиди со мной. — Базыл подвинулся, освобождая место.

Он взял в руки комуз.

— Вот послушай «Сары барпы»… Это мелодия Ниязалы. Вот был мастер! Как он умел на комузе изображать пение птиц, слышишь? — Базыл заиграл, подпевая хрипловатым голосом Петь он не умел, но на комузе играл хорошо.

— Базыке, вы ведь вчера целый день только эту мелодию и играли. Разве у вас других нет? — спросил я.

Базыл, должно быть, обиделся. Он положил комуз и откинулся на подушку.

— Ох, устал…

Но немного погодя он сел и, высоко подняв брови, сказал грустно:

— Славные были люди! У того же Ниязалы есть другая песня, тоже очень красивая, «Арсар куу». Слушай!

Он долго играл, потом попросил:

— Асыл, сходи-ка, принеси из дома бозо, там в углу стоит бочоночек. Твоя джене приготовила. Да ты вчера видел, где он. Пить хочется.

Мы выпили по две чашки холодного бозо. Базыл сегодня был необычно разговорчив, вспоминал свою жизнь и наконец тихо сказал:

— Вот теперь сижу, как собака на привязи.

Я посмотрел ему в лицо, на нем не было ни отчаяния, ни боли. Должно быть, он уже отгоревал свое и смирился.

— На фронт я пошел в сорок третьем, был тогда еще моложе тебя, совсем молокосос. Сам-то вернулся, а ноги на войне оставил.

Мне жалко его, он ведь совсем еще не старый, сорока лет нету. И без ног. Только он никогда не жаловался. Наоборот, любил говорить о том, какие у него умелые руки, как он мог бы работать.

— Задумал, понимаешь, перебраться в район, устроиться в сапожную артель. Брат Садыр не соглашается. Брось, аке, говорит. Если хочешь, сапожничай дома, чини башмаки ребятишкам и за хозяйством присмотри, а то некому, кроме тебя, все работаем. Раз так, говорю, купи мне хорошие сапожные колодки. Ладно, отвечает. Так что, уке, скоро я начну стучать молотком. Вот увидишь, не только простые чокои, буду шить узорчатые сапожки для девушек!

Об этом Базыл твердит каждый день. Давно уже… И верит в свои силы. В глазах у него загораются веселые искорки. Затягиваясь папиросой, он широко улыбается мне, показывая ровные, пожелтевшие от табака зубы.

— Приготовь кожу, уке. Сошью тебе сапоги куда лучше тех, что продают на базаре. Лет пять будешь носить, не меньше!

Тихо шелестят над нами листья тутовника. Птицы любят это большое густое дерево, их тут всегда полно. Вот и сейчас стая воробьев устроила совещание над нашими головами. Посовещались, почирикали и всей стаей перелетели на кукурузу.

Половина огорода у Базыла засажена кукурузой. Кукуруза сильная, на каждом стебле по нескольку больших, почти спелых початков. Мне очень нравится запах кукурузы, какой-то свежий и теплый.

Другая половина огорода занята арбузами, дынями и овощами. Тут и картошка, и капуста, и огурцы, и морковь, и помидоры. Помидоры уже покраснели, кустики их стоят нарядные, как девушки на празднике.

Жена у Базыла хорошая хозяйка — это все говорят. Да и как иначе, если муж инвалид, а ребятишки — их двое — совсем малыши, только в школу пошли. Но Базыл, между прочим, и сам на огороде работает, я это своими глазами видел. Зато и огород хорош, гляди-ка, как темнеют на солнце здоровенные арбузы и блестят золотые дыни.

Базыл слова берется за комуз. Но тут является Мыкты. Ему жарко, на носу выступил крупными каплями пот. Базыл приподнимает голову, должно быть приготовившись ответить на приветствие Мыкты. Но тот только молча протягивает руку. Базыл пожимает ее. Мыкты спрашивает:

— Ну что, сидите?

— Сидим. Добро пожаловать, Мыкты-уке!

Я смотрю на Мыкты. Во Фрунзе, во время экзаменов, он был довольно худощавый, но потом удивительно быстро поправился. Шея толстая, и весь он какой-то цилиндрический. Держится важно.

— Ну, как дела, в порядке? — спрашивает он, хватает меня за плечи и начинает трясти изо всех сил — это он изволит шутить. — Гуляешь?

— В порядке, — отвечаю я и стряхиваю с себя его руки.

— Хе! — пренебрежительно произносит Мыкты и начинает запанибрата приставать к Базылу, будто их в одной люльке качали: — Ну, Базыл, как, все возишься со своим комузом? Бозо-то есть? Пить охота!

Базыл не выказывает ни обиды, ни удивления. Наверное, он привык к такому поведению Мыкты. С сожалением — только глаза у него щурятся — он отвечает:

— Ай-ай, уке, опоздал ты! Мы все выпили, ни капли не осталось. А где это ты пропадаешь, что-то тебя не видно в наших краях?

Мыкты, упираясь в бок правой рукой, левую указующим жестом вытягивает куда-то к северу.

— Был там… в районе. Работу предлагают в двух местах. Велели анкеты заполнить. Ну, мы еще подумаем. Как по-вашему, в милиции ничего работа?

— О-о, уке, тебе везет. Хорошо, очень хорошо… Пистолет нацепишь!.. — Базыл повернулся ко мне. — Асыл-уке, сбегай, принеси арбуз там или дыню, выбери что хочешь. Твоя джене сняла вчера несколько штук, ты знаешь, где они лежат. Или прямо на бахче найди свежий. Беги скорей, угости Мыкты-уке, пусть утолит жажду.

Я принес огромный, с котел, темнокожий арбуз. Базыл пошлепал по нему рукой, оглядел его и разрезал на две половины.

— Ого! Вот это называется поспел!..

Арбуз был сладкий — настоящий сахар. Базыл добродушно улыбался, глядя, как мы с Мыкты наперегонки въедаемся в сочные ломти.

Мыкты швырнул коркой в лениво дремавшего дворового пса и вдруг спросил:

— Базыл, а зачем вам с твоей бабой столько арбузов? Ишь какой урожай!

— Ха, уке, лишними не будут. Сами поедим, друзей угостим, на зиму запасем. Что останется, свезем на зеленый базар, продадим. В прошлом году продавали, ребятишкам на эти деньги обновок накупили.

Мыкты с набитым ртом пробурчал:

— Вот у кого денег полно, оказывается!

Базыл нахмурился.

— Считаешь в чужом кармане… Ты лучше скажи, откуда сам деньги берешь водку покупать?

Он взял лежавший на подушке комуз и слегка постучал грифом по оттопыренному карману Мыкты. Тут и я заметил, что из кармана торчит горлышко бутылки.

— Мне отец сколько хочешь денег даст! — хвастливо ответил Мыкты. — Что, выпить захотелось? Угостить?

Я сплюнул.

— Очень нужно твое угощение! Было бы что, а то…

— Что может быть лучше водки? Эх ты, баба!

— Подумаешь, мужчина!

Я вскочил и сжал кулаки. Базыл потянул меня за рукав.

— Бросьте ссориться, герои! Ты, Асыл, уж очень горячий. Давайте-ка лучше я вам сыграю…

Он не успел еще дотронуться до струн, как Мыкты потянулся за комузом:

— А ну-ка, я запою, как Токтогул!

Базыла передернуло, но он сдержался и даже улыбнулся:

— Давай, уке, давай, повесели нас!

Мыкты неистово колотил по струнам и что-то пел дурацкое. Я почувствовал, что от него пахнет водкой. Базыл с тревогой следил за тем, как Мыкты лихо обращается с его любимым комузом. Лопнула струна. Мыкты продолжал играть, не обращая внимания на это. Базыл вырвал инструмент из рук Мыкты.

— Осторожней, уке!.. — он уже не сдерживал негодования. — Это комуз, уке, он не терпит такого обращения. Да у меня и нет запасных струн… Вот беда!

Мыкты пропустил мимо ушей слова Базыла. Он был весь красный и громко сопел.

— Пить я хочу, Базыл! Неужели у тебя вправду нет бозо?

Базыл все еще огорченно рассматривал комуз.

— Нет, уке, — ответил он. — Завтра приходи, сможешь хоть выкупаться в бозо.

Он невесело усмехнулся. Но Мыкты, видно, разошелся — не остановишь.

— Смотри ты! Безногий, а хитрый… Валяется тут, как мешок с соломой! Верно, Асыл? — обратился он ко мне за поддержкой. — На мою водку глаза разгорелись, а попросил у него бозо, завтра приглашает. Ну, ты, доставай деньги, Асыл сбегает в магазин…

Базыл не дал ему договорить. Весь белый, с дрожащими губами, крепко зажав в руке комуз, он крикнул:

— Ты! Скотина здоровая! Нашел чем попрекать, да я тебя…

Он размахнулся комузом, Мыкты увернулся, и комуз ударился об угол топчана, разлетевшись в щепки. В руках Базыла остался гриф с повисшими, оборванными струнами…

Мой отец приветливо встретил Мыкты, пригласил сесть и принялся расспрашивать о здоровье домашних. Он говорил сегодня как-то очень медленно и с расстановкой, а на потном худом лице его было важное и значительное выражение.

«К чему бы это? — подумалось мне. — Уж не стал ли и секретарем сельсовета наконец?!»

Оказалось, совсем не то: отец сам устроился на работу в лесхозе. Он старался скрыть свою радость и медленно процедил:

— А ну их… Позвали, предложили работать. Я согласился, хоть зарплата небольшая.

— А работа какая? — спросил Мыкты.

Его, видно, это заинтересовало.

— Да так… За уборкой ореха следить, что ли… — еще небрежнее ответил отец.

— О, это не работа, а клад! — у Мыкты загорелись глаза. — Сдашь «налево» тонну ореха, вот десять тысяч рублей у тебя в кармане.

— Ну, это не по мне, такого я не умею делать. — Отец притворно зевнул. — Придется попотеть, работа, кажется, нелегкая.

Мать подала обед.

Отец, по всему видно, очень доволен, что я пришел с Мыкты. А мы только что вернулись из райцентра, где пробыли несколько дней.

— Ребята, обиду не смоешь с души, как грязь с рубахи. Вы не обижайте друг друга, помогайте один другому. Мы с аксакалом Бердике уже не молоды, пора вам уступить дорогу, — говорит он.

— А как же, — Мыкты высоко подымает плечи. — Мы и во Фрунзе всюду вместе ходили.

— Вот это правильно!

— Отец обещает Асылбека к себе в секретари взять. Это хорошее место.

— Верно, хорошее, — подхватил отец. — Но самое ценное, что работа будет под руководством Бердике. От этого нашему парню выйдет большая польза.

Мыкты вздохнул и улыбнулся.

— Я бы и сам не прочь на это место поступить, да только председатель-то мой отец, неудобно.

Отец скосил на него глаза, усмехнулся.

— Да, если бы можно, так хорошо, конечно. Особенно тому, у кого ушки на макушке…

На улице послышался топот копыт. Кто-то верхом подъехал к нашему двору и остановился.

— Эй, Чаке! Аимгюль-джене, Чаке дома?

Господи, опять Орко! Отец ругнулся и прямо-таки со стоном встал со своего места. Я пошел за ним и остановился в дверях.

— Заходи, — нехотя пригласил отец.

Орко слегка тронул коня, тот переступил поближе, звякнуло стремя.

— Ассалом алейкум, Чаке! — вежливо поздоровался бригадир.

В общем-то наш бригадир Орко человек приветливый. Особенно когда на работу посылает или спрашивает что-нибудь — все с улыбкой.

— Алейкум ассалом! — вынужден был так же вежливо ответить отец. — Что не хочешь спешиться?

— Некогда, Чаке, я ведь на минутку. У меня есть к тебе одно предложение.

— Ну… говори! — Отцу, должно быть, стало любопытно.

Орко, приподнявшись на стременах, указал свернутой вдвое камчой на наше кукурузное поле.

— Чаке, вот что… кукуруза у тебя в этом году все равно как следует не вызреет. Короче говоря, Чаке, хотим мы у тебя ее забрать на силос.

Отец вытаращил глаза и еле выдавил:

— Ой-ой!..

— Погоди, Чаке, погоди. Кукуруза твоя в лучшем случае даст зерна центнера три, да и то вряд ли. А силос получится из нее хороший. Ты взамен возьмешь пять центнеров пшеницы из колхоза, идет?

Отец яростно затряс головой.

— Нет, уж это ты погоди, Орко-уке. Себе возьми эти твои пять синтиров. У нас корова, что мы зимой без кукурузы будем делать, чем скотину кормить? — Отец говорил сквозь зубы, на скулах у него двигались желваки. — Ты, Орко, не шути с людьми!

Орко тоже закипятился:

— Да разве я худа тебе желаю? Брось ты свою глупую обидчивость, что в ней проку! — Орко обратился за поддержкой ко мне: — Верно я говорю, уке?

Я промолчал.

— Ну ладно, упрямый ты человек, получишь за кукурузу вязок шестьдесят сена. Корми, пожалуйста, свою корову!

Отец и на это не согласился.

— Нет! — отрезал он и отвернулся.

Огорченный Орко шлепнул ладонью по шее коня.

— Эх, ему доброе говоришь… Ой, уке, ты разумный парень, ну погляди, разве такая кукуруза даст зерно? Одну зелень. Я предлагаю пять центнеров пшеницы. Разве мало? Поспорим, если вы соберете хоть два центнера с этого поля, отрежьте мне нос!

Мы с матерью пытались потом уговорить отца. Он уперся и ни в какую. «Не надо. Не стану продавать своим трудом добытое… Зелень скормим коню, стебли пойдут на крышу, вот вам и все!» Но ведь бригадир-то дело говорил. Отец отказывался из-за самолюбия, что ли, причем из-за какого-то чудного самолюбия. Была бы польза и нам и колхозу…

А огороды уже убраны; начали убирать кукурузу на силос. Недалеко работает бригада, поэтому в аиле стало шумно, людно. Голоса, крики, да еще трактор тарахтит с утра до ночи. Даже наш петух хлопает крыльями с таким видом, будто невесть какое важное дело делает.

Мы с Мыкты стоим у нас во дворе. Петух подходит к нам, потряхивает красным гребешком и, поворачивая голову, поглядывает на нас то одним, то другим круглым глазом. Ждет, должно быть, не перепадет ли ему зерна. Не понимает, бедняга, что скорее всего не мы его накормим, а он пойдет нам на жаркое.

У силосной ямы целая толпа девушек и молодух — так и мелькают платья, одно ярче другого. Мыкты подмигивает мне:

— Погляди, сколько черноглазых! Пошли туда, а?

С того дня, как я узнал о решении комсомольского собрания, я, признаться, стеснялся людей, боялся попадаться им на глаза. Мыкты этого не понимает, а сам он никого не стесняется. Вот и сейчас он пристал, как репей: пойдем да пойдем. Что делать? Откажешься — трусом назовет. Поэтому я нехотя соглашаюсь:

— Ладно.

Когда мы подошли, все уставились на нас. Не понимаю, как можно остаться спокойным и не покраснеть, если тебя так и сверлят десятки острых, любопытных глаз. Да еще если ты имеешь основания чувствовать себя посторонним. Но Мыкты все это нипочем. Выступив вперед, он громко здоровается.

— Добро пожаловать, — улыбнулся бригадир Орко. — Добро пожаловать!

А девушки перешептывались, до меня донесся приглушенный смех. Я и без этого чувствовал себя неловко, а тут меня словно холодной водой облили. Еле-еле заставил себя поздороваться за руку с теми, кто стоял поближе. Мне казалось, что все без исключения смеются над нами. Я, не глядя, видел их улыбки. А Мыкты чувствовал себя отлично; он уселся на груду зеленых кукурузных стеблей и принялся шутить с женщинами.

Женщины быстро подавали зеленую массу на ленту силосорезки, другие сбрасывали ее в траншею; человек десять утаптывали силос в яме. Траншея была почти полна.

— Эй, молдо, — глядя на Мыкты, не вытерпел бригадир, — подсобил бы немножко! — По выражению его лица видно было, что про себя он добавил: «А не то убирайся отсюда подобру-поздорову!»

Я молча наклонился, взял охапку кукурузы и бросил на движущуюся ленту силосорезки. Потом еще охапку, еще… Я спешил, чтобы не услышать снова грозный окрик. Орко задержал на мне взгляд своих выцветших, с покрасневшими веками глаз:

— Уке, работай аккуратней, сорочку запачкаешь, — и подал мне вилы.

Мыкты, увидев это, вскочил, выхватил вилы из рук снохи Кульджи.

— А ну, джене, отдохни, ты устала!

— Устают только такие молдо, как вы, — засмеялась в ответ румяная сноха.

— Не хочешь ли испытать меня? — Мыкты подмигнул ей. — Тогда посмотрим…

В это время показалась плетеная повозка с кукурузой. Тащил повозку ленивый бык. Возчик, должно быть, намаялся со скотиной, которую все время приходилось погонять.

— Сюда, сюда заворачивай! Вот здесь разгружай, Садыр! — закричал Орко. — Ну и бычок тебе достался, еле тащится. Давай сюда, парень!

Не знаю, слышал возчик слова бригадира или нет, только он ничего ему не ответил. Побледнел, закусил тубы и досмотрел сначала на меня, потом на Мыкты. Это был Садыр, брат Базыла. Он соскочил с повозки и направился к нам. Мне почему-то стало страшно. Садыр на секунду остановился возле меня и пошел дальше, не говоря ни слова. Вид у Садыра был такой, что все просто оцепенели и молча следили за ним. Один Мыкты ничего не замечал и продолжал заигрывать с молодухой, лениво забрасывая кукурузу на транспортер. Садыр подошел к нему, размахнулся и так хватил тяжелым кулаком Мыкты по носу, что тот плюхнулся в траншею.

— Ой, Садыр? Что ты? — закричал кто-то. Садыра схватили за руки, он не вырывался, стоял, скрипя зубами, и смотрел на Мыкты. Тот, шлепнувшись на кучу силоса, опомнился, вскочил и сразу сообразил, кто его ударил. Схватив вилы, он метнул их в Садыра. Женщины ахнули, я закрыл лицо руками: мне показалось, что вилы попали Садыру в голову. Но Садыр даже не нагнулся и ловко поймал вилы на лету. Ругаясь, Мыкты выскочил из траншеи, кинулся к Садыру. Люди не подпустили их друг к другу. Двое парней держали Мыкты, трое отвели в сторону Садыра.

— Породи, ты у меня еще узнаешь! — крякнул Садыр. — Нашел себе забаву! Я тебе башку расшибу, как комуз!

Я вздрогнул, а над самым ухом у меня раздался голос Орко:

— А ну, за работу! Не обращайте на Мыкты внимания, он получил по заслугам.

6

Я сидел на перевернутой ступе и делал вид, что читаю, но читать не мог. Гляжу, мимо меня по дороге шагает Чотур. Он издали помахал мне рукой. Я сделал вид, что не замечаю, и принялся разглядывать верхушки тополей. Но Чотур, кажется, и думать забил про нашу ссору. Подойдя поближе, он спросил:

— Что, сидишь?

Дурацкий вопрос!

— Сижу, — ответил я и повернулся к нему спиной.

— А я думал, ты скучаешь, — сказал я.

— Некогда скучать, братец, — холодно ответил я.

Но Чотура мой холодный тон ничуть не озадачил. Он принялся хохотать, будто его щекочут!

Чего он пристает, снова поругаться захотелось, что ли? Подошел ко мне и смотрит, глаза блестят, как у кота перед мышиной норой. Я немного смутился, но виду не показывал и зорко следил за ним, готовый дать отпор.

— Что это к нам не заходишь? — спросил Чотур.

Я снова перевел взгляд на вершины тополей.

— Так просто. Дела… Некогда!

— Дела-а? Какие же у тебя дела? Что-то я тебя в этом году за делом не видел. Ха-ха-ха-ха! И что это за невидимые дела! Пошли к нам. У меня сегодня выходной.

Я покачал головой, но он не отставал:

— Брось, какой прок одному сидеть! Идем!

В это время заявился отец. И с ним еще кто-то.

— Принимай коней, сынок! — крикнул отец, спешиваясь.

Чотур негромко поздоровался с отцом и вопросительно посмотрел на меня.

— Ладно, приду — только немного погодя, — сказал я.

Чотур сунул руки к карманы, и зашагал прочь.

— Придет, придет! — крикнул отец вслед и проводил его неодобрительным взглядом.

Чудно, этот неказистый Чотур мне все-таки очень нравится. Мне кажется, что он понимает все, о чем я думаю, из-за чего мучаюсь. Хотя этого не может быть, потому что я и сам себя не очень-то хорошо понимаю.

С отцом вместе приехал лесничий Иванов. Я его и раньше не раз видел, знаю его сына Колю, моего ровесника. Коля веселый такой парнишка, очень общительный. Десятилетку он окончил в районе, потом уехал куда-то учиться или работать.

Дом у Ивановых большой, шесть комнат. Я один раз был у них, Коля пригласил. Жена лесничего — женщина крупная, и, несмотря на это, она не ходит, а бегает и по двору и по дому, еще бы, хозяйство какое! У них и куры, и гуси, и поросята… Иванов, должно быть необыкновенно хозяйственный человек. В аиле все удивлялись, как это он приехал с двумя чемоданами, больше никаких вещей не было, а так скоро и дом хороший построил, и сад насадил, и огород развел. И в лесничестве ведь работы хватало!

Ростом лесничий невысок, но весь какой-то большой, крепкий, здоровый. И конь гнедой под стать хозяину: крупный, сильный, копыта с чайник.

Отец разговаривал с лесничим почтительно, на какой-то странной смеси киргизского и русского языков. Он пригласил гостя сесть; Иванов опустился на расстеленное матерью одеяло и, видно, не знал, куда ноги девать: то ли поджать под себя, как это делают киргизы, то ли вытянуть. Большие кирзовые сапоги мешали ему.

— Асыл, где ступа? — спросил отец.

Я принес ступу и поставил возле гостя. Ему это понравилось. Он улыбнулся и, повалив ступу набок, сел верхом, как на коня.

Мать принесла чай. Лесничий сбросил куртку, положил ее на пол, отхлебнул чаю и заговорил. Отец говорил еще в прошлом году, что лесничий быстро научился киргизскому языку и знает его в совершенстве. В совершенстве не в совершенстве, но объясняться он умел, верно. Это все признавали, а кое-кто, потолковав с Ивановым, начинал себя считать знатоком русского языка.

Я встал и потихоньку вышел во двор. Отец за мной. Ну, думаю, сейчас опять начнется: «Негодник! Что ты бегаешь от людей?» Нет, ничего, отец только приказал:

— Асыл! Давай-ка поймай петуха, надо зарезать его для гостя. Да поживей! Мы прямо отсюда поедем в Артык.

Я позвал кур и бросил им горсть кукурузы. Петух от угощения не отказался, но и в руки мне не дался. Я попробовал было ухватить его за ногу, он увернулся и больше ко мне близко не подходил. Я за ним вдогонку, он от меня. Юркнул в кукурузу и был таков.

Из дома вышел отец.

— Поймал?

Я вытер пот со лба:

— Застрелить бы его надо, так не догонишь.

— Эх! День-то уже на исходе. Вот уж недотепа!

Он показал на желтую хохлатку.

— Хватай эту. Сойдет, только поскорей.

С хохлаткой я справился быстро. Передал ее матери, сам зашел в комнату. Отец с Ивановым говорили о домах, о том, как их надо строить. Иванов бранил наш дом, хвалил свой и предлагал отцу построить такой же, просторный, на крепком фундаменте. За плату, конечно. Ну, на такой дом наших денег не хватит. Я в разговор не вмешивался, послушал, послушал и потихоньку улизнул к Чотуру.

Чотур, как всегда, был в отличном настроении. В комнате, кроме него, сидела за швейной машинкой его двоюродная сестра Дильде и что-то шила. Дома у Дильде швейной машины не было, и она иногда заходила к Чотуру. Увидев меня, Дильде привстала и слегка поклонилась. На минуту сверкнули ее большие черные глаза, потом она снова принялась за работу. Мне показалось, что она немного смутилась.

Я повернулся было к радиоприемнику, Чотур с досадой махнул рукой.

— Спит! Без электричества плохо. Никак питание не наладишь. То батарея кончится, то еще что-нибудь не так. Ремонтирую без конца, батарейки покупаю, все равно ничего не получается. В Таш-Кумыре у меня была радиола «Восток». Переезжал сюда, пришлось продать. Вот это был приемник, все ловил, Работал, конечно, от электросети. А этот принимает только Фрунзе и Ташкент, и то плохо… Ну ладно, давай сыграем разок.

Мы взялись за карты. Чотур сдавал и все говорил, говорил о том о сем. Потом как-то по-особому поглядел на меня.

— Асылбек… я тебе давно хотел сказать… Еще в тот раз, только ты был не в духе. Ты, парень, становишься плохим человеком, тебя перестанут уважать.

— Кто перестанет?

— Как кто? Люди! — Чотур даже немного обиделся на мой вопрос. — Захочешь учиться — поезжай, никто тебя удерживать не станет. Но до тех пор…

Дильде не поднимала головы от своего шитья и не вмешивалась в разговор, но мне казалось, что она слушала очень внимательно. В уголке рта у нее притаилась едва заметная улыбка. Может быть, Дильде улыбалась каким-то своим мыслям… Все равно мне было не по себе.

Чотур легко обыграл меня подряд два раза. Рассмеялся и бросил все карты мне в голову.

— Вот тебе! Сшей себе из них чапан… Красиво будет, только держись!

— У меня настроение неважное.

— Неважное? Ха-ха-ха… Погуляй еще месяц-другой без дела, настроение улучшится.

Чотур помолчал.

— Знаешь, Асыл, — качал он снова, на этот раз серьезно. — Я не смог по молодости и по глупости своей оценить Бактыгюль. Помнишь мою первую жену?

— Ему-то что о ней вспоминать, это ты никак забыть ее не можешь, — запальчиво вставила Сойко, которая незадолго перед этим вошла в комнату.

— Не могу, — ответил Чотур и усмехнулся. Сойко вскочила, выбежала. Чотур поглядел вслед, пожал плечами и продолжал: — Да, бедная Бакты ушла от меня, мать умерла. Придешь с работы — воды тебе никто не подаст. Я решил, что проживу и так, бросил работать. Шлялся целыми днями по базару и пьянствовал. В карты играл. Это был, можно сказать, мой единственный источник доходов. Только чаще проигрывал. Наконец пальто с себя проиграл. И вот, понимаешь, иду я в тот день по улице, недалеко от вокзала. Навстречу мне женщина, маленькая, худая, у нее тяжелый чемодан, еле она его тащит. Я к ней: «Сестренка, давай чемодан донесу. Куда идти?» Она недоверчиво посмотрела на мои нечесаные космы, грязный костюм, стоптанные ботинки. Потом улыбнулась, отдала чемодан. Пронес я его немного, свернул в переулок и был таков. Да-а, — Чотур покачал головой, как бы удивляясь тому, что это он сделал когда-то такое нехорошее дело. — Ну, принес я чемодан домой, закрыл покрепче дверь и сорвал с чемодана замок. И там, в чемодане-то, понимаешь, были один книги, полно книг. Стою, смотрю на эти книги… Стал их перебирать, нашел сверток в газете, в свертке белье — лифчик там, рубашка…

Чотур заглянул мне в глаза.

— И после этого случая я не одумался. Шел и шел по кривой дорожке. Правда, воровать больше не воровал, но и доброго ничего не делал. Карты, водка… «Зарабатывал»… — Он криво усмехнулся. — Да ведь и воровство, так сказать, способ существования. — Чотур, сощурившись, испытующе-насмешливо посмотрел на меня. — Может, и ты хочешь попробовать?..

Я молчал.

Неужели я такая уж дрянь?! Неужели, глядя на меня, можно думать о таком вот? «И ты хочешь попробовать?» Этими словами Чотур хлестнул меня, как плетью. Я не мог ответить, не мог встать и уйти. Чотур, наверное, понял, что творится со мной, и заговорил о другом.

— Я слыхал, к нам приехал представитель из райкома комсомола. Будет проводить собрание молодежи. Потом кино покажут. Ты пойдешь? Мы сегодня все свободны, можем пораньше отправиться в клуб.

Не услышав и на этот раз от меня ни звука, Чотур прилег на кошму, заложив руки за голову.

— Дильдеш, — обратился он к своей красивой сестренке, — спроси свою джене, накормит ли она нас. За это время и верблюда можно было сварить!

7

Спелые орехи дождем сыплются на землю с ореховых деревьев возле клуба. Подует ветер, сорвется с дерева стаяла птиц — и сразу слышишь: тук… тук… тук… Это орехи стукаются о твердую утоптанную землю. Мы подобрали по несколько штук, тут же разгрызли и съели. Кроме нас, возле клуба никого не было. Сойко и Дильде сели в тень, а мы с Чотуром зашли в сельсовет. В конторе оказался один счетовод Бурге. Библиотека была закрыта.

Бурге посмотрел так, будто припоминал, где это и когда он нас видел. Он был погружен в какие-то свои расчеты, копался в бесчисленных бумагах.

— Ну как, джигиты? Что скажете? — негромко спросил он наконец.

Чотур подошел к его столу.

— На собрание пришли, — прогудел он. — Чего это здесь ни души нет? Или не будет собрания сегодня?

Бурге сморщился.

— Присаживайтесь. Про собрание не знаю ничего, приезжий представитель с нашим Кокилом были здесь, возле них вертелось человек пять парнишек.

И Бурге снова защелкал своими счетами, бережно перебирая истрепанные бумажонки. Кончив считать, он запер их в железный ящик. Как обезьяна, которая ищет блох, сунул руку куда-то себе под мышку — спрятал ключ от ящика. Спрятал и сразу успокоился, заулыбался.

— Видите, работы сколько! Зайдет иной раз кто из знакомых, так даже поболтать некогда. Последние три дня буквально головы от стола не подымаю, готовлю отчет для района. Вот только сию минуту кончил. Ну, а вы что, гуляете, джигиты?

Он обращался главным образом ко мне. Спросил, оскалив зубы в любезной улыбке, о здоровье отца. Не забыл еще нашего угощения!

В дверь постучали. Вошли четыре женщины, чем-то взволнованные. Мы замолчали.

— Ну как, Бурге, есть что-нибудь? — спросила одна из них. — Нам, дорогой, уходить пора.

Голос у нее был слабый, лицо бледное, глаза покраснели и смотрели на счетовода жалобно.

— Ашыргюль-джене, я вам давно сказал, что нет, — тут Бурге улыбнулся. — Кто вовремя пришел, тот и получил. Я же не виноват, что вы опоздали. Деньги, знаете… — Бурге развел руками. — Деньги — это вода, текут быстро.

Из-за спины Ашыргюль выступила здоровая, краснощекая женщина.

— Что это такое? — заговорила она. — Что вы нас за нос водите? И не платите, и не отказываете.

— Ой-ой-ой! — Бурге покачал головой. — Азим, красавица, вы-то что? Ашыргюль-джене требует, понятное дело, у нее девять законных сыновей. — Он с особым ударением произнес слово «законных». — А вы что же, хе-хе!

Азим вздрогнула, словно от удара, резко повернулась и вышла, с треском захлопнув дверь. В комнате стало тихо. Молчание прервал Бурге.

— Хе-хе-хе, — фальшиво засмеялся он. — Требует деньги на незаконнорожденного… Совести нет…

— Ты, Бурге, детей оставь в покое, чьи бы они ни были. Ребенок не виноват, что у него нет отца. Зато государство о нем заботится, и ты обязан деньги выдать, — резко ответила одна из женщин.

— Ладно, ладно! — Бурге обеими руками зажал уши. — С вами свяжешься, так не обрадуешься.

— Бурге, — сказала Ашыргюль, — отпусти нас, смеяться потом будешь…

— Эх, Ашыргюль-джене, чем ходить и просить эти жалкие деньги, ты бы лучше просила у бога здоровья своим детям…

Ашыргюль вспылила:

— Это мое дело, чего просить! Каждый раз чуть не половину оставляем тебе. В прошлом году доверила тебе книжку, так ты за полгода пособие сцапал. Хочешь, чтобы мы совсем от него отказались?! Ладно, подавись этими деньгами, чтоб тебе пусто было!

И она ушла. За ней ушли и другие. Бурге проводил их страдальческим взглядом и вздохнул:

— Видали, каково с ними? А тут еще работай с утра до вечера. Устаешь до полусмерти, валишься с ног. И все тобой недовольны. Неблагодарная у меня работа! Вот хоть эти бабы, ну что они стали бы делать, не плати им государство пособие? И требуют так, будто я эти деньги их отцам задолжал. До чего дошли люди!

Чотур насупился.

— «Люди, люди!» — передразнил он. — Ты-то человек или нет? Если им полагается по закону, плати и не звякай!

И тут неожиданно для самого себя я не выдержал:

— Ты, Бурге-аке, осуждаешь женщину за то, что она спрашивает деньги на незаконного, как ты говоришь, ребенка?!. А ты, сам ты законно поступаешь? Куда ты деваешь деньги, которые у них крадешь? В землю зарываешь?! — И, не дожидаясь ответа от изумленного Бурге, я крикнул: — Жулик ты, лиса бессовестная!..

Чотур потом долго хохотал, повторяя:

— Как ты его? «Лиса бессовестная»? «Жулик»? Здорово, ха-ха-ха!

Я в жизни никого так не обзывал, поэтому чувствовал себя теперь очень неловко. Может, я зря горячился… Но когда я вспомнил хихикающего Бурге, подлого обманщика…

Собрание молодежи проходило в клубе. Народу набилось множество, на скамейках сидели, тесно прижавшись один к другому. Кому места на скамьях не хватило, устраивались как могли: кто присел на корточки, кто, не выдержав неудобной позы, опустился прямо на пол, не жалея брюк. Чотур все-таки кое-как втиснулся между Сойко и Дильде. Я стоял, прислонившись к стене, и смотрел на сцену. Там, в президиуме, были Кокил, представитель райкома комсомола и несколько человек наших активистов.

Клуб у нас большой, только его давно не ремонтировали. В дождь крыша протекает, штукатурка от этого обваливается. Один механик кинопередвижки, парень задиристый и насмешливый, не признает наш клуб и крутит кино прямо на улице, благо белая стена конторы хорошо заменяет экран. Когда приезжают городские артисты, спектакли тоже приходится устраивать во дворе: зрителей столько, что в клубе они не помещаются.

Сегодня в клубе темновато. Горит почему-то одна-единственная керосиновая лампа, она освещает только членов президиума, да и то слабо. Две большие ночные бабочки носятся вокруг лампы, словно стараясь погасить и этот слабый свет. Огромная тень оратора, смешно повторяя его движения то и дело перемещается со стены в зрительный зал, потам опять на стену. Я некоторое время внимательно следил за этой тенью и плохо слушал, что говорит ее хозяин, джигит из райкома. А говорил он увлеченно, уверенно и так свободно, что мне стало завидно. В самом деле, он старше меня на год, ну, может быть, на два. Почему же он такой смелый? И, наверное, образованный. Успел приобрести авторитет у людей…

— В Шамалды-Сае, — говорил райкомовец, — река Нарын будет перегорожена плотиной, там построят огромную электростанцию. Когда она будет закончена, электроэнергию получит не только наша Киргизия, но и вся Средняя Азия. Работать нам будет легче, жить станем лучше, культурнее, интереснее. Короче говоря, ребята, эта ГЭС — наше счастье, наше будущее!

В зале зашумели. Кое-кто уже слышал о плотине раньше, но многие узнали о ней только здесь, на собрании. Наши местные ораторы один за другим потянулись выступать. По-моему, лучше всех говорил Кокил.

— Вы поглядите, — он повел рукой сначала в один темный угол, потом в другой. — Поглядите, темно, как в пещере, верно? А было бы электричество, мы могли бы сидеть и любоваться друг другом, сколько хочешь. Но главное, я вот о чем хотел сказать. Есть такая поговорка: «Невкусен суп из мяса, купленного по дешевке», то есть грош цена тому, что досталось без труда. Если мы не примем участия а постройке плотины и электростанции, как же мы сможем потом без зазрения совести пользоваться ее энергией, считать ее своей?! На стройку приедут люди со всей страны, нам тоже надо послать туда своих ребят.

Вот этого самого Кокила и поносил на все лады счетовод Бурге. Кокил аккуратный такой, худощавый парень с умными глазами. Я в последнее время иногда встречал его в библиотеке и старался при этом на него не смотреть. Все казалось, что он вдруг спросит: «Ну что, ждешь, когда я тебе место освобожу?» Неприятный вопрос, да еще ежели его задаст такой парень. Кокил говорит немного, но веско, значительно. И держится всегда спокойно, я еще ни разу не видел, чтобы он суетился или спешил.

Глядя сегодня на него, я окончательно простился с надеждой стать секретарем сельсовета… Куда мне!

Кокил между тем продолжал:

— Ребята, кто захочет поехать на строительство, тем райком даст путевки. Что вы скажете на это?

— Ладно? — раздался чей-то голос из угла. — Не торопи, посоветуюсь с женой, завтра дам ответ.

Я думал: а я?.. Я не столяр, не плотник, не шофер. Да кому я нужен… Пусть этот райкомовец сам поедет…

Тут вскочил Кенебай и потребовал, чтобы его записали, но ретивого шофера остановили: мы с тобой, дескать, и колхозу необходимы. Кенебай не успокоился, принялся по своему обыкновению зубоскалить и расшевелил всех. Ехать на стройку записалось трое ребят из верхней бригады. Этим и кончилось собрание.

Стали показывать кино, но дело не ладилось. Рвалась лента, останавливался движок. Мы решили уйти домой. При таких темпах картину досмотришь к утру, не раньше. Да и публика у вас невыдержанная, чуть что, раздаются крики:

— Сапо-ожники!

— Давай живей!

От одного крика голова заболит, а тут еще топот, свист. Мы стали пробираться к выходу. Дильде и Сойко оглядывались на экран, ожидая новой вспышки света.

— Пошли, пошли? — заторопил жену Чотур. — Ничего тут не дождешься, дома я тебе сам без света кино покажу.

Но и ему, конечно, было досадно, что не удалось посмотреть картину. По дороге он тихонько сказал мне:

— Вот видишь, Асылбек… Эх, черт возьми, было бы у нас здесь электричество, как в Таш-Кумыре, мы бы эту картину посмотрели в свое удовольствие…

8

Дильде… Это коротенькое имя с недавнего времени для меня почему-то звучит, как песня. Мне становится так тепло, хорошо, и сердце сильнее бьется, когда я тихонько говорю: «Дильде»…

Вон там, на нижнем конце поля, убирают последнюю кукурузу на силос. Тарахтит силосорезка, слышны голоса, смех. Может быть, и Дильде там. Я всматриваюсь в пеструю толпу. Вот мелькнуло белое платье. Дильде? Нет, кажется, не она…

Недалеко от нашего дома работает еще одно молодежное звено — картошку копают. Дильде может быть и там. Я поднимаюсь на крышу нашего дома и смотрю на картофельное поле. Нет, отсюда никого не узнаешь.

В полдень я отправляюсь в ту сторону и медленно иду по дороге мимо работающих. Скорее всего, никто не обратил на меня внимания, но мне кажется, что все взгляды прикованы ко мне. Я опускаю голову и ускоряю шаги.

— Эй, братишка! — окликает меня женский голос. — Не проходи мимо, подойди к нам.

Я подхожу.

— Дайте ему картошки, пусть сварит на ужин! — насмешничает кто-то из парней.

Все хохочут, а я чувствую себя сиротой на обеде у богатых родственников. Но не бежать же мне отсюда. Стыдно. И я здороваюсь со всеми:

— Здравствуйте! Успеха в работе вам!

— Дайте ему картошки, — говорит тот же мужской голос, — и пусть убирается восвояси.

Я оглядываюсь. Так и есть, это Садыр. Он оперся на воткнутый в землю кетмень и недружелюбно глядит на меня. Мы никогда друг друга не любили. В школе он почему-то дразнил меня «воображалой», а я его «коровьей башкой». И сейчас мне хочется крикнуть ему в ответ: «Ты, коровья башка, погоняй свою арбу и не лезь учить других!» Но я молчу. Садыр подходит и здоровается со мной за руку — так, что чуть мне плечо не вывихивает.

— Что же это вы с Мыкты творите? — спрашивает он. — Скажи на милость, кто вам дал право издеваться над инвалидом?

Голос у Садыра скорее грустный, чем злой. Мне опять становится совестно, что я был безучастным свидетелем того, как Мыкты оскорбил Базыла. Я уже не злюсь на Садыра, а только боюсь, что он скажет: «Эх, да разве вы люди!» — и повернется ко мне спиной. Но Садыр только добавляет:

— Мерзавец он, этот Мыкты!

Он плюет на ладони и берется за кетмень. Наверное, Базыл подробно рассказал брату о том, как произошла ссора. Садыр как будто бы не считает меня таким уж виноватым. Мне становится легче, и я с радостью наблюдаю, как светлеет лицо Садыра.

До самого вечера я вместе со всеми копал картошку, потом во время отдыха парни устроили борьбу. Когда-то я мог легко побороть Садыра. Теперь не тут-то было! Садыр легко кладет меня на лопатки — набрал силы, бугай! Я почему-то не стыжусь своего поражения, хотя девушки дружно хохочут надо мной. Смеется и Дильде, она здесь, веселая, оживленная, как и все. Но с ней я не осмеливаюсь не то что пошутить, а даже просто заговорить. Не могу — и все тут! И мне досадно, когда кто-нибудь из ребят обращается к ней чересчур, как мне кажется, развязно.

Тогда, на комсомольском собрании, Дильде выглядела такой хрупкой, воздушной, прямо, как говорится, неземное создание. Сегодня она совсем другая: на ней старенькое желтое платье с полинявшими цветами, рукава засучены, волосы, заплетенные в одну толстую косу, закручены узлом на затылке, лицо разгоряченное. Крепкая, сильная, она работает легко, без напряжения.

Облака над горой Бозбу стали красными от заходящего солнца, а тени длиннее, и теперь отчетливее доносится шум нашей бурной речки. Садыр велел сложить кетмени и лопаты в кучу под деревом.

— Пошли!

Кое-кто взобрался на повозки с картошкой. Дильде сказала, что идет сегодня к Чотуру, потому что мать ее уехала в гости. На мое счастье, краснощекая сноха Кульджи, такая неразлучная с Дильде, успела занять на арбе место. Так и получилось, что мы с Дильде остались вдвоем.

Вообще-то, все это странно. Когда я учился в девятом классе, а Дильде в шестом, я совершенно этой девчонкой не интересовался. Девчонка как девчонка. Она очень любила петь и на праздниках всегда выступала на школьной сцене. «Ишь поет-разливается, — думал я тогда. — Как бы не сбежала с каким-нибудь артистом!» Правда, с тех пор неказистая девчонка превратилась в красивую девушку.

— Дильдеш, Чотур дома?

Этот вопрос был не слишком-то удачным результатом моего мучительного раздумья: «О чем заговорить с Дильде?» Но что поделаешь, на большее моей находчивости не хватило. Дильде откликнулась живо и охотно:

— Да, наверное, он и Сойко уже вернулись с работы. Чотуке приемник починил вчера. Теперь играет хорошо. Сегодня будут из Фрунзе концерт передавать.

Прекрасно, можно задать следующий вопрос:

— Хороший концерт?

— Кажется, хороший, — ответила Дильде и больше ничего не сказала, обрекая тем самым и меня на молчание.

Я шел и мучился сомнениями: тропинка узкая, пропустить мне Дильде вперед или самому идти первым? Лучше всего, пожалуй, идти рядом. Я попробовал так и сделать, но, во-первых, начал спотыкаться на каждой шагу, во-вторых, трава возле дорожки была покрыта густым слоем пыли, и ноги у меня скоро стали грязными до безобразия, а, в третьих, из брюки мне налипли тысячи репьев, так что одна штанина то и дело цеплялась за другую.

Дильде остановилась, пропуская меня на тропинку, но я отказался:

— Ничего, Дильдеш, по дорожке идите вы.

Я решил, что нам с ней нужно обращаться друг к другу на «вы»: в самом деле, нас в одной люльке не качали. И вообще, по-моему, неудобно к взрослой девушке, стройной, как молодая березка на берету ручья, обращаться «ты» или, еще того хлеще, как это некоторые парни позволяют себе: «Эй, ты?»

Дильде, услышав мое обращение, быстро повернула голову и удивленно на меня посмотрела. Ей, должно быть, и так казались странными моя робость, взгляды исподлобья, а тут еще это «вы»… Она покраснела, не зная, то ли обидеться, то ли сделать вид, что не придала значения такому пустяку. Во всяком случае, она явно не ожидала от меня ничего подобного. А ее смущение меня окончательно поставило в тупик. Я почувствовал, что тоже краснею. Но ведь ничего плохого у меня в мыслях не было, честное слово! Просто Дильде нравится мне, и все! Она очень хорошая девушка.

Как бы там ни было, но ни слова больше я из себя выдавить не мог до самого Чотурова дома. Тут мы остановились.

— Кажется, они дома, — заметила Дильде, по-видимому ожидая, что я вместе с ней войду в дом. Но я и думать не смел войти к Чотуру вместе с его сестрой. Еще подумают бог знает что!

— Дильдеш, мне пора домой, — пробормотал я и вздохнул.

Дильде молчала.

— Ну, идите… До свидания! — я протянул ей руку.

Растерявшаяся Дильде дотронулась кончиками пальцев до моей ладони, и я неожиданно для себя самого крепко сжал ее руку. Девушка почти вырвала ее и, резко повернувшись, ушла.

…Дома сидел отец, нацепив на нос очки, и внимательно разглядывал содержимое своей старой сумки. Очки отец надевал только в исключительных случаях — когда читал особенно важные бумаги или разговаривал с людьми, которые ему не нравились. Не знаю уж, что он видел через эти очки, зрение-то у него еще хорошее. Бывало, мать не может вдеть нитку в иголку, отец сразу: «Давай сюда, старуха!» Нацелится, раз — и готово, попадет ниткой в ушко. «Вот как надо! Хе, слабый конь быстро устает, слабый человек быстро стареет». Между прочим, очки он не купил, а подобрал на дороге кем-то потерянные и привез домой.

Лампу отец придвинул к самому своему носу. Мать сидела поодаль и месила тесто почти в полной темноте.

— Асыл, где ты был? — спросила мама. — Милый, да ты весь в пыли! Что случилось, сынок?

— Да вот пошел сегодня в поле, там картошку копают, я тоже поработал немного.

— А-а, — успокоенно протянула мать и снова принялась за свое дело.

Зато отец так и застыл с очередной бумажкой в руке и изумленно поглядел на меня поверх своих очков. «Как ты до этого дошел, сын мой? — говорил его взгляд. — И еще улыбается, будто мать на старости лет ему братишку родила!»

— Картошки-то хоть принес? — спросил он наконец. — Можно сварить, поедим.

— Нет, не принес.

Отец последнее время часто жалуется на судьбу. По его словам, она обманчивая, непостоянная, скупая на счастье… Если так, то почему же судьба оказалась такой щедрой к тебе, девушка по имена Дильде, почему она позаботилась о тебе, как отец, и была нежна с тобою, как мать, и наградила тебя красотою белого цветка, распустившегося в зеленых киргизских горах?..

9

С каждым днем холодает, солнце скупится на тепло. Перепадают дожди, а вершины гор побелели. Поутру и вечером не выйдешь на улицу без пиджака. Кукурузу уже убрали, поля голые, по ним свободно разгуливает ветер, и скотоводы спустились с джайлоо в долину, стада пасутся на ближних склонах, где еще есть трава.

Наша кукуруза так и не вызрела. Но мы ее убрали, как и все люди, надеясь использовать зелень.

Я сидел во дворе и чистил кукурузный початок, задумавшись о своих делах. Приехал с работы отец. Я принял у него коня, но он даже не взглянул на меня. Волоча по земле камчу, подошел к двери и позвал:

— Эй, Аимгюль!

Мать поспешно вышла и замерла в испуге на пороге. Что с отцом? Заболел он? Вроде нет, только глаза полузакрыты, как у больного. Губы стиснуты, на лбу две глубокие складки. Мать догадалась, что он вне себя, и не стала ни о чем спрашивать. Отец же в этот вечер так больше ни слова и не сказал. Я решил, что его опять сняли с работы.

Наутро отец разбудил меня так:

— Эй, манап, вставай!

Я вскочил, протер глаза, кое-как умылся и предстал, как говорится, пред его светлые очи. Лицо у отца как будто немного «разгладилось» по сравнению со вчерашним, но глаза были злые.

— Возьми бумагу и ручку, — негромко приказал он.

Я вытащил чемодан, достал новую тетрадь, вырвал листок, приготовил чернила. Отец, втянув голову в плечи, сощурив глаза, некоторое время что-то обдумывал. Ноздри у него шевелились. Наконец, приняв решение, он отдал новый приказ:

— Пиши! Первому министру Киргизстана…

Этот адрес мне знаком. Отец и раньше любил обращаться в высокие инстанции. Я, не задумываясь, написал: «Председателю Совета Министров Киргизской ССР…» Отец внимательно следил за тем, как движется перо по бумаге. Написав обращение, я вопросительно посмотрел на отца.

— Так, — сказал он. — Пиши! Значит…

Тут спокойствие изменило ему, и он заговорил быстро и бессвязно:

— Видал? Мы три месяца ждали, а теперь… Все это Кокил, все он, скандалист! Пиши! Очернил честного работника Ормонова Бердике, добился, что его сняли с работы. Дал взятку в райисполкоме и сам занял место товарища Ормонова Бердике. Карьерист, себялюбец. У самого есть феодальные пережитки. Каждый день бьет жену. Свою любовницу, развратную женщину по имени Шаир, устроил секретарем сельсовета. Пиши все это, слышишь?

Я сообразил теперь, в чем дело, и сидел молча. Я давно понял, что секретарем сельсовета мне не бывать. Да и кто стал бы увольнять Кокила, ведь он знает дело и работает хорошо.

Отец горестно покачал головой:

— Ну что молчишь? Ведь это он подставил тебе ножку. Жалеешь его, что ли?

— А Бурге как?

— Черт с ним, с твоим Бурге! О нем и говорить не стоит. Когда поток уносит верблюда, где уж козу искать! — Отец махнул рукой. — Давай пиши! Карьерист и неисправимый мерзавец. Не терпит деловых, знающих людей. Происхождение у него бай-манапское, его дед эксплуатировал целый аил. Сам он для Советской власти человек вредный, он может совершить антигосударственный переворот. Так и пиши, не бойся. Один экземпляр пошли прямо в Москву!

Мне на всю эту отцову чепуху наплевать, кто станет на нее обращать внимание? Я только от души радовался, что Бурге прогнали. Мало ему еще!

Я написал все, что говорил отец, только по порядку. Подписал «Мундузов Чангыл» и поставил точку. Отец схватил меня за руку:

— Эй! Ты что, хочешь зарезать своего отца? Вычеркни! Пусть ни одна живая душа не знает, кто написал заявление, а то этот негодяй меня живьем проглотит.

Я вычеркнул. Отец читал-перечитывал заявление, почесал в затылке.

— Напрасно я надеялся, что ты станешь настоящим человеком. Ты даже заявление толком не можешь написать, валяешь как попало. Здесь зачеркнуто, там подчеркнуто. Кто эту грязь станет читать? Перепиши чистенько!

В конце концов заявление было запечатано в конверт, марка наклеена, и отец успокоился. Он держал в руках письмо и улыбался так, будто в ближайшем будущем его ждали невесть какие блага.

10

— Эй, джигиты, здравствуйте! Успеха вам в работе!

Бригадир Орко пришпорил коня и догнал трактор. Увидел меня на прицепе, удивился. Чотур выключил мотор, спрыгнул на землю и подошел к бригадиру.

— Ну, биргат-аке, что скажете?

— Да ничего, здравствуйте, говорю. Как, закончите сегодня участок? А где Сойко?

— Сойко дома, — заулыбался Чотур. — Убраться, постирать надо. Потом поставите ее на другую какую хотите работу. Трактор не простаивает, мы тут с Асылбеком вдвоем. Сегодня обязательно закончим…

— Ладно, ладно, — не дал договорить Орко. — А ты как здесь очутился, Асыл?

— Да так, очень просто, — ответил я.

Орко немного подумал.

— Тебя послали на работу, что ли?

— Нет. Кому меня посылать? Орко-аке, а разве я не имею права работать?

Орко смерил меня взглядом. Слез с коня, бросил повод на головку плуга, будто готовился к долгому разговору.

— Так, — сказал он. — А выдержишь ли ты, сынок, вот в чем вопрос…

Чотур задрал голову куда-то в небо и захохотал.

— Ха-ха-ха! Вы, биргат-аке, рассуждаете, как ребенок. Еще как выдержит! Вчера ему, правда, было непривычно, но сегодня обошлось. Ничего, научим.

— Та-ак, — повторил Орко и сдвинул шапку с затылка на лоб. — Расскажу вам, джигиты, одну притчу. Жил когда-то на свете один байбача. Приходит он однажды к мудрецу и говорит: «Учитель, мой отец сходит с ума. Каждый день чуть ли не по три раза поднимает шум, скандал. Кричит, ругается, пугает своих внуков. Что мне делать, учитель?» Тогда мудрец спрашивает: «А кем был раньше твой отец, добрый джигит?» — «Отец был бием, учитель», — отвечает байбача. «Тогда, добрый джигит, — говорит мудрец, — поставь ты мельницу на берегу бурной реки. И пусть твой отец следит за работой этой мельницы. Обязательно исполни мой совет, добрый джигит, и приходи ко мне снова ровно через три месяца». Байбача сделал так, как велел мудрец. Три месяца спустя он пришел к мудрецу и радостно сообщил: «Учитель, мой отец исправился». Мудрец погладил свою длинную белую бороду и сказал: «Так и должно было быть, джигит. Твой отец был бием, он привык распоряжаться судьбами человеческими по своему произволу. Он состарился, сил не стало, дело из рук ушло, а привычка повелевать сохранилась. Вот он и дурачился. Теперь же у него есть занятие. Приезжают на мельницу люди, он распоряжается: «Ты завтра привози зерно! А твое сегодня смелем! А в твоей пшенице полно камней, очисти ее получше!» В домашние дела ему вмешиваться некогда. А ты, джигит, постарайся избежать участи своего отца. Заранее научись чокои шить. Будет тебе занятие к старости».

— Ты, уке, молодец! — помолчав, проговорил Орко. — Не обращай внимания на наши споры с твоим отцом. Нам умирать скоро. А ты уже не ребенок…

— Верно сказали, биргат-аке, — подхватил Чотур и уселся прямо на землю.

Я смотрел на них и старался улыбаться. Но, по правде сказать, мне было обидно за отца.

Орко заспешил уезжать. Я видел, как он выехал на дорогу. Навстречу ему шел кто-то пешком. Конь бригадира, поравнявшись со встречным, привычно остановился. Но, должно быть, у бригадира не было никакого дела к этому человеку. Он толкнул коня в бока ногами и еще подхлестнул камчой.

…Прошло три дня. Уставал я да полного изнеможения, на руках появились мозоли, я потел, надрывался и думал, что никогда не привыкну. Потом заметил, что по ночам сплю крепко и спокойно, ем много и с аппетитом. Мать уже не вздыхает и не причитает, сидя рядом со мной во время обеда: «Родной, золотой, ты совсем ничего не ешь, только читаешь…» Теперь она радуется: «Кушай на здоровье, сыночек». И сыночек кушает так, что за ушами трещит.

Интересно, что сказал бы отец, узнай он о моих занятиях? «Стыд и срам! Аимгюль, такая-сякая, погляди на этого дурака. Работает вместо жены Чотура, никакой чести нет у парня!» Но отец целиком поглощен своими заботами, ему не до меня. Он уезжает на рассвете и возвращается поздно вечером, а иногда и не ночует дома. После того, как должность секретаря для меня оказалась недостижимой, отец сделался очень мрачен и раздражителен, доброго слова от него не услышишь. Хотя он и раньше не очень-то часто говорил нам с матерью добрые слова.

И вот настал день, когда отец пожаловал к нам в поле. Прискакал на взмыленном коне и, нетерпеливо приподнявшись в седле, позвал:

— Асылбек! Поди сюда!

Чотур не остановил трактора. Разозленный отец направил было коня в нашу сторону, но пегашка боялся шума и пятился назад. Отец слез с седла, привязал коня к дереву и направился к нам. Чотур выключил мотор и кивнул мне с улыбкой: иди, мол.

Пока я слезал с прицепа, отец смотрел на меня так, словно хотел пронзить взглядом насквозь.

— Ты что здесь делаешь? — крикнул он. — Дружка нашел?

— Я работаю, — буркнул я и оглянулся. Чотур внимательно наблюдал за нами.

— Работаешь? Нашел, значит, работу! — у отца даже что-то заклокотало в горле. — А ну, приведи коня!

Я молча привел ему коня. Он легко, как молодой джигит, вскочил в седло и тут же вынул одну ногу из стремени.

— Садись позади меня!

Я замер.

— Куда поедем? — еле нашелся спросить.

Отец наклонился ко мне.

— Асылбек, я сегодня договорился… Поехали быстрей! Договорился с директором школы, он велел, чтобы ты пришел к нему. Там у них секретарь только что ушел. Зарплата небольшая, но пока хватит. Поехали, надо документы собрать. Давай скорей!

Я стоял и не знал, что делать, как вести себя. Ехать? Отказаться? Краем глаза я видел, что Чотур продолжает следить за мной.

— Отец, а что там делать надо?

— А что делать? Уж не жать, не молотить, ясное дело. Выполнять, что прикажут, ездить, куда пошлют. Будешь личным секретарем у директора.

Тут во мне как будто бомба разорвалась. Стало жарко, в ушах зашумело.

— Подхалимом, значит, буду у него?! — выкрикнул я, повернулся и зашагал к трактору. — Не поеду!

Не знаю, кого и что я в эту минуту ненавидел, на что злился. Я шел и повторял одно:

— Не поеду!.. Не поеду!..

Отец был ошеломлен. Он не верил собственным глазам и ушам, он не мог поверить, что его единственный сын вышел из повиновения. Опомнившись, он закричал:

— Постой, слышишь! Постой!

Но я не слушал и не хотел слушать. Быстро взобрался на прицеп. К горлу что-то подступало, и хотелось, как маленькому, зареветь от непонятной обиды. Чотур глянул на меня, улыбнулся и включил мотор. Шум трактора заглушил голос отца. Когда я оглянулся, отец спотыкаясь бежал по борозде. Потом остановился, прижав к груди руку, в которой была крепко стиснута камча.

Разве я когда-нибудь противоречил отцу, разве смел не послушать его? Ох как нехорошо мне было, просто ужасно! Перед глазами мелькала фигура отца. Как он бежал спотыкаясь… Вспоминая об этом, я вздрагивал. Чотур старался развеселить меня, шутил, но я не смеялся. Хотелось остаться одному. Когда кончили работать, я пошел к реке.

Вот она, наша шумная речка. Кто знает, сколько столетий бежит она по проложенному ею же самой пути. Ее воду пьют и люди, и растения, и животные, чистую воду, которая дает жизнь, уносит прочь все грязное и ненужное. Мне казалось, что стоит окунуть лицо в эту воду, выпить глоток, и я вздохну спокойнее, перестану чувствовать себя виноватым.

Берега реки поросли высокой травой и кустами, ветки низко нависли над водой. Я долго сидел на берегу и думал. На тропинке зашуршали камешки, кто-то еще спускался к реке. Звякнуло ведро, мелькнуло белое платье. Я осторожно выглянул из-за куста и сразу забыл о своих горьких мыслях. Дильде… По воду пришла.

Она сполоснула ведра, набрала воды, немного постояла на берегу, глядя на неяркий закат, и не спеша пошла в гору. Когда белое шелковое платье скрылось из виду, я подошел к тому камню, возле которого только что стояла Дильде…

…Медленно поднялась на небо луна. Посветлели вершины гор, потемнели глубокие ущелья. Пора домой. Я пошел по тропинке. Шум реки стих, вовсю стрекотали кузнечики, потянуло теплым ветерком. В аиле еще не спали: окошки светились почти во всех домах.

Поравнявшись с домом Дильде, я замедлил шаги и, оглянувшись по сторонам, подошел почти к самой калитке. Дверь в доме заскрипела, кто-то вышел во двор.

— Эй, кто там? — раздался резкий голос.

Это мать Дильде. Я отступил на несколько шагов, стараясь топать погромче, — пусть старуха подумает, что это просто прохожий. Она очень подозрительная, даже днем недоверчиво следит за всяким, кто приблизится к ее дому. Увидит кого и тут же сделает вид, что кур гоняет. «Кыш! Кыш!» — кричит. Знайте, мол, я тут, сторожу свою дочь-невесту.

Я постоял немного у одинокого тополя при дороге. Старуха успокоилась и вошла в дом.

Тогда я — не знаю, откуда смелость взялась, — опять подошел к дому и заглянул в окно. В комнате горел свет, и меня никто не мог увидеть. Дильде сидела на кошме и читала. Из передней вошла в комнату ее мать; губы у старухи шевелились, — должно быть, она что-то бормотала про себя. Потом она окликнула дочь — это мне уже было слышно.

— Дильде… ложилась бы ты спать, дорогая, — старуха наклонилась, разыскивая что-то в углу комнаты. — На работу уходить рано, дитятко мое, ложись поскорее, выспись.

— Сейчас, мама.

— На улицу больше не пойдешь? — старуха закрыла дверь на крючок и еще подперла ее изнутри здоровенной палкой. — Чего это сын законника Чангыла все крутится возле нашего дома?

— Асылбек? Где ты его видела? — спокойно спросила Дильде, не подымая головы от книги.

— Каждый день вижу. Ходит, ходит мимо… Туда-сюда… Вот и сейчас, наверно, он торчал возле калитки.

Старуха нахмурила брови. Я невольно отшатнулся от окна. Дильде положила книгу на пол и расхохоталась звонко, как мальчишка.

— Ой, ма-ма! Не можешь ты жить без подозрений. Мало ли народу здесь проходит?

— Ладно, пусть так. — Старуха искоса поглядела на дочь. — Но недавно его мать так, будто шутя, спрашивала, не отдам ли я тебя за Асылбека… Еще чего не хватало.

Дильде искренне удивилась.

— Ну что ты, мама, что за чепуха. Не знаю, что там думает его мать, это ее дело. А Асылбек… Я к нему отношусь так же, как к Чотуру.

Дильде встала.

— Ты, мама, моих тапочек не видела? — спросила она. Испугавшись, что сейчас она выйдет и увидит меня, я бросился прочь.

Значит, Дильде относится ко мне, как к Чотуру? Я люблю ее больше всех на свете, а она смотрит на меня, как на всех других людей, как на одного из многих…

Отец был дома. Я украдкой посмотрел на него: не отошел ли. Ничего подобного, прямо белый от злости. Наверное, и матери досталось из-за меня на орехи.

— Вот, полюбуйся, явился твой сыночек, — сказал отец, едва увидев меня. — Полюбуйся, он теперь самостоятельный, отца можно не слушать!..

Я ничего не сказал. Мать смотрела на меня со страхом и осуждением. Уж отец непременно превратил муху в верблюда, когда рассказывал о происшествии. На лице у матери было написано: «Сынок, не спорь с отцом, как это можно. Какой бы ни был, отец — это отец…»

— Растаял небось перед этим дураком Орко, — обратился на этот раз отец ко мне. — Ну, давай рассказывай, какие золотые горы он тебе обещал.

Я молчал. Отец решил, что я осознал свои ошибки, и приказал:

— Бери перо и бумагу! Садись, пиши первому министру Киргизии, пиши про эту собаку, Орко. Я ему покажу!

Ну и человек! И что ему надо, чего он так любит жаловаться на людей? Только я ему больше не помощник, не стану писать всякую чепуху, на которую никто и внимания не обращает.

— Знаешь, отец… по-моему, про бригадира писать незачем. Он ничего плохого не сделал.

— Вон оно что! — вскипел отец. — Не болтай глупости. Твой Орко чересчур зазнался. Он нас с тобой скоро в арбу впряжет. Ты слыхал, что он вчера обругал и толкнул сноху Кульджи за то, что она немного на работу опоздала? Кто ему дал такое право? Это беззаконие, понял? Пиши!

— А вы сами это видели?

— Я не видел, люди видели.

— Не знаю. Пускай тогда жалуются на него, кто видел. Или сама сноха Кульджи.

— Что ты болтаешь? Тебя не спрашивают, садись и пиши, что тебе говорят.

— Нет, не стану. Хватит!

Я вышел из комнаты и услышал, как отец кинул мне вдогонку свое вечное «думал, ты человеком станешь».

Я стоял во дворе и плакал, честное слово! «Станешь человеком, станешь человеком»… Каким человеком, вот в чем вопрос. Чего он от меня хочет?.. Куда толкает?..

11

Работы нам с Чотуром оставалось дня на три. Чотур торопился, ему хотелось поскорей закончить вспашку и отдохнуть деньков пять. Трактор тарахтел вовсю, дело шло быстро. Вдруг послышался чей-то крик.

— Э-эй!

Оглянувшись, я увидел на бугре Сойко. Она замахала мне рукой, показала на мужа. Должно быть, хочет что-то ему сказать. Чотур за рулем ничего не слышал и не обернулся, когда я его окликнул. Тогда я бросил в него комок земли. Чотур остановил трактор, подошел ко мне.

— Ты что, устал? Или размяться захотелось? Давай поборемся! — он потянул меня за руку. — Давай, давай, я тебя мигом скручу.

— Погоди, вон тебе боец, — я показал на Сойко. — Она тебе задаст.

Только теперь Чотур увидел жену и почему-то встревожился.

— Что-нибудь случилось, — сказал он. — Ты заглуши мотор и посиди, подожди меня. Я сейчас. Вот ей-богу, помеха некстати.

Чотур не возвращался долго. Я устал ждать, да и солнце припекало. Я даже задремал, но быстро очнулся, зевнул до слез.

— Чего они там любезничают? Вот пойду и приволоку его сюда!

Подошел к Чотурову дому и еще с улицы услышал громкий голос хозяина.

— К чертям этого негодяя! — крикнул Чотур.

В ответ ему что-то непонятное и жалобное говорила Сойко. Потом опять Чотур:

— Пришибу его, душа с него вон!

Я вошел. Чотур, весь красный, вырывался из рук едва удерживавшей его Сойко. В углу сидела мать Дильде в новом платье, в коричневой шерстяной шали и черном бархатном чапане. Не обратив на меня никакого внимания, Чотур продолжал шуметь:

— Сговорились!.. Сама согласилась!.. Вот я сейчас покажу этому жениху! Чтобы Дильде захотела выйти за этого болвана… Разнесу!

Перепуганная Сойко старалась его утихомирить:

— Перестань, прошу тебя… Вон человек пришел, постыдись. Зачем говорить такие страшные слова, пойди и спокойно разберись, в чем дело.

Чотур посмотрел на меня и шумно вздохнул:

— Очень хорошо, что ты пришел, сейчас мы с тобой отправимся на той. Спеши поздравить своего дорогого друга Мыкты.

Я чуть не упал. Прислонился к стене возле двери, дальше шагу не мог ступить. Чотур, видно, пришел в себя, сел и опустил голову.

Все застыли на своих местах. В комнате было тихо, как в пещере, только огонь в печке негромко потрескивал.

— Ты подумай только! — с новой силой негодования обратился ко мне Чотур. — Дильде… нашу Дильде проклятый Мыкты силой увез к себе в дом.

— Перестань, — робко вмешалась мать Дильде. — Никакого насилия не было… Молодые сговорились по любви…

Чотур зашипел на нее, как змея:

— А ты откуда знаешь? А? Откуда ты знаешь? Ты слышала, как они сговаривались?

— Дитя… — Старухе очень хотелось успокоить Чотура. — Они неплохие люди. Бердике — умный человек, все его уважают. Он обещал калым пятнадцать тысяч. И тебя не обойдут. Обещали для тебя корову…

Чотур завопил так, что у меня в ушах зазвенело.

— Убирайся! Пошла вон! Чтоб тебе помереть раньше времени, ведьма ты старая… Хочешь отдать дочку свою, нашу звездочку, этому негодяю. Ты думаешь, она там будет счастлива? Позарилась на богатство? «Обещали для тебя корову»… — передразнил он. — Погоди, я тебе покажу корову, эта проклятая корова сниться будет по ночам и тебе и твоему Бердике!

— Не злись, не ругай нашу джене, — еще раз попробовала вмешаться Сойко.

Старуха захлюпала, запричитала:

— Я для него хуже собаки… Уважал бы хоть память покойного брата…

Чотур, не ответив жене, выскочил во двор. Я за ним.

— Асылбек, — сказал Чотур, опустив голову, — поедем… Узнаем, правда ли, что Дильде сама согласилась.

…Был теплый осенний полдень, старухи грелись на солнышке, детвора высыпала на улицу. Донесся откуда-то издалека протяжный крик петуха. Высоко в прозрачном небе звенел жаворонок; воробьи суетились на дороге, а на вершине засохшего дерева важно уселась большая ворона. Я смотрел на все это и удивлялся: все спокойно, все, как всегда, будто ничего не случилось, ничего особенного не произошло.

Я потуже затянул подпругу, подвязал пегашке хвост и выехал на дорогу. Чотур уже ждал меня. Он был тоже верхом, только без седла. Я не успел подъехать к нему, как он тронул коня и еще подхлестнул его. Конь сорвался в галоп; мой пегашка, хоть я и старался удержать его, тоже припустил во весь дух.

Мне все было нипочем. Руки у меня дрожали от волнения, лицо горело, и видел я все, как в тумане или во сне…

…Из трубы дома Бердике валил густой дым. Во дворе было привязано много коней, толпились люди. На поленнице дров сидел, играя на комузе, и пронзительно пел горе-стихоплет, которого в аиле все звали «Наш непутевый». Когда мы с Чотуром ворвались во двор, толпа загудела. Двое вышли нам навстречу, к ним тут же присоединился Непутевый Широко улыбаясь, он приветствовал нас куплетом собственного сочинения:

И потом еще какая-то чепуха, я не разобрал даже, потому что Чотур гаркнул на Непутевого во весь голос:

— Не вой, подлипала! Еще о чести смеет заикаться!

Ни в чем не повинный Непутевый умолк. Из толпы выступил худой седобородый старик и задребезжал:

— Ребята, что же вы растерялись? Окажите почет гостям, примите у них коней. У кого дочь, у того и гордость, говорят. Нельзя же не уважить нашего Чотура, он девушке все равно что отец. С тех пор, как умер Акбай, наш Чотур стал отцом сироте, опорой вдове. Кланяйтесь ему, хотя бы он ударил вас. Так велит обычай.

Многочисленная родня Бердике загомонила, упрашивая нас сойти с коней.

— Не сойду, говорят вам! — отрезал Чотур. — Зовите Бердике! Эй, Бердике-батыр, поди сюда!

В это время другой старик ухватил под уздцы моего коня.

— Слезай хоть ты, сыночек… — заговорил он, но тут я дернул за повод, пегий шарахнулся и едва не сбил старика с нот.

— Ничего, ничего! — поспешил успокоить второго первый аксакал.

В эту минуту во двор вышел сам Бердике.

Он улыбался всем своим обширным лицом.

— А-а, сват дорогой приехал! Вот я вышел к тебе на поклон, сват. Мы виноваты перед тобой. Добро пожаловать, добро пожаловать.

— Я к тебе не водку пить приехал, Бердике, — загремел Чотур. — Не говори лишних слов, покажи мне мою сестренку. Другого дела у меня к тебе нет.

— Да брось ты, сват, не упрямься, сойди с коня, — как ни в чем не бывало приглашал Бердике. Его поддержал старик, знаток обычаев.

— Повинную голову меч не сечет. Пожалуй в дом, Чотур-уке, сядем рядком да поговорим ладком. Там и сестренка твоя.

Чотур спрыгнул с коня, грохнув о землю тяжелыми сапогами.

До меня теперь никому не было дела. Старики окружили Чотура и тянули его в дом. Я решил, что нам лучше держаться поближе друг к другу, и, спешившись, подошел к Чотуру. Старики пустили в ход все свое красноречие, но мой дорогой Чотуке не так-то прост, чтобы позволить себя улестить. Он был неумолим, камень — не человек.

— Все это пустая болтовня. Довольно, Бердике, приведи сюда мою сестренку. Вот здесь, при всех, я поговорю с ней. Если она согласна выйти за твоего сына, ее дело, а я уйду восвояси. Мне нужно от нее только одно слово.

Вокруг нас собралась толпа. Чотур говорил все громче. Бердике понял, что уладить дело тихо не удастся, и уже не мог притворяться веселым и радушным. Разъяренным кабаном подступил он к знатоку обычаев:

— Эй, Сатым, что же это такое?

Старик Сатым сразу к Чотуру:

— Чотур-уке, зачем затеваешь ссору? Чего ты кипятишься? На уважение надо отвечать уважением. Так или иначе сестренка твоя все равно выйдет замуж за того, за кого пожелает. Скандалить нечего, на все есть закон. Так можно и в тюрьму попасть. Если двое молодых сговорились, кто может им помешать? Ты, Чотур, разумный парень, так и веди себя разумно. У невесты есть мать. Не воображай, что ты сумеешь нарушить наше согласие. Мы отпразднуем свадьбу и без тебя.

Чотур опустил голову. Сатым взбодрился и продолжал более уверенно:

— Хорошо, допустим, что девушку привели сюда силой. Все равно, теперь уж ничего не поделаешь, надо с этим примириться, таков обычай. У меня вот борода уже седая, а я еще не видел, чтобы невеста вошла в дом жениха с улыбкой. И не слышал даже о таком…

— Неправду вы говорите! — не утерпел я.

— Эй, эй, а ты-то чего лезешь не в свое дело? — кто-то потянул меня за плечо. — Научился у отца законы читать!

Я вырвался и, обернувшись, увидел, что за мной стоит тот старик, которого я толкнул конем.

— Не ваше дело, у кого я чему научился. Вы лучше скажите, кто вам позволил человека запирать, как скотину? Вы еще за это ответите, где полагается!

Старик попятился.

— Ишь ты, Чангылово отродье, весь в отца! — пробормотал он.

Сатым тоже поглядел на меня, но решил, должно быть, что тут не стоит тратить драгоценные слова, и повернулся к Чотуру.

— Обычай, обычай у нас такой. Девушка входит в свою будущую семью со слезами. Ты хочешь повидать Дильде… она там сидит… У нее своя голова, теперь ей нечего тебя слушать.

Чотур вдруг резко отстранил от себя Сатыма.

— Отойди-ка!.. Ну, если вы по-доброму не хотите позвать сестренку, я сам ее найду.

И он зашагал к дверям. Бердике, трясясь от злости, загородил ему дорогу.

— Уберите его отсюда! Уберите эту собаку, которая хорошего обращения не понимает! — крикнул он. — Сатым, приведи сюда мать девушки.

— Ах ты вот как, Бердике? — с угрозой спросил Чотур.

— Да, так! Иди жалуйся кому хочешь!

Но тут произошло такое, чего Бердике никак не ожидал. Чотур, зло сощурившись, со всего маху пнул его ногой в живот. Бердике обхватил живот обеими руками и сел.

— Убил… — прохрипел он. — Хватай его!

Но никто не решился подойти к Чотуру. Он стоял, весь напружинившись, бледный, с горящими глазами.

— Ты так и знай, буйвол, судить нас будут обоих. Я головы не пожалею, чтобы ты и твой сын получили что надо. По закону или не по закону, так и запомни. Все, я ушел!

И он пошел, забыв про своего коня, и ни разу не оглянулся.

Все пристально следили за ним, какая-то старуха охнула:

— Ох, боже мой, злой-то какой! Не боится никого…

У Сатыма от страха тряслась борода.

— Проклятый парень…

Бердике все сидел на земле и бессмысленно таращил глаза. Сатым хотел помочь ему встать, Бердике не двинулся с места.

— Мыкты! — вдруг закричал он.

Мыкты вышел на зов. Он ежился, как побитая собака.

— Ты видел, что случилось у порога твоего дома? — спросил Бердике.

— Видел, — заныл Мыкты. — Этот рябой… он…

— А ты-то что? — крикнул Бердике и вскочил. — Пугало огородное! Жениться еще вздумал!

Мыкты сморщился — как-никак его честь была задета. Он посмотрел в ту сторону, куда ушел Чотур.

— Ну, постой! Видали мы таких! Я ему покажу!

Тут он заметил меня и решил показать свою храбрость.

— Уходи, — заявил он. — Мне такой товарищ не нужен. Это ты рябого натравил, я знаю.

Я не ответил. Мыкты разошелся пуще:

— И вообще нечего на меня смотреть! Убирайся, не то всю шкуру спущу!

Он отвязал моего коня и выгнал его на дорогу. Я решил все-таки на прощанье сказать ему кое-что.

— Герой, где ты раньше был? Где ты был, когда Чотур пнул твоего отца в живот? И не ори, не имеешь права. Ты преступник, понял? Тебя будут судить. Послушаем тогда, что ты запоешь. Приди в себя, несчастный. Кто тебе дал право силой увозить девушку? Ну-ка, скажи!

Но Мыкты не смутился:

— «Преступник, преступник!» А в чем мое преступление, докажи сначала, если ты мужчина! Докажи!

Я махнул рукой. Что с ними говорить, тут они все, как один, заражены пережитками. Я и ушел.

Пегашка щипал жесткую придорожную траву. Я вскочил в седло и поехал в сельсовет. Там была одна Шаир. Она даже вздрогнула, когда я предстал перед ней весь в пыли и с камчой в руке.

— Ну, добро пожаловать, — растерянно сказала она. — А где твое «салям», братишка? Чего это у тебя глаза, как у теленка, который волка увидел?

— А я и видел волка, — начал было я и даже попробовал улыбнуться, но губы у меня задрожали, и я замолчал.

Шаир встревожилась, вскочила со стула.

— Да что с тобой? Заболел?

Я не сразу ответил ей, так меня душили обида и горечь. Потом немного успокоился и рассказал все, как было. Шаир слушала внимательно, но, как мне показалось, немного недоверчиво и настороженно.

— Насильно? — спросила она. — А может, девушка сама согласилась?

Сердце у меня заколотилось. Неужели они все сговорились? Ведь мы с Шаир, можно сказать, друзья-приятели, а сейчас она смотрит на меня так серьезно и строго… Помолчав, Шаир сказала тихо:

— Кто знает… заявления девушки нет.

Ей, наверное, никогда не приходилось решать такие вопросы, и она не знала, что делать. Я вздохнул.

— Ладно, — Шаир взяла меня за локоть. — Мы вот что сделаем. Эльмуратов сейчас в районе. Ты иди к Садыру, он комсорг. Попробуйте выяснить. Если Дильде увезли силой… Завтра Эльмуратов приедет, вызовем милицию. — Глаза у Шаир сердито заблестели. — Покажем тогда этому толстому мерзавцу. И сын такой же, как отец. От него только подлостей и жди. Ладно, иди. Поговорите с девушкой с глазу на глаз.

Я ей объяснил, что даже Чотуру, близкому родственнику, не позволили поговорить с Дильде, а уж нам-то и подавно не дадут.

— Ничего, — успокоила меня Шаир. — Скажете, что по поручению сельсовета, пусть попробуют не разрешить!

Да, пусть попробуют! Я, уж не знаю отчего, сразу почувствовал себя уверенней. Заехал за Садыром, и через десять минут мы были у дома Бердике.

— Ассалом алейкум, Беке! — весело поздоровался Садыр.

Бердике сидел на айване и смотрел прямо перед собой, в одну точку. На приветствие Садыра он не ответил и, казалось, никакого внимания на нас не обратил. Из-за двери высунула голову жена Бердике.

— Почтение вам, эне, поздравляю! — крикнул Садыр.

Та тоже ничего не ответила.

И толпы уже никакой нет. Куда-то исчезли нарядные, с косами, украшенными связками монет, женщины, разбежались девушки — подружки невесты, попрятались вездесущие мальчишки. Под навесом лежала неразделенная туша теленка, возле нее стоял с глубокомысленным видом старик Сатым. Рукава у него были засучены, руки перемазаны кровью.

Садыр, не дождавшись ответа, пожал плечами и перешел прямо к делу:

— Беке, у нас к вам поручение от сельсовета. Мы должны поговорить с Дильде с глазу на глаз. Надо выяснить, Беке. Если молодые женятся по взаимному согласию, мы тоже не прочь попировать на свадьбе.

— У жениха спрашивай… — прорычал Бердике, встал и ушел в дом.

Его жена опять высунула голову из-за двери.

— Можете теперь разговаривать, сколько хотите! — прошипела она. — Ушла она, ушла! Шляетесь тут один за другим! Пусть ей счастья не будет, сбежала она… сбежала. Добились вы своего, чтоб вам провалиться!

Садыр разинул рот от изумления. Он ничего не мог понять. Да и я тоже. Опомнившись, мы кинулись к Чотуру.

Вот там во дворе была теперь толпа! И в этой толпе носилась как угорелая мать Дильде. Ох и причитала же она!

— Как мне людям в глаза смотреть! Сама отказалась от своего счастья, сама его растоптала. Сбежала, даже не переночевала.

Дильде, очевидно, была в доме. Старуха все порывалась войти, но сидевший на пороге Чотур не пускал ее и приговаривал:

— Голоси, голоси! Покричи еще! Да не забудь вернуть Бердике новое платье и шаль. Если тебе у них так понравилось, сама там ночуй, а Дильде оставь в покое.

— Ой! — стонала старуха. — Она твоя дочь? Ты ее рожал?

— Покричи, покричи. Дильде больше не дочь тебе.

Чотур был очень доволен, и спокойствие вернулось к нему.

12

Бугор был крутой, — у пегашки раздувались ноздри, шея блестела от пота. А впереди еще долгий и трудный путь до Таш-Кургана. Зимой пегому приходится худо, он получает в день три пиалки ячменя и охапку сухих кукурузных стеблей. Выбор небольшой, что и говорить! Конь худел день ото дня.

Зима стояла снежная. Даже ретивым аргамакам тяжело было одолевать дорогу, а таким, как мой пегашка, и подавно.

Мне то и дело приходилось его подгонять, хоть он и сам старался изо всех сил. По обеим сторонам дороги тянулись ровные, сверкающие снежными искрами белые поля. Спустился легкий туман, лениво падал редкий снежок.

Вы спросите, какая сила гнала меня зимой по такой тяжелой дороге? Работа гнала, и работа не слишком интересная.

После окончания пахоты я перешел в бригаду, которая вывозила в поле удобрения. Но выпал снег, и работа кончилась. Я получил на трудодни зерно и деньги, и это было очень здорово. Не потому, что я гонюсь за деньгами и тому подобное, — потому, что мне теперь легко было смотреть людям в глаза, я работал вместе с ними.

Отец после нашей с ним последней ссоры перестал командовать мной. Не кричал, говорил спокойно. Я, так сказать, получил самостоятельность и очень этим гордился. Еще бы. Ведь до сих пор я жил, не задумываясь над своими поступками, шел за другими, как верблюжонок на поводу. Теперь я сам за себя отвечаю, иду своей дорогой.

Как-то вечером отец позвал меня. «Асыл, работы в колхозе до весны не будет. Что же тебе без дела ходить полгода? Можно на это время куда-нибудь устроиться. Вот в «Заготживсырье», говорят, есть место. Не попробуешь ли? Конь у тебя свой, шуба есть. Подумай, сынок. Как хочешь, конечно…»

«Как хочешь»… Я так обрадовался, что отец предоставляет мне самому решать свою судьбу! Захотелось обнять отца, приласкаться к нему, как в детстве. Этого я не сделал, но с предложением сразу согласился.

На другой же день с утра поехал в заготовительную контору. Застал такую картину: прежний заготовитель, одноногий старик, кашляя и задыхаясь, упрашивал руководство уволить его. «Не могу я ездить зимой на коне целыми днями. Поясница болит, худо мне! Мало ли стариков покрепче меня, найдете замену…» Моему появлению обрадовались до крайности и поспешили оформить меня приказом. На этом месте, оказывается, до меня не работал ни один человек моложе шестидесяти лет. Назначили меня ответственным за заготовки по нашему колхозу. В первый же день работы отец вручил мне свою знаменитую сумку. С тех пор прошло почти три месяца. Много я чего повидал и узнал, разъезжая с куржунами, набитыми голенищами, головками, подметками. Встречали меня чаще всего без всякого энтузиазма. «Не морочь ты мне голову, Чангылов, стану я терять дорогое время ради пары подметок!» — не раз слышал я. Кое-кто из стариков пытался мне помочь: «Кожевник приехал, сдайте вы ему необработанные шкуры. Взамен-то получите кожу, обработанную на заводе. Что артачитесь, дело полезное. Все равно шкуры валяются у вас где попало, гноите их да мышам стравливаете». Народ после этих уговоров начинал шевелиться, дело кое-как шло. Все было бы ничего, но не нравилось мне прозвище «кожевник». Ребята-сверстники меня иначе теперь не называли, дразнились. Отец уговаривал: «Не обращай на них внимания». Но мне все равно было обидно. Впрочем, дни шли за днями, я работал, и ничего необыкновенного со мной не происходило…

Таш-Курган — хорошая зимовка для скота. На каменистых покатых склонах снег не задерживается; морозов здесь больших не бывает. Скот можно пасти всю зиму.

Пегашка, завидев зимовье, сам прибавил шагу. В нос мне ударил резкий запах горящего кизяка. В кошаре тоненько блеяли новорожденные ягнята, им отвечали матери-овцы. Серый пес с обрезанными ушами кинулся прямо под ноги пегашке и лаял с таким ожесточением, точно собирался втащить меня с коня и съесть.

Мамбет сбрасывал сено с крыши сарая, его помощник с женой делили сено на пучки и задавали овцам. Овцы, лохматые, с обвисшей кожей, теснились поближе одна к другой — грелись.

— Тентер, пошел! — прикрикнул Мамбет на собаку.

Я спешился, захватил куржун, сумку и вошел в дом. Жена Мамбета возилась у печки, его сынишка Токтор столярничал. Делал он это солидно, старательно. Я прилег, облокотился на куржун. «Шыр-шыр»… — вгрызлась в доску пила. Я под эти звуки чуть не заснул, во всяком случае — задремал. Чтобы расшевелить себя, заговорил с Токтором.

— Токтор, ты хорошо учишься?

— Что вы говорите? — спросил он, не расслышав.

— Учишься ты хорошо?

— Ага, — ответил мальчуган и снова наклонился над доской.

— Ты что мастеришь, Токтор?!

— Стол хочу сделать, — негромко и даже как-то таинственно сообщил Токтор. Он собирался еще что-то сказать, но тут вошел Мамбет.

Чабан тяжело топал по полу огромными, набрякшими от воды чокоями. Подметки Мамбет сделал из старых автомобильных покрышек. Как он только ноги таскает — каждая подметка килограмма в два весом! Под стать обуви у чабана и одежда — лохматая черная шапка и неуклюжий чапан. Не раздеваясь и не разуваясь, Мамбет уселся на кошму.

— Токтор, сынок, хватит работать. Обедать пора, — сказала Марджан-эне и расстелила перед нами скатерть. — Старый, подбери-ка ноги, пусть Асыл сядет поближе.

— Ничего, ничего, я и отсюда достану, — успокоил я хозяйку и сел, поджав под себя ноги крест-накрест.

Марджан-эне подала большую деревянную чашку с похлебкой. Ложка была одна на троих, и мы хлебали по очереди. Мамбет разломил лепешку и покрошил ее в чашку. Ели долго и с удовольствием. Наконец Мамбет-аке откинулся и сдвинул шапку на затылок. Мне показалось, что ото лба у него пар идет — так он разогрелся, раскраснелся за едой.

— Ну, как поживает Чангыл-аке? — спросил Мамбет.

— Спасибо, ничего.

Тут в разговор вмешался Токтор. Очень уж он гордился своим столярным уменьем и своими планами.

— Отец, я хочу сделать низенький стол, вот такой, — показал он рукой, — круглый. Застелем скатертью, будем на нем обедать, потом в угол убирать. Я и табуретку сделаю. Гляди, — он вытащил откуда-то маленькую табуретку. — Ты попробуй, посиди на ней, пап.

Мамбет-аке недоуменно повертел табуретку в руках.

— Знаешь, сынок, ты лучше сам сиди на ней. Я к этому не привык…

Токтор не отставал:

— Да ты попробуй только, не упадешь, честное слово!

Мамбет осторожно сел на табуретку.

— Ого! Сидишь будто верхом! — сказал он. — Непривычно нам.

Он снова опустился на кошму и продолжал разглядывать табуретку.

— Молодец, сынок! Сам, значит, сделал?

Марджан-эне рассмеялась.

— Кто же за него сделает, я, что ли? Да ты что, не видел вчера, как он тут ее мастерил? Вот бестолковый…

Токтор, обрадованный вниманием взрослых, принялся рассказывать о том, чему их учат в школе на уроках труда. Только через час приступил я к своему делу. Мамбет отдал мне несколько шкурок ягнят, но ничего не хотел брать взамен: шкурки у него, мол, все равно зря лежат, а хром и тонкие кожаные подметки ему ни к чему — долго не выдержат по камням да по колючкам. В конце концов Токтор упросил отца взять пару голенищ.

— Сошью маме ичиги, — важно сказал он.

Я поехал дальше. Ехал и думал о том, что вот Токтор еще совсем мальчуган, а сколько всего умеет. Кончит школу и специальность выберет, наверное, скорее, чем я…

В этот день дела у меня шли хорошо, шкур набралось много. Но настроение оставалось смутным и беспокойным.

13

Возле Чотурова дома часто мелькает тоненькая фигурка в ярко-красном платье с пышными оборками, Дильде. Она все такая же красивая. Уже на другой день после истории в доме Бердике она вышла на улицу и держалась просто, как всегда. Только лицо у нее иногда делалось печальным, как у человека, у которого на сердце тоска и обида. Делиться своими горестями Дильде, наверное, ни с кем не хотела, а это ведь еще тяжелей.

Мне как-то неловко было смотреть ей в лицо. Да и ей, наверное, тоже. Открыть ей свою душу? Нет, ни за что! А вдруг она ответит: «И ты туда же?» И так уж один парень пошутил: «Сестренка Чотура сбежала от мужа через день, а теперь в тот дом, где она живет, зачастил сын Чангыла…» Тоже мне, шуточки! Стыдно и горько слушать такое. А если дойдет это до Дильде? Кому смех, а кому слезы, как говорится. В общем, я перестал ходить к Чотуру.

А произошла вся эта противная история вот как.

На праздник к нам в аил приехали артисты из соседней области. Мы с Чотуром в этот день как раз уехали в район. Вечером в нашем клубе, про который я уже рассказывал, артисты ставили спектакль. Представление окончилось поздно. Дильде пошла домой вместе с одной своей подругой. Возле дома Бердике они увидели две темные фигуры. Дильде и ее спутница испугались и остановились.

— Это кто? — спросил один из встречных.

— Ох, слава богу… Это наши ребята, — сказала подруга Дильде, узнав голос Мыкты. Но и Мыкты узнал Дильде и окликнул ее.

Ничего не подозревавшая девушка решила, что все это шутка, но Мыкты вдруг схватил ее за руку.

— Все! — сказал он. — Дильде… я без тебя не могу жить… я умру… С этого дня ты жена, я муж, Дильде!

Дильде рассердилась.

— Отпустите! — она попробовала вырвать руку. — Как вам не стыдно!

Дружок Мыкты выступил вперед:

— Сестренка, успокойся. Это судьба. Девушка — что верблюдица на поводу.

— Пустите, говорю! — еще раз крикнула Дильде. — Бессовестные… пустите же… сию минуту! Джене! Джене, что же это делается!..

Подруга Дильде тоже решила, что это озорство, и вступилась:

— Джигиты, оставьте ваши глупые шутки. Пропустите нас!

Ей тут же ответил второй парень:

— Иди, пожалуйста, тебя никто не держит. И никто не думает шутить. Тебя, я слышал, в свое время тоже силой увезли.

— Ты лишнего не болтай! Если меня и увез, то человек, которого я любила всем сердцем…

Но тех двоих не интересовали оправдания молодухи, они делали свое: тащили упиравшуюся и кричавшую Дильде. Справиться с ней им было нелегко, она отбивалась и вырывалась изо всех сил. Тогда ее подняли и понесли.

И вот Дильде в доме Бердике. Тотчас же собрались соседские девушки и молодухи и окружили невесту. Дильде до утра просидела, опустив голову и закрыв лицо руками. Она плакала и не хотела ни на кого и ни на что смотреть. Вокруг нее вертелись и уговаривали ее досужие бабенки: «Что поделаешь, мы тоже плакали, когда нас замуж выдавали. Где камень упадет, там ему и лежать. Раз уж так случилось, что противиться? Перестань, вытри слезы, дорогая. Не надо так. Утром придут люди поглядеть на молодую. Здесь твоя свекровь, твой свекор, они услышат, как ты плачешь, зачем это? Что ты твердишь «уйду, уйду», куда ты уйдешь? Ты уже переступила порог этого дома, дорогая, не говори таких слов…»

Одна умолкала, на смену ей выступала другая: «Ну хорошо, уйдешь ты. Какой в этом прок? Тебя же и опозорят, никто на тебя смотреть не захочет. Образумься, подумай! Ты не ребенок. К твоей матери послали человека, она дала свое согласие. Скоро к ней пойдет и твой свекор. Если уж мать, которая девять месяцев носила тебя под сердцем, дала свое благословение… Ты будешь счастлива, милая, твой жизненный путь прямой и честный. Что тут плохого?..»

Короче говоря, не скупились ни на ласковое слово, ни на угрозы…

После того, как избавились от Чотура и прогнали меня, Бердике успокоился. Мыкты выпил с друзьями за свое счастье и задремал сидя. Еще бы, человек ночь не спал! Бердике набросил на плечи огромный новый тулуп, потолковал с теми, кто должен был помогать на свадьбе, затем пошел в заднюю половину дома — будто бы отдать какое-то приказание своей байбиче. Из комнаты для гостей доносился теперь только беспорядочный говор женщин, плача не было слышно. «Слава богу, успокоилась!» — подумал Бердике. Почтенный свекор испытывал, должно быть, чувство удовлетворения при мысли о том, что Дильде все-таки стала его снохой и теперь он покажет Чотуру, почем фунт лиха. Бердике заулыбался, довольный.

— Бердике-аба.

Бердике обернулся, и улыбка исчезла с его лица. Он был поражен, возмущен, — нареченная его единственного сына Мыкты, только вчера вошедшая в дом, стояла перед ним, перед своим свекром, перед которым она должна была трепетать, почтительно склоняться. Стояла, выпрямившись, с непокрытой головой, стояла и смотрела ему прямо в глаза! Бердике задохнулся от гнева, метнул на дерзкую испепеляющий взгляд. Но Дильде не испугалась, не задрожала и не провалилась сквозь землю. Она твердо сказала:

— Бердике-аба! Я не хочу выходить за вашего сына. Отпустите меня по-хорошему. Иначе рано или поздно я доберусь до места, где меня выслушают, где за меня заступятся.

Ясно было, что сломить ее не удастся. Уже одно то, как она смело, вопреки обычаю, произнесла его имя, ножом резало сердце Бердике. Кто мог ожидать такого от девчонки, которая еще, по сути дела, не стала в доме своей, не провела с мужем ни одной ночи!

Свекровь всплеснула руками:

— Ах, боже мой! Да это чудовище, змея! Она принесет нам одни несчастья…

Кто-то из старух пытался задержать Дильде, но девушка легко отбросила цеплявшуюся за ее платье тощую руку и выбежала из дома. Ее слова и поведение поразили не одного только Бердике, но и всех свидетелей этой сцены.

Да и как не удивляться такой смелости и решительности? Что касается, например, меня, то я после этого стал еще больше восхищаться Дильде. И как смели все эти Бердике и Мыкты и им подобные дотрагиваться до нее своими грязными руками!

Натворил дел — умей за них отвечать. Мыкты посадили на пятнадцать суток. А Бердике я видел два раза в магазине. Он со всеми держался теперь ласково и даже подобострастно — не то, что в прежние времена!

Мне потом рассказывали, как разбирали дело Бердике на бюро райкома партии. Первый секретарь, который был новым человеком и Бердике не знал, вначале будто бы молчал. Бердике начал изворачиваться:

— Товарищи, я согласен отвечать за свои ошибки. Но почему я должен платиться за поступки моего сына? Сын, известно, за отца не ответчик, но и отца нельзя наказывать за то, что натворил сын. Парень допустил промах и получил за это что полагается. Арестован был, сидел! Если мало, накажите его еще…

— Это ваш родной сын? Вы в одном доме живете? — спросил первый секретарь.

— Да, мой родной сын, аксакал. Живем мы в одном доме, не разделились пока.

— Так. А почему же вы, как отец, не удержали сына от неправильного, незаконного поступка?

— Да как же, аксакал дорогой… Откуда мне это было знать, он ночью привел ее в дом.

— Неправда! — не утерпел начальник милиции. — Не привел ее ваш сын, а насильно притащил. А вы, вместо того чтобы остановить его, поддержали, помогали, отправились к матери девушки и предложили калым. И гостей на свадьбу приглашали.

Бердике нечего было возразить на это, он только глазами хлопал.

Все говорили о том, что надо его привлечь к ответственности, наказать и так далее, а он со страхом смотрел на блестящие погоны начальника милиции.

— Вот, товарищи, полюбуйтесь на Бердике Ормонова. Коммунист, в кармане партбилет, а сознание дедовское. К нечистоплотным поступкам таких людей нельзя относиться равнодушно, феодальные пережитки живучи и, как видите, уживаются иногда и с партбилетом, — сказал секретарь.

При слове «партбилет» Бердике очнулся.

— А?.. а?.. — заговорил он. — Вы спрашиваете билет?

Он принялся шарить по карманам, партбилета не нашел.

— Аксакал… он… дома остался.

Секретарь покачал головой:

— При себе нету, говорите?

Бердике беспомощно оглядывался.

Из партии его исключили…

Не говоря уже о других, даже моему отцу не по душе пришлось то, что сделали Мыкты и Бердике.

— Подумать, что за человек, с работы сняли, а он надумал свадьбу сына устраивать! — наставительно сказал он за обедом. — Пошел против закона! Мягко, мягко с ним обошлись в райкоме, таких надо прямо… вверх ногами вешать.

— Ой, — вступила в разговор мать, — зачем ты людям худого желаешь?

— А! — отмахнулся отец. — Когда никого дома нет, свинья себя чувствует хозяином. Бердике пролез в партию в сорок четвертом, когда все были на фронте. Его в армию не взяли, туг на ухо. А на что партии такие, как этот Бердике. Мне много раз приходилось иметь с ним дело, он никогда с советскими законами не считался!

Сказано хорошо, конечно, но я все-таки напомнил отцу:

— Отец, а не вы ли сами, когда Бердике работал в сельсовете, угощали его мясом нашего единственного козленка?

Отец насупился.

— Ты еще молокосос… Недостатки людей раскрываются нелегко, а если и раскрываются, то не всегда о них надо говорить. А начальников критиковать можно тогда, когда их снимают с работы. Ничего не поделаешь…

Не знаю. Наверное, если бы это было так, начальников вообще не снимали бы с работы. А Бердике… Мне его ничуть не жаль, я радуюсь. Нового секретаря райкома я еще ни разу не видел, но мне кажется, что он сильный человек, уверенный, с железной волей и светлым умом. Интересно, как он выглядит? Говорят, что внешность у него самая обыкновенная, ничего особенного.

14

У Базыла я не был с того самого, дня, когда у них с Мыкты произошла ссора. Мне было неловко, думалось, что Базыл сердится и на меня, поэтому и старался даже не показываться возле его дома. Но как-то раз, возвращаясь из своих поездок, до смерти усталый, я случайно свернул в проулок, где жил Базыл.

Он увидел меня и сразу окликнул:

— Асыл, заверни к нам…

Вот так история! Базыл, сдвинув на затылок свой малахай, выжидательно смотрел на меня. Ничего не оставалось другого, — я повернул коня к их двору.

Поздоровался. Базыл, едва ответив, сказал:

— Заходи, уке, поужинаешь с нами.

— Базыке, в другой раз. Поздно уже, я спешу.

— Ладно, ладно, не отговаривайся. Не в Наманган на базар едешь, а домой. Слезай-ка. Посидим, потолкуем.

Жена Базыла расстелила на полу голубое одеяло и ждала нас. Я сел. Ребятишки Базыла забились в угол и поглядывали на меня с нетерпеливым любопытством.

— Эй, негодник! — окликнул Базыл старшего мальчугана. — Ты что же не здороваешься с дядей?

Но первым осмелился младший братишка:

— Салям, дядя!

— Салям, салям, Тынчтык, — ответил я и вдруг почувствовал себя легко и просто. — Ну что, ты уже стал настоящим джигитом?

— Ага, — ответил Тынчтык, улыбаясь с достоинством.

Базыл засмеялся.

— Мой раис показал себя молодцом! Это я его так прозвал — раис. Из него выйдет прок, он бойчее старшего, А тот в мать пошел. Верно, сынок?!

— Аилча-то? — переспросил младший, гордо поглядывая на смутившегося брата. — Он плачет, как девчонка!

Мать прикрикнула на него:

— Замолчи, Тынчтык! Вы с отцом, известно, лучше всех!

Базыл притянул к себе сынишку:

— А как же! Ах ты, радость ты моя! Ну, иди играй, сынок.

Базыл начал расспрашивать меня о делах:

— Ты уж, говорят, кожевником заделался? Ничего, это неплохо, как-никак работаешь.

Я молча кивнул.

— Ну и как, много кожи? Давай сапоги сошью. Скоро у меня будут колодки.

— Брось ты о колодках твердить, — сказала жена Базыла. — До самой старости, что ли, будешь о них толковать?

— Это ты брось! — заспорил с ней Базыл. — Садыр привезет мне из Таш-Кумыра. Некогда ему все…

В это время «раис» вытащил откуда-то балалайку и принялся бренчать на ней. Базыл взял у сына балалайку и, нахмурившись, несколько раз провел рукой по грифу. Попробовал перебирать струны. Вздохнув, отложил не полюбившийся, видно, инструмент.

— Это Садыр мне купил… Но у меня не ладится, непривычно. Только ногти поломал. Это не комуз… Я, понимаешь, начал было сам мастерить комуз, — он показал на кусок дерева, лежавший возле печки. — Скоро сделаю.

— И в три года не сделаешь, — недовольно сказала жена. — Зря срубили абрикос.

Оказывается, Базыл очень тосковал, потеряв свой комуз. Однажды вечером жена его, вернувшись с работы, увидела, что единственное абрикосовое дерево в их садике срублено. Базыл вырезал несколько подходящих кусков древесины, положил их сушить. Потом принялся делать комуз, но у него ничего не получилось, как он ни старался. Теперь остался только один кусок дерева, и Базыл, видно, боялся приниматься за него.

— Жалко абрикос, — продолжала джене. — Каждый год собирали, сушили курагу.

Базыл отвернулся, взял заготовку, постучал по ней пальцем.

— Ничего… — вздохнул он. — Этот хорошо просох, комуз должен получиться.

Вошел Садыр. Он сегодня почему-то не такой, как всегда, лицо сияет, точно у мальчишки, который ждет подарка за радостную весть. Базыл, не поднимая головы, все еще разглядывал обрубок. Садыр посмотрел на него и вдруг вытащил из-за пазухи комуз — новенький, яркий, веселый.

— Аке, — сказал Садыр. — Аке, гляди-ка…

Базыл поднял голову и замер. Потом улыбнулся во весь рот и потянулся за комузом, потянулся всем телом, забыв о своем увечье. Упал. Брат поднял его и вложил в руки комуз.

— Я взял его у Кара-уста, аке!

Базыл, по-видимому, не мог говорить. Дрожащими пальцами трогал он струны комуза. «Раис» тоже было протянул руку к инструменту, но отец отстранил его. Речь вернулась к Базылу.

— Вот это комуз! — воскликнул он. — Садыш, родной, где ты его взял?.. Пай-пай-пай… Вот это комуз! Где ты нашел его, брат, милый?..

— У Кара-уста, — повторил Садыр. — Он хотел подарить его кому-то в районе, но я упросил отдать тебе.

Садыр подмигнул мне и продолжал:

— Аке, как быть, Кара-уста хочет взамен бычка!

Базыл ответил, не задумываясь:

— Жена, бычок-то наш в коровнике? Отведи его к Кара-уста! Или… Садыке, дорогой, может быть, ты сам отведешь?

Джене была тоже обрадована, но цена комуза показалась ей слишком высокой.

— За комуз бычка? — спросила она.

Садыр засмеялся.

— Я пошутил. Уста знает нашего Базыла. «Денег не возьму», — сказал. Я предлагал ему триста рублей, так он даже пристыдил меня.

Базыл задумался.

— Если кто-то подарил тебе курицу, приготовь для него гуся. Жена, надо отвести Кара-уста теленка. Неблагородно принимать подарки и не отдаривать. Не такие уж мы бедные. Отдай теленка!

— Хорошо! — согласилась джене.

…Базыл начал играть. Все притихли, даже Тынчтык сидел смирно и слушал негромкую мелодию. Базыл вдруг оборвал игру, поднес комуз к глазам.

— Ох, какой звук у него!.. — сказал он. Глаза у него блестели. — Какой комуз — звучный, легкий, послушный…

Некоторое время он сидел и думал, потом снова заиграл какую-то песню, незнакомую мне, такую прекрасную и печальную, что хотелось плакать. Базыл играл и тихонько рассказывал песню.

— Это старинная мелодия. Давным-давно это было, в те времена, когда наш народ проводил всю жизнь в непрерывных кочевках. Прекрасную девушку Чинар увезли завоеватели из нашего Аксы на чужбину. Жизнь Чинар вдали от родины полна была горя и страданий. Девушка каждый день ходила в лес за дровами и каждый раз видела одинокую кукушку, перелетавшую с дерева на дерево. Однажды Чинар присела отдохнуть на замшелый камень и запела песню о своей горькой судьбе:

Девушка просила птицу отнести привет родным и близким, передать, что Чинар погибла на чужбине от тоски по родине…

Базыл замолчал, но все еще тихо жаловался комуз. Наконец умолк и он. Мы сидели неподвижно, словно опутанные невидимыми волшебными нитями.

Далекие, старые, темные времена… Киргизы жили в горах, таких же диких, как они сами. Только завывания ветра да волчьи голоса тревожили сон моего народа. Грабежи, убийства, кровавые стычки враждующих родов. Участие в набегах считалось честью для джигита…

…Отряд захватчиков налетел ночью на беспечно спавший аил. Жители его почти все перебиты, и юрты горят. Завоеватели уводят добычу, а предводитель их, огромный воин в черной одежде с блестящим шлемом на голове, перекинул через седло прекрасную девушку в горностаевой шапочке — Чинар.

И вот Чинар на чужбине. Бледная, распустив косы, сидит она на камне у вековой сосны и тихо поет о своей тоске. Льются и льются горючие слезы…

Века прошли с тех пор, но в памяти человеческой остался образ страдающей девушки. Печальная повесть ее жизни сохранилась в песне и переходит от отца к сыну, от матери к дочери.

Я вздрагиваю. Это Тынчтык, незаметно для всех убежавший во двор, врывается в комнату с ошеломительным сообщением:

— Пап! Конь дяди Асыла подох!

— Что он такое говорит? — переполошился Базыл.

Мы с Садыром вскакиваем одновременно и бежим к коновязи. Садыр, опередив меня, наклоняется к лежащему коню. Но тот вовсе и не думал подыхать. Он просто устал и лег, теперь поднимается. Седло и куржун сползли ему на брюхо.

— Эх, сынок, сынок! — журит мальчишку Базыл. — Сказали, что сгорел сеновал, а ему послышалось — Самарканд. Зря переполошил всех.

— Пап, мне правда показалось, что конь дяди Асыла сдох. Правда, правда!

Садыр рассмеялся.

— Конечно, сдох, а потом услышал, что мы идем, и решил воскреснуть. Испугался, как бы его собственную шкуру не засунули в куржун вместе с теми, что уже лежат там.

Тынчтык недоверчиво смотрит на Садыра, не понимая, шутит тот или говорит серьезно.

Мне помогли оседлать пегашку. Садыр бросил ему сноп клевера, и мы вернулись в дом. Просидел я у Базыла дотемна. По дороге домой все вспоминал песню Чинар. И почему-то чувствовал себя необыкновенно смелым, решительным и уверенным…

…Ночью мне снилась Дильде. Будто мы сидим с нею рядом. На мне не старая фуфайка, а новый костюм, нарядный, красивый. Дильде в светлом платье, глаза ее ласково блестят. Я наклоняюсь к ней, она протягивает ко мне руки… И вдруг огромная темная тень падает на нас обоих. Воин в черной одежде занес кривую саблю над моей головой. Я заслоняю собой Дильде, готовый умереть за нее. Черный воин исчезает, на его месте стоит Мыкты, смотрит на меня и скалит зубы. Но вот и он исчез, а мы с Дильде оказались в горах. Налетает гроза, черные тучи несутся над нами. Руки Дильде превращаются в крылья, она взмахивает ими и летит… высоко… высоко. Я кричу, но она не оборачивается, улетает от меня…

— Дильде! Дильде!..

— Асылбек! — это голос матери. — Что с тобой, сынок?

Я вскакиваю как встрепанный.

— Ничего, ничего, — успокаивает маму отец. — Ему что-то приснилось. Асыл, ты чего во сне кричишь? Кто тебе приснился?

Я молчу. Отец, не дождавшись ответа, громко зевает.

— Молодость, — говорит он. — Ничего, бывает…

В доме снова становится тихо. Мерно похрапывает отец. Окно чуть посветлело — скоро рассвет. Возле меня, свернувшись клубочком, спит наша полосатая кошка.

15

Зиме конец. Солнце крепко пригревает — с самого утра начинается весенняя капель.

— Ну, еще один дождик — и снега как не бывало!

— Да и пора, март на дворе. В Кызыл-Джаре уж пашут…

Слово «пашут» вселяет тревогу в сердце моего отца. Он боится, как бы я опять не пошел прицепщиком к Чотуру.

— Недели через три и у нас начнут пахать, — говорит отец, искоса поглядывая на меня, — опять этот Орко примется за свои штучки. До пахоты нам, сынок, дела нет, а вот как у тебя с твоими заготовками, все ли хорошо?

С заготовками все пока в порядке… Пегашка отдыхал неделю, потом я снова оседлал его — и в дорогу. Встретил по пути Орко, поговорил с Кенебаем, который завязил свой грузовик в грязи и теперь стоял, придумывая, как бы его половчее вытащить на твердую землю.

С делами я в этот день кончил рано. Домой ехал не спеша и даже что-то напевал себе под нос. Меня догнал Иванов верхом на своем гнедке. Сытый сильный конь порывался вперед, хозяин придержал его. Я поздоровался, с лесничим.

— Здорово, джигит! — откликнулся Иванов. — Ну, как дела?

— Хорошо!

— Вот и хорошо, что так. Отец дома?

— Дома…

Мы поехали рядом. Пегашка пыжился не отстать от гнедого, но с трудом поспевал за ним. Я спросил Иванова — так, чтобы не молчать:

— Иван Иванович, а Коля где? Что-то его с прошлого года не видно…

— Коля? — Иванов все старался придержать коня, поэтому не сразу ответил на мой вопрос. — Коля-то? Он на строительстве ГЭС работает. И учится там.

— Как учится, где? — удивился я.

— Да там и учится.

Иванов принялся объяснять мне, как организована учеба на строительстве в Шамалды-Сае. Специальных технических школ нет, но зато есть разные кружки и тому подобное. Там будто бы можно стать и каменщиком, и слесарем, и столяром, и бетонщиком, и плотником.

— В общем, местечко доброе, — заключил Иванов. — Советовал бы и тебе поехать туда.

Я ничего не успел сказать, потому что мы были уже у самого дома нашего и из-за забора доносились горестные вопли отца. Что там еще случилось?

— Что же нам делать, что делать? Горькая наша жизнь!

Перепачканный в глине отец суетился возле сарая. Вот так история, стенка-то у сарая обвалилась! Заметив Иванова, отец перестал причитать и пошел нам навстречу.

— Добро пожаловать, — стонущим голосом сказал он. — Заходите… Я вот не смог выйти сегодня на работу… Беда.

Иванов расхохотался.

— Я же вам давно говорил. Никуда ваш сарай не годится! Да и дом тоже — пойдут дожди, и дом развалится. Надо строить новый дом. А что это? Нора, лачуга какая-то!

Отец бормотал свое:

— Товарищ Иванов… на работу я не вышел… сами видите…

Иванов махнул рукой.

— Ладно, ничего! Вам надо ремонт делать. Разрешаю.

И он уехал.

Работа в лесхозе была сезонная. Летом и осенью дел по горло, а зимой, весной работы почти нет. Отец зимой одно время сторожил склад, потом его сделали рассыльным. Он, должно быть, очень старался, чтобы его не уволили, не из-за зарплаты, а потому, что, работая в лесхозе, он мог смотреть свысока на бригадира Орко и «не признавать» его. Чудна́я какая-то гордость была у него.

Только Иванов уехал — отец снова запричитал:

— Ой, несчастный день, недобрый час! Корова-то, корова осталась в сарае. Задавит ее теперь!

Я заглянул в сарай через пролом.

— Не подходи близко, рухнет, убьет! — закричал отец. К пролому сунулась было и мать, но ее он просто оттащил за руку.

— С ума ты сошла, сарай еле держится на одной подпорке! Уходи прочь!

— Корова-то хоть жива?

— А бог ее знает, жива ли она.

За сараем стояла огромная лужа талой воды. Глиняные стены сарая не были укреплены ни камнями, ни даже хворостом. Вода размыла глину, стена и обвалилась.

Я попробовал, крепко ли держится подпорка. Она держалась крепко. Тогда я решил влезть в сарай через пролом, — в самом деле, не погибать же там корове! Влез — ничего. Корова спокойно стояла и жевала как ни в чем не бывало. В полутьме блестели ее глаза. Я открыл дверь и выгнал Рыжуху из сарая.

— Хватит тебе, выходи! — кричал снаружи отец.

Я осмотрелся. Сложенные на время в сарае шкуры завалило землей. Завалило и нашего петуха, только крыло виднелось из кучи глины. Я вытащил бедолагу, который, видно, лакомился перед смертью объедками со «стола» пегашки…

…Вечером мы никак не могли придумать, что нам делать с коровой и конем, куда поставить их на ночь. Отец бодрился:

— Морозов теперь уж нет, не замерзнут!

— Да, холодно по ночам, как же не замерзнуть? — возражала мать.

— Ну, а что делать? Раньше никаких сараев не было, скот зимовал под открытым небом, а теперь разнежились все — и скотина, и люди!

Этим глубоким философским заключением и кончился спор. И конь и корова несколько дней провели под открытым небом. Дрогли, мерзли, особенно доставалось исхудавшему за зиму пегому. Мать не находила себе места.

— Сделайте вы что-нибудь! — упрашивала она. — Разве можно так обращаться с животными. Погибнут они…

Отец злился:

— А что я сделаю? Тебя, что ли, на улицу вывести, а корову в дом ввести?

— Ну, а ты, безрукий! — обращалась мать ко мне. — Не можешь хотя бы заделать эту дыру?

Правда, почему бы мне не попробовать? Я засучил рукава и принялся разбирать завал. Надо было накопать глины и замесить ее. Отец держался в стороне. Недоверчиво наблюдал он, как я замешиваю глину с водой. Заложив руки за спину, звучно сплевывал.

— Где теперь Икрам? — бормотал он. — Он мастер, он бы в два счета…

Я не обращал внимания на его вздохи и охи и продолжал свое дело. Это почему-то смущало отца. Он присел на корточки, начал выбирать куски глины покрупнее и подбрасывать их мне.

Вода была теплая, но руки и ноги у меня коченели от холода. Я торопился. Дело как будто ладилось, глиняная стена росла на глазах. Отец оживился.

— Ничего… похоже… — одобрил он меня.

На другой день я принялся за дело с утра. Помогали мне теперь и отец, и мать. Обрадованные моими строительными успехами, они и друг с другом обращались необычайно предупредительно и ласково.

Полдень. Стена, которая была уже мне по грудь, вдруг скособочилась и рухнула с глухим шумом.

— Ну, вот… я говорил! — с непонятным злорадством воскликнул отец. — Я с самого начала говорил, что ничего не выйдет. Два дня возились в глине, измерзли… Да пропади и конь и корова!

У матери был виноватый вид — ведь это она затеяла все. Я слишком устал, чтобы спорить или снова приниматься за дело. Отец упивался своей правотой.

— Говорил же я, что надо Икрама нанять, — твердил он. — Ты никогда отца не слушаешь, все хочешь по-своему повернуть. А я тебе только добра желаю. Надо было позвать Икрама, и все было бы сделано без хлопот. Я понимаю, что к чему, волосы у меня не зря поседели, всю жизнь борюсь с трудностями…

«Что же делать-то?» Весь перемазанный глиной, я нерешительно стоял во дворе.

— Стена обвалилась?

С улицы заглядывал во двор Чотур.

— Кто же так стену ставит, э-эх! Ну и мастер!

Чотур шагнул в калитку.

— Я говорил ему, что ничего не выйдет! — пожаловался отец.

— Конечно, не выйдет, если так делать, — согласился Чотур, осматривая развалины сарая. — Ну и ну! У нас курятник лучше, чем ваш хлев. Вот где надо еще подпорку поставить! — показал он. — А не то весь сарай развалится. С потолка-то каплет, гляди!

Чего он поучает? Я повернулся и пошел прочь, но Чотур удержал меня:

— Погоди, мастер! Глину ты замесил слишком жидко, соломы не прибавил. И смотри, верхняя часть стены толще нижней. Надо, чтобы она была ровной или кверху шла тоньше. А у тебя наоборот, мастер!

Вот в чем дело, оказывается! Досада моя прошла…

— Асылбек, пойдем к конюху, попросим у него несколько связок камыша, — предложил Чотур. — Если даст, мы эту дыру мигом залатаем.

Камыш мы достали. У себя в сарае Чотур нашел бревно для подпорки, и мы принялись за дело.

— Вам здесь делать нечего, сходите лучше притащите веток облепихи, — скомандовал Чотур моим родителям.

Работу мы закончили быстро. Снаружи камышовую заплату закрыли колючей облепихой, чтобы скот не растрепал камыш.

— Та-ак, не зря, выходит, я бродил по Чартаку и Намангану, — сказал Чотур, довольный успешным завершением нашего предприятия. — Дело-то, конечно, пустяковое.

Отца задели слова Чотура. Криво улыбнувшись, он сказал:

— Да… ты, оказывается, способный парень.

Но по лицу его было видно, что ему не хочется верить в это и неприятно это признавать.

Чотур вымыл измазанные глиной руки прямо в луже и принялся за наставления:

— Вы корову всегда теперь привязывайте. А то она камыш сжует. И коню не давайте чесаться о новую подпорку — чего доброго, обрушится весь сарай. Вообще его давно пора сломать и новый поставить.

Мать слушала его, как пророка. Она-то была искренне рада.

— Пусть твой сын вырастет молодцом! — пожелала она Чотуру и пригласила его к чаю.

За чаем Чотур рассказывал о своих приключениях в Намангане, шутил, смеялся. Мне, между прочим, было не до смеха. Я видел, что даже мой заносчивый отец разговаривает с Чотуром, как с равным, а уж мать только и старается ему угодить. Еще бы — этот нескладный длинноногий парень легко и просто сумел сделать то, над чем я два дня зря промучился. Неужели я никуда не гожусь, неужели я так и не смогу ничему дельному научиться?

16

— Мама, ты не видала две пары голенищ?

— Да здесь где-нибудь.

— Но где же! Я три раза все пересчитал, нету их!

— Может, ты их кому-нибудь отдал, припомни-ка! Пробую припомнить. Нет, на этой неделе я никому ничего не отдавал. Не хватает двух пар голенищ с головками.

— Ты у отца спроси, — посоветовала мать. — Он обещал, если начальство никуда не пошлет, к обеду вернуться.

Меня разбирали зло и досада, не хотелось никого видеть, все валилось из рук. Отец запаздывал — тоже как назло.

Да что, в конце концов, я хуже своих сверстников? Какая польза от меня в жизни, какой след оставлю я на земле? Мечты мои улетают далеко, а на деле я беспомощен — возились-возились вместе с отцом и не могли глиняную стену поправить. Говорят же: от яблони — яблоко, от алчи — алча. Неужели это правда, проверенная опытом столетий? Отец мой — в прошлом пастух, потом он стал активистом, но ничему толком не научился, остался пустоцветом. Значит, и я буду таким? Или стану настоящим человеком? Ведь вот Чотура направила жизнь по верному пути. Он не только сам многому научился, но и других кое-чему научить может…

Мама сидела и чинила одеяло, поглядывая изредка на меня. Она понимала, что со мной происходит что-то неладное, но не решалась расспрашивать. Наконец, не вытерпев, она подошла ко мне.

— Асыл, что с тобой? Поссорился с кем-нибудь? Может, заболел? — она приложила свою сухонькую теплую ладонь к моему лбу. — Голова у тебя горячая, ляг, полежи. Выпей горячего, вспотеешь. Ты побледнел, глаза совсем больные. Полежи сегодня, а в район завтра поедешь.

— Мама, я совершенно здоров!

— Радость моя… пусть твоя болезнь на меня перейдет.

«Эх, мама, мама! Не тело у меня болит, а душа. Рассказать бы сейчас тебе о моих мучительных сомнениях, может, даже поплакать, прижавшись к тебе, как в детстве… Нет, не стоит. Ты только огорчишься, а помочь мне не сумеешь. Я в тупике, и мне обязательно надо выйти из него на дорогу, пусть трудную, но свою…»

Отец явился наконец. Уселся пить чай.

— Асыл сегодня не поехал на работу, двух пар голенищ у него не хватает. Ты не видел? — спросила мать.

— А… — Отец со смаком прихлебнул чай. — Я их отнес сапожнику. У меня сапоги совсем истрепались, надо новые пошить. Да и тебе ичиги нужны. Там одна пара голенищ очень мягкой кожи, как раз для ичигов.

— Брось, какие там сапоги-ичиги, и так проходим! — мама была перепугана. — Разве можно так? У Асыла все на счету, с него спросят. Хочешь, чтобы он в растратчики попал?

Отец засмеялся.

— Ну, об этих несчастных двух парах голенищ найдет что сказать! Кто держит масло, тот и пальцы облизывает.

— С ума ты сошел, как ты можешь говорить такое? Да ведь мальчика в тюрьму из-за тебя посадят!

Отец невозмутимо жевал хлеб. Я встал, взял куржун. Мать бросилась ко мне.

— Асыл, погоди… — мать выбежала за мной. — Сынок, надо, чтобы отец сходил за голенищами. Подожди, принесет он, ты и поедешь.

— Ничего, мама. Я за них заплачу, вот и все.

Я навьючил на пегашку шкуры, собранные за последнюю неделю, привязал сверху куржун с кожаными заготовками и отправился в путь. На сердце стало спокойно, будто самое важное решение было уже принято.

Передо мной был наш кыштак. Здесь я родился и вырос и думал в детстве, что белые остроконечные вершины гор на горизонте и есть край земли. За ними только бездонные пропасти и черные тучи. Теперь я знаю, как широк мир, но для меня все же нет ничего дороже этого крохотного родного уголка.

По небу тянутся пушистые весенние облака. Солнышко то спрячется за ними, то выглянет ненадолго. Я проезжаю один дом за другим. Во дворах играют ребятишки; дремлющие на солнце собаки лениво поднимают головы, заслышав топот коня. Им не хочется лаять; иной пес брехнет раз-другой и снова опускает голову на лапы.

А кыштак готовится к весне. Всюду шум и движение. В прозрачном весеннем воздухе все очертания так резки и отчетливы, видно далеко-далеко…

Прав был Иванов. В селе у нас всего несколько домов построено как следует, на прочном фундаменте, по плану. Остальные слеплены кое-как и поставлены без всякого порядка. Многие хозяева покрыли крыши шифером, но выглядит это так, будто старого осла накрыли драгоценным ковром. Ох, сколько же еще нужно сделать здесь, сколько перестроить!

В конторе я сдал шкуры и кожу на склад и пошел к директору. Он неохотно оторвался от чтения какой-то бумаги.

— Ну?

— Освободите меня.

Директор был весьма удивлен:

— Что ты говоришь?

— Освободите меня, говорю.

— Что случилось? Плохой сон увидал?

— Ничего я не увидал, освободите меня от работы.

Директор понял, что я не шучу.

— Погоди, поработай еще, — сказал он. — Ты работал хорошо, братишка… Месяца через два-три получишь повышение, будешь сидеть в конторе. Твой отец просил меня об этом.

Стало быть, меня собирались осчастливить повышением. Но я не поддался на уговоры и стоял на своем.

— Ладно, парень, — сказал в конце концов директор разочарованным тоном. — Хочешь найти место получше, ясное дело. Не знаю только, найдешь ли. Чем тебе здесь плохо было? Ну ладно, пиши заявление, получай расчет.

Я сказал ему, что двух пар голенищ не хватает. Пусть удержит стоимость из расчетных денег. Директор было начал грозно крутить усы. Растрата! Но в конце концов все уладилось.

— Куда же ты теперь? — спросил директор.

— Мало ли куда! В Шамалды-Сай электростанцию строить поеду. А может, в колхозе останусь…

— Ах, в Шамалды-Сай поедешь… Валяй, там, наверное, должность главного инженера до сих пор не занята! Ну, а в колхозе ежели останешься — не иначе, как раисом.

Вот и пойди докажи такому! Я ничего ему не ответил, вышел и хлопнул дверью.

По правде сказать, я чувствовал себя подавленным. Эх ты, Асыл, конь без поводьев! Все-таки было же у тебя какое-то дело, какие-никакие обязанности. А теперь?

Я сел в седло. Спешить некуда, можно и поразмышлять дорогой.

Смотри, пожалуйста, все надо мной смеются… Но разве обязательно быть сразу самым главным инженером или раисом? Я найду свое место в интересной работе — вот что главное для человека. Я хочу стать честным человеком, понимаешь ты это, аткаминер, тебе бы только разъезжать верхом да покрикивать на людей, а там хоть трава не расти!

Решимость понемногу возвращалась ко мне, я уже не считал, что сделал глупость.

Весна наступила. Повсюду таял потемневший, весенний снег; тонкие струйки талой воды сливались в ручьи, которые со всех сторон бежали к реке.

Когда показался наш неказистый домишко на окраине поселка, я вспомнил об отце и невольно потянулся к сумке, ремень которой был перекинут у меня через плечо. Теперь эта сумка не нужна. Приеду домой и отдам ее хозяину. Я снял ремень и повесил сумку на луку седла. Принялся перебирать свои бумаги — нужные перекладывал в карман, ненужные рвал и выбрасывал.

На переправе пегашка потянулся к воде и остановился.

На самом дне сумки лежал растрепанный блокнот. Обложки нет, страницы измяты, перепачканы — доставалось, должно быть, бедняге. Мне стало любопытно, я раскрыл блокнот. Почерк отца… Корявые буквы едва цепляются одна за другую. Стершиеся строчки отец, видно, восстанавливал чернильным карандашом, помусолив его… Я начал читать. Интересно… Родовая рознь в аиле… Имена бывших главарей родов… Происхождение активистов — какая семья, кто отец… их друзья… враги…

Тьфу! Как все это въелось в старика! Я скомкал блокнот, размахнулся… Перед глазами встало перепуганное, злое лицо отца. «Ай, опомнись, не выбрасывай…» Я почувствовал, что какая-то сила удерживает руку. Ну, если так, вот тебе! Я швырнул блокнот обратно в сумку. Сумка казалась мне теперь отвратительной, как будто прятала, защищала то, что стояло, мне поперек дороги, мешало жить. Ишь раскрыла пасть, как крокодил!

Я поднял сумку обеими руками высоко над головой и изо всей силы швырнул в полую весеннюю воду речки…

Тронул пегашку. Миновав переправу, конь поднялся на высокий берег. Я вздохнул, как после дурного сна. На сердце было легко, и мир как будто раздвинул передо мной свои границы.

Долина встречала весну. По высокому ясному небу кусочками хлопка разбросаны были мелкие белые облака.

Синее небо, знакомое, как потолок в родном доме. Синее радостное небо, и на нем четкие контуры гор. Шершавая поросль кустарника по холмам, ласковый ковер молодой весенней травы, от запаха которой кружится голова. И подснежники у дороги… Вот он, мой дом, мой край, такой до боли любимый, такой приветливый…

От колхозного амбара слышался гул трактора. Чотур пробует мотор. С самого начала весны Чотур возился с трактором; весь, до самого кончика носа, в пятнах мазута, он то и дело нырял под брюхо железному коню. Сегодня же, должно быть, закончил ремонт и хочет попробовать трактор тут же, в загоне. Грохот мотора гулким эхом отдавался вокруг, потом затих. И мне так захотелось увидеть Чотура, поздравить его с весной и… и чтобы он меня поздравил тоже.

Но Чотура я не увидел, только его ноги торчали из-под трактора. Время от времени он перебирал ногами, как будто собирался куда-то идти. Слышно было, как он ругается себе под нос.

Вот высунулась Чотурова рука и потянулась к семнадцатому ключу. Чотур не сразу нашарил ключ, а когда нашарил, я взял да и наступил на ключ ногой.

Чотур потянул ключ к себе, но не тут-то было.

— Кто там балуется?! — рявкнул Чотур.

Он вылез, увидел меня, сердито сверкнул глазами и принялся вытирать руки о перепачканную мазутом тряпку.

— Ну что?

— Ничего…

— А-а… — Он зло скривился и махнул рукой. Но вдруг посмотрел на меня, словно сообразив что-то, и лицо у него смягчилось. — Асыл… сделай доброе дело, а? Сгоняй в РТС. Там есть механики хорошие. Привези кого-нибудь, а?..

— Что, не ладится?.. — пробормотал я и, наклонившись, осторожно заглянул трактору под брюхо.

Тут Чотур опять обозлился.

— Уйди!.. Помощник… — Он с силой взял меня за плечо и оттолкнул назад.

От стыда и обиды я слов не мог найти. Кровь ударила в голову, лицо Чотура запрыгало перед глазами.

Я подошел к коню, прицепил плеть на луку седла, связал поводья и забросил их пегашке на шею. Потом шлепнул его ладонью по крупу. Конек сразу взял направление к дому. А я снова вернулся к трактору.

По правде говоря, вся моя злость и смелость сразу улетучились, когда я увидел вблизи нутро машины, все эти винты, винтики, трубки… Разобраться по книге — это одно, а что тут делать?.. И почему нет искры?..

Но все-таки было интересно — копаться во всем этом хозяйстве, припоминая схемы из книжки и стараясь добраться до того непонятного «узелка», который надо распутать, чтобы трактор наконец заработал…

И мы все-таки добрались с Чотуром до «узелка»!..

Когда я наконец собственной рукой включил мотор и он затарахтел безо всяких перебоев, от радости чуть не подскочил. Но теперь не хотел показывать Чотуру, как я рад и счастлив.

Я просто поднял вымазанную в мазуте тряпку, которой обтирал руки Чотур, и стал спокойно и медленно вытирать свои ладони…

Авторизованный перевод Л. Лебедевой.