Повести небесных гор

От автора

Перелистывая пожелтевшие страницы фронтового дневника, невольно погружаешься в раздумье о тех суровых днях, когда, говоря словами поэта, «поперек страны-державы» бой гремел

Замечательный поэт и солдат Александр Твардовский, с которым мне довелось встретиться на фронте в годы Отечественной войны, этими рукописными строками заключил последнюю страницу своей книги «Василий Теркин», когда дарил ее мне. Всю войну хранил я поэму, часто читал ее бойцам. А кто из воинов — будь то украинец или казах, армянин или азербайджанец, киргиз или узбек — не стремился быть похожим на храброго и веселого Теркина — живое воплощение русского солдата!

Соединение, в котором автор этих строк служил первые три года войны, явилось как бы олицетворением боевой дружбы народов СССР. Плечом к плечу с храбрыми сыновьями великого русского народа мужественно и беззаветно сражались с фашистскими захватчиками украинцы, белорусы, азербайджанцы, армяне, грузины, киргизы, казахи, узбеки, латыши, эстонцы, литовцы, туркмены, молдаване, татары, — воины почти пятидесяти национальностей СССР. В огне и испытаниях войны росла и закалялась их дружба. Скрепленная кровью дружба эта вселяла исполинскую силу в наших воинов, порождала массовый героизм, вела людей на ратные подвиги. Сколько героических страниц вписали воины нашей дивизии в летопись Великой Отечественной войны! Сколько раз столица нашей Родины Москва салютовала гвардейцам этого соединения, покрывшего себя неувядаемой славой.

Бывший начальник штаба 4-ой гитлеровской армии генерал Гюнтер Блюментрит в своей статье, вошедшей в книгу «Роковые решения», с горечью признает:

Далее, говоря о храбрости, о волевых качествах русского солдата еще старой армии, Блюментрит пишет:

Боевая история нашей дивизии в один из самых трудных периодов войны — летом и осенью сорок второго года — богата бесчисленными примерами, ярко иллюстрирующими признание битого фашистского генерала. Родившаяся в Горьком 160-я стрелковая, а затем 89-я гвардейская Белгородско-Харьковская Краснознаменная, ордена Суворова стрелковая дивизия выпестовала многих славных воинов, среди которых 55 Героев Советского Союза.

Список героев открывается именем легендарного солдата нашего полка, славного сына киргизского народа комсомольца Чолпонбая Тулебердиева. Он первый из воинов дивизии удостоился звания Героя Советского Союза. Имя его стало символом мужества и храбрости, смелости и отваги. Оно звало братьев по оружию к ратным подвигам, помогало им в минуту решительных схваток.

Жизнь Чолпонбая Тулебердиева — замечательный пример беззаветной любви к Отчизне. К сожалению, фронтовая жизнь героя, подвиг его до сих пор не нашли достаточно полного освещения в литературе. Повинны в этом и однополчане Тулебердиева. Ведь он жил среди нас, на наших глазах совершил он свой подвиг. И мы, однополчане героя, должны рассказать о нем современникам и потомкам. Правда, в армейских газетах был напечатан ряд статей и корреспонденций о Чолпонбае (в том числе и моих), но, судя по всему, на родине героя еще неизвестны многие из названных материалов.

Я получил несколько писем из Киргизии с просьбой рассказать о подвиге Чолпонбая. Группа учащихся средней школы № 23 города Фрунзе пишет:

С такой же просьбой обратились и ученики другой школы столицы республики — № 36. Трогает, что юноши и девушки Киргизии с благоговением произносят имя Чолпонбая, что подвиг его служит примером беззаветной любви к Отчизне. И чем больше будет знать молодежь о герое своего народа, тем ярче засверкает пламя его неугасимой жизни, тем ближе он будет к нам — живым, во имя которых он отдал самое дорогое — жизнь.

Все это и побудило меня внести некоторые изменения в план работы над книгой о боевой дружбе советских воинов на фронтах Великой Отечественной войны, которую я пишу по материалам нашей славной дивизии. Две главы ее посвящены тому периоду боевого пути дивизии и полка, когда у нас служил Тулебердиев. Я дополнил их сохранившимися у меня материалами о Чолпонбае, чтобы читатель получил более или менее цельное представление об облике этого мужественного человека.

Писатель Федор Самохин в своей книге о Тулебердиеве в основном показал его детство и юность. Я же поставил перед собой цель — опираясь на записи в своем фронтовом дневнике и на документы Центрального архива Министерства Обороны СССР, более подробно рассказать о фронтовом периоде жизни Чолпонбая.

Но повествовать об этом — значит кратко воспроизвести и боевой путь нашего полка в один из самых тяжелых периодов войны, значит рассказать о командирах, коммунистах и комсомольцах полка, о фронтовых друзьях Чолпонбая. С ними он прошел суровую школу, в одном строю с воинами нашей дивизии совершил подвиг.

Хотя со времени окончания войны и прошло много лет, мы, боевые товарищи Чолпонбая Тулебердиева, не забыли ни его, ни его страну «Небесных гор». Впервые приехав в Киргизию, я увидел прекрасную родину Чолпонбая, о которой он так любил рассказывать: исполинские хребты Тянь-Шаня, вечные снега и ледники, зеленеющие тучные долины с бурными реками, сказочное голубое озеро Иссык-Куль… Вот она — родина Чолпонбая, которую он защищал на берегах Дона, выполняя наказ своего народа!

В письме своим землякам бойцам-киргизам народ Чолпонбая писал:

Чолпонбай Тулебердиев был одним из тех мужественных сынов своего народа, который навеки прославил имя воина-киргиза, имя своего народа. Чолпонбай и его многие боевые друзья, о которых пойдет речь в этой книге, не дожили до победы, но они отдали во имя ее самое дорогое — жизнь. И потому они продолжают жить в сердцах народа, в делах народа, в его беспримерных трудовых подвигах на большом, невиданном по масштабам и размаху фронте строительства коммунистического общества.

Боевое крещение

Шел суровый сорок второй год. Даже природа, казалось, была потрясена бурями прошедших битв: весна в этом году запаздывала. И все же с каждым днем солнце пригревало все сильнее. Мутные потоки сбегали в низины, обнажая размякшее черное тело земли. Неукротимо лезла на поверхность густая щетка зелени. Просыпались от зимней спячки деревья, набухали почки. Вернулись перелетные птицы, и повсюду слышались их возбужденные голоса.

Пора пробуждения, пора жизни…

Но… Шла война, жестокая, неумолимая. Она не замечала дыхания весны, не считалась со стремлением людей жить, созидать.

Что принесет с собой первая военная весна? Этого никто не мог сказать. Но мы жили надеждами, верили в победу.

Уже к зиме стал ясно, что гитлеровский план молниеносной войны потерпел провал. Наша армия узнала пьянящую радость первых побед. Страна вздохнула свободнее. Повеселели и бойцы. «Не так страшен черт, как его малюют», — говорили повсюду.

Началось наступление и на Брянском фронте. За две недели наша дивизия продвинулась более чем на шестьдесят километров. Бойцы рвались вперед. Даже унылые воспрянули духом.

Хорошие вести стали приходить и из тыла. Сколько горячих, проникновенных слов довелось нам прочитать в эти дни в письмах, вложенных в скромные подарки, присланные из Горького, из Баку, из других городов и сел страны…

Дела в полку шли хорошо. Нас часто ставили в пример другим, а когда приезжали гости из Москвы или из штаба фронта, их непременно направляли к нам — в «самый интернациональный» полк.

Как-то в один из февральских дней к нам приехал поэт Александр Твардовский. Он провел в полку много времени, посвятил одно из своих фронтовых стихотворений санинструктору Наде Кутаевой — крошечной ростом, но смелой русской девушке, которая вынесла из-под носа контратакующих фашистов раненого командира батальона старшего лейтенанта Григория Середу.

Твардовский, работавший тогда во фронтовой газете, уехал, пообещав не забывать нас. Вскоре мы расстались и с подполковником Кириллом Джахуа, который почти с первых дней войны командовал нашим полком. Он получил бригаду.

К нашей большой радости, на его место был назначен майор Павел Константинович Казакевич — начальник оперативного отдела штаба дивизии. Мы все знали его как прекрасного человека, умного, волевого и смелого командира. Вскоре Казакевич получил звание подполковника.

Штаб полка стоял в большом русском селе Сокольи Плоты. Воскресное апрельское утро было на редкость спокойным. Штабной повар объяснил это по-своему: мол, немцы народ верующий и по воскресеньям не воюют. Он возился с завтраком, Казакевич брился, мурлыча под нос грустную белорусскую мелодию, я вертел ручки приемника, готовясь записывать очередную сводку Совинформбюро.

В комнате раздался затяжной звонок полевого телефона. Я взял трубку и сразу узнал голос комиссара дивизии Олейника. Поздоровавшись, он спросил, как дела, как прошла ночь. Потом сказал:

— К нам прибывает пополнение. Вышлите представителей для приема людей. Приезжайте сами.

— Много? — не сдержал я любопытства.

— Достаточно. Но с ними придется поработать. Много новичков, необстрелянные.

— Встретим как положено…

Пополнение пришло как раз вовремя. Полк наш занимал оборону на большом участке южнее станции Щигры. Линия фронта уже третий месяц оставалась неподвижной, но без боев и стычек не проходило и дня. Мы вели разведку, дрались за безымянные высоты, за отдельные домики, разбросанные в ложбинах между селами, разведчики ходили за «языком». Но не так-то легко было раздобыть нужные сведения. Враг окопался основательно: видимо, решил сидеть на занятых позициях прочно.

— Ну вот, комиссар, — узнав о прибывшем пополнении, сказал мне Казакевич, — наконец-то и мы обретем силу. Замечательно! Жаль только, что много «некрещеных».

Новички прибыли в последних числах апреля. Их разместили на окраине села. Помощник командира полка капитан Мерлин распорядился сводить их в баню, сытно накормить и выдать по сто граммов «горючего».

— По закону не положено, — бахвалился, как и все интенданты, Мерлин, — ведь они будут зачислены на довольствие только с завтрашнего дня. Но у бережливого хозяина всегда что-нибудь найдется, пусть народ чувствует, в какой полк попал.

— Хватит тебе, капитан, хвастаться, — одернул его Казакевич, — лучше поезжай за боеприпасами, начальник тыла звонил…

С Павлом Константиновичем мы обходили избы, где разместились молодые бойцы.

Из одной хаты, к которой мы подошли, донесся громкий хохот. Как только мы вошли, все мгновенно затихло. Подав команду «смирно», старшина Петров бойко отрапортовал:

— Товарищ подполковник, новое пополнение находится на отдыхе после обеда…

Мы поздоровались и сели за длинный дощатый стол.

— Ну, как устроились?

— Вроде хорошо, — звонким голосом ответил рослый сержант. — Обижаться не приходится.

— Чего еще обижаться, отхватил двести граммов, а кое-кому и росинки не досталось, — бросил старшина, кивая в сторону плечистого бойца, судя по лицу — киргиза или казаха.

— Я отдал Захарину… добровольно, — возразил тот, чуть запинаясь. — Я не пью…

Захарин усмехнулся.

— Ничего, Чолпон, научишься, еще долг с меня потребуешь.

— Нет, нет, не будет, не научусь, — замотал головой тот.

— Ну, что ж, тогда всю войну мне придется двойную нагрузку нести; друга надо выручать. Правда, трудновато будет, но ничего не поделаешь…

Все расхохотались, а парень смутился. На его широкие, смуглые скулы взбежал легкий румянец. Казакевич спросил у Захарина:

— Только в этом собираешься товарища выручать?

— Я так, в шутку, товарищ подполковник, — бойкой скороговоркой зачастил Захарин. — Главное, конечно, выручка в бою. Я своего раненого комвзвода вытащил от фашистов. А знаю — при случае он бы меня спас… Тяжеловато было, — сам от раны кровью истекал, да ведь не оставишь же командира в беде. Свой человек.

— Это хорошо, что ты смелый боец, нашим будешь под стать. Был у меня рядовой Миша Петросян. Он тоже хотел вынести с поля боя комбата Эйбатова, но сам погиб. Было это еще в Белоруссии… Много хороших людей мы теряем. Жестокая война, — вздохнул Казакевич.

— По правде говоря, после госпиталя мне страсть как хотелось вернуться обратно в свою часть, — словно в чем-то оправдываясь, сказал Захарин. — Но на сборном пункте старшина сказал: «Не забывай, что ты солдат, а солдат дисциплине брат — куда приказали, туда и шагай». Вот я и пришагал к вам.

Захарин улыбнулся чуть сконфуженно, и от этого его доброе лицо с голубыми глазами стало еще добрее и приветливее.

— Что, каешься? — с невольной ревнивой ноткой в голосе спросил я сержанта.

— Нисколько, товарищ комиссар. Наоборот, даже рад. Многое слышал о дивизии. Я ведь волжанин, из самого Горького.

— Значит, попал по адресу, прямо как по заказу, — заметил Казакевич, — горьковчан в полку много. Но я, например, родом из Белоруссии, а комиссар полка — из Баку, а вот оба воюем в дивизии чуть ли не с начала войны… В полку найдешь людей почти из всех республик…

— Из Киргизии есть? — робко спросил рослый парень, которого Захарин звал Чолпоном.

— Есть и из Киргизии. Очень хорошо воюют, — ответил Казакевич.

Мне все время казалось, что я где-то уже встречал этого парня.

— Он из Киргизии, — пояснил Захарин, — мы в дороге познакомились. Хороший малый, да вот в бою еще не бывал и по-русски пока туго разговаривает. А так, видать, смелый. В пути под налет попали, а он и глазом не моргнул, словно обстрелянный.

Вот, оказывается, где я видел его — на железнодорожной станции, куда я приезжал за пополнением! Я вспомнил, как во время налета, под свист и разрывы авиабомб, он кинулся на помощь железнодорожникам, которые отцепляли от состава горящие вагоны.

— Это вы помогали спасать вагоны? — невольно перебил я рассказ Захарина.

Чолпонбай опять покраснел.

— Все там были… Другие тоже…

— Он немножко недоволен, — продолжал Захарин. — Говорит, что сызмальства на коне ездил, а попал вот в пехоту. Джигитом был, первые призы брал в районе.

Казакевич усмехнулся.

— Хорошо, что крепко держится в седле. И на земле будет твердо стоять. А сейчас больше пехота нужна.

Беседа затянулась. Мы рассказали новичкам о боевом пути полка, ответили на их вопросы. Когда мы уже прощались, собираясь уходить, Захарин обратился ко мне:

— У меня одна просьбица есть, товарищ комиссар. Если можно, уважьте.

— Говори.

— Этого парня со мной бы в одну роту, Чолпона. — И, спохватившись, добавил: — Извините, что не по фамилии. Уж больно трудная, никак не выговоришь.

— Совсем не трудная, — вмешался парень, — обыкновенная, простая — Тулебердиев.

— Ну вот, сами слышите, товарищ комиссар.

— Ну что ж, Захарин, пожалуй, можно вас вместе оставить. Командир, думаю, не будет возражать.

Полк занимал оборону по западным окраинам сел Суходол, Егаревка, Дубровка. На одном участке наши окопы и дзоты небольшим клином врезались в оборону противника. Немцы не раз пытались срезать его и выровнять линию фронта, но безуспешно. Особенно беспокоила их высотка севернее Суходола, которую защищала рота лейтенанта Ефима Антокова, бывшего бакинского токаря. Почти каждый день бойцам этого подразделения приходилось отбивать атаки. Потери несли большие, и роту Антокова нужно было усиливать.

Поздним вечером Захарин и Тулебердиев вместе с двенадцатью другими бойцами прибыли в батальон старшего лейтенанта Даниеляна. Он направил их в роту Антокова. Лейтенант, выбрав минуту поспокойней, собрал всех на беседу. Оказалось, что большинство в бою еще не было. Антоков решил оставить новичков во втором эшелоне, а обстрелянных фронтовиков направить во взвод младшего лейтенанта Бориса Германа.

Хмурый Чолпонбай стоял в углу хаты и с тоской смотрел на друга. Захарину не хотелось в первый же день брать его с собой на передовую. «Пусть побудет в тылу роты денька два-три, попривыкнет, а там все пойдет своим чередом», — думал он. Но Чолпонбай не хотел разлучаться с другом, и Захарину пришлось рассказать лейтенанту о разговоре с командиром полка. Антоков согласился отпустить Чолпонбая в боевое охранение.

Тулебердиев быстро привык к обстановке. Вместе с Захариным через день ходил в боевое охранение. Когда противник открывал минометный огонь по высоте, друзья, как и все, укрывались в блиндажах. Только наблюдатели оставались наверху. Чолпонбаю даже показалось странным, что война идет так спокойно — сутки сидит в боевом охранении, а другие проводит в селе: отдыхает, изучает автомат, карабин, гранаты, слушает беседу политрука, читает газеты… Все почти так же, как и в запасном полку, где он провел несколько месяцев.

Я приметил, — Чолпонбай был несколько замкнутым, молчаливым, но исключительно любознательным солдатом. Уж если он чем-нибудь заинтересуется, то обязательно разузнает все до мелочей. И еще одна черта мне в нем нравилась. В разговоре он не боялся прямо, без обиняков высказывать свое мнение. Но, скромный, застенчивый по натуре, он редко вступал в споры, больше любил слушать.

В эти дни Чолпонбай ходил хмурый, словно был чем-то недоволен. Он даже не смеялся бесконечным шуткам Ивана Захарина.

И вот однажды, когда в роту пришел комсорг полка Сергей Чулимов, Чолпонбай спросил его.

— Товарищ политрук, тут всегда так тихо? Как курорт, почти как на Иссык-Куле.

— Ты что называешь курортом? — с недоумением спросил всегда энергичный и сообразительный Чулимов.

— А Иссык-Куль что такое? — поинтересовался смуглый боец с маленькими усиками, которого все звали Самсоном и редко по фамилии — Сафарян.

— Иссык-Куль — наше киргизское море, — оживился Чолпонбай. — Красивое! Я помню, учитель рассказывал: наш Иссык-Куль — самое большое горное озеро во всем мире. Он в горах, почти рядом с ледниками, а не замерзает. И родники целебные там есть — давно-давно туда приезжали лечиться из разных стран, даже из Китая. Потому там построили санатории. Правда, здорово? — Чолпонбай окинул светлым взглядом товарищей.

— Здорово! Вот отвоюемся и поедем к тебе на курорт, — мечтательно протянул Захарин. — И горы белоснежные, и озеро голубое, и воздух целительный. Что еще надо рыбаку и охотнику? Так и быть, Чолпон, стану я тянь-шаньцем. А, слушай, что означает Тянь-Шань? Это по-вашему, что ли?

— Какую отметку получал в школе за географию? — вместо ответа спросил чуть покрасневший Чолпонбай.

— Ну, положим, четверку, — похвалился Иван.

— Я тебе двойку не поставлю!

Бойцы расхохотались, и громче всех — Захарин.

— Здорово сказал, друг, верно. Но ты все-таки объясни.

— Что тебе объяснить? Тянь-Шань — «Небесные горы» значит. В Киргизии много гор. Ясно?

— Что там неясного, растолковал прямо как учитель, — бросил Остап Черновол, один из самых молодых бойцов роты.

— Ты не смейся, я хотел стать учителем. Война помешала.

Сергей Чулимов и помкомвзвода Мамед Сафаров внимательно прислушивались к солдатскому разговору. Мамед был и парторгом роты. Человек удивительного спокойствия и выдержки, он быстро умел находить общий язык с бойцами. В роте его любили и за храбрость, и за чуткость к товарищам.

И сейчас, почувствовав, что шутки могут вызвать обиду у Чолпонбая, он вмешался в беседу.

— Учитель — благородная профессия. Я, правда, техник-строитель по специальности, но всегда с уважением отношусь к педагогам. Они ведь всех учат — и академика будущего и будущего героя. Кстати, наш комбат тоже учитель, он до войны у нас в Баку математику преподавал…

Чолпонбай встрепенулся.

— Значит, старший лейтенант учитель был?

— Не только один комбат, — ответил за Сафарова Чулимов, — учителей у нас много. И ваш комиссар батальона Кобелев учитель. Инструктор по пропаганде Правильщиков тоже учитель. И я без пяти минут учитель. Окончил физкультурный техникум, да вот вместо школы попал на фронт.

— Дело ты выбрал хорошее, — сказал парторг Чолпонбаю, — победим врага, обязательно продолжай учебу… Кстати, ты о себе еще ничего не рассказывал. А у нас так повелось: все новички рассказывают о себе, о своей жизни… Времени свободного у нас сейчас много. Ну-ка, начинай, послушаем тебя…

Все загудели, и Чолпонбай смущенно оглянулся. О чем говорить? Ведь ему всего восемнадцать лет. Короткую жизнь свою он провел в родном колхозе. Кому интересно, если он расскажет, что зимой учился в школе, а летом пас колхозные отары… Делал все, что поручали. Но Чолпонбай видел, что товарищи дружелюбно смотрят на него. И, немного робея, он начал свой рассказ. Слушали его внимательно. Лишь когда Чолпонбай запнулся, словно силясь вспомнить что-то забытое или подобрать подходящее слово, Самсон Сафарян тихо попросил:

— Расскажи о скачках. Где ты первый приз получил?

— Давай, давай, Чолпон, не стесняйся. Интересно, — заговорили все.

Чолпонбай рассказал, что ежегодно в районном селе проводилась аламан-байга. В ней участвовали лучшие кони. И случилось так, что на одном из состязаний первым финишировал конь Чолпонбая. Районный отдел Осоавиахима наградил молодого наездника почетной грамотой и карманными часами.

— Молодец, Чолпа! — не выдержал Остап Черновол. — Значит, лихой наездник!

Чолпонбай пропустил мимо ушей похвалу товарища и продолжал говорить. Он рассказал о своей худенькой, маленькой матери Сураке, о брате, который погиб на Калининском фронте, и как он, Чолпонбай, решив отомстить за брата, настойчиво добивался, чтобы его взяли в армию.

Чолпонбай утаил только одно: свою любовь к Гульнар. Знал об этом один Иван, но крепко хранил тайну от других. Захарин знал и о тяжелых переживаниях Чолпонбая. Отец Гульнар хотел выдать дочь замуж за своего овдовевшего зятя. Таков обычай. А Чолпонбай и Гульнар решили поломать этот обычай, чтобы стать мужем и женой по любви, по велению сердца. Когда Иван впервые услыхал рассказ Чолпонбая, он сгоряча хотел написать грозное письмо отцу Гульнар и в сельсовет, но Чолпонбай отсоветовал — ведь это может принести новые горести девушке.

Но бойцы ничего не знали об этой истории. Поэтому, когда Чолпонбай кончил говорить, кто-то бросил фразу:

— Обо всем рассказал. А о своих сердечных делах ничего.

Все расхохотались, слегка улыбнулся и Чолпонбай, покосившись на Захарина. Но тот лишь пожал плечами: мол, я здесь ни при чем.

Чулимов, похвалив Чолпонбая за живой рассказ, собирался было уходить, но Тулебердиев остановил его:

— Вы, товарищ политрук, заставили меня говорить, а сами не ответили на вопрос.

— А, насчет затишья на фронте или, как ты называл, курорта? Ну, что ж, могу ответить… Видишь ли, ты говоришь, семь классов окончил, значит, географию знаешь. Представляешь, на сколько километров протянулась линия фронта от Белого до Черного моря? Сколько на ней таких деревень, как Суходол, где стоят наши войска! Война идет по всему фронту, но не везде одинаково. Сегодня здесь спокойно, а завтра может подняться такой сабантуй, что небо на землю упадет. Наше дело пока обороняться, да так, чтобы противник всегда боялся нашего наступления. А придет время, и вперед пойдем…

— Вы, наверно, давно воюете? — поинтересовался Чолпонбай.

— С сентября прошлого года. Я тоже был таким солдатом, как ты. Правда, я старше тебя на пять лет. В комсомол вступил до войны, а вот на фронте стал коммунистом, звание мне присвоили, комсоргом назначили.

— Мне рассказывали. Говорят, часто в разведку ходили, орден заслужили.

— Это все верно, но в нашем полку много таких найдешь, что из бойцов стали командирами и политработниками. Все зависит от самого человека…

Через день, когда Тулебердиев стоял в боевом охранении, в третьем часу ночи со стороны оврага до него донесся шорох… Затем мелькнули силуэты людей.

Тулебердиев хотел было дать очередь из автомата, но удержался. «Надо доложить взводному», — решил он и дернул веревку, привязанную к палочке у самых ног. Это была своеобразная линия связи — изобретение быстрых на выдумку бойцов. В блиндаже зазвенела гильза от артиллерийского снаряда. И тут же в траншею выскочили Иван Захарин, парторг Мамед Сафаров. Чолпонбай доложил. Сафаров с Захариным и Тулебердиевым двинулись к оврагу. Лейтенант Антоков предупредил соседнюю восьмую роту.

Ночь выдалась темная. Группа по тропинке быстро спустилась к вершине оврага. Дальше тропа бежала по лощине к селу. Тихо залегли. Чолпонбай первым заметил человека, выползавшего из оврага на четвереньках. Через несколько минут показалась вторая, затем третья фигура.

— Стой, руки вверх! — резко приказал Сафаров.

Люди поднялись. Послышался женский молящий голос:

— Не стреляйте, мы свои!

Мужчина и женщина были в гражданской одежде. Шли они, по их словам, из Курска. Перебежчиков доставили в штаб полка. По всему чувствовалось — это не случайные перебежчики. Их оставили в полку под охраной. Нужно было проверить ценные показания женщины о готовящейся переброске вражеских агентов.

На вторую ночь при переходе линии фронта на участке соседнего батальона были задержаны еще шестеро. Эти уже оказались настоящими диверсантами. Значит, женщина сказала правду. На очной ставке один из задержанных кинул с ненавистью:

— Ускользнула, стерва, не успели.

— Чего не успели?

— Укокошить.

— За что?

— Она нам нужна была до поры до времени.

— Значит, пора пришла?

— Вообще-то нет, но…

Дальше он недосказал. Оказывается, женщина была местной жительницей, хорошо знала округу, где располагались части дивизии, и ее взяли провожатой.

Задержанных отправили в штаб дивизии. Через несколько дней мы получили приказ по фронту об усилении бдительности. Факты говорили, что враг готовится к наступлению и поэтому стремится усилить подрывную работу в наших тылах. Во что бы то ни стало надо было взять знающего «языка». Этого требовало и высшее командование.

Как-то во время обеда к нам зашел начальник штаба полка капитан Акмаев.

— Кажется, не вовремя? Я хотел поговорить.

— Как раз вовремя, — перебил я его, — садись, Назар, вместе пообедаем, а заодно поговорим, если есть что неотложное.

— Я пообедал, товарищ комиссар, — мялся капитан.

— Садись, не ломайся, как барышня, — полушутливым, полуприказным тоном сказал Казакевич.

Акмаев сел.

— Опять звонил начальник разведки дивизии, — сказал он, — требует «языка».

— Законное требование, — пожал плечами Казакевич. — Действительно, получается нехорошо: многие бойцы из пополнения еще не видели живого фрица. Мы решили создать боевую группу. Ее задача: проникнуть в район совхоза и взять «языка»». Кого пошлем?

— Чулимов просится, — вспомнил Акмаев.

— А удобно ли комсорга полка?

— Очень даже удобно, — вмешался я. — Он у меня давно просит разрешения пойти в разведку. «Руки, говорит, чешутся. Из-под земли фрица достану». Пусть пойдет.

— Ну что ж, согласен на Чулимова.

В это время в комнату вбежал мой ординарец Миша Старков и доложил о прибытии комиссара дивизии и какого-то незнакомого командира.

Мы поднялись навстречу, но в дверях уже появилась высокая статная фигура Федора Ивановича Олейника. Как обычно, он поздоровался со всеми за руку и, указывая на незнакомца, сказал:

— Старый батальонный комиссар Бурлака. Из ГлавПУРККА. Знакомьтесь!

Потом представил нас. Некоторое время все мы стояли. Казакевич спохватился и пригласил гостей к столу.

— Как же, как же, помню — жареным карпом вы хвастали. Отведаем, отведаем. Уж больно вкусная рыба, — снимая шинель, приговаривал Олейник.

После обеда все отправились в батальон Середы. Гости побывали в ротах и вернулись в штаб полка лишь поздно вечером. Они одобрили наш план действий в районе совхоза и согласились с назначением Чулимова командиром боевой группы.

Чулимову разрешили подобрать людей по своему усмотрению. Из девятой роты он взял в группу Сафарова сержанта Захарина, Тулебердиева, Сафаряна и еще несколько человек. Кроме Чолпонбая, все были бывалыми воинами, не раз ходили в разведку. Чулимов долго колебался: брать или не брать Тулебердиева. Чолпонбай рвался в разведку, да и Захарин просил за друга. Но события, развернувшиеся в этот день, все разрешили по-своему.

…С утра Чулимов пошел в роту Антокова. Здесь, на высотке, он провел почти целый день, наблюдая за поведением противника. Засекая огневые точки, изучая местность, он намечал наиболее удобные и безопасные подходы к совхозу. На карте начертил предполагаемый маршрут, по компасу определил направление движения. Поговорив с бойцами, которые должны были пойти с ним в следующую ночь, он собрался в штаб полка. Было это примерно около пяти часов вечера.

В тот день утром мы тоже поехали в батальон Даниеляна, осмотрели передний край обороны. В полдень Бурлака сделал доклад о первомайском приказе наркома обороны. Потом мы решили объехать другие подразделения. Олейник же хотел «проскочить» в левофланговый батальон соседнего полка.

— Меня не ждите, вероятно, останусь у Бунина, — сказал Федор Иванович, когда его ординарец подвел коней.

Через полчаса и мы собрались уезжать, но внезапно начался сильный артиллерийский и минометный обстрел. Под прикрытием огня противник двинул на высоту до двух рот пехоты. Немцы шли двумя колоннами. Разгадать их замысел было нетрудно: они вели разведку боем, чтобы выявить наши огневые точки, ну а при успехе — овладеть высотой.

Заговорили и наши батареи, но высота пока молчала. Видимо, здесь решили подпустить противника поближе и затем обрушиться на него всей силой огня. Немцы шли нагло, почти в полный рост, шли, видимо, решив, что наши огневые точки уже подавлены.

Чолпонбая охватило волнение. Он старался скрыть это от Захарина. Горьковчанин же все подтрунивал над своим соседом-пулеметчиком Трапезниковым.

— Ну, брат, посмотрим, кто больше уложит фрицев: ты из «дегтеря» или мы с Чолпоном из автоматов.

Противник перенес огонь на Суходол, а его пехота бросилась в атаку. Заработали наши пулеметы, застрочили автоматы, в ход пошли ручные гранаты. Сафаров крикнул:

— Захарин и Тулебердиев, ко мне — на правый фланг взвода!

Но тут смолк пулемет Трапезникова.

— Патроны кончились или… — забеспокоился Захарин. Вместо ответа он услышал новый приказ Сафарова:

— Быстро к Трапезникову!

Пулеметчик, залитый кровью, лежал на дне траншеи. Захарин и Тулебердиев с ходу швырнули по гранате в цепь противника. Иван, быстро подняв свалившийся пулемет, вставил новый диск и открыл огонь. Чолпонбай оттащил Трапезникова в блиндаж. Пулеметчик был ранен в плечо и, видимо, серьезно. Чолпонбай быстро достал индивидуальный пакет, прикрыл рану пулеметчика толстым слоем ваты и марли. Потом снял ремень, разорвал нижнюю рубашку и большими лоскутами ее перевязал пулеметчика.

— Потерпи, друг, сейчас сестра придет.

Пока Чолпонбай был занят перевязкой, Захарин перетащил пулемет метров на тридцать в сторону, так как немцы его заметили и стали забрасывать ручными гранатами. Тулебердиев, выйдя в траншею, остановился, растерянно разыскивая глазами своего неизменного друга. И тут со стороны того самого оврага, где неделю назад он обнаружил перебежчиков, выскочили трое фашистов и бросились к нему. Юноша дал короткую очередь, все трое сразу упали, но через пару минут двое поднялись и снова побежали на Чолпонбая. Из оврага появилось еще несколько вражеских солдат. Ясно было — они хотят взять его живым.

Чолпонбай снова нажал спуск автомата. Короткая очередь. Патроны кончились, оба диска пустые. Что делать? «Надо бежать к Захарину!» — подумал Чолпонбай. Но вспомнив, что в блиндаже лежит раненый, остановился, а затем кинулся в блиндаж. Не сказав Трапезникову ни слова, он взял последний запасной диск и, на ходу вставляя его в автомат, выскочил наружу. Поздно!

— Хенде хох! — завизжал один из фрицев, спрыгнув в траншею. А другой с бруствера окопа наставил на Тулебердиева автомат.

Для раздумья времени не было. Чолпонбай хватил автоматом по голове солдата, спрыгнувшего в траншею. Тот свалился. Стоящий на бруствере немец, опасаясь угодить в своего, дал очередь поверх головы Чолпонбая. В эту минуту рядовой Рагимов заметил приближающихся немцев и крикнул Захарину:

— Фрицы! Из оврага!

Захарин пулеметным огнем прижал солдат к земле. Грянуло наше «ура!» Гитлеровец на бруствере невольно оглянулся и, увидев, что остался один, попытался бежать, но автоматная очередь Тулебердиева прошила его насквозь. Все это произошло в одно мгновение.

Чолпонбай тоже крикнул «ура», но, когда к нему подбежали Захарин, Сафарян и Рагимов, его охватила дрожь.

— Ты цел, Чолпон? — крикнули друзья.

— Я — цел… Вот «языка» взял…

Все подошли к немцу, валявшемуся на дне траншеи, подняли его. Фриц не в силах был держаться на ногах, еле дышал. Удар Чолпонбая оказался тяжелым.

Весь бой продолжался около двух часов. Высоту мы удержали. Когда противник открыл артиллерийский и минометный огонь по высоте и селу, а пехота его пошла в атаку, мы с комбатом были на наблюдательном пункте. Связались с командиром полка. Он приказал Середе двумя ротами ударить во фланг наступавших немцев. Роты повел сам комбат. Это его бойцы отвели угрозу от Чолпонбая.

На протяжении всего боя Чулимов находился на правом фланге роты, и, когда немцы двинули сюда подкрепление, чтобы окружить высоту, комсорг полка вместе с лейтенантом Антоковым поднял людей в контратаку.

После боя Сергей, узнав о мужественном поведении Тулебердиева, сказал:

— Я в нем не сомневался!

Закалка

Командир дивизии приказал пока воздержаться от посылки разведчиков. На другой день я и Казакевич были вызваны в штаб дивизии. Перед полком была поставлена задача: двумя батальонами овладеть совхозом и закрепиться там. Командир соседнего полка получил приказание поддержать нас.

Бой начался в полночь. Группа Чулимова действовала на стыке двух батальонов, во взаимодействии с ротой Антокова. Противник встретил нас сильным огнем. Совхоз оказался хорошо укрепленным. Бой шел до рассвета, однако овладеть совхозом не удалось. Но Чулимов со своей группой обошел боевое охранение противника, напал на него с тыла и, разгромив, захватил двух пленных. Когда Чулимова спросили, кто особенно отличился, он без колебания ответил:

— Если бы не Тулебердиев, Сафарян и Захарин, едва бы удалось взять живых фрицев. Они их буквально вытащили из блиндажа… Завязали им головы плащ-палатками, затащили в овраг, а потом заставили их топать своим кодом.

От пленных мы узнали, что готовится большое наступление немцев. День и ночь на восток, к линии фронта, шли эшелоны с войсками и техникой.

Фашистские самолеты забрасывали позиции не только бомбами, но и тысячами листовок. Мы их уничтожали, вели контрпропаганду, разъясняли бойцам подлые замыслы врага. Но некоторые морально неустойчивые бойцы поддались геббельсовской пропаганде. Однажды позвонил комиссар первого батальона Саенко и доложил, что один струсивший боец прострелил себе кисть левой руки. Взяв с собой секретаря партбюро полка, я выехал в первый батальон. Командира и комиссара мы застали очень взволнованными.

— За всю войну впервые случилось такое, — подавленным голосом докладывал комбат.

— Все они из нового пополнения, — пытался объяснить комиссар.

Тут я не выдержал:

— Какая разница, из какого пополнения? Сходи в третий батальон и полюбуйся, как у них воюют новички. Ты слышал про Тулебердиева? Тоже из новеньких, а уже в разведку ходил, пленного взял…

Чолпонбай был очень пытливым и впечатлительным, он расспрашивал обо всем. Бойцы любили его за непосредственность и простодушие. Первые дни он робел, но после боевого крещения стал своим парнем в роте. Часто рассказывал бойцам о родной Киргизии, о жизни своего народа. Когда ему не хватало слов, чтобы по-русски выразить мысль, на помощь приходил татарин Гилязетдинов. Как-то Захарин шутя заметил:

— Скоро Чолпон почище попа будет говорить по-русски.

Тот не ухватил смысл фразы и обиделся на друга: почему Иван сравнивает его с попом. К счастью, недоразумение тут же разъяснилось.

В один из жарких июньских дней я приехал в батальон Даниеляна. Комбат сказал:

— Такой тишины на фронте не помню за всю войну. Что-то подозрительно.

— Наверно, затишье перед бурей, Самсон. Теперь уже ясно, что немцы готовят наступление. Перебежчики подтверждают данные нашей разведки. Все у нас должно быть начеку.

— Оборона крепкая, — заверил комбат, — но не мешало бы подбросить на правый фланг огневых средств.

— Пожалуй, участок вдоль шоссе — самое вероятное направление основного удара немцев. Казакевич приказал минерам установить там противотанковые мины погуще. По-видимому, придется выдвинуть туда еще одну противотанковую батарею.

Вместе с комбатом мы решили побывать в девятой роте Антокова. Пошли по тропинке к высоте. Повсюду стояла густая нескошенная трава. Но там и сям на зеленом ковре чернели свежие ямы от вражеских бомб, мин и снарядов. Даниелян шел тяжелым шагом, чуть выдвинув вперед широкие плечи. Остановившись на минуту, он провел рукой по мокрому лицу. Пот катился градом.

— Ух, и жара! Наверно, у нас в Баку и то прохладнее.

— Будет еще жарче.

— В каком смысле?

— Во всех смыслах, — неопределенно ответил я. — Как у тебя с новичками, уже освоились?

— Еще как! Молодцы, воюют хорошо! О Тулебердиеве теперь и в дивизии знают. Отличный малый! И другие быстро освоились… Я доволен девятой ротой. Антоков — молодец, вполне себя оправдал. Хорош парторг Сафаров — прямо врожденный политработник, а не техник-строитель.

— Недавно на совещании парторгов рот Сафаров говорил об опыте воспитательной работы среди бойцов нерусской национальности. Он рассказывал и о Тулебердиеве, о его дружбе с Захариным, Сафаряном, Гилязетдиновым, Черноволом. Просили меня приехать к ним, провести беседу о Феде Солодове.

— Знаю, — сказал Даниелян. — У них разговор зашел — что такое подвиг и чем он отличается от обыкновенной храбрости. Спорили, спорили, так и ничего не решили.

За разговорами мы не заметили, как очутились в траншее, ведущей к блиндажу лейтенанта Антокова. Я велел вызвать Сафарова и всех свободных от наряда бойцов.

Скоро в блиндаже стало тесно. Само собой вспыхнул разговор о положении на фронтах, о подозрительном поведении противника и других делах, остро волновавших бойцов. Посыпались неизбежные вопросы о втором фронте. Трудно было понять медлительность союзников. Да и мы, политработники, тогда еще не знали о тех мощных закулисных силах, которые намеренно затягивали выступление союзников.

— Ничего с этим фронтом не получается, — бросил Захарин. — Объясните, товарищ комиссар, чего они тянут?

— Жизнь берегут, свинью в банках посылают! — вырвалось у Чолпонбая.

Сказав это, он смутился… Но бойцы одобрительно отнеслись к его словам, и Чолпонбай осмелел, заговорил, сбивчиво, подбирая слова, о том, что самая тяжкая вина — бросить товарища в беде.

— Ждут ясной погоды, — с досадой проговорил Захарин.

И все невольно подняли глаза к голубому небу, где не было ни тучки…

— Ладно, повоюем пока сами, — заключил комбат. — Когда немцев как следует стукнем, они заспешат…

Затем я рассказал бойцам о храбром русском солдате Федоре Солодове.

…— Это было во время зимних боев. Штаб артиллерийского полка расположился в небольшом селе севернее города Тима. К одной из хат связисты протянули провода. Здесь был установлен полковой коммутатор. Склонившись над ним, проворно орудовала штепселями бойкая девушка с пышными волосами, вызывая то «Киев», то «Харьков».

В комнате стояла полутьма. Тускло горящая коптилка часто мигала от близких разрывов. Справа от девушки за столом дремал лейтенант. Он поднимал изредка голову и спросонья что-то невнятно бормотал. На полу, кто на соломе, а кто на плащ-палатке, похрапывали усталые бойцы.

Не спал только дежурный линейщик Федя Солодов. Примостив на ящике от патронов коптилку, он писал письмо. Позже оно было напечатано в нашей дивизионной газете… Вот послушайте…

Чолпонбай, и до этого слушавший с большим вниманием, замер. Достав из планшетки газету, я прочел письмо:

— Вот и все письмо, товарищи. На этом оно обрывается. Федя его не дописал. Его оторвал на этот раз особенно громкий и настойчивый голос телефонистки:

— «Зима» слушает. Вам «Киев»? Вызываю…

Но сколько она ни старалась, «Киев» не отзывался. Девушка окликнула лейтенанта. Тот вскочил и, протирая глаза, спросил:

— Что случилось? Опять обрыв?

Не успела телефонистка растолковать заспанному лейтенанту, в чем дело, как Солодов, оставив на ящике письмо, схватил винтовку, телефон. Перекинув через плечо катушку с кабелем, он кинулся к двери, бросив на ходу:

— Я проверю!

На улице по лицу хлестнула колючая снежная вьюга, Солодов надел рукавицы и бегом пустился вдоль линии. Дома остались где-то далеко позади. Впереди слышались редкие автоматные очереди: видимо, немецкие часовые подбадривали себя. Загрохотали фашистские батареи. С воем через голову Солодова полетели снаряды. Один разорвался совсем неподалеку. Федя присел, но тут же снова устремился вперед. Левой рукой он вел по обледеневшему кабелю. Снова разрыв. Федя прыгнул в воронку от тяжелого снаряда. В ту же секунду из его рук словно вырвали конец провода. Значит, обрыв здесь! Связист быстро отрезал кусок кабеля с катушки и соединил оборванные концы. Затем, подключив аппарат, он стал вызывать «Киев» и «Зиму». Внезапно в трубке раздался знакомый голос телефонистки:

— «Зима» слушает. Кто вызывает «Киев»!

— Это я, Солодов. Обрыв найден. Но «Киев» почему-то молчит. Иду дальше…

Рвались снаряды. Один упал рядом. Взрывная волна оглушила Федю, отбросила его на несколько метров. Собрав силы, он все же пошел дальше. Новый взрыв свалил Солодова. Закружилась земля. В валенках и на спине он почувствовал кровь. Силы постепенно покидали связиста. Он хотел было включиться в линию и вызвать другого линейщика, но раздумал и двинулся вперед. Тут он почувствовал, что провод снова легко поддается под рукой. Значит, второй обрыв где-то близко. Солодов попытался ускорить шаг и упал. Он все же дополз до обрыва, стянул концы. Ослабевшие руки отказывались подчиняться. Он сделал попытку соединить концы зубами. После нескольких усилий это, наконец, удалось. Связь была восстановлена. «Киев» ответил. Но Солодов молчал… Когда на линию вышли связисты, они нашли его мертвым. Тело Солодова уже закоченело, но зубы Федора накрепко соединяли оба конца проводов.

— Вот человек! — вырвалось у Чолпонбая. — Настоящий батыр!

— Ты прав, Чолпонбай, — отозвался я. — Вот что мы вправе назвать подвигом. Такие люди, как Федя Солодов, не умирают, они будут жить вечно.

Я достал блокнот.

— Однополчане написали письмо матери Феди. И вот что она ответила:

— Дальше вместо слов были расплывшиеся чернильные пятна — следы слез…

Я умолк. Рассказ, видимо, оставил глубокий след в сердце Чолпонбая. Он потом не раз рассказывал бойцам-киргизам о русском батыре Феде Солодове.

Летом 1942 года гитлеровское командование начало новое наступление. Этому благоприятствовало отсутствие второго фронта. Но ослабленная зимними ударами советских войск гитлеровская армия смогла предпринять летнее наступление лишь на юго-западном направлении.

Наша дивизия держала оборону на одном из главных участков этого фронта, в Курской области. Двадцать шестого июня к нам перешли два солдата противника и показали, что гитлеровское командование сосредоточило на нашем направлении 387-ю пехотную дивизию и 48-й танковый корпус немцев, 4-й пехотный корпус венгров, до 300 самолетов и готовится к большому наступлению.

28 июня, в четыре часа утра, на всем протяжении нашего фронта задрожала и загудела земля. Ясное, солнечное небо заволокло дымом — началась артиллерийская подготовка. Затем вступили в бой танки и мотопехота. От станции Щигры двинулись до 300 немецких танков. С воздуха их сопровождало свыше 200 самолетов. Смяв передний край соседнего с нами полка, немецкие танки прорвались на юг. Для нас создалась угроза окружения. В особенно тяжелом положении оказался третий батальон, фланг которого был оголен. Как назло, с ним прервалась связь. Командир роты связи старший лейтенант Горохов послал своих людей на линию. Наконец раздался звонок. Из третьего батальона говорил инструктор пропаганды полка Михаил Правильщиков.

— Танки подошли к окраине Морозовки, — как всегда спокойно доложил он. — Даниелян на позиции противотанковых орудий. Уже подбито несколько танков. Иду в роту Антокова. Какие будут указания?

— Передайте Даниеляну — немедленно оседлать шоссе в районе Морозовки и высоты 259,5. Сейчас, подойдут подкрепления.

Положив трубку, Казакевич похвалил Правильщикова то ли за информацию, то ли за его хладнокровие в бою. И тут же, обращаясь ко мне, спросил:

— Ну, что будем делать, комиссар? — и, словно отвечая самому себе, добавил: — Придется бросить туда резервы.

На помощь батальону Даниеляна были посланы рота автоматчиков лейтенанта Айбаса Эсенова и полковая батарея старшего лейтенанта Владимира Сидорова.

Нашим соседям справа пришлось принять на себя очень тяжелый удар: основная масса танков прошла через их оборону. На участке же нашего полка, где танков было меньше, противнику не удалось прорваться. Пехота стояла насмерть в своих дзотах и дотах, в глубоких окопах и ходах сообщений. Наша хорошо замаскированная артиллерия, которая понесла незначительные потери от четырехчасового огневого налета немцев, встретила их танки и пехоту мощным истребительным огнем. Опасное положение создалось лишь на правом, совершенно оголенном фланге полка.

Но часть упорно удерживала позиции. Командир первого батальона Москвитин и второго — Середа неоднократно водили бойцов в контратаки. Даниелян вместе с артиллеристами и ротой противотанковых ружей занял шоссе, преградил путь вражеским танкам. Когда же подошли подкрепления, комбат решил атаковать гитлеровцев и отбить северную окраину Морозовки.

Первой поднялась в контратаку рота Антокова. Сафаров с возгласом «Коммунисты и комсомольцы, за мной!» рванулся к окраинным домишкам, на ходу бросив две гранаты. За ним поднялась вся рота. Противник кинулся вон из села. Но вскоре на Морозовку налетели фашистские самолеты, пошла в наступление мотопехота.

Немецкие автоматчики стали обходить село справа. Сафаров повел свой взвод им навстречу и заставил немцев повернуть назад. С криком «ура!» рота вновь поднялась в атаку. Ее встретили огненные струи — враг стрелял из огнеметов. На нашем участке фронта они применялись впервые. Бойцы еще не сталкивались с таким оружием. Но Сафаров, не страшась, шел навстречу летящему пламени.

И вдруг парторг упал.

— Мамед! — одновременно вырвалось у Захарина и Тулебердиева. Они быстро подскочили к Сафарову. Но тот уже был мертв. Умолкло горячее сердце парторга. Самое дорогое, что было у бакинского строителя Сафарова, — жизнь — он отдал Родине. Не стало еще одного ветерана нашего полка.

Чолпонбай не выдержал, заплакал. Потом он говорил, что плакал всего второй раз в жизни. Первый раз это было осенью сорок первого года, когда на Калининском фронте погиб его старший брат Токош. И вот теперь…

— Слезами войну не выиграешь, Чолпон, бить надо, бить, истреблять зверей! — строго сказал Захарин.

Да, времени для слез не было. С каждой минутой бой разгорался все сильнее. Немцы подтягивали новые силы. Создалась угроза прорыва на участке батальона Даниеляна.

Правее нас грохот становился глуше и отдаленнее. Значит, противнику удалось все же углубиться.

В первую половину дня нам еще удавалось переговариваться по радио со штабом дивизии. Но потом связь прекратилась. Ни «Чайка», ни «Волга» не отвечали на наши позывные.

Еще утром комиссар дивизии Олейник предупредил, что связь, возможно, прервется.

— Действуйте, сообразуясь с обстановкой, — сказал тогда Федор Иванович, — держите полк компактно. Никакой паники. Я надеюсь…

Разговор оборвался. Командир роты связи беспрерывно кричал: «Чайка», я «Береза», я «Береза!» Но никто не откликался.

Обстановка осложнялась с каждым часом. Справа показалась танковая колонна. Немецкие самолеты не бомбили ее. Стало ясно — это танки противника. Казакевич приказал развернуть на восток пушки старшего лейтенанта Сидорова и приданную противотанковую батарею.

— Ну, что, комиссар, думаешь? Будем стоять пока, или… другое предлагаешь? — после некоторого раздумья спросил командир полка.

— Думаю, что пока нужно стоять. Сняться сейчас, это значит вывести людей в чистое поле, под удар авиации. И танки обязательно насядут на нас, попытаются навести панику, отрезать пути отхода. Любой ценой надо дождаться вечера.

— Но Даниеляну будет трудно, его батальон понес большие потери.

Казакевич тут же позвонил Середе и приказал поддерживать постоянную локтевую связь с Даниеляном.

Полк держался еще несколько часов. Батальоны медленно отходили к окраинам Сокольих Плотов. Это решение мы приняли после того, как выяснили, что с востока на нас идет большая колонна немецких танков. Правда, наши артиллеристы заставили их укрыться за рощей и в оврагах, но они все время пытались ворваться в село, где находился штаб полка.

К исходу дня был получен приказ генерала Жмаченко, заместителя командующего нашей армией, — начать отход на реку Тим. Сокольи Плоты мы оставили под вечер, когда солнце уходило за горизонт. Самолетов в воздухе стало меньше. Только иногда «юнкерсы» выползали из-за облаков и на бреющем полете пролетали над нами. Время от времени разыгрывались воздушные бои между истребителями.

Батальоны полка по лощинам и проселочным дорогам отходили на юго-восток, вдоль шоссе на город Старый Оскол.

Как потом стало известно, на наш фронт наступала армейская группа Вейхса в составе второй полевой и четвертой танковой армии немцев и второй армии хортистской Венгрии. Группа эта шла на Воронеж и Старый Оскол.

В то время мы всего этого не знали, но нам ясно было, что противник сосредоточил очень крупные силы и преследует далеко идущие цели.

Вот что я прочитал много лет спустя в материалах Центрального архива Министерства Обороны СССР о действиях дивизии и в частности нашего 636-го стрелкового полка в тот кошмарный день. В оперативных документах штаба 40-й армии сказано, что 443-й и 537-й стрелковые полки 160-й СД в течение 5 часов вели ожесточенные бои, удерживая свои позиции. И лишь прорыв более 200 танков противника вынудил эти полки оставить занимаемый рубеж.

Полк отошел на новый рубеж. За ночь люди привели себя в порядок, отдохнули. Раненых эвакуировали. Оборону мы заняли по реке. Здесь и готовились к новому бою. Все наши попытки разыскать этой ночью штаб дивизии и установить связь с командованием ни к чему не привели. Утро было облачным, шел дождь, но к полудню прояснилось. Авиация противника снова начала бомбежку. Во второй половине дня в полк неожиданно прибыл Олейник с неизвестным нам полковником.

— Наконец-то мы вас разыскали, — обрадованно сказал комиссар дивизии и представил нам спутника: — Полковник Серюгин, новый командир дивизии.

Мы с Казакевичем представились. Полковник приветливо поздоровался, похвалил за то, что нам удалось в такой обстановке сохранить полк. Комдив и комиссар спросили о потерях, оставшихся боеприпасах и остались довольны, узнав, что пехота помогла вывести почти все орудия приданных нам дивизионов.

Определив рубеж отхода полка, они направились в другие части. Когда стали прощаться, Олейник вдруг вспомнил что-то, достал из планшетки армейскую газету «За победу» и протянул ее мне.

— Прочитайте в подразделениях.

Заголовок «Бакинские нефтяники неустанно помогают фронту» был обведен красным карандашом. Оказалось, что армейская газета напечатала корреспонденцию из Баку.

Газета далее рассказывала об успехах промыслов и нефтеперерабатывающих заводов.

Радостно было получить такую весточку из родного города, но нам тогда нечем было похвалиться. Прочитав корреспонденцию, я с горечью произнес:

— Они трудятся героически, а нам нечем хвастать.

— Это неверно! — чуть сердито поправил меня Олейник. — У вас есть чем гордиться. Полк воюет хорошо. А что касается положения на фронте, то оно непременно изменится. Гитлеровцы уже не те, что были в сорок первом. Вы сами это чувствуете.

Олейник и Серюгин еще раз пожали нам руки и стали садиться на коней. Олейник на ходу бросил:

— А заметку все-таки надо прочитать бойцам. Это очень важно…

Олейник и Серюгин собрали вокруг нашего полка уцелевшие подразделения и части. Дивизия снова обрела боеспособность.

Уже шестой день, ведя тяжелые оборонительные бои, мы отходили на Старый Оскол. Много раз враг пытался сомкнуть клещи вокруг нас. Но дивизия вместе с другими соединениями армии обрубала их.

В дивизию прибыли член Военного совета и заместитель командующего армии. Они сообщили, что Старый Оскол уже занят противником. Замысел его — ударом с севера и с юга вдоль восточного берега реки отрезать пути отхода левого крыла нашей армии и правого крыла 21-й армии. Поэтому соединениям армии ставилась задача — отходить южнее города и закрепиться на восточном берегу реки Оскол, не давая противнику возможности сомкнуть кольцо окружения. Наша же дивизия получила приказ держаться пока на западном берегу реки и прикрыть отход войск левого крыла армии.

К занятому противником городу мы подошли рано утром. У переправы полыхнул короткий бой. Вскоре в штаб полка явились Захарин и Тулебердиев с донесением командира третьего батальона, шедшего в авангарде.

«Переправа через р. Оскол взорвана. В городе пожары, большое передвижение механизированных частей противника. По ту сторону моста стоят танки. Продолжаю наблюдение», — сообщал старший лейтенант Даниелян.

Дивизия заняла оборону в полукилометре западнее реки Оскол, прикрыв переправу отходящих частей армии.

В небольшой деревне собрались командиры и комиссары дивизии. Оперативное совещание длилось недолго. Серюгин говорил короткими, отрывистыми фразами, почти без пояснений:

— Обстановка резко изменилась. Разведка установила: по высотам восточнее переправы у села Нижнее Чуфичево курсируют танки, бронемашины и автоматчики. Они переправились южнее села и хотят отрезать пути нашего отхода. Мы должны немедленно овладеть переправой. Надо ликвидировать авангардные части противника, просочившиеся на восточный берег реки, выйти к полотну железной дороги и организовать оборону на север и на юг для отражения контратаки противника с флангов. Не прорвемся сегодня, враг примет все меры для усиления кольца окружения и начнет бои на уничтожение всей группировки.

Командир с минуту помолчал.

— На переправу пойдет 636-й полк — наиболее сохранившийся и боеспособный. Для непосредственной атаки необходимо создать штурмовую группу. И надо, чтобы ее, повел один из вас, — обратился он ко мне и Казакевичу.

Я встал.

— По-моему, нужно идти мне. А командир полка пусть руководит боем.

Поднялся и Казакевич.

— Садитесь. Пожалуй, комиссар прав, — согласился Комдив. — Думаю, Федор Иванович не будет возражать.

— Решение правильное, — поддержал Олейник, — надо только подумать о составе группы. Она должна быть сильно насыщена огневыми средствами. Ведь важно не только овладеть переправой, но и отразить неизбежные контратаки танков.

Мы с Казакевичем быстро договорились о составе группы. Он тут же доложил:

— Хотим включить стрелковую роту Антокова, роту автоматчиков Эсенова, полковую батарею Сидорова. Придадим им взвод ПТР и взвод саперов. Просим артиллеристов поддержать нас огнем.

— Вам придадим еще десять орудий артполка, — тут же решил Серюгин. — Сил достаточно. Надо только умеючи управлять ими.

Штурм переправы начался в четыре часа дня. Бывший туркменский учитель, лейтенант Айбас Эсенов прекрасно выполнил задачу. Переведя свою роту вброд южнее моста, он по прибрежным зарослям подобрался к немецким танкам, стоявшим в засаде на восточном берегу реки. Севернее моста удалось просочиться на вражеский берег взводу стрелков с двумя ручными пулеметами. С остальной частью ударной группы я, начальник штаба полка Назар Акмаев и парторг полка Иван Купцов двинулись к переправе. Мост, как мы узнали потом, был минирован, да, кроме того, его охраняли четыре немецких танка и до роты автоматчиков.

Как только мы стали подходить к переправе, немецкие танки с места открыли огонь. Но наши артиллеристы прямой наводкой сразу же подбили два из них. Автоматчики стали обходить немцев с фланга. В лесу прокатилось «ура», загремели взрывы гранат, длинные очереди автоматов. Заговорили артиллерийские и минометные батареи. Под прикрытием шквального огня мы подошли метров на сто к переправе. Совсем рядом лежал лейтенант Антоков и мой ординарец Миша Старков, а несколько поодаль — Тулебердиев, Захарин, Сафарян.

— Пора, — сказал я Антокову, и в ту же минуту его ракета взвилась вверх. Снова загремело «ура». Чолпонбай и его боевые друзья первыми рванулись к мосту… Взрывы снарядов, мин, стоны, крики — все слилось.

Одна из повозок со станковым пулеметом ринулась к мосту. На ней сидело четверо бойцов. Кто-то закричал: «Вперед, за чапаевской тачанкой!» И действительно, что-то в командире напоминало Чапаева. Но повозка еще не успела въехать на мост, как раздался взрыв. Подходы были заминированы. Вмиг разнесло повозку, людей и коней. Взрывная волна бросила и меня в сторону. С трудом подняв отяжелевшую голову, я увидел, как люди с моста подались назад. Хотел отдать командиру приказание, но рот был полон крови. Выплюнув вместе с нею три выбитых зуба, я стал подниматься и через силу крикнул: «Вперед!»

Говорят, в минуты опасности человек обретает неожиданные силы. То ли эта опасность неудачи привела в чувство, то ли контузия оказалась не столь сильной, но я вскоре пришел в себя. Одно ухо словно зацементировали, в другом слышались далекие хриплые голоса: «Вперед! Гады бегут! Вперед!» Это кричали Захарин, Тулебердиев и Сафарян, которые благополучно пробежали по противотанковым минам и в момент взрыва уже были на восточном берегу реки. Обойдя мост стороной, саперы под огнем противника быстро разминировали переправу.

За ротой Антокова Даниелян двинул весь батальон. Быстро форсировал неглубокую речку и батальон капитана Москвитина, наступавший на правом фланге полка. Успел переправиться и приданный нам дивизион артиллерийского полка.

Обстановка не позволяла медлить. Надо было принимать срочные меры. Я приказал Акмаеву и Купцову срочно выйти с батареями к железной дороге, связаться с Даниеляном и Середой, закрепиться на занятых позициях.

Перед нами лежал глубокий, сыпучий песок. Мне и так тяжело было ходить, а тут еще это проклятое месиво! Миша Старков помог добраться до железной дороги. Я шел, держась за его крепкую шею то левой, то правой рукой. Ординарец двигался осторожно, мелкими упругими шагами, оставляя глубокий след на песке. Крепыш из Курской области, юноша, пришедший в полк с народным ополчением, Старков был бесстрашным и преданным солдатом. В эти минуты мне почему-то бросился в глаза пучок его русых волос на мокром от пота, розовом лбу.

Только мы дошли до железной дороги, как откуда ни возьмись появился наш ездовой Иван Черемисов с конями. Мне стало немного легче, лишь страшно болели голова и десны выбитых зубов. Боль была такая, что я не чувствовал осколочных царапин. Иван налил в стакан водки из своего. «НЗ» и предложил ополоснуть рот.

Роты Антокова и Эсенова заняли оборону по обе стороны полотна железной дороги. Акмаев и Купцов вместе с несколькими бойцами, среди которых были неразлучные Тулебердиев, Захарин, Сафарян, Бениашвили и Молдыбаев, направились вверх, в сторону батальона Середы. Я послал людей и на правый фланг, чтобы установить локтевую связь с Москвитиным.

К полотну железной дороги выходили все новые и новые группы бойцов. Правее нас бой почти затих. Левее, на участках второго и третьего батальонов, сражение не ослабевало: противник вводил в бой новые силы. Командиру комендантского взвода лейтенанту Расулову я приказал немедленно установить местонахождение командира полка. Тут слева показались всадники: они галопом мчались к нам. Приглядевшись, я узнал Тулебердиева и Сафаряна. С трудом остановив разгоряченных коней, они спешились и Сафарян молодцевато доложил:

— Товарищ комиссар, командир полка приказал разыскать вас и передать, что он находится со вторым и третьим батальонами. Они ведут сильный бой. Немец жмет с Оскола. Подполковник просил установить связь с первым батальоном и к вечеру отойти в село Обуховка. Он очень интересовался, что с вами…

— Ладно, ничего не случилось, — прервал я его. — Ты лучше скажи, где Акмаев, где Купцов?

— В батальонах, товарищ комиссар, — вставил Тулебердиев.

— Как у тебя рана, не беспокоит? — переменив разговор, спросил я. — Верхом-то неудобно…

Чолпонбай смутился.

— Какая рана, я забыл о ней…

— Он отказывается даже на перевязку идти, — пожаловался Сафарян.

— Это зря, Чолпонбай, — проговорил я нарочито строгим тоном. — Так ты себя из строя выведешь. Если не лечить, то и небольшая рана может стать опасной.

Чолпонбай стоял красный, опустив глаза. В одной руке он держал поводья, а другая невольно скользила по тому самому месту, куда несколько дней тому назад угодил осколок вражеской мины.

Вскоре Тулебердиев и Сафарян с моей запиской отправились обратно к Казакевичу.

Безоблачный июльский день клонился к закату. С комендантским взводом я направился на северную окраину села, где мы должны были встретиться с Казакевичем.

Мы шли напрямик, по неубранным хлебам. Вокруг, точно светлые косы, метались из стороны в сторону отяжелевшие колосья. Из-за густого зеленого леска внезапно вынырнул кукурузник и пошел к земле. Его преследовали два «мессершмитта». Сделав круг над местом посадки ПО-2, они дали несколько длинных очередей трассирующими пулями. Самолет остался невредим. Из него выскочили двое и, заметив, что бойцы открыли оружейный огонь по мессерам, побежали к нам. Сделав круг, фашистские самолеты спикировали и, сбросив две небольшие бомбы, снова дали длинные очереди зажигательными пулями. Самолет окутался дымом и пламенем.

Летчики зашагали с нами в село. Им нужен был штаб дивизии. Один из них, глубоко вздохнув, сказал:

— Опять отступаем, на Дон.

Мы перебросились еще несколькими фразами, а потом шли молча. Тяжело было на сердце у каждого. Я мысленно перебирал события дня. Он казался бесконечно длинным. В моей отяжелевшей голове теснились обрывки мыслей, но особенно терзала одна — о тревожных событиях на фронте. Тяжко было оставлять родную землю врагу. Томило собственное бессилие. Думалось — где наши танки? До каких пор фашистские стервятники будут господствовать в родном небе? Когда наступит перелом? А он должен наступить. Мы в это верили, этим жили. Лица моих спутников были суровы. Чувствовалось, что каждого из них мучают те же вопросы.

До села мы добрались уже в сумерках. Нас встретил Казакевич. Мы крепко обнялись. Хлопнув меня по ноющей спине, он воскликнул:

— Значит, цел! И даже своим ходом!

— Как видишь.

— Куда ранен?

— Ерунда, уже все зажило, только остается зубы вставить.

— Комдив доволен действиями полка, Олейник тоже похвалил. Они были у нас, уехали только недавно. Ждут нового приказа.

Тут я вспомнил о летчиках. Мы немедленно запрягли в тачанку лучших рысаков, и Акмаев с летчиками помчался в штаб дивизии. До его возвращения можно было отдохнуть.

Разбудили меня за полночь. На столе мигала лампа, еле освещая просторную, хорошо выбеленную избу. У хозяев не было керосина. Мастер на все руки лейтенант Расулов раздобыл где-то бутылку бензина и, смешав его с солью, заправил лампу. Язык пламени то взвивался вверх, ярко озаряя комнату, то почти исчезал, освещая только стол, за которым у развернутой карты сидели Казакевич и Акмаев.

— Давно приехал? — спросил я Акмаева.

— С полчасика, товарищ комиссар!

— Что-нибудь узнал об обстановке?

— Дрянная обстановка! — бросил Казакевич.

— Узнал, — вставил Акмаев. — Положение серьезное. Противник вышел к Воронежу, а южнее нас — к Острогожску. Наступает на Коротояк и Лиски.

— Да, положеньице… — вздохнул я. — Неужели им удастся форсировать Дон?

— Нам приказано отойти на Дон, — швырнув на стол карандаш, поднялся Казакевич. — Надо решить, когда выступаем. Опасность грозит справа. Отходить придется с боями. Противник попытается раньше нас выйти к Коротояку, чтобы овладеть переправой через реку.

Мы снова склонились над картой.

Полк выступил на рассвете. Впереди войск пешком и на подводах тянулись на восток беженцы: женщины, дети, старики. Никто точно не знал, куда держать путь, но люди невольно тянулись к Дону. Всеми владело одно желание — уйти подальше от врага. Немецкие самолеты совершали беспрерывные налеты на колонны мирных людей, заливая кровью пыльные дороги и неубранные поля. Нам приходилось оказывать медицинскую помощь беженцам, подбирать раненых.

Правый фланг полка прикрывал батальон капитана Москвитина. К исходу второго дня он достиг высот северо-западнее Коротояка. Отсюда открывалась жуткая картина: над городом вились гигантские столбы дыма и огня. Земля, казалось, дрожала от страшного гула. Фашистские стервятники висели над переправой. То и дело вспыхивали воздушные бои. Время от времени с неба срывались подбитые самолеты, окутанные дымом.

Нам нужно было решить, куда отходить.

— Видимо, нет смысла идти на Коротояк, — сказал Казакевич, — там все снесено огнем. Замысел противника понятен. Он стремится овладеть переправами, прижать нас к реке, уничтожить людей, технику и с хода форсировать Дон.

— Это ясно, — согласился я, — но все-таки следует послать разведку и выяснить, что творится в Коротояке. Надо разведать также район Урыва — Девицы. Жители говорят, что там есть переправа. Может быть немцы не успели ее разбомбить?

Для разведки нужно было время, а противник шел по пятам. Пришлось организовать оборону на прибрежных высотах. Полк начал окапываться. К высотам отошли и некоторые танковые подразделения. Мы договорились с танкистами об использовании машин с неисправными ходовыми частями как огневых точек. Пехотинцы помогли вырыть углубления на склонах высот и установить в них танк. Исправные машины мы тоже укрыли, но так, чтобы они могли свободно маневрировать.

От наших позиций до Дона было рукой подать — два километра. Мы знали, что если противнику удастся овладеть этими высотами, все переправы окажутся под артиллерийским и минометным огнем. Этого нельзя было допускать. К Дону стекались неоглядные толпы эвакуированных. Они заполнили все придонские села, и каждый стремился перебраться на восточный берег. Трудно представить трагедию, которая разыграется у переправ, если немцы прорвутся. И мы решили держать высоты, пока есть силы.

Решение об организации хотя бы и временной обороны имело и большое моральное значение. Беспрерывное отступление угнетающе действовало на людей. Новый же бой, несомненно, их подбодрит, укрепит боевой дух.

Капитан Красников, назначенный заместителем командира полка по строевой части, получил распоряжение: с группой бойцов и политруком роты Самуилом Ошеровым разведать район села Девицы и разыскать переправочные средства. Мы сознательно избрали именно этот район. Берега здесь были покрыты густыми зарослями. И ни одной магистральной дороги! Противник, конечно, меньше всего предполагал, что наши войска попытаются переправиться именно здесь.

Одновременно мы послали конную разведку в направлении Коротояка.

Взвод конных разведчиков мы сформировали в день прорыва вражеского кольца под Старым Осколом, когда надо было быстро, оперативно выяснять, что происходит вокруг, устанавливать и держать локтевую связь с соседями, посылать в батальоны распоряжения. Во взвод отобрали людей смелых, я бы сказал, отчаянных.

Из девятой роты попали Тулебердиев и Сафарян. Они уже несколько дней находились при командире батальона. Подобрав лихих коней, они мчались то в роты, то в штаб полка, выполняя особые задания комбата. Когда их вызвал Даниелян и приказал отправиться в распоряжение начальника штаба полка, оба были явно разочарованы. Комбат понял их, однако не показал виду. Ему тоже не хотелось их отпускать, но иначе поступать он не имел права.

— Я думаю, приказ ясен, — строго, официально сказал Даниелян. — Выполняйте!

Комбат исподлобья посмотрел на своих бойцов, радуясь в душе, что им не хочется покидать свой батальон. Молчание нарушил Чолпонбай.

— Товарищ старший лейтенант, тогда разрешите в нашу роту ехать сначала. Друзья там остались, хорошие товарищи!

— Только ненадолго.

Захарин, встретив друзей, стал их попрекать:

— И вы променяли нашу славную роту на какой-то конный взвод? — выговаривал он. — Я бы до самого командира полка дошел, к комиссару обратился, но остался бы…

— Ты сам много говорил: приказ есть приказ, его не обсуждают, а выполняют, — парировал Чолпонбай. — Забыл? Зачем теперь другую песню поешь?

— Просто завидует, что мы идем в конную разведку, — подтрунивал Сафарян.

— Чему там завидовать, черт вас дери, — ершился Захарин. — Не хочется расставаться с вами. Думал, скоро они в роту вернутся, а получается наоборот… А вы, вижу, рады, выдвижение получили, еще немного и, пожалуй, до самого Буденного доберетесь.

— Брось, Иван! — перебил его Сафарян. — Парень пришел попрощаться, душу отвести, а ты… шутишь…

— Ну, прости меня, друг, — после небольшой паузы заговорил Захарин. — Я просто погорячился. И неправ, конечно. Приказ есть приказ, его надо выполнять. Я бы тоже попросился с вами, да ездок из меня никудышный.

— Что это тут за собрание? — спросил подошедший командир роты Антоков.

— Не собрание, товарищ лейтенант, — ответил Захарин, — прощаемся. Вот изменщики пехоте, кавалеристами становятся.

— Это ты зря, сержант, — ответил Антоков, — мне тоже не хотелось их отпускать, но на важное они дело идут. В такое время конная разведка, конная связь очень нужны. Потом они, конечно, вернутся в роту.

— Обязательно вернемся, — заверили Сафарян и Тулебердиев в один голос.

Иван смягчился и взял обоих друзей за плечи.

— Ну что ж, ни пуха ни пера.

— В таких случаях говорят: «Пошел к черту!», — улыбаясь, заметил командир роты.

— Зачем товарища посылать к черту? — удивился Чолпонбай. — Разве хорошо — к черту?

— Очень даже хорошо, — засмеялся Захарин, — когда посылают к черту, человек знает, что черт не любит шутить. Или ты ему голову свернешь, или он тебе. Но поскольку голова — очень ценная вещь и без нее ноги не ходят, то человек обязательно свернет шею нечистому…

Привыкшие к философствованиям Захарина, солдаты только посмеивались, глядя на недоумевающего Чолпонбая.

Командир роты крепко пожал руки бойцам.

— Не роняйте чести нашей роты.

Еще несколько минут, и кони помчались вдоль дороги.

…Чуть свет конники отправились в разведку. Только выехали из села, как тотчас разлилась протяжная песня: «Сотня юных бойцов из буденновских войск на разведку в поля поскакала…» Они ехали по холмогорью, протянувшемуся длинной цепью вдоль правого берега Дона до самого Коротояка. Чем ближе подъезжали они к реке, тем отчетливее вырисовывалась картина горящего и будто тяжело стонущего города. Бой шел на юго-западной окраине Коротояка. Артиллеристы прямой наводкой вели огонь по наседавшим фашистским танкам.

Песня оборвалась.

— Сердце горит, — заговорил Чолпонбай, обращаясь к Сафаряну. — Смотреть не могу. Сколько невинных погибает…

— Далеко зашли гады, много бед принесли.

— Если не остановим, плохо будет. Куда дальше?

— Да, Чолпонбай, не остановим врага здесь, на Дону, он пойдет к вам, в Киргизию, в наш Нагорный Карабах, и всюду на его пути все будет гореть, как вот этот город.

…Два «мессершмитта» на бреющем полете пронеслись над конниками, пустив несколько очередей. Командир взвода приказал свернуть с дороги. Разведчики спешились и укрылись в кустарнике. Самолеты сделали еще один заход и, никого не обнаружив, дали на всякий случай очередь по кустарнику. К счастью, пули прошли мимо. Конники мелкими группками двинулись дальше. Сафарян и Тулебердиев поехали рядом. Самсон, продолжая разговор, задумчиво спросил:

— Вот мы говорим, что бьемся за Родину. А ты знаешь, Чолпонбай, что такое Родина?

— Конечно, знаю.

— Тогда объясни.

— Мне трудно по-русски. Слов не хватает.

— Говори по-киргизски или по-армянски.

— По-киргизски ты не поймешь, по-армянски я не умею. Лучше по-русски…

— Валяй по-русски.

— Ну, как тебе объяснить… Родина — вся земля, от самого востока до самого запада.

— Да, конечно, потом скажешь: от самого севера до самого юга, — вставил Самсон.

— Дай сказать, зачем мешаешь?

— Ну ладно, говори, не сердись.

— Вот я тебе повторяю — от востока до запада и от севера до юга.

— Это правда. Но разве только в земле дело?

— И люди на земле, и все, что на ней — тоже Родина. Я мало видел, первый раз на войну далеко поехал, а везде хорошо и красиво, как у нас в Киргизии. Ты знаешь, Самсон, какая наша Киргизия! На гору взберешься, — край земли увидишь, лететь, как орлу, хочется… А речка — такая быстрая! Глядишь — голова кружится…

— Да, сейчас бы туда, в горы, — вздохнул Самсон. — Тишина там…

— Когда тихо, а когда праздник — шум, разговоры, песни. Такой у нас народ веселый. А старики рассказывали — раньше плохо было. Люди были темные, ничего не знали, от баев все терпели. Я от стариков слышал — не знали мы счастья. Пришло к нам счастье с революцией, из далекого города, вокруг которого сейчас фашисты.

— Ленинграда?

— Да, Ленинграда. Я не был в этом городе, но знаю, что он большой. Ленин там совершил революцию. А когда маленьким был, я думал, что он тянется до самого Тянь-Шаня. Я сказал своей девушке, Гульнар ее зовут, что, как поженимся, обязательно поедем туда…

Чолпонбай умолк. Молчал и Самсон. Слушая друга, он унесся мыслью в родные края, вспомнил Гадрутское ущелье в Нагорном Карабахе — эту гигантскую ладонь, опоясанную с трех сторон высокими горами. На склоне одной из гор лежит родное село Самсона — Кемракуч. В селе теперь нет дома, откуда кто-нибудь не ушел бы на фронт. Самсон вспомнил жену Вартуш, милых детишек Риту, Риго, двухлетнюю Арину. Как они теперь живут, что с ними сейчас?

— Не знаю, Самсон, — нарушил молчание Чолпонбай, — правильно я тебе говорю, понятно или нет, только каждый знает, что такое Родина. Если даже объяснить не сумеет, все равно сердцем знает. Родина — вся наша земля, все, что мы любим… Понимаешь — скажут сейчас: умереть за нее нужно — умру…

— Из тебя настоящий политрук получится. Зря талант пропадает.

— Мы серьезно говорим, а ты смеешься, — насупился Тулебердиев.

— Милый мой, и наши шутки тоже кусочек нашей Родины. И то, что ты сумел замечательно объяснить мне, — это тоже часть нашей Родины. Беречь все это, отстоять от врага — вот, по-моему, что значит любить Родину. А любовь мертва без желания бороться за нее.

Конники подъезжали к Коротояку. Над городом среди моря огня и дыма взлетали черные фонтаны взрывов. Показывая на них, Самсон сказал:

— Смотри, Чолпонбай, вот как терзают нашу землю!..

Чолпонбай впился глазами в открывшуюся перед ним мрачную картину. Война губила тысячи жизней, пожирала плоды многолетнего труда. А Чолпонбай знал цену этого труда… Нет, дорого заплатят фашисты и за смерть, и за обуглившиеся развалины, и за опаленную огнем, почерневшую зелень, и за землю-кормилицу, исковерканную и обожженную.

От жителей окраинных домов разведчики узнали, что мост через Дон разбит вражеской авиацией. Командир взвода лейтенант Михин послал к переправе Тулебердиева и Сафаряна с несколькими бойцами, а сам с оставшимися конниками поскакал к западной окраине города. Ему хотелось разыскать кого-нибудь из старших командиров.

Встретившийся артиллерийский подполковник ему сказал:

— Передайте вашему командиру, что полк в эту мясорубку вести не следует. Здесь и так накопилось много войск, да и гражданских полно. Постараемся продержаться еще сутки, чтобы вывести всех на тот берег.

Михин вернулся в условное место, где его уже ждали Сафарян и Тулебердиев с товарищами. Доложив о состоянии моста, разведчики сообщили, что недалеко от него саперы наводят новую переправу.

Сведения Красникова были тоже не очень утешительными. Южнее села Девицы, где решили организовать переправу, подходы к берегу оказались заболоченными.

И все же выход нашли. Полковой инженер предложил проложить, по берегу настил из хвороста. На это дело мобилизовали саперный и комендантский взводы, транспортную роту и связистов. Конники получили новое задание — обследовать берега и, если можно, раздобыть речные баржи. Солнце зашло, мрак постепенно окутывал израненные бомбежкой берега Дона. Но люди продолжали работу.

Баржи нашлись у села Девицы. На них днем переправлялись местные жители. Через густой низкорослый лес и кустарники бойцы за ночь проложили дорогу и приступили к переправе. В это же время севернее армейские саперы восстановили мост у села Урыв. Обозы направили туда. На западном берегу Дона скопились тысячи голов колхозного скота, лошадей. Оставлять их врагу было нельзя.

Всю ночь Захарин, Тулебердиев и Сафарян занимались переправой, а на высотах батальоны Москвитина и Середы готовились дать очередной бой врагу. Даниелян получил приказ переправиться ночью и занять оборону по восточному берегу реки. Акмаев должен был организовать штаб полка в левобережном селе Троицком. Я и Казакевич остались на западном берегу с батальонами.

Ночь тянулась томительно долго, а кончилась вдруг, неожиданно. Утренний туман рано рассеялся. Все отчетливее вырисовывались берега большой, широко разлившейся реки. Отступая перед светом восходящего солнца, легкий беловатый туман клочьями оседал в оврагах и лощинах, в густых прибрежных зарослях. Горизонт окрасился золотистым пурпуром, брызнули первые лучи солнца.

Но с запада, навстречу солнечным лучам, уже летели стаи фашистских стервятников. Пробомбив высоты, занятые нашими бойцами, первые «юнкерсы» скрылись за облаками, а на смену им пришла другая волна. Они начали бомбить переправу и прибрежные села. В наступление пошли вражеские танки и пехота. Главный удар они направили против батальона Середы.

Первые атаки удалось отбить. Сильно помогли наши штурмовики, которые внезапно налетели на фашистскую колонну танков и подожгли много машин.

Целый день шел бой. Мы выстояли.

Но следующий день оказался не легче.

Особенно тяжело пришлось левому флангу батальона Москвитина. Комбат то и дело звонил:

— Прошу побольше огня!

В дивизии все хорошо знали имя бесстрашного политрука Дмитрия Саенко. Этот человек отличался изумительным хладнокровием. И в этот день комиссара батальона видели там, где создавалось особенно опасное положение, где требовались и пламенное слово, и пример личной храбрости.

Во второй половине дня внезапно наступило затишье. «Враг хитрит. До вечера еще три-четыре часа, немцы непременно полезут снова», — подумал Саенко и решил, воспользовавшись передышкой, обойти позиции левофланговой роты.

…Сержант Красовский, приподняв горячую от зноя каску, вытер обильно стекавший по запыленным щекам пот и полез в карман за табаком.

— Ну и денек! Покурить даже не дает, гад, — выругался он, подходя по траншее к группе бойцов.

И точно — в небе послышался нарастающий гул моторов, наблюдатели крикнули «воздух!». Над позициями пронеслись фашистские самолеты. Они разбросали множество геббельсовских листовок.

— Вот и бумага для курева, — шутливо бросил старший сержант Али Гусейнов.

— Ими только одно место вытирать, — со злостью сплюнув, пробормотал пожилой боец Зыкалин.

Одна листовка, медленно покружившись над окопами, упала невдалеке. Красовский поднял ее, но рядовой Аллахвердян запротестовал:

— Нельзя читать, это вражеская пропаганда.

— Я разрешаю, пусть читает, — спокойно сказал подошедший Саенко.

Красовский прочел: «До Воронежа — под бомбежки, до Урала — под гармошки».

— Еще смеются, гады! — сержант в сердцах разорвал на клочки листовку и швырнул их за бруствер.

— Издеваются… — хмуро произнес Аллахвердян.

— Да, обнаглели. А почему? — негромко заметил Саенко. Бойцы обступили его плотным кольцом. — Мало мы бьем немца, вот он и нагличает. Надо ему так сыграть, чтобы он ноги свои не мог унести с нашей земли.

Тут снова прозвучало: «Воздух!» «Юнкерсы» делали заход со стороны солнца. Под прикрытием авиации в наступление пошли вражеские танки и мотопехота.

— Враг бросил на нас до двух полков пехоты, 40–50 танков и авиацию, — доложил командиру дивизии Казакевич. — Основной удар — в направлении батальона Москвитина. Прошу дать заградогонь.

Силы были неравные, немцам удалось подойти совсем близко к окопам. Москвитин передал, что на левом фланге противник вклинился в нашу оборону. Первая рота с одним станковым пулеметом отрезана.

Не прошло и двадцати минут, как в лощине, недалеко от нашего командного пункта, застрочили фашистские автоматчики. Угроза была нешуточной.

— Михина ко мне! — приказал адъютанту Казакевич. Через несколько минут, тяжело дыша, прибежал Михин.

— Прибыл по вашему приказанию!

— Сколько у тебя сейчас народу? — спросил Казакевич.

— Налицо двадцать восемь.

— Лошадей оставить на месте, взять с собой человек двадцать и немедленно прочесать лощину с выходом на левый фланг Москвитина.

— Разрешите выполнять?

— Выполняйте!

Вскоре в лощине разыгрался короткий, но жаркий бой. Казалось, совсем рядом трещали автоматы, отчетливо слышались разрывы гранат. Потом стрельба стала удаляться. Михин впервые видел Чолпонбая в бою и был поражен бесстрашием киргизского парня.

Взвод Михина, преследуя фашистских автоматчиков, вышел к склону высоты, где немцы взяли в полукольцо нашу первую роту. Сильный артиллерийский огонь приостановил движение пехоты противника. Москвитин и Саенко подняли бойцов в контратаку. Короткий рукопашный бой, и положение было восстановлено. На левом фланге все энергичнее действовали наши разведчики. Но вскоре они вынуждены были лечь. Из-за высоты появились новые цепи фашистских солдат. По ним неумолчно бил станковый пулемет. Казалось, весь наш левый фланг держится на одном этом дзоте. Чолпонбаю не терпелось, он стремился как можно быстрее пробраться к дзоту, чтобы помочь храбрым защитникам высоты.

— Этот пулеметчик, — сказал Чолпонбай рядом лежащему Самсону, — настоящий герой, он сотни бойцов стоит…

— Стоит, может быть, и больше, — поддержал Самсон, — а сто фрицев он наверняка уложил, не меньше.

Ни Тулебердиев, ни Сафарян, да и никто из взвода Михина еще не знал имени храброго пулеметчика, но все восторгались его геройством.

В дзоте был сержант Красовский. Тяжело раненый, истекающий кровью, он отбивал непрерывные атаки фашистов на левый фланг батальона. Но патроны были на исходе. Бойцы из расчета пытались перебежать в соседний блиндаж за боеприпасами, но кто был убит, а кто тяжело ранен. Сильные руки сержанта пока еще подчинялись ему. Но вот расстреляны все патроны. Осталась лишь одна граната. Сержант собрал последние силы и бросил ее в атакующую вражескую цепь. Он еще видел падающих гитлеровцев. В ушах его в последний раз послышалось мощное «ура». Оно докатилось и до Чолпонбая: справа на помощь шла третья рота. Ее вел младший политрук Куценко. С призывом «Коммунисты, за мной!» он бросился в атаку.

Снова раздалось «ура!». Это наши разведчики кинулись на фашистов у дзота Красовского.

— Не уйти вам, гады! — крикнул Чолпонбай.

Его автомат строчил неумолчно, сраженные фашисты скатывались по склону высоты. Несколько фрицев пытались скрыться в наших ходах сообщения, но их настигли Чолпонбай и его друзья. Чолпонбай, в упор наставив на немцев свой автомат, крикнул уже знакомые ему слова «хенде хох!» Подоспевшие бойцы обезоружили пленных, а Чолпонбай, Самсон, старший сержант Гусейнов из первой роты кинулись в блиндаж. Они застыли у входа — из защитников дзота уцелел только один человек, да и тот был тяжело ранен. А сам командир лежал без движения, припав к станковому пулемету. Чолпонбай и друзья бережно подняли раненого бойца и убитого сержанта. Чолпонбай недавно встречался с сержантом Красовским на слете отличников полка, слушал рассказ бывалого воина. Теперь этот сильный, всегда веселый, жизнерадостный человек лежал залитый кровью, бездыханный.

Он пал, не уступив врагу ни пяди родной земли.

И на этот раз мы удержали высоту. Фронтовые газеты, сообщая об этих боях, подробно описывали подвиг сержанта Красовского.

…На третий день после выхода на Дон в районе Коротояка разыгрался сильный бой. К вечеру мы получили тревожное сообщение: противнику удалось, хотя и небольшими силами, переправиться на восточный берег Дона. Комдив приказал немедленно двинуть туда наш третий батальон, а с наступлением темноты вывести на восточный берег весь полк.

Батальоны Середы и Москвитина, более двух суток удерживавшие позицию на западном берегу Дона, ночью переправились на восточный. Казакевич выехал с третьим батальоном на ликвидацию прорыва, а я с Акмаевым и Красниковым за ночь сосредоточил остальные подразделения полка, сдав свои позиции подоспевшим частям.

Люди отдыхали недолго. Еще не рассвело, когда полк двинулся к Коротояку. К концу дня разыгралось ожесточенное сражение, продолжавшееся более двух дней. Противник был разбит и отброшен.

На участке нашей дивизии все попытки врага форсировать Дон были отбиты, фашистская лавина, докатившаяся до берегов этой большой реки, остановлена. Но немцы продолжали рваться на восток…

Однако зверь был уже не тот. Две недели непрерывных кровопролитных боев сделали свое дело, выбили самые острые зубы хищнику. И хотя фашистская армия с прежней наглостью выбрасывала то одну, то другую свою лапищу на наш берег, ей не удавалось зацепиться и сделать новый прыжок: на этом участке фронта Дон стал непреодолимой преградой для гитлеровских войск.

Подвиг

Лес благоухал. Тянуло ароматом ягод, не утихал птичий гомон. О войне напоминало только нудное подвывание фашистских самолетов, совершавших налеты на железнодорожную станцию Бобров.

На опушке леса вилась река. По обеим берегам ее было много тихих заводей, кишевших рыбой. В те несколько дней, что мы стояли, ожидая пополнения, все увлеклись рыбной ловлей. И не только заядлые рыбаки, а даже те, кто в жизни не брал в руки удочку.

Подолгу просиживал на берегу речки и Чолпонбай со своим дружком Захариным. Здесь Тулебердиев подружился с грузином Вано Бениашвили, который был заядлым рыбаком и в свое время выудил немало рыбы из Куры. Вано познакомил Чолпонбая с Серго Метревели, который тоже сразу пришелся по душе Тулебердиеву. Они были ровесниками, оба собирались вступить в комсомол.

Но во втором эшелоне мы стояли недолго, — всего неполных шесть дней. Заместитель командира полка по тылу и начальник снабжения немало потрудились над тем, чтобы хорошо одеть и обуть людей, создать запасы продовольствия. Непривычная тыловая жизнь еще не успела надоесть, как получили боевой приказ: полк должен сосредоточиться в лесу западнее станции Давыдовка, в нескольких километрах от Дона.

На второй день марша тачанку, в которой ехали я и Казакевич, нагнал капитан из штаба дивизии. Он передал нам боевое распоряжение. Прочитав, Казакевич протянул его мне:

— К командующему вызывают. Кто поедет?

— Когда?

— К утру.

— Это не проблема. Езжай сам, а нет, хочешь, я поеду.

В штаб шестой армии выехал я, начальник штаба полка капитан Акмаев и мой ординарец Михаил Старков. Мы еще не успели отъехать от колонны, как нас нагнали на своих конях Тулебердиев и Сафарян. За ними пыль стояла столбом и, медленно рассыпаясь, образовывала «дымовую завесу», которая, впрочем, держалась недолго.

— Явились по приказанию командира полка для связи! — доложил Тулебердиев, с трудом останавливая разгоряченного коня.

— Сразу видно, что джигит скачет, — шуткой ответил я на его рапорт, указывая на тучу пыли.

Чолпонбай смутился и усердно похлопал по взмыленной шее вороного.

Штаб армии расположился на окраине Давыдовки — одного из районных центров Воронежской области. Командующего на месте не оказалось. Начальник оперативного отдела сообщил, что генерал находится на наблюдательном пункте, и показал по карте, куда ехать.

Мы выехали из Давыдовки по шоссе на юг, в направлении Коротояка. Вскоре свернули с дороги и остановились в одной из бесчисленных лощинок. Оставив здесь связных и наших коней, мы с Акмаевым направились к наблюдательному пункту командующего. Адъютант генерала доложил о нас.

— А, комиссар 636-го! — приветливо встретил меня генерал Харитонов. — А мы ждем, не дождемся.

Он протянул руку и спросил:

— Где сейчас полк и когда он может сосредоточиться в районе Давыдовки?

— Сегодня ночью, товарищ генерал.

Командующий пригласил подойти ближе к карте, которую адъютант развернул на бруствере траншеи. Он говорил не торопясь, спокойно, ничем не выдавая своей безмерной усталости, но его болезненное лицо и опухшие, обветренные губы говорили о том, как необходим ему отдых.

— В районе Коротояка, — сказал командующий, — противник хотя и прекратил попытки форсировать Дон, но не отказался от своего замысла. По данным разведки, немецкое командование концентрирует крупные силы в районе Урыв — Селявное. Есть точные сведения о том, что в излучину Дона уже подтянуты седьмая венгерская дивизия и до двух полков немецкой пехоты. Поддерживают их танки…

Мы слушали, следя за движением карандаша. Солнце стояло прямо над нами. Зной становился нестерпимым.

— Так вот, — продолжал генерал, когда мы укрылись в тени, — противник не для парада стянул на этот участок так много войск. Замысел его ясен. Не удалось переправиться в районе Коротояка, попытается форсировать Дон в излучине, для выхода к Давыдовке. Ваш полк отдохнул достаточно…

Он прищурился и внимательно посмотрел на нас, видимо, желая проверить, как мы отнесемся к столь быстрому возвращению на передовую одного только нашего полка, в то время как остальные части дивизии еще оставались на отдыхе. Мы переглянулись.

— Вы получили солидное пополнение. Как резерв армии полк с сегодняшнего дня вступает в оперативное подчинение командиру первой истребительной дивизии генералу Фирсову. Павел Андреевич Фирсов уже назначен заместителем командующего войсками армии, но пока продолжает командовать дивизией. Задача полка — намертво закрыть излучину Дона. Всеми действиями на этом участке будет руководить генерал Фирсов. Он сейчас на берегу. Подробности задачи уточните с ним. Ни один фашистский солдат живым не должен ступить на этот берег.

— Не подведем, товарищ генерал.

— Я в этом уверен, — скупо сказал командующий. — Вас будет поддерживать артиллерийский полк подполковника Присяжнева, дивизион реактивных минометов. Сил достаточно. Но на берегу будет стоять пехота. Поэтому и выполнение задачи прежде всего зависит от вас.

Несмотря на усталый и даже болезненный вид генерала, во всех его движениях чувствовалась энергия. Подробно разобрав с нами задачу, он крепко пожал нам руки, и мы быстро зашагали к лощине, где нас ждали Старков, Тулебердиев и Сафарян.

Через час наши кони вяло брели обратно. В жару не хотелось гнать лошадей. Мы ехали молча. Но Самсон и Чолпонбай вскоре заговорили. Временами казалось, что они даже о чем-то спорят. Старков ехал молча.

— Как там с водой, что-нибудь осталось? — спросил Акмаев, повернувшись к ним.

— Есть, товарищ командир, — ответили они разом и тут же подъехали к нам.

Теплая вода во флягах не утоляла жажду. С неба по-прежнему лился огонь.

— О чем спорили? — спросил я, оторвав от губ почти горячее горлышко фляги.

— Это не спор, товарищ комиссар, — объяснил Сафарян, — Чолпонбай хочет угадать задание командующего, говорит, скоро наступать будем.

— А что, разве плохо? — улыбаясь, спросил я.

Чолпонбай тоже улыбнулся, глаза его блеснули под густыми изломанными бровями.

— Я спросил Самсона, — смущенно заговорил он, — почему отступаем? Когда будем наступать? А он отвечает: наши главные силы не подошли. Я говорю: где же эти главные силы? — Где-то на Урале. Вот придут они, и тогда мы пойдем! — Я ему говорю, знаешь, Самсон, не понимаю. Выходит, самые главные силы сидят и ждут, пока фашисты к ним доползут. Тогда кому нужны будут эти главные силы? Он говорит, что настроение мое плохое.

— И ты сдался?

— Конечно, нет. Наступать — вот мое настроение.

— Хорошее у тебя настроение, Чолпонбай, — сказал я ему. — И думаю, что Самсон тоже такого же мнения. Наша задача как раз в том, чтобы выстоять, пока этих сил побольше наберется. Наступать нужно умеючи. Это не просто отдать команду. Надо уж такой час выбрать, чтобы хребет немцам переломить. А что касается главных сил, они еще свое слово скажут. Но главное — выстоять сейчас, выстоять теми силами, которые имеются у нас. Сделаем это, тогда и нас тоже назовут главными силами.

— А наступать когда пойдем, товарищ комиссар?

— Как будет приказ, так и пойдем. Скоро. Но сейчас наша задача — крепко закрыть Дон, и ни шагу назад. Таков приказ.

Помолчав, подумав, Чолпонбай сказал:

— Тогда разрешите, товарищ комиссар, вернуться в роту. Там веселее, чем в конном взводе. Близко к фрицам; чувствуешь, что на фронте находишься, а не в обозе.

Я не стал доказывать значение конного взвода для полка. Есть такие минуты, когда не следует гасить искреннего порыва воина. А воля к наступлению все сильнее охватывала полк в те трудные для нас дни.

— Ну что ж, — согласился я, — если очень хотите, то пошлем вас поближе к фрицам.

…Генерала Фирсова мы встретили на западной окраине Давыдовки. Он сказал нам примерно то же, что и командующий, а затем указал рубежи обороны полка. Я написал Казакевичу небольшую записочку и отправил ее с Тулебердиевым и Сафаряном, а мы с генералом отправились в артиллерийский полк, который должен был поддерживать нас.

…Во второй половине дня девятнадцатого июля наш полк сосредоточился в населенных пунктах северо-восточнее Давыдовки. До места назначения оставалось еще около десяти километров. Но дальнейшее продвижение днем было нежелательно. Чем ближе мы подходили к линии фронта, тем чаще появлялись над нами немецкие самолеты-разведчики. На марше одно наше подразделение, правда, совершенно случайно, попало под бомбежку. Жертв, однако, почти не было. Чтобы не подвергаться риску нового налета и скрыть от противника наше передвижение, мы решили двигаться ночью.

Полк сосредоточился в заданном районе на третий день поздно вечером. Следуя указанию генерала Фирсова, мы расположились по левой стороне лесного грейдера, который шел из Давыдовки к Дону. У самого леса дорога сначала взбиралась вверх, на заметную в этой округе высоту, а потом, перевалив ее, круто спускалась вниз к реке. По обе стороны дороги — от самой станции до начала леса — при тусклом лунном свете мы видели множество свежих воронок от разрывов бомб. На опушках и на небольших полянах стояло много артиллерийских и минометных батарей.

Мы расположились подальше от дороги и отлично замаскировались под густыми зарослями. Штаб полка разместился в полутора километрах от грейдера в небольших хуторских домиках, разбросанных вдоль маловодной речки Хворостань, которая местами исчезала в болотах, а потом, снова найдя свое русло, бесшумно ползла к Дону.

Полк получил боевую задачу занять оборону по Дону, на рубеже населенных пунктов Старая Хворостань — хутор Покровский — Машкино. Приказ гласил: выйти на заданный рубеж одним батальоном в ночь на двадцать первое июля, остальным подразделениям — в следующую ночь к двадцати четырем часам.

Время позволяло засветло провести командирскую рекогносцировку местности, уточнить задачу подразделений, поговорить с людьми, довести до каждого бойца приказ командования.

Летом сорок второго года в массовой политической работе большое распространение получили митинги. Они являлись той формой агитации, которая позволяла сразу охватить массу людей. Принятые на митингах резолюции носили характер клятвенного обязательства солдат и имели большую мобилизующую силу.

Посоветовавшись, мы с Казакевичем решили провести общеполковой митинг. Были, конечно, предусмотрены все меры предосторожности на случай налета авиации противника. В лесной чаще собрались бойцы и командиры из всех подразделений. Оставили на местах лишь наряды и тех, которые были заняты неотложными делами. Специальную трибуну для митинга не строили. Но место выбрали подходящее: узкую, террасой, полянку, окруженную густым орешником.

Впереди всех с ручным пулеметом на коленях сидел участник гражданской войны Алексей Кузьмич Зыкалин. Рядом — второй номер расчета — его двадцатипятилетний сын Александр. Тут же на травке устроились Сергей Чулимов, Ефим Антоков, Чолпонбай Тулебердиев, Самсон Сафарян, Али Гусейнов, Гайфулла Гилязетдинов, Иван Захарин, Петр Стрюков, Иван Кемкин…

Открывая митинг, я вновь напомнил об обстановке, сложившейся на фронтах. Это было главным вопросом, этим жили люди, этим определялось настроение всех. Шли первые тревожные дни исторической битвы на Волге. Тогда нам ставилась задача накрепко стоять здесь, южнее Воронежа. И я рассказал о новой боевой задаче полка, о долге каждого воина в эти суровые дни. Казакевич тоже подчеркнул ответственность задачи, поставленной перед полком, а затем прочитал письмо трудящихся Горького к воинам дивизии. Слова письма, в которых чувствовалась уверенность рабочего класса, всего советского тыла в нашей победе, глубоко запали в сердца воинов. Взволнованно говорили комбат Середа, бывалые воины Чулимов, Гусейнов, Стрюков, молодые бойцы Тулебердиев, Черновол, парторг транспортной роты Шаген Гаспарян…

Чолпонбай говорил минуты две.

— Гитлер хотел поссорить нас с русским народом. Не вышло и не выйдет. Война — это наша общая беда, она еще больше скрепила дружбу всех народов с русскими. В нашей роте бойцы разных национальностей. У нас так: один за всех, все за одного. От имени всей роты я заверяю командование, что мы готовы выполнить любую задачу…

Он говорил волнуясь, делая паузы, ища подходящие слова. Но когда Чолпонбай кончил говорить и, сопровождаемый аплодисментами, подсел к своим, Антоков похлопал его по плечу:

— Молодец! Хорошо, правильно сказал!

В сосредоточенном молчании слушали мы речи своих боевых товарищей.

— Гитлеровцы хотят нас заковать в кандалы. Нас, кому партия коммунистов дала свободу, новую жизнь, — заявил Алексей Кузьмич Зыкалин. — Рекою льется кровь на Советской земле. Сегодня фашистские изверги разоряют и истребляют украинцев, белорусов, эстонцев, латышей, литовцев… Завтра, если их допустить, они вонзят штык в сердце нашей Родины — Москву, ворвутся на солнечный Кавказ, проникнут в Среднюю Азию, растопчут цветущие поля Узбекистана, Киргизии, Туркмении. Нет, никогда не простит нам народ, если мы пропустим врага в глубь страны. Дальше отступать некуда. Умрем, но не отступим!

Чолпонбай и сидевшие рядом с ним боевые друзья пристально смотрели на Зыкалина. Старый русский солдат взял в обе руки свой пулемет, повернувшись лицом к товарищам, встал на колени, поцеловал оружие и густым дрожащим басом продолжал прерванную речь:

— Клянусь тебе, партия, клянусь, Родина! Не посрамим земли русской, кровью своей отстоим ее!

— Клянемся! — громыхнули сотни голосов…

— Клянемся! — далеко отозвалось эхо…

Клятвой верности прозвучала резолюция митинга. Ее зачитал агитатор полка Правильщиков. Она заканчивалась вещими ленинскими словами:

— Никогда! — хором отозвались воины. — Мы выстоим, победа будет за нами!

Оборону мы заняли на выгодных позициях. Основные силы расположились несколько поодаль от берега, а ближе к воде были выдвинуты боевые охранения со станковыми пулеметами. Пулеметчики держали под огнем всю поверхность реки на участке полка.

Вторую ночь после выхода к Дону я провел в первом батальоне. Утром, едва вернулся в штаб полка, расположенный в селе Машкино, как из-за угла вынырнул «виллис». Из машины вышли генерал Фирсов и двое незнакомых мне людей. Я бросил вопросительный взгляд на заместителя командующего.

— Докладывайте члену Военного Совета, — сказал генерал, показывая на корпусного комиссара.

Я доложил о состоянии полка, о занимаемых позициях. Корпусной комиссар приветливо поздоровался со мной и стал расспрашивать о делах и нуждах полка. Отвечая, я смотрел на его чем-то знакомое лицо. Приехавший с ним бригадный комиссар, склонившись под капотом машины, делал пометки в блокноте. Корпусной комиссар отдал несколько распоряжений, называя фамилии отдельных армейских начальников, которых я еще не знал — ведь мы всего несколько дней были в этой армии. И вдруг я вспомнил: «Мехлис! Лев Захарович Мехлис!» Вот почему так поразило меня это лицо! Значит, Мехлис, бывший начальник ГлавПУРККА, теперь — член Военного Совета нашей 6-й армии!

Меня одолевали разные вопросы, но я не мог, конечно, задать их — Устав не разрешал. Я только смотрел то на депутатский значок, прикрепленный чуть повыше левого кармана темно-зеленой гимнастерки, то на пушистые седые виски, то в строгие глаза. Мехлис держался спокойно, хотя в его словах и чувствовалась какая-то нервозность. Объяснялась она, очевидно, положением на фронте и нерасторопностью людей, ответственных за обеспечение полка, получившего столь важную боевую задачу.

Докладывая, я не стал жаловаться на снабженцев. Но на вопросы отвечал точно, не стараясь сгладить острые углы.

Выслушав меня и с минуту помолчав, Лев Захарович спросил:

— Газеты получаете?

— Второй день не доставляют, товарищ корпусной комиссар.

Мехлис сердито сдвинул брови:

— И вы считаете это нормальным? Как же можно в такое время людей оставлять без духовной пищи?

Я доложил, что сводку Совинформбюро мы принимаем по радио, размножаем на машинке и раздаем по подразделениям. А с газетами плохо.

— Кто был у вас из политотдела армии?

— Никто.

— А из политотдела дивизии?

— Они пока на старом месте.

— С продуктами как?

— Все есть, кроме хлеба. Поехали в тыл армии, но пока безрезультатно. Сами немного выпекли хлеба, но его еле хватит на сутки.

— Завтра все будет, а что удастся, доставим сегодня.

Наступила минутная пауза. Затем Мехлис, обращаясь к Фирсову, спросил:

— Как с артиллерией, Павел Андреевич?

— Артиллерии много, — ответил генерал. — Ночью подойдет еще дивизион «катюш». Дадим все. Самое главное, чтобы пехота крепко вкопалась в берег.

Вскоре Мехлис и генерал Фирсов уехали, а тем временем из третьего батальона вернулся Казакевич. Я подробно рассказал ему о беседе с Мехлисом и его обещаниях.

В ту же ночь армейские машины подбросили нам боеприпасы и продовольствие. Утром прибыла целая бригада работников политотдела армии. Они рассказали, какой разнос учинил Лев Захарович в политотделе армии из-за нашего полка. А через две недели приказом Мехлиса начальник политотдела дивизии был снят за то, что он редко бывал в подразделениях, мало общался с бойцами. Старший батальонный комиссар пытался было объяснить свое поведение сложностью и трудностью обстановки. Пробовал заступиться за него и Олейник, но Мехлис холодно отрезал:

— Для политработника, оторвавшегося от масс, нет оправданий. Провинился — отвечай по всей строгости.

Весь этот разговор происходил в политотделе дивизии, куда я был срочно вызван. Спор уже был в разгаре, когда я доложил о своем прибытии. Мехлис кивнул мне половой, показывая на скамейку и давая понять, что я могу сесть. Но я не сел, так как все они стояли.

Спор, если можно назвать это спором, прекратился неожиданно. И Мехлис безо всяких вступлений спросил меня:

— Как воюет Красников?

— Неплохо, — ответил я, — на днях получил звание майора.

— Это хорошо, — сказал Мехлис и тут же спросил: — А сможет он командовать полком?

Я не сразу ответил, а он в ожидании уставился на меня.

— Командир он грамотный, смелый, но над ним нужен контроль.

— Комиссарский? — спросил Мехлис.

— И комиссарский, и вообще…

Видимо, зная слабую струнку заместителя командира полка, Мехлис спросил:

— Пьет здорово?

— Пьет как раз не здорово, — пояснил я. — Другой раз и от двухсот граммов голову теряет.

— Изведенный, — под нос буркнул Мехлис и, немного помолчав, добавил: — Ладно, подумаем.

Мне и в голову не пришла мысль о скором расставании с Казакевичем. Из слов Мехлиса можно было понять, что Красникова прочат в другую дивизию. Но как-то спустя несколько дней, когда к нам снова приехал Мехлис, Олейник, между прочим, сказал мне:

— Есть такое соображение — забрать от вас Казакевича. Как вы полагаете?

— Крайне нежелательно, товарищ комиссар, тем более сейчас, — ответил я.

— Ладно, подумаем, — повторил Олейник свою любимую фразу и на этом прекратил разговор.

Они уехали, а я, оставшись один со своими мыслями, стал перебирать в памяти биографию Красникова. Я знал, что еще в гражданскую войну он был у Мехлиса коноводом. Я напомнил Мехлису об этом во время одного из его приездов. И он захотел встретиться со своим былым сослуживцем. Действительно, оказалось, что они были старыми знакомыми. После «гражданки» Красников служил в кадрах, перед войной учился в Академии имени Фрунзе, имел звание капитана. В тридцать седьмом его арестовали якобы за хранение «контрреволюционной литературы»: нашли работы Тухачевского и Якира по военным вопросам. За три месяца до начала войны Красникова освободили. Он вернулся на родину — в Курск и работал мельником. Когда фронт докатился до Курска, Красников вступил в народное ополчение и стал начальником штаба одного из батальонов. Во время боев за город Тим с этим батальоном он влился в наш полк. Красников побывал на военных курсах «Выстрел» и, вернувшись, был назначен заместителем командира полка по строевой части. К сожалению, страсть к «рюмочке» губила этого боевого командира…

В излучине Дона, где мы заняли оборону, бои шли каждый день. Противник неоднократно пытался форсировать реку. К вечеру, видя неудачу, немцы обычно отходили от берега на несколько сот метров, оставляя лишь боевое охранение.

…Кончался еще один из тех дней, которые кажутся томительно долгими. Бой уже затих, короткая июльская ночь накрыла Дон и оба берега.

С ординарцем Старковым мы застряли во втором батальоне. Я лежал на охапке сена в блиндаже комбата Середы. Не спалось, хотя от усталости ломило в ногах. Мучили мысли, тревожные, беспокойные. Почему нас преследуют неудачи? Результат ли это только внезапности вторжения?.. Может быть, дело в каких-то просчетах, ошибках?

Рядом беспокойно заворочался Середа.

— Не спится?

— Нет! — донеслось в ответ.

Я понял его. У всех на уме одно и то же. Люди думали. Они не могли не думать, ибо слишком много неожиданного несли с собою первые месяцы войны.

Я хорошо знал Григория Алексеевича Середу. Боевой командир, хороший тактик, он умел рассуждать с завидной ясностью. Ему не спалось, как и мне. И когда он заговорил, я не удивился. Это были обычные тогда вопросы, на которые так трудно было ответить.

Что значит внезапность? Неужели немцы сосредоточили на наших границах 170 дивизий за одну ночь, за неделю, пусть даже за месяц. Где же была наша разведка?

— Что же думали в верхах? Помните, товарищ комиссар, — сказал Середа, — перед самой войной ТАСС сделало даже специальное заявление о том, что слухи о передвижении немецких войск к нашим границам являются провокационными. Что же теперь скажут составители этого сообщения?..

Так и прошла ночь в тяжелых раздумьях.

Утром я позвонил в штаб полка. Акмаев сообщил, что Казакевич находится в первом батальоне и обещал вернуться к полудню. Я вызвал к телефону Правильщикова и поручил набросать донесение в политотдел.

— Если понадоблюсь, звоните в третий батальон, хочу заглянуть туда, — сказал я ему. — Меня просили побывать в девятой роте.

Третий батальон стоял во втором эшелоне, а его девятая рота занимала оборону, на стыке между первым и вторым батальонами. Худа и направились мы с ординарцем Старковым.

С утра было тихо: ни трескотни пулеметов, ни опротивевшего визга мин и снарядов, ни рева моторов в воздухе и на земле. Над широкой водной гладью висел густой утренний туман. Воздух сильно отдавал гарью, напоминая о вчерашнем жарком бое. Чем дальше удалялись мы от берега, тем ниже становился туман. Вскоре мы вышли из него, словно вынырнули со дна серовато-белого моря. Небо было почти чистое. Только прямо над нами неподвижно нависли редкие облака. Неожиданно из-за пенистого покрывала вынырнули два истребителя и закружились, наскакивая друг на друга.

Мы остановились. В небе шел бой. Описывая петли, каждая из стальных птиц стремилась зайти в хвост другой. Резкий рев моторов прерывался короткими пулеметными очередями. Белые вспышки скользили по небу. Вдруг один из истребителей, кренясь на одно крыло, понесся на запад, оставляя за собой струю черного дыма. Другой же самолет, описав еще один круг, весело взмыл кверху и пошел на восток. На его крыльях мы отчетливо увидели красные звезды.

Совсем рядом в окопах раздались восторженные голоса:

— Вот он, наш соколенок!

— Молодец, дал гаду по морде. Пусть знают, что это не сорок первый год.

— Еще не то будет…

Мы направились прямо на эти голоса.

— Товарищ комиссар! Первое отделение девятой роты…

— …наблюдало за воздушным боем и не следило за землей, — улыбаясь, перебил я Захарина. Иван, довольный, пропустил мою шпильку мимо ушей и спросил:

— Вы тоже видели? Наш ястребенок здорово дал мессеру. В сорок первом они поджигали наших, как свечки, а теперь…

— Зачем хвастаешься, — каким-то чужим голосом бросил Чолпонбай. — Один самолет сбили — это не война.

— Сбивают по одному, а наберется целая куча, — возразил Захарин.

— По одному будем сбивать, еще десять лет воевать будем.

Я пристально взглянул на Чолпонбая.

— Парень переживает, — поспешно сказал Захарин.

— Переживает, переживает, — с дрожью в голосе откликнулся Чолпонбай. — Почему не переживать?! Слыхал, что делается на юге? Немцы идут на Кавказ, скоро у Волги будут. Почему?

Я слушал Чолпонбая, и мне чудилось, что ночь не кончилась. Те же вопросы, то же волнение… Будто Чолпонбай был незримым свидетелем нашей беседы с Середой. Я не стал его перебивать. Хотелось «подслушать» мысли рядового бойца. А это были действительно размышления вслух…

— Не могу понять, — продолжал Чолпонбай, — почему так происходит, где главные силы, о которых говорил лектор из политуправления, наш Самсон говорил. Нас все время учили: пусть сунется враг, разгромим гада на его же земле. Что получается? Напали фашисты, разорили чуть ли не полстраны, идут дальше…

Сейчас уже трудно вспомнить его точные выражения. Но мысль была такая, и волновала она тогда не только Чолпонбая.

Говорил он трудно, то с паузами, то скороговоркой. Временами даже казалось, что он несколько заикается. Раз, не найдя подходящего русского слова для характеристики гитлеровцев, он употребил не очень изящный оборот, видимо, услышанный от друзей. При этом, заметив мой неодобрительный взгляд, извинился.

Я сидел лицом к Дону, мостиком перекинув ноги через узкий окоп. Чолпонбай переминался с ноги на ногу рядом, а справа скучились бойцы. Незаметно я поглядывал на их лица — было интересно уловить, как они относятся к речи Чолпонбая.

Не раз мне приходилось встречаться и говорить с этим застенчивым парнем. И всегда он был немногословным, не любил, если кто-нибудь из бойцов вел себя развязно. И вдруг… Я не узнавал Тулебердиева. И не я один. Товарищи тоже смотрели на него с удивлением и время от времени подавали знаки, недвусмысленно напоминая, что перед ним — комиссар. Но мне было не до служебных формальностей. Чолпонбай покорил меня своей откровенностью, тем, что по-детски наивно выложил все то, что терзало его душу. В голосе Чолпонбая не слышалось боязни, одна лишь боль за наши неудачи на фронтах, большая тревога за судьбу Родины. И я готов был обнять его по-солдатски за то, что его юное, честное сердце в пору большой беды колотилось так учащенно…

Чолпонбай умолк. Краска прилила к его лицу, словно он чего-то устыдился. Молча, опустив головы, стояли солдаты. Им было неловко. То ли смутила самая речь товарища, а быть может, в каждом из них его слова родили смутный, еще не осознанный отзвук. Я знал: отмахиваться от таких вопросов нельзя! И, положив руку на плечо Чолпонбая, несколько приблизив его к себе, стал говорить спокойно:

— Ты выложил то, что тебя волнует, угнетает. В этой правде, в твоей тревоге и печали заложена и твоя решимость к борьбе, и вера в победу. Очень хорошо было бы, чтобы в эти тяжелые дни сердце каждого воина колотилось так гневно, как твое.

Да, на юге создалось тяжелое положение… Нам всем тяжело. Но надо уметь не падать духом… На войне возможны временные поражения. Но главное не это. Главное в том, что правда на нашей стороне и что наши народы сплочены и никогда не будут рабами немецкого фашизма…

Говорил я Чолпонбаю, а обращался ко всем бойцам. Я напомнил, что в сорок первом немец пошел на нас, наступая по всему фронту. Теперь у врага уже не те силы. Новое летнее наступление он начал только на одном направлении. На нашем Воронежском фронте дальше Дона немцам не удалось пройти. Они выдохлись и вынуждены еще больше сузить фронт своего наступления, бросив ударные силы на юг. Теперь наша цель — обрубить и этот клин.

Когда начнется общее наступление? Этого мы не знаем. Но по тысячам признаков чувствуется, что оно начнется… Только, чтобы приблизить это время, чтобы легче было остановить немцев на юге и разгромить их, мы должны здесь, на нашем участке фронта, не давать покоя врагу ни днем, ни ночью. Враг еще делает попытки форсировать Дон. Но ведь и мы можем зацепиться за тот берег…

Так примерно я говорил. А в заключение шутливо спросил:

— Ну, коли вы, не дожидаясь приказа Главного командования, решили наступать, так давайте подумаем о плацдарме на том берегу. Как выдумаете — нужен будет нам плацдарм для наступления?

— Конечно, нужен будет, — весело ответили бойцы. Повеселел и Чолпонбай.

— Ну, вот об этом нам и надо подумать. Сидя в окопах, конечно, не победишь.

— А разрешат нам переправиться на тот берег? — спросил Чолпонбай.

— Если спросить у немцев, конечно, они не разрешат.

Все рассмеялись.

— Если есть желающие сделать это без разрешения немцев, мы возражать не станем, наоборот, будем приветствовать.

В штаб полка я вернулся в полдень. За обедом рассказал Казакевичу о разговоре в девятой роте. Командир полка, задумавшись, сказал:

— Ты знаешь, комиссар, Тулебердиев честно сказал о том, что тревожит его. А другой может и не сказать. В трудные минуты такие сомнения иногда могут одолеть и сильного духом человека.

Казакевича, несмотря на его угловатый характер, бойцы любили за прямоту и отзывчивость, за то, что он любил солдат и уважал солдатскую честь. Командира полка часто можно было видеть в плотном кольце слушающих бойцов. И в эти дни, когда нас все сильнее захватывала идея форсирования реки, Казакевич, бывая в ротах, часто заводил разговор с бойцами о будущем плацдарме, «прощупывал» их настроение. Потом он с восторгом рассказывал об этих беседах, о непоколебимом духе наших солдат, на которых, как он часто любил говорить, держится вся война.

Через день-два мы пришли к твердому мнению, что надо действовать, не дожидаясь, пока противник укрепит свой берег. Казакевич собирался ехать с докладом к Фирсову, но случилось так, что генерал сам прибыл к нам. Это было в конце июля.

Фирсов «с ходу» предложил нам отправиться с ним на передний край. Генерал хотел понаблюдать за вражеским берегом.

— Самая удобная позиция в девятой роте, — пояснил Казакевич. — Туда и днем можно подойти, и видимость оттуда хорошая. К тому же рота расположена на стыке двух батальонов.

— Что ж, поехали, — сказал Фирсов, садясь в машину.

Девятая рота третьего батальона стояла в двухстах, а местами в трехстах метрах от Дона. Дозоры ее находились у самого берега, где местность была непригодна для сооружения дзотов, блиндажей и даже обычных окопов полного профиля: уже на глубине одного метра сочилась вода. Поэтому рота расположилась несколько выше, на более удобных для обороны позициях. Сюда можно было и днем незаметно подойти с нашей стороны, так как всюду были высокие заросли.

Командир роты лейтенант Антоков, увидев нас, быстро зашагал навстречу. Генерал Фирсов протянул ему руку и предложил сесть на траву. В это время к блиндажу Антокова подошли Тулебердиев и Захарин. Они шли от берега, где были в дозоре. Генерал подозвал бойцов.

— Сержант Захарин с дозора! — отчеканил Иван.

— Рядовой Тулебердиев!

— Ну, рассказывайте, что видели, — поинтересовался генерал.

— Против нашей роты на самом берегу реки у немцев нет никаких укреплений и даже окопов, — доложил Захарин.

— Они сидят дальше, — добавил Тулебердиев, — у раки держат боевое охранение.

— А точнее нельзя узнать, какая у него здесь оборона? — спросил Фирсов.

— Можно, — бойко отвечал Тулебердиев, — надо перебраться через реку и узнать. Мы несколько дней говорим об этом.

— Я тоже об этом толкую, — в тон бойцам сказал генерал. — Не рискованно?

— Вся война держится не на редиске, а на риске, — по обыкновению сострил Захарин, но заметив пристальный взгляд Антокова, поспешно добавил: — Без риска дело не пойдет.

— Вот это правильно, сержант! — похвалил генерал. — Рисковать надо, но только с умом.

— Сейчас ночи темные, можно рискнуть, — заявил Тулебердиев.

— Ну что ж, спасибо за советы, друзья. Посмотрим, что скажут ваши командиры.

Потом, словно что-то вспомнив, он спросил Тулебердиева:

— Откуда родом? Не из Казахстана?

— Нет, товарищ генерал, из Киргизии.

— И давно воюешь?

— Три месяца.

— Был ранен, но не ушел из полка, — вставил слово командир роты.

Чолпонбай покраснел. Видимо, он боялся, что начнут подшучивать над его раной.

— Комсомолец? — спросил генерал.

— Нет еще, заявление подал.

— Он у нас на хорошем счету, смелый, отчаянный. Настоящий разведчик, — снова похвалил комроты.

— Таких и надо принимать в комсомол, в партию, — сказал Фирсов и, повернувшись к Антокову, добавил: — Пусть идут отдыхать.

Генерал долго наблюдал за противоположным берегом. Там было сравнительно спокойно, и лишь время от времени появлялись дымки.

— Странно себя ведет сегодня противник. Словно его и нет там, — заметил генерал и, подумав немного, сказал: — А все же было бы неплохо зацепиться за тот берег.

— Надо, — ответил Казакевич. — Это было бы здорово.

Когда Фирсов уехал, все оживленно заговорили о посылке разведки на тот берег.

— Что ж, комиссар, давай обмозгуем, — сказал Казакевич. — Серьезное дело задумали. Только бы людей не загубить понапрасну…

— Сидя в блиндаже, ничего не узнаешь. Наши люди сами рвутся в дело. При таком настроении бойцов можно рассчитывать на успех.

— Ты не возражаешь, если пошлем Чулимова? — спросил Казакевич.

— Раз надо, какое может быть возражение.

— Сборную группу пошлем?

— Может быть есть смысл послать даже две группы, но под началом одного Чулимова.

Казакевич быстро согласился.

— В этом есть резон. Прикрытие обязательно должно быть — и для высадки, и на случай отхода.

Мы хорошо знали каждого, кого посылали в разведку на опасное и ответственное дело. Казакевич, просмотрев представленный Чулимовым список на 25 человек, вычеркнул двоих — Сафаряна, который накануне был слегка ранен осколком мины, но не ушел в тыл, и Ермакова, недавно прибывшего в полк. Это был крепкий здоровый сибиряк.

До прибытия в наш полк Ермаков служил в тыловых частях шофером. Однажды он попал в теплую компанию, хлебнул лишнего и ввязался в драку. Но это еще куда ни шло. Хуже было то, что он пьяный сел за руль и совершил тяжелую аварию, покалечив несколько человек. Его судил военный трибунал. Дали десять лет, которые заменили отправкой на фронт, на передовую. Он все время просил: «Пошлите на самое опасное дело, хочу смыть с себя позор, а то кончится война, а я буду числиться в штрафниках».

Когда разведчики собрались на инструктаж, Чолпонбай, откозыряв по всей форме, обратился к командиру полка:

— Разрешите, товарищ подполковник, чтобы Ермаков с нами пошел. Он отчаянный, храбрый…

Тулебердиева поддержали Захарин, старший сержант Гусейнов, замполитрук Стрюков. Попросил и Чулимов. Казакевич вопросительно посмотрел на меня и потом приказал вызвать Ермакова. Минут через десять тот вбежал в помещение и взволнованно обвел глазами товарищей. Казакевич резко сказал:

— Ты видишь, каких орлов мы посылаем в разведку. Сливки полка. А ты…

Командир, видимо, хотел сказать, что он, Ермаков, не принадлежит к этим «сливкам», что у него есть темное пятно, но сдержался…

— …а ты, — закончил он, — надо полагать, не подведешь своих боевых товарищей.

— Не подведу, товарищ подполковник. Сибиряки никогда не подводили, — с жаром ответил Ермаков.

— Я тебя, откровенно скажу, не хотел посылать, рановато еще. Но товарищи твои просят, и комиссар их поддерживает.

При этих словах Казакевич мельком глянул на меня. Потом перевел взгляд на Ермакова. Кирпичный румянец на щеках этого сибирского крепыша, казалось, запылал еще ярче.

— Не подведу ни вас, ни товарищей, которые за меня ручаются, — уже тихо пробормотал Ермаков, вскидывая на меня взгляд удивительно чистых светло-голубых глаз.

Чолпонбай подтолкнул Захарина.

— Иван, знаешь, мы с ним земляки. Сибирь недалеко от нас.

— Скоро ты всех в земляки запишешь, — полушепотом ответил Захарин.

— Много земляков — хорошо.

— Очень хорошо. Только помолчи, а то замечание получим.

Перед выходом в разведку решили дать бойцам часа два отдыха. Для солдата это много времени. Другой раз подремлет с десяток минут и вскочит свеженький, будто всю ночь беспробудно спал.

В безлунную полночь от нашего берега отчалили лодки. Сначала отошла одна. Когда она достигла середины реки, тронулась вторая. Первой группой командовал младший политрук Шаламов, второй — старший сержант Гусейнов.

Стояла удивительная тишина. Только редкие немецкие ракеты да дальние глухие разрывы бомб напоминали о войне. Лодки скрылись в камышах. Вскоре световых ракет стало больше. Разведчики засекли самую близкую к берегу точку, откуда все чаще поднимались ракеты, и через заросли направились туда — было ясно, что это боевое охранение противника.

Решение было принято быстро: одна группа во главе со старшим сержантом Гусейновым и замполитом Стрюковым нападает на боевое охранение, другая во главе с младшим политруком Шаламовым прикрывает группу Гусейнова справа, откуда немцы могли подбросить подкрепление.

Прошло около двух часов, но ни один выстрел еще не нарушил тишины. До возвращения разведчиков я решил остаться на берегу у Сахиба Расулова, ставшего в эти дни старшим лейтенантом и принявшего восьмую роту. Пытался уговорить Казакевича, чтобы он поехал в штаб, отдохнул, но он не согласился. Мы оба, сильно уставшие, сидели с полузакрытыми глазами, но спать не могли.

Раздавшиеся вдруг винтовочные выстрелы и автоматные очереди заставили нас выскочить из блиндажа.

Бой разыгрался немного раньше, чем мы предполагали. Как потом доложили, события развивались так.

Разведчики цепочкой осторожно двигались сквозь камыш. Все чаще бороздили темное безлунное небо немецкие ракеты и длинные очереди трассирующих пуль. Все сильней шелестел сухими листьями донской камыш, словно предупреждая об опасности, что ждала наших людей впереди. Но разведчики шли ей навстречу…

Внезапно застрочили автоматы и пулеметы, послышался визг мин. Видимо, почуяв неладное, противник открыл беспорядочный огонь. Наша артиллерия ответила дружными залпами по минометным вспышкам. Чулимов приказал группе Шаламова обходить окоп, откуда неумолчно строчил фашистский пулемет. Шаламов, Трапезников, Аллахвердян и Волгин приняли на себя весь огонь противника, отвлекли его внимание. Фрицы подняли галдеж. Но в темноте им трудно было разобрать, что происходит, они стреляли наугад. Воспользовавшись темнотой, к вражескому окопу подобрались Гусейнов, Стрюков, Тулебердиев, Захарин, Ермаков.

Надо было подавить немецкий пулемет. Но так, чтобы осколками гранат не задеть наших разведчиков, которые стали обходить слева вражеское боевое охранение. Чолпонбай пополз, попросив Захарина прикрыть его огнем. Он подобрался к окопу совсем близко и, когда оттуда засверкали новые очереди трассирующих пуль, приподнявшись, бросил гранату. Вместе со взрывом замолк и пулемет. Еще несколько прыжков — и разведчики с ходу прыгнули в основной окоп. Добив расчет вражеского пулемета, они устремились дальше, но тут в воздух взвилась ракета — сигнал Чулимова — «отходить на берег». Дальше задерживаться было рискованно. Поблизости послышался гул моторов. Видимо, немцы надумали пустить танки. Чулимов решил вывести людей из-под удара.

— Плохо! — вырвалось у Тулебердиева, когда он увидел сигнал об отходе. — Ни одного живого фрица не взяли.

— Ничего, зато тут достаточно мертвых.

Разведчики стали отходить к берегу, где их ждали лодки.

В этой операции несколько человек было ранено. В схватке Стрюкову показалось, что кто-то горячим шомполом проколол ему мякоть левой ноги. Он тогда не обратил на это внимания, но теперь почувствовал, что нога начинает ныть. Более тяжелой оказалась рана Аллахвердяна. Пуля угодила чуть выше ступни. Он не мог даже двинуть ногой.

— Что с тобой, Вартан? — спросил Гусейнов, подбегая к Аллахвердяну.

— С ногой плохо, Али, будто отрезали ее.

— Держись за меня, — сказал Гусейнов, подставляя плечо.

К ним подбежал Чолпонбай.

— Давай я помогу. Давай, друг, на спину, так удобнее.

Не обращая внимания на свист пуль и разрывы мин, Чолпонбай вынес Вартана на берег и уложил его в лодку.

Разведчики вернулись без «языка», но с ценными для нас данными. Удалось точно установить, что у берега противник еще не построил оборонительных сооружений, местность не была заминирована. Видимо, на этом участке немцы намеревались форсировать реку.

Выслушав рапорт разведчиков, Казакевич похвалил их за удачную вылазку. У всех были веселые, оживленные лица. Только Чолпонбай хмурил густые брови, стоял в стороне.

— Что не весел, Тулебердиев? — спросил командир полка.

Чолпонбай исподлобья взглянул на Казакевича.

— Пленного не взяли.

— Пленный, конечно, не помешал бы. Но цель вылазки была другая. Главное, что прощупали передний край противника. Считаю, что вы хорошо выполнили эту задачу и принесли ценные сведения.

— Что же касается «языка», — добавил я, — то теперь Чолпонбаю известно, где его брать…

Рано утром мы с Казакевичем были на докладе у генерала Фирсова. Он остался доволен результатами разведки, но так же, как и Тулебердиев, пожалел, что не удалось взять пленного. Генерал сообщил, что наша дивизия выходит на передовую и полк снова вступает в подчинение своего командования.

На другой день в полк приехал Фирсов и заместитель командира нашей дивизии полковник Баксов.

— Военный совет доволен действиями полка, — снова похвалил нас генерал. — Сейчас перед вами ставится ответственная задача — форсировать Дон одним батальоном и во что бы то ни стало закрепиться на западном берегу. Какой батальон пойдет, решайте сами.

— Видимо, капитана Москвитина, — сказал Казакевич. — Во втором и третьем у нас много молодых бойцов, они еще не обстрелянные.

— Тогда вызовите Москвитина и Саенко, — распорядился Баксов. — Пусть поторопятся.

До их прихода полковник расспрашивал о делах полка.

— Марку горьковчан вы держите крепко, — похвалил Баксов. — Это радует командование дивизии.

Нашу беседу прервал приход командира и комиссара первого батальона. Мы тщательно разобрали боевое задание, потом пошли в первый батальон. Решили поговорить с коммунистами. К нашему приезду за большим кирпичным зданием бывшей церкви собралось человек тридцать. С коротким докладом выступил Казакевич. Потом говорили коммунисты. Выступления были короткие — всего по три-четыре минуты. Но сколько уверенности, решительности и воодушевления чувствовалось в словах каждого!

Затем было оглашено обращение командования полка к воинам первого батальона. В нем выражалась уверенность, что храбрые воины батальона с честью выполнят ответственную задачу и впишут новую славную страницу в боевую историю полка и всей Горьковской дивизии. Заканчивалось обращение словами:

Получив текст обращения, коммунисты разошлись по ротам. Казакевич уехал к артиллеристам, а я пошел по окопам и блиндажам. Здесь уже оживленно обсуждали предстоящую операцию. Ее большая идея зажгла людей. Но в первой роте я обратил внимание на лезгина Джанавова, который был явно в пасмурном настроении. Он еще ничего не знал о готовящемся прыжке на ту сторону реки. На мой вопрос, чем он озабочен, боец ответил:

— Как же, товарищ комиссар, немец на Кавказ пошел. Плохи наши дела. В нашем ауле скажут: «Джанавов плохо воевал и врага до наших гор допустил».

— Но кто же виноват? Мы ведь и подпустили.

— Конечно, сами виноваты. Больше их надо резать здесь, тогда они дальше не пойдут.

— Верно ты говоришь, Джанавов. То же самое сейчас говорят наши бакинцы, мои земляки из Нагорного Карабаха, русские с Волги, казахи, киргизы. И если мы здесь будем бить и уничтожать фашистов, то раненый зверь истечет кровью на берегах Дона.

Джанавов ободрился, узнав о предстоящей операции.

К вечеру в батальон приехал и Казакевич. По берегу небольшой речки Хворостань мы с ним направились к стыку первого и третьего батальонов, где переправлялись наши разведчики. Еще засветло осмотрели местность. Судя по всему, противник не заметил оживления на нашем берегу. Значит, наш удар будет неожиданным.

Переправу начали поздней ночью. И только тут немцы спохватились и начали обстреливать район переправы. Снаряды и мины падали вокруг первой лодки. До берега оставалось всего метров двадцать, как вдруг почти одновременно грохнули в воду две мины. Лодка перевернулась, и два бойца, видимо, не умеющие плавать, начали тонуть. Сержант Гусейнов был отличным пловцом. У себя в Баку он не раз участвовал в соревнованиях по плаванию. Заметив тонущих, он немедленно кинулся к ним. Поддерживая то одного, то другого, он помог солдатам выбраться на западный берег. Вынырнули и остальные. Все обошлось благополучно, только двое были легко ранены, да все вымокли до нитки. Но было не до такой мелочи.

Бойцы по приказу Гусейнова тут же заняли оборону, чтобы обеспечить подход других лодок.

Обстрел то усиливался, то затихал. Непрерывно взлетали немецкие ракеты. Возможно, противник посчитал, что снова действует наша разведка, и не стал контратаковывать танками. К тому же низменность, покрытая кое-где густым камышом, мелким кустарником, нескошенной травой, с неглубокими заболоченными озерцами была проходима для пехоты, но затрудняла действия танков, особенно ночью. Мы на это и рассчитывали, когда выбирали район высадки первой группы.

Уничтожив боевое охранение врага, батальон к утру закрепился в узком коридоре. За ночь бойцы окопались, заминировали наиболее танкоопасные места, выставили специальные группы истребителей с противотанковыми ружьями и гранатами.

Бой продолжался до утра. Не спал и весь левый берег, поддерживая огнем первый батальон. Бойцы девятой роты находились у самой воды и с минуты на минуту ждали приказа переправляться на лодках. Но Москвитин пока не требовал подкрепления. Он не хотел, чтобы отвоеванный узкий коридор был густо забит людьми. Это могло привести к большим потерям.

В ожидании команды многие бойцы девятой роты умудрились даже задремать. Но Чолпонбай до самого утра не мог сомкнуть глаза. Он рвался на тот берег, где уже однажды был с разведкой и где сейчас дрались его однополчане. Взглянув на Ивана, который еще несколько минут назад сыпал своими шутками да прибаутками, а потом в один миг заснул, Чолпонбай ласково и с дружелюбной завистью бросил:

— Счастливый человек, спит, как ребенок в колыбели.

— Нервы крепкие, брат, — заметил Бениашвили. — Это на фронте великое дело — уметь в свободную минуту отдохнуть. Посмотришь, какой он встанет свеженький, — прикажи ему — и вплавь реку форсирует. А кто отдыхать перед боем не умеет, у того нервы могут сдать…

Только перед самым рассветом, когда уже стало ясно, что подкрепления пока не понадобится, девятую роту отвели на прежнюю позицию. Чолпонбай сейчас же заснул крепким, безмятежным сном.

Утром 31 июля началась артиллерийская дуэль. Она продолжалась больше часа. Вскоре противник повел наступление. После выхода наших войск к Дону это был один из самых тяжелых дней. Враг не хотел смириться с тем, что мы смело отбили кусок советской земли на западном берегу реки. Гитлеровцы точно взбесились и решили немедленно ликвидировать плацдарм, «искупать нас в Дону», как они писали в своих листовках, и форсировать реку на наших плечах.

Против одного нашего батальона противник двинул до двух полков пехоты. Черной тучей двинулась она со стороны Селявного и Титчихи и леса, раскинувшегося между ними. Немецкие войска полукругом охватили небольшой плацдарм.

Сильный бой разыгрался в воздухе. «Мессершмитты» гонялись за штурмовиками, которые в свою очередь охотились за фашистской пехотой и танками. Наши истребители завязывали воздушные бои с мессерами. Артиллерийская дуэль продолжалась с неослабевающей силой.

На командный пункт полка приехал генерал Фирсов.

— Мин и снарядов не жалеть! Дайте почувствовать пехоте, какая сила стоит за ее спиной, — приказал он, вызывая к телефону командира артиллерийского полка и командира дивизиона реактивных минометов.

Но противник лез, вводя в бой все новые и новые силы. В бинокль отчетливо было видно, как ползет пьяная фашистская нечисть. Укрываясь за танками, немцы веером, «с живота» строчили из автоматов, стремясь посеять панику. Часть танков обрушилась на первый батальон. Отец и сын Зыкалины, удобно примостив свой ручной пулемет на бруствере свежевырытого окопа, вели шквальный огонь по пехоте противника, стараясь отсечь ее от танков. Несколько бронированных чудовищ стали кружиться перед полосками болот. Они искали обходные пути, чтобы прорваться к берегу. Создалось критическое положение. Фирсов снова вызвал авиацию. Наши ИЛы на бреющем полете пронеслись над танками и цепями противника. Пока самолеты делали новые заходы, раздались залпы катюш. Развернул свои батареи и подошедший артиллерийский полк дивизии. Серюгин и Олейник, только что прибывшие из второго эшелона, немедленно направились к нам.

Земля в излучине Дона бурлила, как гигантский котел. Пламя пожарищ окутало всю округу, поползло далеки на север и юг. Непрерывно атаковывали танки. Некоторым удалось прорваться в расположение батальона Москвитина, но тут два из них подорвались на минах, три забуксовали в заболоченных низинах. Их тотчас же подбили бронебойщики. Только двум удалось вклиниться между первой и второй ротой. До самого берега они не дошли, однако почти вся первая рота, которая удачно контратаковала противника и сильно вклинилась в его оборону, оказалась отрезанной от батальона. И все же она не отступила, удержала завоеванный рубеж.

Мощным заградительным огнем артиллерии и реактивных минометов, налетами наших славных соколов, мужеством и храбростью воинов полка, и прежде всего первого батальона, наступление противника было сорвано. Свыше двадцати покалеченных танков, сотни убитых солдат и офицеров — вот чем поплатился противник за свою первую попытку ликвидировать плацдарм. Самая опасная атака была отбита.

День был тяжелый, изнурительный. Тем не менее все воины, даже тяжелораненые, облегченно вздохнули. Одержана первая крупная победа в излучине Дона! Она окрылила нас, подняла боевой дух.

Мы не заметили, как начало темнеть. Бой затихал, будто уходя куда-то в глубь земли. Перед наступлением темноты неожиданно прервалась связь с первым батальоном. Прошло больше часа, но связаться с Москвитиным все не удавалось. Мы очень беспокоились, особенно о первой роте. Я собрался идти в батальон, как вдруг подкатил «виллис».

Это приехал Мехлис. Он был возбужден.

— Первая победа одержана, теперь надо ее закрепить, — сказал он, поздоровавшись с нами.

Но узнав, что с первым батальоном нет связи, тут же приказал:

— Немедленно выяснить, что там делается, ведь люди целый день пробыли под раскаленным металлом. Нужна помощь, надо их подбодрить.

Я ответил ему, что лодка стоит наготове, и мы с Казакевичем отправляемся на тот берег. Мехлис одобрил наше решение. Мы направились к берегу. Пока переправились и разыскали Москвитина и Саенко, свяназь восстановили. Чувствуя, что мы не скоро сумеем вернуться обратно, я позвонил командный пункт, чтобы доложить начальству обстановку на плацдарме. Серюгин, выслушав меня, предупредил:

— Подождите, может быть он сам хочет говорить.

«Он сам» был, конечно, Мехлис. Действительно, член Военного совета еще не уехал. Через мгновение в трубке раздался голос Мехлиса. Я доложил ему, что настроение у людей боевое, потери не очень большие, раненых много, но все легкораненые отказываются эвакуироваться и остались в строю. Сообщил также и о положении первой роты.

— Передайте всем бойцам, командирам и политработникам благодарность Военного совета армии, — донесся из телефонной трубки голос Мехлиса. — Приказ получите завтра. К утру вышлите подробное донесение. До свидания!

Я положил трубку, и мы с Казакевичем пошли в роты. Люди очень устали, но от чрезмерного напряжения не могли заснуть. Передали бойцам, что Военный совет доволен действиями полка и всему личному составу объявлена благодарность.

— Артиллеристов надо благодарить. Если бы не они, нас бы в порошок перемололи, — сказал Алексей Зыкалин. Он был легко ранен и очень сожалел, что не оказался с первой ротой.

— Хорошая идея, — поддержал я Зыкалина. — Может быть, письмо напишем от пехотинцев?

— Это замечательно! — воскликнул Казакевич. Он умел по-детски увлекаться делом, которое приходилось ему по душе. — Надо написать его сейчас же, утром отправим.

Когда по цепочке передали, что есть предложение послать артиллеристам благодарность за крепкую поддержку и отличное взаимодействие, отовсюду ответили: «Верно! Ура артиллеристам!»

Отправив разведку, чтобы установить связь с первой ротой, мы вернулись на берег. Примостившись в наспех устроенном жиденьком блиндаже Москвитина, взялись сочинять письмо. Саенко достал из планшетки ученическую тетрадь. В нижнем левом углу ее виднелась лохматая дырочка — днем пуля чуть не сорвала планшетку. Саенко вырвал листок, посмотрел на просвет и с улыбкой сказал:

— Почти готов для скоросшивателя, лист уже продырявлен. Ну, начнем.

Через несколько минут он прочел:

Неожиданно в районе первой роты послышались частые выстрелы — автоматные и винтовочные. Вскоре сообщили нам, что разведка вернулась ни с чем: немецкие танки держали под огнем весь этот участок Дона.

Из штаба позвонил Акмаев и сообщил, что в районе первой роты кто-то кричал через реку: «Пока держимся, но «картошка» на исходе!»

— Значит, с боеприпасами плохо, — взволнованно произнес Казакевич. — Надо что-то предпринять. — Подумав с минуту, он спросил: — А может бросить туда девятую?

Но сделать это было рискованно. Мы не знали точного расположения первой роты. Немецкие танки находились где-то недалеко от берега. Ночью вызвать на них огонь — бесполезно и рискованно. Первая рота сама может оказаться под ударом. Надо было найти какое-то другое решение. Лучше было бы переправить девятую на рассвете, так, чтобы к утру она могла окопаться и подготовиться к атаке.

В конце концов решили атаковать утром, чтобы не дать противнику закрепиться.

— Но продержится ли до утра первая? — вдруг усомнился Казакевич.

— Думаю, что да, — сказал я. — Народ там крепкий, бывалый.

Казакевич позвонил Акмаеву и приказал готовить к переправе девятую. Когда наша лодка причалила к левому берегу, Антоков доложил о готовности роты.

— Приступайте! — распорядился Казакевич. — Время не терпит.

Первым подошло отделение Захарина. За командиром шагал Чолпонбай. Увидев меня, он тихо что-то сказал Захарину. Тот мотнул головой и буркнул: «Опосля!» Отделение подошло и остановилось у самой воды.

— Задачу разъяснили? — спросил я Захарина.

— Так точно, товарищ комиссар! — браво ответил он. — Чолпонбаю знакомы эти места, ему и карты в руки.

— Выручим своих, обязательно выручим! — горячо проговорил Тулебердиев.

Переправились быстро, без суеты. Рота с несколькими противотанковыми ружьями выдвинулась на левый фланг, заняла оборону фронтом к прорвавшимся немецким танкам, отделявшим от нас первую роту.

Отделение Захарина заняло оборону у самого берега. Перед рассветом стоявший на посту Чолпонбай услышал шум и всплески воды на реке. Он разбудил Захарина, а тот еще двух бойцов, и все вместе они стали прислушиваться.

— Даю голову наотрез, это наши выходят, — воскликнул Иван. — Передай по цепочке, чтобы не стреляли без команды.

Иван и Чолпонбай спустились к воде. Оттуда хорошо просматривалась поверхность реки. В едва начинавшемся сереньком рассвете они заметили движущиеся к берегу фигуры. Люди брели по пояс в воде, держа поверх голов автоматы. Вдруг они остановились и стали осматриваться.

— Наши! — радостно шепнул Захарин.

— Свои! Идите, идите, — сложив рупором руки, вполголоса крикнул Чолпонбай.

Но тут же взвились немецкие ракеты, затрещали пулеметы. Стреляли из танков. Черные фигуры еще больше погрузились в воду и торопливо двинулись вдоль берега. Через минуту они зашлепали по прибрежной грязи навстречу нашим бойцам.

Захарин и Тулебердиев, протянув руки, помогли им выбраться на берег. Это были посланцы первой роты — коммунист Джанавов и комсомолец Николай Чалов.

Наконец-то мы получили точные и подробные данные о положении первой роты! Как оказалось, немецкие танки, отрезав ее, держали под огнем все пространство между ротой и батальоном и простреливали реку на этом участке.

Днем рота понесла большие потери. Вышли из строя командир и политрук роты и почти все взводные командиры. Остался только один младший лейтенант, который и руководил боем. Противник вновь пошел в атаку. Два немецких танка стали прямой наводкой бить по расположению роты. Разрывом снаряда был смертельно ранен и младший лейтенант. Когда к нему добрался старший сержант Гусейнов, он уже медленно сполз в окоп. Шевеля губами, младший лейтенант еще пытался что-то сказать… Смерть командира вызвала минутное замешательство. И именно в эту минуту бойцы услышали решительный голос старшего сержанта Али Гусейнова:

— Ни шагу назад! Стоять будем насмерть…

Гусейнов принял на себя командование ротой, и воины продолжали неравную борьбу. Решено было биться, пока не придут свои. Бойцы были уверены, что помощь близка. На всякий случай Гусейнов послал Джанавова и Чалова с донесением.

Теперь уже нам, зная точное расположение первой роты и противника, можно было действовать. Удивило нас поведение немецких танкистов: машины вели огонь с одной позиции. Можно было полагать, что танки завязли и без тягача не смогут вылезти.

Чуть свет немцы снова начали артподготовку и попытались пойти в наступление. Однако оно захлебнулось в самом начале. Часто и точно била наша артиллерия. Один за другим следовали залпы катюш. Пехотинцы с восторгом говорили: «Вот как отвечают на наше письмо артиллеристы!»

Рота Антокова готовилась к атаке. Командир мудро решил сначала покончить с застрявшими в болоте танками. К танкам он направил группу самых отважных бойцов с противотанковыми ружьями и гранатами. Проводниками пошли Чалов и Джанавов.

Высокий, хотя уже изрядно побитый камыш помог подобраться к танкам очень близко. Одну машину взяли на себя пэтеэровцы, к другой поползли Захарин, Тулебердиев и еще несколько бойцов из девятой роты. Когда пэтеэровцы вышли из камыша, перед ними заблестела вода. А несколько дальше, боком к ним, стоял немецкий танк. Лучше и не придумаешь! Через несколько минут раздались гулкие выстрелы. После четвертого патрона из танка повалил черный дым. Другой фашистский танк, круто повернув башню, сделал несколько выстрелов наугад. В ту же минуту подкравшийся Иван Захарин бросил под гусеницы противотанковую гранату. Но болото, видимо, ослабило взрыв. Фашистский танк зашумел мотором и даже попытался рвануться вперед. Приготовив вторую гранату, Иван приказал Чолпонбаю:

— Давай вместе, бросим сразу, сильнее будет. Раз, два… Бросай!

Танк вздрогнул и осел на бок, задрав тупой нос. Из башни выскочили танкисты. Захарин, Тулебердиев и остальные ударили по ним из автоматов и винтовок.

Гусейнов и его бойцы увидели, как загорелись немецкие танки, закричали: «Ура!» Антоков поднял бойцов в атаку и быстро вышел в расположение подбитых танков. Первая рота соединилась с батальоном. Мы быстро организовали группу бойцов, нагрузили их боеприпасами, продовольствием и двинулись по берегу.

Гусейнов встретил нас со слезами радости. Мы обнялись. Да, мало осталось людей из того бакинского маршевого эшелона, который под назад прибыл для пополнения дивизии. Сколько пролито крови, каких чудесных людей уже нет!

Еду и боеприпасы немедленно раздали бойцам. Обходя окопы, мы рассказали о том, что командование очень высоко ценит мужество и отвагу бойцов первой роты. Я немедленно отправил к Казакевичу связных с запиской, где предлагал возобновить атаку с двух сторон.

Командир принял мой план. Атака была стремительной и неожиданной. Противник, видимо, не рассчитывал, что уставшие, измученные защитники плацдарма в состоянии так яростно атаковать. Батальон Москвитина не только восстановил прежнее положение, но и несколько расширил плацдарм.

Узнав об успехе полка, генерал Фирсов приказал переправить на плацдарм одно из подразделений первой истребительной дивизии. Девятую роту отвели на левый берег.

К вечеру мы получили приказ Военного совета. За отличные боевые действия всему личному составу полка объявлялась благодарность. Военный совет выражал уверенность, что полк, в котором олицетворена боевая дружба советских народов, не только закрепится на отвоеванной у врага советской земле на западном берегу Дона, но и каждодневно будет расширять этот плацдарм, необходимый для дальнейших наступательных боев.

Приказ привез комиссар дивизии. Он сообщил также, что наше письмо артиллеристам прочитали на всех батареях. Еще утром к нам в полк приехала делегация артиллеристов.

Олейник далее рассказал:

— Обстановка на юге тревожная. Создалась угроза прорыва противника к Волге. Немецкое командование бросает туда огромные силы: танки, пехоту, авиацию. Есть данные, что противник снимает с нашего фронта отборные части и направляет их на юг. Наши оставили Ростов. Есть очень строгий приказ Верховного главнокомандующего. Наверное, через пару дней получим. Требуется решительно покончить с благодушием, с гнилыми рассуждениями, что, мол, страна наша большая и можно еще отступать. Ни шагу назад! — таков приказ!

Олейник залпом выпил стакан воды, смахнул пот со лба.

— На нашем участке фронта появилась новая дивизия хортистской армии. Противник, видимо, хочет полностью очистить правый берег, чтобы помочь своим основным силам, наступающим на Волгу и Кавказ. Этого допускать нельзя. Мы должны расширить плацдарм, оттянуть на себя как можно больше сил, перемолоть, уничтожить их, тогда защитникам юга будет легче…

Когда Олейник закончил, я попросил разрешения немедленно вернуться в первый батальон и передать приказ Военного совета армии.

— Отправимся вместе, — сказал Олейник. — Я больше недели не виделся с Москвитиным, Саенко. Хочу поговорить с людьми…

Я хотел было сказать, что ему не следовало бы переправляться на плацдарм, но, зная характер Олейника, промолчал. Он страшно не любил, когда кто-нибудь начинал его «оберегать», хотя сам проявлял удивительную заботу о каждом подчиненном.

— Мужество и отвага — это неотъемлемые качества коммуниста в бою, — постоянно говорил Федор Иванович, — однако не значит, что под каждый снаряд надо подставлять голову.

Переправились удачно. Правда, когда лодка уже перевалила половину реки, позади нас грохнуло несколько мин, но волны реки только подтолкнули нас вперед.

Я подробно рассказал Олейнику о героизме первой роты, о действиях бойцов Антокова и о подвигах Захарина, Тулебердиева и наших пэтеэровцев, уничтоживших два фашистских танка.

На правом берегу лодку поджидали бойцы Антокова возвращающиеся в свой батальон. Олейник тепло поздоровался с ними, поздравил их с боевым успехом и, обращаясь к Захарину и Тулебердиеву, которых он хорошо помнил, оказал:

— А вы настоящие герои! Комиссар рассказал, как вы подбили танк.

— Тут больше Тулебердиев отличился, товарищ полковой комиссар, — сказал Захарин.

— Зачем неправду говоришь?! — вдруг вспылил Чолпонбай. — Ты бросил первую гранату.

— Это верно, а потом от твоей гранаты танк дернул носом. Одним словом, ты молодец. Потом, что за дисциплина? Когда тебя хвалит начальство, надо стоять по стойке «смирно» и краснеть. — Захарин по обыкновению свел разговор на шутку.

Все засмеялись. Улыбнулись и мы с Олейником. Федор Иванович, который был настойчивым поборником строгой воинской дисциплины, в беседах с бойцами вел себя просто. Почти двадцатилетний опыт политработника помогал ему находить общий язык с каждым солдатом.

— Я считаю, что командир отделения прав, — сказал Олейник, — Захарин не зря хвалит вас, товарищ Тулебердиев. Вы хорошо зарекомендовали себя в бою и, пользуясь случаем, от лица службы объявляю вам благодарность.

Все подтянулись, а Чолпонбай, приложив руку к виску, четко произнес:

— Служу Советскому Союзу!

— И вам, товарищ Захарин, объявляю благодарность, — продолжал Олейник. — Я уже дал указание подготовить все, что нужно, для представления отличившихся в этих боях к наградам. А теперь желаю вам хорошо отдохнуть и подготовиться к новым заданиям…

Мы прошли в первую роту. В одном из окопов встретили Али Гусейнова. Олейник крепко пожал ему руку.

— Здравствуйте, товарищ Гусейнов! Командование очень довольно вами.

— Али — молодец, высоко держит честь нашего Баку, — вставил я.

— Земляки?

— Да, товарищ полковой комиссар, Гусейнов — бывший бакинский строитель, один из ветеранов полка.

— Хороших людей послали бакинцы в нашу дивизию, — заметил Олейник.

Он долго беседовал с бойцами. Много говорил о Баку — цитадели интернационализма, подчеркнув, что бакинцы, сражающиеся в Горьковской дивизии, высоко держат славные традиции рабочего класса и партийной организации Баку.

Мы вернулись на восточный берег за полночь. По дороге Олейник спросил:

— Как вы намерены расширить и укрепить плацдарм?

У нас созрела мысль форсировать реку еще в трех-четырех километрах южнее, в районе сел Урыв и Селявное. Едва ли противник сможет даже предположить, что мы попытаемся форсировать Дон на участке, где берег с отвесной Меловой горой возвышается над низиной, покрытой камышами и густой зарослью. А имея уже два плацдарма, можно повести наступление с двух сторон и овладеть сильным опорным пунктом противника — Селявное.

Я подробно рассказал Олейнику о наших замыслах. Он выслушал меня внимательно, но ничего не сказал. В штабе Олейник расспросил Казакевича о деталях плана. Видимо, он его все же заинтересовал. Уезжая из полка, комиссар сказал:

— Посоветуемся с комдивом, с командармом и решим.

В те грозные дни наша дивизионная газета выходила с призывами:

Меня и Казакевича срочно вызвали в штаб дивизии. Съехались все командиры и комиссары частей.

— Мы собрали вас, — начал полковник Серюгин, — чтобы ознакомить с приказом Наркома Обороны о тяжелом положении на фронтах, создавшемся в связи с наступлением немецко-фашистской армии на Кавказ, на Волгу и Воронеж. Некоторые части нашего Южного фронта без серьезного сопротивления оставили Ростов и Новочеркасск и этим покрыли свои знамена позором.

Серюгин «окал» и потому слово «позор» у него прозвучало особенно сильно.

Все фронтовики того времени помнят приказ № 227. К железной дисциплине, мужеству и отваге призывала Родина. Презренье трусам и паникерам! Ни шагу назад! Дальше отступать некуда! — таково было веление народа.

Страстно, взволнованно говорил Олейник:

— Приказ надо довести до каждого бойца, командира, политработника. Каждый, кому дорога Родина, кто ей предан и жизнь готов отдать за ее свободу и независимость, пусть поклянется, что он не пустит врага ни на шаг вперед.

Закончив совещание, Серюгин велел мне и Казакевичу остаться.

— С вами особый разговор, — сказал он. — Федор Иванович рассказывал о ваших планах. Мы поддерживаем. Командующий тоже одобрил. Надо тщательно обсудить план операции…

Послышались недалекие разрывы: противник начал обстреливать село, где находился штаб дивизии. Комдив предложил перейти в блиндаж, и мы продолжали там разговор.

Было решено двумя батальонами форсировать Дон в районе Меловой горы, чтобы выйти в район Селявное и овладеть этим крупным населенным пунктом. Батальон Москвитина и подразделение первой истребительной дивизии, чтобы отвлечь внимание противника, должны были также начать наступление.

— На подготовку операции и переброску людей вам дается два дня, — сказал Серюгин.

— За это время сможете ознакомить людей с приказом Наркома Обороны, — добавил Олейник. — Проведите партийные собрания. И вот еще что, надо обратить особое внимание на политико-воспитательную работу среди воинов нерусской национальности. Напишите к ним на родину об их боевых делах. Можно зачитать эти письма перед строем. У вас многие командиры и политработники знают языки народов Кавказа и Средней Азии — Акмаев, Даниелян, Расулов, Кобелев, Джанавов, Яхтин, Эсенов… Есть и такие замечательные воины, как Тулебердиев, Гусейнов, Сафарян, Метревели, Гилязетдинов, Гаспарян… — всех не перечесть. Пусть они почаще беседуют с бойцами, разъясняют на родном языке боевую задачу.

…Вернувшись в полк, мы, не теряя ни минуты, стали готовиться к партийному собранию.

Под вечер, на лесной полянке, вокруг небольшого, сколоченного из необтесанных досок стола, расселись на траве коммунисты. Их было человек сто. Открывая собрание, старший политрук Купцов назвал имена коммунистов, погибших в последних боях за Дон.

— Прошу почтить их память… — сказал он.

В один миг встали все и, крепко стиснув в руках оружие, минуту стояли молча, устремив взоры на Дон. В эти секунды у людей чаще бились сердца и в груди каждого жило страстное желание отомстить врагу за все, что он творил на нашей земле.

Я зачитал приказ. Каждая фраза его не говорила, а стреляла… Многие командиры, политработники и рядовые бойцы, — говорилось в приказе, — живут настроением о том, что наши средства безграничны. Это очень опасное настроение. Ведь наша территория — не пустыня. По ту сторону линии фронта остались наши отцы и матери, жены и дети, братья и сестры. Там мы оставили металл и топливо, железные дороги, хлеб…

Коммунисты заговорили. Отовсюду слышалось:

— Докатились…

— Нет уж, больше ни шагу назад…

— В гражданскую тяжелее было, да выстояли.

— И сейчас выстоим, только дисциплина нужна, железная…

Я выступил с краткой речью.

— Если мы хотим спасти положение и очистить Родину, нужно установить строжайший порядок и железную дисциплину. Паникеров и трусов будем расстреливать на месте. Партия сказала: «Ни шагу назад!» Нашему же полку поставлена задача не только крепко закрыть Дон на этом участке, но и заставить врага податься назад. Командование решило расширить задонский плацдарм и занять всю излучину. Вести наступление с позиции, занятой первым батальоном, невыгодно. Это связано с большими потерями. Поэтому командование решило остальными подразделениями форсировать реку в районе Меловой горы, где противник не ожидает нас, и внезапным ударом овладеть Селявным. День и час наступления будет объявлен особо. Первый батальон должен активными действиями привлечь внимание противника, оковать его основные силы…

Затем зашла речь о роли коммунистов в бою, о месте политработников в предстоящих боях.

После меня говорили Саенко, Середа, Акмаев, Даниелян, Джанавов, Казакевич.

— Сколько можно отступать? Стыд и позор, — заявил лезгин Джанавов. — Я много говорить не могу, по-русски плохо получается. А скажу так: надо уничтожить, истребить фашистов всюду и чем угодно: автоматами, гранатами, зубами, кинжалом. Только дальше пускать нельзя. Я заверяю, что коммунисты первого батальона с честью выполнят приказ командования.

Решение партийного собрания кончалось словами:

Коммунисты вернулись в свои подразделения и словно влили в ряды бойцов новую струю энергии и мужества. В ротах и батареях, в окопах и дзотах шли митинги, беседы. Секретарь партийного бюро полка Купцов докладывал:

— Никогда еще не было столько заявлений в партию и комсомол, как в эти дни.

Ежедневно поступали десятки заявлений, написанные в большинстве случаев карандашом, на тетрадных листках. Каждый хотел пойти в бой коммунистом или комсомольцем.

В девятой роте третьего батальона было много молодых воинов, прибывших в полк в один день с Чолпонбаем. Уже три месяца они участвовали в боях. Но что такое три месяца? В мирное время это один миг в жизни человека! Но на войне они зачастую равны годам. И Чолпонбай прошел этот срок с достоинством. Он побывал во многих боевых стычках, не раз рисковал жизнью. Теперь он и другие молодые воины той же роты — украинец Остап Черновол, грузин Серго Метревели, татарин Гайфулла Гилязетдинов и другие — подали заявление о приеме их в комсомол. Чолпонбай попросил Захарина написать за него заявление.

— Нехорошо, если в моем заявлении будут ошибки, — сказал он Ивану, — ведь этот документ пойдет в Москву.

— Пиши по-киргизски, — бросил Захарин. — В Москве на всех языках читают.

— Нет, я лучше напишу по-русски, как Ленин писал, ведь я же вступаю в Ленинский комсомол. Ты только буквы исправляй, а я перепишу.

— Это можно, — согласился Захарин, — на каком хочешь пиши, главное, чтобы от сердца слова шли.

Комсомольское собрание состоялось пятого августа, когда батальон после ночного перехода сосредоточился в лесу, в двух километрах от берега Дона. Сергей Чулимов, ставший в эти дни помощником начальника штаба полка по разведке, приехал к Даниеляну для уточнения исходной позиции его батальона. Встретившись с Чолпонбаем и услыхав о том, что тот вступает в комсомол, Чулимов сказал:

— Ты бы сразу в партию подавал, уверен, что тебе отказа не будет.

Чолпонбай задумался.

— Товарищ капитан, — нарушил он молчание. — Я вспомнил Мамеда Сафарова. Он говорил мне: оправдаешь — примем в комсомол, еще лучше покажешь себя — и в партию примем. Никогда не забуду его, хороший человек был.

— И он бы очень радовался твоим успехам. Ты прав, Чолпонбай, таких людей нельзя забывать. Значит, сегодня у вас собрание?

— После обеда.

— Ну, заранее поздравляю тебя с вступлением в комсомол, — протянул руку Чулимов.

…Между молодыми елями уселись комсомольцы девятой роты. Пришло и несколько коммунистов.

Комсорг стал читать заявления молодых бойцов. Тулебердиев с нетерпением ждал своей очереди. Наконец огласили и его заявление. Он встал навытяжку, крепко стиснул в руках автомат. Сказал торжественно и строго:

— Клянусь вам, товарищи! Не подведу вас, не посрамлю имя комсомола. Если понадобится, жизнь отдам за любимую Родину!

Он с трудом произнес слова «не посрамлю», которые услышал на митинге от старого солдата Алексея Зыкалина. Видимо, они нравились ему, и он хорошо уловил смысл этих древних выразительных русских слов.

Чолпонбая приняли в комсомол. За него голосовали все — никто не сомневался в его храбрости и стойкости, в его беззаветной преданности Родине. Все верили Тулебердиеву и любили его. Но никто не мог знать, что уже на следующий день Чолпонбаю доведется подтвердить свою суровую клятву бессмертным подвигом и как раз на той горе, что возвышалась над противоположным берегом.

После собрания Чолпонбай решил написать письмо родным.

За этим занятием и застали его Захарин и Сафарян.

— Кому? — кивнув на недописанное письмо, спросил Сафарян, садясь рядом.

— Ясно кому, — ответил за него Захарин, — факт, девушке своей…

Иван покосился на тетрадный листок. Чолпонбай быстро сложил листок и сунул в карман…

— Чего боишься? — положил ему руку на плечо Захарин. — Не стану я читать. Я только хотел и от себя послать в ваше село… А может, ты не хочешь, чтобы после войны я приехал к тебе на шашлык, то скажи прямо. Тогда ты к нам приезжай — уху я тебе всегда сварю. Я, брат, свежую рыбу на крючке держу. Раз-два — и готово!

— Приезжай к нам хоть совсем жить, — заговорил Чолпонбай, — наши места увидишь, не уедешь. А привет от тебя припишу…

— Чолпон, сколько у тебя родичей? — неожиданно спросил Иван.

— Сестер тоже считать?

— Конечно, и сестер.

— Братьев?

— А как же? — удивился Иван, — всех считай, всю семью. Большая она?

— Миллионов двести будет, — серьезно ответил Тулебердиев и тут же улыбнулся.

— Я же сказал, что из тебя хороший политрук выйдет, зря талант пропадает, — бросил Сафарян.

— А что, политруком быть неплохо, — быстро ответил Чолпонбай. — Политруки у нас смелые. Вот взять нашего: где бои, там и он. Капитан Чулимов из бойцов в политруки вышел и теперь самый первый разведчик в полку.

Долго еще сидели друзья за беседой, пока Меловая гора, торчавшая перед их глазами, не окуталась черной пеленой.

К полуночи батальоны заняли боевую позицию на берегу реки. В двухстах метрах разместился новый командный пункт полка.

Перед нами возвышалась отвесная Меловая гора. Село Селявное с господствующей над всей местностью высотой немцы превратили в сильно укрепленный опорный пункт. На скатах высоты, в роще и на самой высоте противник имел много окопов, траншей, дзотов, огневых точек, местами появились даже проволочные заграждения.

Место это для обороны было выбрано не случайно. От села к реке здесь тянулись глубокие овраги, а между ними, как сказочный верблюд с несколькими горбами, возвышалась облысевшая Меловая гора. У самой реки она вдруг обрывалась, словно кто-то исполинским мечом рассек ее, чтобы она не преграждала русло реки. Широкой, причудливо изгибающейся лентой река делила фронт большой битвы.

Все было готово к атаке. Ждали лишь саперов с переправочными средствами.

— Часа два народ может отдохнуть, — сказал по телефону Серюгин, выслушав рапорт Казакевича. — С Федором Ивановичем подъедем к вам. Возможно, будет и Фирсов, а Баксов выезжает сейчас.

Шел четвертый час ночи, но саперов все не было. Нас все больше охватывала тревога. Откладывать атаку было нельзя.

Единственной естественной защитой на нашей стороне был мелкий лесок, зеленой лентой окаймлявший берег Дона. Густое сплетение зарослей скрывало под невысокими кронами едва заметные прибрежные тропинки. Кусты и молодые деревья росли так тесно, что уже на небольшом расстоянии за ними нельзя было различить человека. У воды же местность была почти открытой, если не считать редких зарослей камыша.

…Время, казалось, неслось с невиданной скоростью. А нам хотелось, чтобы эта ночь длилась как можно дольше — пока не подоспеют армейские саперы со своими лодками и легкими понтонными мостами. Но они словно сквозь землю провалились.

Уставшие и измученные, мы с Казакевичем дремали. Вдруг раздался протяжный звонок телефона. Серюгин передал, что саперов задержал налет вражеской авиации, сегодня их ждать нечего. Но операция не откладывается.

— Будем проводить любой ценой. Немедля надо сформировать в каждом батальоне группы отличных пловцов. Подумайте о плотах, лодках. Действовать до рассвета. Жду Фирсова, приедем вместе. Задача осложняется, но другого выхода нет. Готовьтесь! — с этими словами Серюгин положил трубку.

Казакевич приказал командирам и комиссарам всех подразделений немедленно начать подготовку групп, Там, где есть возможность, связать плоты.

Командир третьего батальона Даниелян решил на всякий случай разведать берег — нет ли где спрятанных рыбачьих лодок. Затем собрал оставшихся бойцов.

— Скоро начнет светать, — начал он, — саперы сегодня нам помочь не смогут. Но ждать нам нельзя. Мы должны начать переправу до рассвета. По показаниям пленных, немцы хотят любой ценой сбросить с западного берега наш первый батальон и ликвидировать плацдарм. На нашем участке враг не ждет удара, считает неприступными эти отвесные берега…

Внимательно слушая, комбата, Чолпонбай покосился на правый берег и усмехнулся. Друзьям не трудно, было его нанять — Чолпонбай видывал не такие горы и лазил по ним.

Даниелян еще продолжал напутствие, когда появился старший лейтенант Горохов.

— Товарищ комбат, — доложил он. — В камышах найдена лодка. Но худая…

— Ничего, была бы лодка, подлатаем, — обрадовались Захарин и Бениашвили.

— Немедленно приступайте к делу! Через полчаса сообщите о готовности, — приказал Даниелян.

Захарин, Бениашвили, Тулебердиев побежали к лодке и с помощью других бойцов стали заделывать щели паклей и тряпками. Захарин опытным глазом сразу определил, что лодка поднимет 10–12 человек. Но где лучше начать переправу?

Командир роты, оборонявшей этот участок берега до подхода батальона Даниеляна, сообщил Антокову о своем предположении: недалеко от того места, где предполагалось высадить наших людей, есть немецкая засада.

— Нельзя ли поточнее? Где именно? — спросил Даниелян.

— Можно вызвать командира пулеметного расчета, он вел наблюдение.

Не прошло и десяти минут, как перед комбатом вытянулся среднего роста худощавый сержант с черными густыми, бровями и длинными ресницами.

— Кто тебе сказал, что там немецкая засада, чего ты панику наводишь? — укоризненно спросил комбат, внимательно всматриваясь в лицо бойца, показавшееся ему знакомым.

— Мы наблюдали, товарищ старший лейтенант, сами засекли. Мы почти трое суток без смены на этом месте сидели, глаз не закрывали. Все видно, как на ладони.

— Видишь, какой глазастый, — несколько смягчившись, сказал комбат. — Откуда родом?

— Из Баку.

— Фамилия?

— Согомонян.

— Постой, постой, ты не учился в девятой школе?

— Учился… Я вас узнал, вы нам математику преподавали.

— Значит, мой ученик! Как же это я сразу тебя не вспомнил?! Не обижайся, на войне всяко бывает, — похлопал он по плечу бойца и, повернувшись к командиру роты, сказал:

— Вот что. Раз вы знаете, где засели немцы, я вам дам еще один пулемет. Если, действительно, засада там есть, то обезвредите ее, прикроете нашу переправу слева.

Берег, между тем, все больше напоминал огромный муравейник. Но люди делали свое дело бесшумно, быстро. Нам с Казакевичем не сиделось. Решили пойти в третий батальон.

Шли по тропинке молча, мелкими частыми шагами, чтобы не споткнуться.

— Тяжело что-то на сердце… — вдруг проговорил Казакевич. — В успехе операции я не сомневаюсь, но людей можем потерять много.

— Да, людей жаль. Но другого выхода нет.

Я вспомнил слова командира дивизии: «Операция не откладывается». Серюгин произнес эти слова твердо, решительно. И мы знали: и он, и Олейник, и заместитель командира дивизии полковник Баксов хорошо понимают тяжесть и сложность предстоящей операции. Но другого выхода, действительно, не было. Отложи мы форсирование даже на день, враг опередит нас и сбросит в реку батальон Москвитина, который вот уже неделю героически удерживает клочок земли на Правобережье. И тогда все жертвы оказались бы напрасными.

Кроме того, с наступлением дня враг снова примется бомбить берега. И тогда тоже будут немалые потери. Возможно и весь план операции окажется под угрозой.

Обо всем этом мы с Казакевичем не обмолвились ни словом, но каждый отлично понимал другого. Я чувствовал, что командира волнует то же, что и меня.

В батальоне Даниеляна нас обрадовали сообщением о найденной лодке. Казакевич тут же отправился поглядеть на нее. Я же решил поговорить с добровольцами, вызвавшимися первыми форсировать Дон. Их набралось больше сорока. В первой группе был Чолпонбай. Он стоял бодрый и веселый, хотя лицо его казалось исхудавшим, осунувшимся. Да и не мудрено — люди, которые сутки не знали нормального отдыха. Положив руку на его широкое плечо, я спросил:

— Как дела, Чолпонбай?

— Очень хорошо, товарищ комиссар! Выйдем на Меловую, тогда будут еще лучше.

— Настроение у него, как говорится, на все сто. Теперь с ним шутки плохи, он уже комсомолец, — бросил неугомонный и вездесущий Захарин.

— Поздравляю тебя, Чолпонбай, уверен, что будешь настоящим Павкой Корчагиным.

— Вы шутите, товарищ комиссар, Корчагин был большой герой, мне капитан Чулимов рассказывал.

— Нет, Чолпонбай, не шучу. На войне каждый может быть героем. А Корчагин, он ведь тоже простым комсомольцем был…

Связист позвал меня к телефону. Звонил Баксов. Я доложил о наших планах. Полковник одобрил их, дал несколько советов и сказал, что скоро будет на переправе.

Подошли Казакевич и Даниелян. Командир полка был возбужден и явно доволен: нашли еще одну лодку.

— Можем, комиссар, кричать: «Эврика!» Правда, лодка требует ремонта. Но ничего, на безрыбье и рак рыба. Надо торопиться, уже светает.

Сообщив Казакевичу о приезде Баксова, я спросил:

— Кто поведет первую группу?

— Разрешите мне! — обратился Антоков. — Ведь больше половины группы из моей роты — Захарин, Тулебердиев, Шувакс, Бениашвили, Гилязетдинов, Черновол…

Мы не согласились. Роте отводилась главная роль при переправе и расширении плацдарма, и Антокову лучше было переправиться вторым рейсом… Возглавить группу приказали командиру взвода лейтенанту Герману. Но старший лейтенант Горохов стал доказывать, что его присутствие на том берегу крайне необходимо, что ему надо будет немедленно наладить телефонную связь.

— Разрешите мне возглавить группу! — сказал он в заключение, выступив вперед.

Отказать? Миг я сомневался: не в нем, не в его мужестве. Просто думалось: уместно ли это сейчас? Ведь незадолго до этого Николай Горохов был снят с должности командира роты связи и переведен в третий батальон командиром взвода. Горохов был наказан за недостойное поведение некоторых его подчиненных. Но в его личном мужестве никто не сомневался.

Теперь он стоял рядом, а в глазах его читалась такая горячая просьба, что отказать было невозможно. Ведь он рвался на опасное для жизни, рискованное дело, а получалось, что мы выказываем ему — боевому товарищу — недоверие.

Казакевич исподтишка кивнул мне в сторону Горохова. Это значило — надо дать парню показать себя, посмотрим, как он рвется в дело!

Словно отвечая Казакевичу, я сказал:

— Тогда пусть Горохов и ведет группу. Я верю ему.

— Значит, мнения у нас совпадают, — откликнулся Казакевич и, повернувшись к комбату Даниеляну, распорядился: — Действуйте, опаздываем!

Начало светать. В утренних сумерках, когда еще с трудом можно было различить человеческие фигуры, от нашего берега отчалила первая лодка, в которой сидели одиннадцать смельчаков из батальона Даниеляна.

При низком тумане, который, казалось, плыл против течения реки, противнику не сразу удалось обнаружить нашу лодку. Веслами работали Бениашвили, Захарин, время от времени им помогал Тулебердиев. Все мы, затаив дыхание, следили за лодкой. Чем дальше смельчаки удалялись от нас, тем все больше они терялись в тумане. Еще несколько минут, и цель будет достигнута. Но вдруг в зыбкую тишину ворвались пулеметные и автоматные очереди с Меловой горы. Правый берег реки словно взбесился. Вокруг лодки вскипала вода от града пуль. С присвистом буравили утренний сыроватый воздух мины и снаряды. Артиллерийская канонада загремела и на нашем берегу. Залпы следовали один за другим. Это вызвало некоторую растерянность у немцев. Пулемет умолк, но не прошло и пяти-шести минут, как он вновь затрещал и, казалось, еще яростнее, чем прежде. Однако первой группе повезло. Немцы ее обнаружили, когда лодка уже почти пересекла реку и очутилась в мертвом пространстве — вне поля обстрела. И когда днище заскрипело по прибрежному песку, Горохов скомандовал:

— Прыгать и врассыпную!

Вздох облегчения вырвался у нас, когда наши люди один за другим вылезли из воды и быстро укрылись в камышах. Этот участок берега из дзота не простреливался, а автоматчиков противника пока не было видно. Ну, а если враг начнет контратаку? Долго ли удержится горстка храбрецов? Туман рассеивался. Надо было действовать, не теряя ни минуты.

Нас тревожило еще одно: не заминирован ли берег? Но вот несколько наших смельчаков, выскочив из камыша, быстро перебежали узкую песчаную полоску, тянувшуюся между берегом и Меловой. Значит, мин нет.

А тем временем лодка уже возвращалась к нашему берегу. Со стороны казалось, что она идет своим ходом, без помощи людей. Оказывается, Захарин и Бениашвили тащили лодку, по горло погрузившись в воду. Вскоре от левого берега отчалили уже две лодки. Одной управлял Бениашвили, другой — Захарин. Несколько человек пустились вплавь. Это окончательно взбесило гитлеровцев. Только теперь, видимо, противник понял, что мы ведем не разведку, а осуществляем более серьезную операцию. Ливень пуль и мин часто рябил водную гладь. Те, кто пустился вплавь, стали исчезать один за другим. Лишь двое добрались до противоположного берега. После разрыва крупной мины одна лодка перевернулась и нам показалось, что все в ней погибли. Но когда рассеялся дым, мы отчетливо увидели выползающих из воды бойцов. Двоих раненых они несли на руках… Захарин остался невредим, а Бениашвили отделался легким ранением. Когда товарищи предложили ему остаться на нашем берегу, он отмахнулся:

— Ничего, кацо, сделаю еще десяток рейсов, а там видно будет.

Горохов понимал, что больше ждать нельзя. Надо было прежде всего блокировать дзот на Меловой горе, который больше всего мешал переправе.

— Коммунисты и комсомольцы, за мной! — скомандовал он, будто здесь, в камышах, лежали многолюдные цепи, а не горстка храбрецов.

Первым поднялся Чолпонбай. Он рванулся навстречу вражескому дзоту с такой яростью, словно хотел расчистить путь для того генерального наступления, о котором мы с ним еще недавно толковали.

Бойцы ползли с флангов, а Чолпонбай, сделав короткую перебежку, вместе с Гороховым стал карабкаться к подножию горы, к каменоломне. Сюда фашисты даже гранатами не могли достать. Чолпонбай встал во весь рост и помахал нам автоматом, словно сообщая о своем первом успехе.

В это время по лощине со стороны села Урыв на наших смельчаков двинулись фашистские автоматчики. Видимо, это и была та самая засада, о которой говорил накануне пулеметчик Согомонян. И он же первым открыл огонь по вражеским автоматчикам. Полковые орудия, поставленные на прямую наводку, тоже дали несколько залпов и разогнали немцев.

Огонь фашистских пулеметчиков и автоматчиков, засевших в дзоте на меловой сопке, усилился. Надо было подавить эти огневые точки во что бы то ни стало! Под сильным огнем Горохов, Герман и Тулебердиев начали взбираться по отвесным склонам высоты. Вот уже до вершины осталось совсем немного. Еще яростнее застрочили немецкие пулеметы. Сжав до боли зубы, мы следили за каждым движением Чолпонбая.

— Что он делает?! — не выдержал Казакевич. — Прямо на огонь лезет!

Чолпонбай отстегнул от ремня две гранаты и одну за другой швырнул их в амбразуру дзота. Раздались взрывы. Пулемет замолк. Тулебердиев, приподнявшись, махнул рукой, ободрил своих товарищей и бросился к дзоту. Но снова застрочил фашистский пулемет. Чолпонбай качнулся и упал в трех метрах от дзота. Видимо, он был ранен. Однако он тут же приподнялся и, собрав силы, сделал еще бросок вперед. Но снова упал.

— Чолпонбай! — крикнул Горохов и пополз к нему.

Чолпонбай собрал последние силы, что-то ответил командиру, но Горохов не разобрал его слов. Огромным усилием воли подняв отяжелевшее тело, Чолпонбай рванулся вперед и закрыл собой амбразуру дзота…

В крови героя захлебнулся вражеский пулемет, перестали строчить и автоматы. Воспользовавшись секундным затишьем, Горохов подскочил к дзоту. Фашисты штыками своих винтовок пытались оттолкнуть от амбразуры отяжелевшее тело героя. Горохов, а за ним Герман, Шувакс, Гилязетдинов, Черновол спрыгнули в ход сообщения и стали бить по фашистам в упор.

И все бойцы на левом берегу, не дожидаясь приказа, поднялись в атаку, разом бросились к реке и, кто вплавь, кто на лодках устремились вперед, на вражеский берег, туда, где лежало еще не остывшее тело Чолпонбая.

Этот бой навсегда запомнился всем нам яростью его участников, волею к победе. Меловая гора была взята!

По всему было видно, что это серьезно обеспокоило немцев. Они не могли понять, куда мы наносим свой основной удар, откуда грозит им наибольшая опасность. Растерявшееся немецкое командование бросало свои резервы то на один фланг полка, то на другой. Завязывались новые бои.

С высоты, западнее Меловой горы, немцы открыли фланговый огонь по нашей переправе. Однако командир второго батальона капитан Середа немедленно принял меры, чтобы блокировать эту опасную огневую точку. В разных местах через Дон пустились вплавь смельчаки. Один из них санинструктор Матвейчук быстро одолел реку и с автоматом и гранатой смело полез к пулеметной точке. Используя «мертвое пространство», Матвейчук подобрался к врагу так близко, что его граната легла как на ученье и разнесла фашистский расчет.

Командир полка вызвал к телефону Середу:

— Немедленно переправь на западный берег весь батальон, обеспечь левый фланг Даниеляна, ему приказано развивать наступление на Селявное и идти на соединение с Москвитиным.

— Задача ясна. Разрешите выполнять?

— Торопись, — ответил Казакевич, — теперь успех полка зависит от действия твоего батальона.

На западный берег устремилась новая волна бойцов. Наступление развивалось с нарастающей силой. Вскоре в камышах и зарослях на левом берегу Дона стало почти пусто.

Через полчаса мы уже были на Меловой горе и стояли, обнажив головы, у тела Чолпонбая, бережно завернутого в плащпалатку. Чолпонбай лежал в том самом дзоте, амбразуру которого он закрыл своим телом.

Щемящее душу молчание нарушил Даниелян. Он протянул исписанный тетрадный листок и несколько вырезок из газет.

— Это мы нашли у Чолпонбая, — тихо произнес он.

— Хоронить будем завтра, после взятия Селявного, — сказал я, положив документы Тулебердиева в планшетку.

— Хоронить будем со всеми почестями, — добавил Казакевич. — Он совершил бессмертный подвиг.

Наши цепи залегли северо-западнее Меловой горы. Противник беспрерывно атаковал нас, его танки появлялись то на одном, то на другом участке. День шел к концу. Люди были голодные, усталые. Но даже раненые оставались в строю, не хотели уходить в тыл. Каждый понимал — надо удержать позиции.

Сначала мы было решили продолжить наступление на Селявное. Но потом от этого намерения пришлось отказаться. Надо было за ночь закрепиться на новом рубеже, эвакуировать раненых, пополнить подразделения людьми, доставить боеприпасы.

Густая тьма постепенно окутала все вокруг. Теперь можно было обойти роты, поговорить с людьми.

Лейтенанта Ефима Антокова я застал в наскоро вырытом окопе на склоне возвышенности юго-восточнее Селявного. Он очень горевал о Чолпонбае.

— Хороший был малый, — сказал он мне усталым, словно мятым голосом. — Примером служил…

— Тулебердиева будем представлять к званию Героя. Правильно будет зачислить его навечно в список роты. Комсомольский билет он еще не успел получить… Выпишем и пошлем в музей…

— А вы взгляните на партийный билет командира роты, — вставил комиссар третьего батальона политрук Кобелев. — Покажи, Ефим.

Антоков, смутившись, достал из кармана корпус покалеченных карманных часов и пробитый партийный билет.

— Скользнула пуля… Будто вторично родился… Теперь дважды в год придется справлять день рождения.

…На Меловую гору мы вернулись за полночь. Отдыхать пришлось мало. По всему чувствовалось, что противник готовится дать серьезный бой. Наблюдатели засекли большое движение войск в направлении излучины Дона. Значит, утром немцы непременно пойдут в наступление. Надо опередить их, не выпустить инициативы из своих рук. Генерал Фирсов подбодрил нас, сказав, что он собрал на этом узком, участке чуть ли не всю артиллерию армии.

— Держитесь крепко, большая сила стоит за вашей спиной, — говорил он. — Понадобится, и авиация придет на помощь. Но плацдарм надо удержать, а для этого следует во что бы то ни стало овладеть Селявным.

Пока часть бойцов отдыхала, мы перебрасывали на западный берег продовольствие, боеприпасы, противотанковые орудия, эвакуировали раненых. Поближе к берегу подтянулись дивизионы наших славных катюш…

Бессмертие

Розовый диск солнца бросил первые слабые лучи на Меловую гору, где в дзоте лежало тело Чолпонбая. У входа в блиндаж лицом к утренней заре стоял часовой. Но не успело еще солнце подняться над горизонтом, как снова загремела, задрожала израненная придонская земля. Полк шел в наступление. Роты старшего лейтенанта Сахиба Расулова и лейтенанта Ефима Антокова первыми подошли к южной окраине Селявного. Противник открыл сильный огонь, бросил в контратаку до сорока танков. Пехотинцы вынуждены были залечь.

Казакевич приказал Москвитину усилить натиск на село Титчиха.

Шаг за шагом батальон шел к цели. Но вскоре там и сям раздавались взрывы — атакующие натолкнулись на сплошные минные поля. Передняя цепь бойцов залегла.

Артиллерия и катюши шквальным огнем заставили вражеские танки остановиться и затем попятиться. С бреющего полета наши ИЛы расстреливали фашистские танки, нападали на колонны противника, идущие из глубины обороны.

Воспользовавшись этим, капитан Середа поднял батальон в атаку, но противник пока держался крепко. Атака не удалась. Залег и первый батальон.

И Саенко, и Москвитин понимали серьезность положения. Им надо было во что бы то ни стало занять село Титчиху, чтобы немцы не могли бросить свои главные силы против Даниеляна и Середы. Ведь наши только зацепились за берег и еще не успели закрепиться. Ясно было, что немцы пойдут сейчас на все, чтобы очистить плацдарм и сбросить нас в Дон.

Потом уже мне рассказывали, как развивалось наступление первого батальона.

Комбат решил сам поднять людей.

— Время не терпит. Пошли, — спокойно сказал Москвитин комиссару Саенко, поднимаясь во весь рост.

— Погоди! — решительно возразил Саенко. — Пойду с людьми я, а ты руководи боем. Нельзя оставлять батальон без командира.

С этими словами Саенко побежал вперед, к залегшей цепи.

— Самуил, — крикнул Саенко политруку первой роты Ошерову, — передай по цепи: готовиться к атаке.

Все поняли, что комиссар не зря залег в цепи, что готовится новая атака. Люди здесь уже знали о гибели Чолпонбая. Особенно больно ударила эта весть по сердцу старшего сержанта Али Гусейнова, с которым еще недавно Чолпонбай ходил в разведку.

— Эх, какой отчаянный, какой славный парень был, — сказал Али лежавшим рядом Зыкалину и Джанавову. — Ну, ничего, фрицы заплатят за каждую каплю его крови.

Над цепями раздался решительный голос Саенко:

— Коммунисты и комсомольцы, за мной! За партию, за Родину!

Он вскочил и бросился вперед, за ним поднялся весь батальон. В одной цепи комиссар, коммунисты и комсомольцы прокладывали путь наступавшему батальону через минные поля. Тут и там раздавались взрывы мин. Люди падали раненые, искалеченные, мертвые. Но Саенко бесстрашно шел вперед. И, казалось, что погибшие продолжали жить и сражаться. Было пройдено почти все минное поле. Но вдруг под ногами комиссара раздался глухой взрыв, и Саенко упал, с оторванными ногами. На миг позабыв, что делается вокруг, к нему бросился капитан Москвитин. Взяв в объятия умирающего комиссара, комбат глухо всхлипнул, но ничем уже не мог помочь… Саенко еле слышно прошептал:

— Вадим, мой друг! Дерись до последнего… За родную Украину… А я… умираю…

Молнией облетела бойцов весть о гибели комиссара Саенко. Узнал об этом и лезгин Джанавов. В цепи услышали его гневный голос:

— Джанавов плакать не будет! Джанавов мстить будет!

Лавиной ринулись бойцы в атаку, и впереди их шли молодой коммунист Джанавов, ветеран гражданской войны Алексей Зыкалин с сыном, старший сержант Гусейнов, рядовой Гаспарян… Вскоре батальон ворвался в сильно укрепленное село Титчиху. Но немцы начали яростно контратаковать. На правом фланге батальона неумолчно работал пулемет Зыкалина. Бывалый солдат хоть и был ранен, но не ушел в тыл, остался в строю и теперь мужественно отбивал одну за другой контратаки немцев. Несколько фашистских молодчиков пытались подкрасться к отважному пулеметчику. Зыкалин предупредил сына:

— Смотри, Саша, нас могут обойти, следи…

Зыкалин-младший заметил фашистов, пытавшихся подобраться к нашему пулемету. Приготовив гранаты, он выжидал. «Пора», — подумал про себя Александр и одну за другой бросил в цепь вражеских автоматчиков две гранаты. Несколько врагов было разнесено в клочья, а остальным пришлось убраться…

Не зная, куда мы наносим главный удар, немцы стали оттягивать свои силы. Казакевич приказал Даниеляну и Середе начать новую атаку.

Даниелян, положив трубку, поднялся и снял фуражку. Бойцы хорошо знали эту привычку своего комбата. Увидев комбата с обнаженной головой, все сразу поняли, что начинается новая атака. По цепочке понеслась команда готовиться к атаке.

На решающем участке наступала восьмая рота. Ее потери при переправе были незначительны и, сохранив свою боеспособность, рота ближе других подошла к окраинным домам Селявного. Командир роты старший лейтенант Сахиб Расулов был одним из ветеранов полка.

— Девятая рота овладела Меловой, седьмая развила ее успех, а наша должна первой ворваться в Селявное, — объяснил задачу роты своим бойцам Расулов.

Сахиб был мягким по натуре и даже несколько застенчивым человеком. Но дисциплину в роте умел сохранять крепкую. Его любили все, и никто никогда не осмеливался вступить в пререкания с командиром. Во взгляде его черных глаз, спрятавшихся под густыми бровями, было много доброты и вместе с тем решительности и отваги. С начала войны Расулов не расставался с автоматом, хотя справа у него висел пистолет. Сколько раз спасал его верный ППШ! И в этот день он оказался его спасителем.

Бойцы роты стремительно шли вперед вдоль глубокого оврага, который тянулся от самого Дона до юго-западной окраины села. Левофланговый взвод, обойдя крайние два дома, бросился вперед по улице, а Расулов с ординарцем подбежал к этим домам, решив все же проверить, не остался ли кто-нибудь из немцев… И вдруг им навстречу выскочило несколько солдат с офицером. Увидев Расулова, немецкий солдат крикнул: «Рус, сдавайся!». И направил свой автомат. Но Расулов опередил его, выпустив сразу полдиска. Офицер и два солдата тут же повалились на землю, а остальные кинулись назад, в хату. Оставив двух подоспевших бойцов выкуривать засевших немцев, Расулов повел роту дальше.

Быстрое продвижение восьмой роты нагнало панику на врага. К тому же по другой стороне оврага успешно наступала рота лейтенанта Эсенова. Бойцы Антокова ударили по центру Селявного. Наша артиллерия и катюши перенесли огонь на село.

Атака была так стремительна, что немцы не успели собраться с силами.

Мы вступили в село с юго-запада, а с восточной окраины навстречу нам шел батальон капитана Москвитина. Крепкий удар с двух сторон и решил судьбу Селявного. Никто не думал, что так легко падет этот сильно укрепленный пункт в излучине реки.

Вскоре в село пришли Серюгин и Олейник. Старший лейтенант Даниелян, лихо козырнув, доложил о выполнении боевой задачи. Командир дивизии сказал:

— Поздравляю вас, товарищ капитан, и с победой и с новым воинским званием!

— Служу Советскому Союзу! — ответил тот.

Каков был этот жаркий, решительный бой, можно судить хотя бы по записям в дневнике ефрейтора первой венгерской мотобригады Иштвана Балачка, убитого в районе действия нашей дивизии.

Он писал, что бригада прибыла к Дону 17 июля, а уже в три часа утра 18 июля гитлеровцы бросили ее в бой. Причины такой поспешности ефрейтор объяснял тем, что «накануне пехотинцы потеряли 500 человек».

Его запись от 9 августа рассказывала о первом знакомстве ефрейтора с «русской адской машиной», то есть катюшами.

Не помогла Иштвану Балачка святая богородица. Хортист хорошо почувствовал силу нашего оружия и верно предвидел судьбу захватчиков и их сателлитов.

О многом говорит иной раз свидетельство врага. Характерно в этом смысле любопытное высказывание бывшего генерал-майора фашистской армии Фридриха Вильгельма фон Меллентина. В своей книге, выпущенной в Лондоне в 1956 году на английском языке, он так характеризует действия наших войск по созданию и удержанию плацдармов:

Битый фашистский генерал хорошо подметил значение «русских плацдармов». Он словно был очевидцем создания и нашего Селявнинского плацдарма или, как еще его называли бойцы, «плацдарма Чолпонбая», сыгравшего столе важную роль в боях на этом направлении.

Чолпонбая похоронили близ села Селявного на той самой Меловой горе, где он совершил свой подвиг.

На могиле героя солдаты установили деревянный обелиск. Химическим карандашом я сделал надпись:

Утром 8 августа Совинформбюро передавало:

Сказано было по-военному скупо. И только участники этих боев знали, что скрывается за этим кратким сообщением.

Вскоре на западный берег Дона устремились остальные части дивизии и других соединений. Бои по расширению плацдарма шли с неослабевающей силой. По показаниям пленных солдат 14-й пехотной хортистской дивизии, их бросили на смену разгромленной 7-й пехотной дивизии, остатки которой бежали с поля боя и были расстреляны немцами. Сообщение Совинформбюро об этих боях гласило:

Сколько героических дел и подвигов стояло за этими лаконичными строками! И один из них — бессмертный подвиг пламенного патриота советской Отчизны, доблестного сына Киргизии комсомольца Чолпонбая Тулебердиева.

После, разбирая бумаги Чолпонбая, я нашел незаконченное письмо. Чолпонбай писал своей любимой девушке Гульнар:

В стихотворении Джамбула, приложенном к письму, были отчеркнуты слова:

В другой газетной вырезке, которую мы нашли у него в кармане, были слова М. И. Калинина:

Это, казалось, было сказано о самом Чолпонбае, не колеблясь пожертвовавшем жизнью ради великой цели — освобождения своей Родины.

Подвиг Чолпонбая навсегда остался в памяти воинов нашей дивизии. Много писалось о нем в газетах. У меня сохранилось простое безыскусственное стихотворение нашего дивизионного поэта, гвардии красноармейца К. Щеголева:

В истории дивизии читаем:

…Поезд Баку — Воронеж еще раз пересек Дон и, оставив позади город Лиски, приближался к станции Давыдовка. Я не спал. Не сиделось и не лежалось. За окном мелькали луга, холмы, рощи… И хотя в утреннем тумане все сливалось в сплошное безбрежное поле, память моя все отчетливее восстанавливала знакомые приметы этой многострадальной земли, которую много лет назад я исходил вдоль и поперек.

Считанные километры оставались до Давыдовки. Открыв наполовину окно, я стал искать глазами небольшую возвышенность, на склоне которой в сорок втором был наблюдательный пункт командующего шестой армии генерала Харитонова.

…Заскрежетали вагонные буфера. Станция Давыдовка! Забрав свой небольшой чемоданчик и фотоаппарат, я быстро выскочил на перрон. Состав медленно покатил дальше, а я направился на главную улицу села. В райкоме партии никого не было, кроме сторожа. Оглядев меня с ног до головы и прищурив заспанные глаза, он с удивлением спросил:

— Не из обкома?

— Нет.

— Откуда же в такую рань?

— Из Баку, — ответил я и присел на краешек скамейки, рядом со стариком.

— Из Баку? — еще больше удивился тот. — И куда путь держите?

— На тот берег, в Селявное.

— Стало быть, в колхоз «Тихий Дон». А там чего, у вас родные есть или знакомые? — любопытствовал вахтер, обрадовавшись, что нашел собеседника и можно после долгих часов ночного молчания отвести душу. — Бывали раньше в Селявном?

— Да, но давно, во время войны.

Старик задумался и, помолчав намного, сказал:

— Да, много тут народу головы сложило. Возле Селявного памятник увидишь. Говорит, храбрый был малый. На Меловой погиб. Там его и похоронили.

— Да, на Меловой, — тихо повторил я.

Заметив мое волнение, вахтер сочувственно спросил:

— Наверно, близкий вам человек?

И я ответил одним коротким словом:

— Да!

— Да ведь, говорят, он — из Киргизии, а вы же с Кавказа?

Тогда я рассказал ему о тяжких и грозных днях, скрепивших кровью наше братство…

Вахтер молча поднялся и позвонил кому-то, называя его по имени и отчеству.

— Приехал комиссар… Какой? Да нашего героя. Он вот здесь… Вас дожидается.

Не прошло и пятнадцати минут, как в райком вошел высокий мужчина лет тридцати пяти.

— Вот и наш секретарь, — представил его старик.

Вскоре собрались и другие райкомовские работники. И в одном из них я узнал… пионера Лешу, в доме которого некоторое время стоял штаб нашего полка. Леша, бывало, каждый день приставал ко мне, чтобы его взяли в армию, потому что ему надо стать героем. Пока мы вспоминали бои на Дону, к райкому подали машину. По знакомой дороге мы помчались к Дону. Позади остался лес, когда-то служивший прекрасной позицией для наших реактивных минометов и артиллерийских батарей… А вот перед нами заблестели тихие, величавые воды Дона.

…Переправа на пароме заняла примерно полчаса. Но вот и Селявное. Его трудно было узнать. Сколько новых домов! В центре — памятник воинам, погибшим в боях за освобождение села. Многие имена хорошо мне знакомы. Обнажив голову, я молча простоял несколько минут у обелиска, а потом пошел к Меловой горе.

К ней от села тянется тропа… Нет, она не заросла травой. По ней часто ходят колхозники, школьники, пионеры, за счастье которых отдал свою жизнь Чолпонбай Тулебердиев. Они приносят на могилу живые цветы; старшие рассказывают детям о жизни героя. И пусть знают на родине Чолпонбая, что Меловая гора, где покоится мужественный сын Киргизии, стала священной для здешних жителей.

Я долго стоял у памятника погибшего героя… От села потянулись сюда люди. Меня окружила группа школьников. Подошли и учителя, колхозники. Я долго рассказывал о битвах на Дону, об освобождении их села, о подвиге Чолпонбая.

Едва я кончил, как один из ребят нетерпеливо спросил:

— А что было дальше?

Я мог бы ответить просто: дальше было продолжение подвига…

…Бои на Дону продолжались с прежним ожесточением. Много новых героических страниц вписала в историю этих боев наша 160-я Горьковская дивизия. А созданный в те дни плацдарм сыграл важную роль в ходе зимних наступлений Красной Армии, особенно при разгроме острогожско-россошанской группировки врага. По замыслу высшего командования удар по ней должен был быть нанесен одновременно с трех сторон по сходящимся направлениям. Один из них был нацелен с Селявинского плацдарма, или, как теперь пишут военные историки, — «…с плацдарма на правом берегу Дона в районе 1-е Сторожевое (50 км южнее Воронежа…)»[9].

Этот плацдарм еще в октябре можно было называть островком, ибо за нашей спиной лежала широкая водная гладь, а впереди, в трех километрах, широкой дугой проходила линия фронта. Но ранние морозы быстро связали оба берега толстой ледяной корой, щедро присыпанной крупным шершавым снегом. Словно здесь и не было реки. Снег покрыл толстым слоем измученную придонскую землю, на теле которой ныли тысячи ран. Там и сям торчали черные трубы сожженных хат.

Однако в обезлюдевших селах на плацдарме не прекращалась жизнь. В подвалах разрушенных домов, в полууцелевших зданиях, в блиндажах и дзотах жили защитники плацдарма. Они готовились к большим боям.

На плацдарм и во все прибрежные села шли танки, пушки, катюши, минометы, самоходки. К прифронтовым железнодорожным станциям непрерывно подходили военные эшелоны. По ночам к исходным рубежам шагала пехота.

Командиры изучали позиции противника, искали уязвимые места его обороны, определяли участки наиболее вероятного прорыва.

В один из дней в роту старшего лейтенанта Расулова приехал генерал-лейтенант Р. Я. Малиновский. Он долго беседовал с бойцами, командирами батальонов и рот, расспрашивал о готовности полка к наступательным боям. Генерал, уезжая, сказал:

— Будьте готовы, недолго остается ждать.

Со дня на день ожидали начала наступления. Никто еще об этом официально не говорил, но каждому бывалому: солдату и так все было ясно. С юга шли радостные вести: началось наступление наших войск на Волге. Каждый из нас в душе чувствовал, что это и есть начало того коренного перелома в ходе войны, которого мы так долго ждали.

В конце ноября дивизия получила приказ: немедленно сняться с занимаемых позиций, сдав их подошедшим частям, и форсированным маршем двинуться на юг по левому берегу Дона. Совершив более чем стокилометровый марш, дивизия сосредоточилась севернее Богучара. Здесь в составе ударных группировок Юго-Западного и Воронежского фронтов она пошла в наступление, начатое нашими войсками. 16 декабря. Оно развивалось успешно. В результате оказались разгромленными основные силы 8-й итальянской армии и оперативной группы «Холлидт» и был завершен разгром 3-й румынской армии.

…Настали дни, когда мы вступили, на землю братской: Украины. Всем нам вспомнилось предсмертное завещание нашего боевого друга Дмитрия Саенко. Трудно передать словами, с каким волнением и трепетом целовали украинскую землю русские и украинцы, азербайджанцы и армяне, киргизы и казахи, грузины и узбеки — боевые друзья старшего политрука, погибшего в боях за Селявнинский плацдарм.

В морозные январские дни 1943 года, когда мы были уже далеко за Доном, был получен Указ Президиума Верховного Совета Союза ССР о посмертном присвоении Чолпонбаю Тулебердиеву звания Героя Советского Союза. Его прочитали во всех частях и подразделениях дивизии. Имя первого Героя соединения стало символом беззаветной любви к Родине, мужества, отваги.

Вскоре пришли и газеты с письмом «Бойцам-киргизам от киргизского народа». И в этом письме нас особенно потрясли слова:

Иван Захарин рассказал о письме бойцам-киргизам из соседнего отделения. Бойцы, привыкшие к его вечным шуткам, на этот раз не узнавали бывалого солдата. Он не мог спокойно говорить о Чолпонбае.

Вскоре к ним пришел капитан Даниелян.

— С письмом все знакомы? — спросил комбат.

— Слышать слышали, но еще не прочитали, — ответил Молдыбаев. — Вот Захарин только рассказывал.

— Тогда давайте будем читать, — предложил комбат. — Оно адресовано не только воинам-киргизам, но и всем нам, боевым товарищам Чолпонбая…

Бойцы плотным кольцом окружили капитана. Часто переводя дыхание от жгучего морозного воздуха, Даниелян читал:

— Видите, как уверен народ в нашей победе, — подняв глаза на слушавших его бойцов, сказал комбат и снова продолжал читать:

— Сейчас перед нами Украина — родина другого легендарного воина нашей дивизии старшего политрука Саенко, — сказал Даниелян. — Она простирается до самых западных границ СССР. Теперь наша цель — освободить всю братскую Украину.

И дивизия шла на запад, освобождая города и села Украины.

…В апреле 1943 года пришла радостная весть, — дивизия стала гвардейской. А вскоре к нам приехал Федор Иванович Олейник, назначенный заместителем начальника штаба фронта по политчасти. Он привез нам гвардейское знамя.

— Товарищи бойцы, командиры и политработники, — торжественно говорил Олейник перед строем дивизии, — соединению присвоено высокое гвардейское звание. Его мы завоевали в жестоких и кровавых битвах с немецко-фашистскими оккупантами. Каждый воин теперь вправе гордиться своей родной дивизией, своим званием гвардейца. Это алое знамя освящено кровью таких мужественных сынов нашей Родины, как Тулебердиев, Саенко, Солодов, Эйбатов, Петросян, Макаров, Красовский, Сафаров, Морозов, Тюльпинов и другие. Их имена навсегда останутся в наших сердцах, в списках славных гвардейцев.

А вот строки из письма комсомольцев дивизии, адресованного молодежи Горьковской области.

…Уже Одер и Эльбу форсировали гвардейцы нашей дивизии. Подвиг Чолпонбая в Берлине повторил гвардии сержант Архип Семенович Манита. Он закрыл своим телом пулеметную амбразуру и ценой своей жизни обеспечил успех решительной атаки гвардейцев. И когда пришел долгожданный День Победы, командир дивизии гвардии генерал-майор Серюгин, поздравляя гвардейцев с победой, вновь назвал имена тех славных воинов соединения, кто своими подвигами прославил боевой путь дивизии, ее гвардейское знамя. Многие из боевых друзей Тулебердиева, прошедшие «от плацдарма Чолпонбая» до Берлина, были удостоены звания Героя Советского Союза. И список героев, в котором первым значилось имя Чолпонбая, вырос до пятидесяти пяти.

…Я обвел глазами взволнованные лица школьников, застывших у могилы героя. Один из них, в пионерском галстуке, вышел на середину и, отсалютовав памятнику Чолпонбая, торжественно произнес:

— Клянемся, товарищи, быть такими же патриотами Родины, как наш Герой Чолпонбай.

— Клянемся!

Эхо звонких детских голосов гулко разнеслось над тихими водами Дона и многократно повторилось в прибрежных лесах. Мне показалось, что это откликнулось не эхо, а голос Чолпонбая. И я вспомнил слова поэта Мусы Джалиля: