Повесть о братьях Тургеневых

Глава двадцатая

В пятницу двадцать четвертого октября 1813 года кучер с молотком и щипцами, кузнец в кожаном фартуке вошли к Тургеневу и сказали:

– Исправно, барин, можете на край света ехать.

– Хорошо ли смазал? – спросил Тургенев.

– Преотлично! Пусть только Федотка на каждой станции смотрит. Коляска новенькая и сделана на славу.

– Ладно, друзья, прощайте, – сказал Тургенев и заперся у себя в кабинете.

Раздумывал: «Лучше геттингенской жизни быть не могло. Буду ли снова чувствовать себя так же? Здесь, в Петербурге, невозможно, а в других местах России еще меньше. Вот поеду сейчас по Ковенской дороге. Опять один-одинешенек попаду в польские и литовские леса. Темный край! Бесконечные лесные дороги по пескам и болотам. Только полосатые столбы с двуглавыми орлами. Вот и все встречные. А куда еду? Что будет? Как повернутся события, ежели Наполеон с новой армией опять вторгнется в Россию?»

Карету устроил удобно. Выехать и прямо заснуть, полулежа, полусидя, спрятав ноги в полость и закутавшись шотландским пледом. «Новенький, – поглаживая рукой английский товар, думал Тургенев. – Сколько сразу английских товаров! Словно плотину прорвало. И старая и новая гавани полны английскими кораблями. Мачты как лес». Посмотрел на часы. Осталось два часа. Стал читать дневник 1806 года. «А я тогда больше думал и нравлюсь себе больше тогдашний, чем нынешний. Любопытство тянет меня на Запад, но нет уверенности. Петербург – хорошая школа для опытности, но для опытности жить с людьми, а это – печальная опытность». Вдруг вспомнил, что Сергей теперь адъютант при командире гвардейского корпуса Воронцове. Потом резко упрекнул себя за полное отсутствие мыслей о старшем брате, и как раз, как нарочно, в эту минуту раздался стук в дверь. С чемоданом в руке, в шинели, в меховой шапке, с покрасневшим носом и красными веками, Александр Тургенев стоял на пороге, словно раздумывая, входить или нет.

Николай молчал, словно оцепенел. Александр Иванович отвел глаза и, улыбнувшись, сказал:

– Ну, что ж, провожать так провожать, – и стал раздеваться.

Охлаждение стесняло обоих братьев. Манеры Александра казались Николаю тираническими. Чувство это, безотчетное, досадное и неверное, расстраивало Николая гораздо больше, чем огорчало Александра. Переходя от темы к теме, Николай заговорил об иезуитах России.

– Подождем, – сказал Александр Тургенев, – у государя мистические настроения. Прямо не знает, куда ими швырнуться. Но, уверяю тебя, будет время, я своего добьюсь. Запретим им пребывание в Российской империи.

– Это было б хорошо, – сказал Николай Тургенев. – Но трудненько вам будет этого добиться.

– А ты не думай о трудности, когда начинаешь дело, – посоветовал Александр Иванович.

Прошел час. Сели друг против друга, подальше от печки. Поставили золотые стопки. Выпили прощальные бокалы шампанского, обнялись и поцеловались. Николай стал на колени. Александр надел ему ладанку – подарок матери.

– Матушка занята по хозяйству. Приехать не может. Сам же ты в Тургеневке затеял ткацкую фабрику. Ей сейчас не до поездок.

Перекрестились на иконы. Обнялись. Во дворе ярко горели фонари у коляски.

– Провожу тебя до заставы, – сказал Александр.

– Ne vous derangez pas[27], – сказал ему Николай и прибавил по-русски: – Долгие проводы – лишние слезы. У заставы извозчика не найдете, а пешком возвращаться – опасно. На чужих кораблях завезли в Петербург шайку чужеземных душителей. Шнурками в секунду задушивают человека, обирают дочиста, а трупы швыряют в Неву. За вчерашний день шестнадцать покойников выловили.

Александр Иванович вздрогнул.

– Чужестранцы ли это? Много своих на краю голодной смерти решаются на разбойничью жизнь. По проезжим дорогам стало опасно. Есть ли с тобой-то оружие?

– Никогда не имел и иметь не собираюсь. Ни стрелять, ни колоть человека не буду в жизни.

– Слава богу, еще не уехал! – вдруг раздался голос. – Душа ты моя, голубчик ты мой, как же мое сердце изболелось! Я ведь уверен был, что едешь через неделю.

– А, вот подарок так подарок, – сказал Николай Тургенев.

Плача слезами привычного и сладкого умиления, Николай Михайлович Карамзин обнял Николая Тургенева и гладил его по плечу.

– Дорогой мой, как же я рад! – повторял он беспрерывно.

Николай Тургенев сел в экипаж. Дверцы захлопнулись. Кучер ударил. Скрипя по песку, завертелись колеса. Держась за ручку кареты, бежал Александр Тургенев, заглядывая в стеклянное окно. Тургенев, откинувшись в глубь сидения, не замечал брата. Карамзин сморкался в фуляровый платок и шарил в кармане, ища табакерку. Потом взял под руку вернувшегося Александра Тургенева, сказал:

– Поедем ко мне на петербургскую фатеру, а утром вместе махнем в Царское Село.

Взяли извозчика. Поехали на Кирочную.

С дороги Тургенев писал профессору Куницыну:

По странной игре случая письмо вместо Куницына читала канцелярия графа Аракчеева.

Переехал границу. При переезде принял пакет на свое имя, секретный, с фельдъегерем. Военные посты удивляли. Множество офицеров в станционных домах. Ушел в комнату таможенника и, потребовав, чтобы его оставили одного, распечатал пакет. Предписание ехать на Франкфурт-на-Майне. С досадой пожал плечами. Удлиняет прямую дорогу почти что вдвое. Выйдя из комнаты досмотрщика, встретил знакомого геттингенского доктора. Увы... фамилии не помнил. Но при рукопожатии большой палец обнаружил масона. Вследствие этого Тургенев решился обратиться с просьбой – рекомендовать слугу. К моменту перепряжки лошадей в русскую карету Тургенева просьба была уже исполнена. Вошел молодой человек, вежливо и спокойно поклонился и произнес:

– Положитесь на меня. Я все буду делать, как верный брат.

Тургенев писал в дневнике: «Вот, – скажет Ганнеман, – и выгода быть вольным каменщиком».

Дальнейший путь он совершал вместе с этим странным слугою. С сильно бьющимся сердцем в субботу третьего декабря въехал в Геттинген. Думал: «И хорошо, и плохо. Все осталось на месте, кроме молодости. Во французских госпиталях умирают раненые. Князь Репнин хочет иметь меня при себе. Встретился с Беннеке, Pay, Соколовичем, Кассиусом. Пошел в библиотеку. Был у Сарториуса. Без конца болтал у Геерена. Был у Магера. Дочки стали красавицами. Ночью постучал в маленький домик, рядом с Ганзеном. Лотта узнала по голосу, бросилась на шею. До чего она еще хороша! Вышел от нее под утро».

Десятого декабря – Франкфурт. Сразу у Штейна. Штейн принимает Тургенева ласково, но хитро улыбается. С первых часов, не отдохнув от дороги, Тургенев стремится войти в работу. Какая пестрота в международной канцелярии Штейна! Прусские принцы, австрийские генералы, представители всех освобождаемых от войск Наполеона государств! Штейн знакомит этот международный штаб по борьбе с Наполеоном с русским императорским комиссаром. Почтительные поклоны. Льстивые слова. «Всякий другой принял бы на свой счет, – думал Тургенев. – А мне нужно сделать так, чтобы не кружилась голова и чтобы не ускользала основная идея».

Вечером был в театре. Смотрел пьесу Коцебу.

– Ну пьеса! – говорит Тургенев своему соседу.

К немецкому пастору является некий французский убийца, когда-то прикончивший его дочь. Пастор принимает преследуемого, дает взятку полиции. Растроганный убийца остается у него слугой, моет полы и чистит двор.

Немецкая публика рукоплещет, Тургенев хохочет так, как давно не хохотал.

«Попасть прямо из кареты на этакую вздорную пиесу, слушать эту галиматью в течение целого вечера – это в стране, где есть Гёте и Шиллер, – забавно! Кто такой Коцебу?» – думает он.

Сосед-немец рассказывает:

– О, это замечательная фигура! Вы говорите Гете. Коцебу тоже из Веймара. Он был там адвокатом. У вас в России его переводили и ставили.

– Как же, как же, знаю, – сказал Тургенев. – В России это не диковинка, но как он у вас пользуется успехом? Русские его дела я знаю. Тринадцать лет тому назад при императоре Павле Коцебу попал в Сибирь, и только «Лейб-кучер Петра I» – тоже дрянная пьеса – спасла его из ссылки тем, что понравилась царю. А что он делает сейчас? – спросил Тургенев.

– Ну, уж не буду вас смущать, – сказал немец. – Он смотрит из партера собственную пьесу только для того, чтобы говорить с императорским комиссаром Николаем Тургеневым.

Тургенева передернуло. Пьеса кончалась. Тургенев мрачно молчал. Коцебу хихикал и ерзал на стуле.

– Ваше превосходительство, – говорил он Тургеневу. – Вы не забудете меня как издателя «Русско-немецкого народного листка», как верноподданного его европейского величества, помазанника божия Александра. Вы должны будете оценить мое усердие.

Маленькая, теплая и отвратительно влажная рука пожала руку Тургенева.

– Согласитесь сами, – сказал Тургенев, – что средство, которое вы выбрали для знакомства со мной, скорее пригодно для агента секретной полиции, чем для автора столь достойного. Пеняйте на себя, сударь, ежели неудача вашей пиесы вынудила меня к нечаянной откровенности. Обижать вас я не хотел, но и знакомства продолжать не намерен.

– Молодой человек, – сказал с внезапной наглостью Коцебу, переходя на русский язык, – в вашем хорошем русском языке есть поговорка: «Насильно мил не будешь», и еще: «Прежде отца в петлю не суйся». Вам со мною знакомство иметь придется, даже если вы этого не захотите. И вы, и я имеете долг перед христианским отечеством всех народов. Борьба против духа свободолюбия, якобинства и безбожия французской революции вас обяжет почитать всякого, кто стоит на страже законной власти. – И, сгибая указательный палец в какой-то коготок, Коцебу с видом разъяренного педагога махал ручкой перед самым носом Тургенева. – Мы еще встретимся, молодой человек, – говорил он яростно, и потом, переходя на немецкий язык снова, так как перед ним показались капельдинеры с почтительными поклонами, он произнес: – Будьте почтительны, ведь я тайный советник его величества прусского короля, – и повернулся к Тургеневу спиной.

– Фу, черт возьми! – говорил Тургенев, выходя на воздух и едва не попадая под колеса.

Карета остановилась. Смеющиеся, веселые глаза старика посмотрели на него сквозь стекло. Штейн открыл дверцу и пригласил Тургенева в карету. Он начал прямо с места в карьер:

– Ну вот, выяснилось все. Я получил частное письмо императора. Вот основание твердого мира в Европе. Первое, что представляется, есть – обезопашение Европы от Франции. Какое влияние имела Франция на судьбу Европы не только в политическом, но даже и в нравственном отношении! Итак, надобно, так сказать, обложить Францию сколь возможно более непреодолимыми границами. Такая граница всего нужнее со стороны Германии. Для сего всего, кажется, лучше и вернее противопоставить на берегах Рейна Франции германскую державу первого класса, которая бы во всякое время, при каждом покушении Франции, могла одна противиться сей последней державе. Для сего нужно пожертвовать несколькими мелкими владениями. Но все должно покориться великой цели независимости народов-владетелей или лишиться вследствие сей перемены земель своих. Можно частью вознаградить в других частях Европы или даже отставить с пенсионами. Династия, которая должна будет царствовать в сем новом воздушном королевстве, должна быть связана с одною из сильнейших держав в Европе не только узами политики, но также и узами родства. Такую же державу должно основать и в Италии. Для сего королевство там уже готово, а именно: итальянское королевство. В Голландии должно учредить династию, которая бы также была связана самыми тесными узами с одною из первейших европейских держав. Итак, на Рейне будут царствовать родственники императора российского, в Италии – родственники Австрии, в Голландии – родственники короля английского, английские принцы, или принцы дома Оранского, который сверх того связан и с прусским двором. В середине Германии могут существовать державы второго, третьего и так далее ранга: окруженные тремя первоклассными державами в самой Германии, они никогда не будут опасны для свободы сей земли и с сим вместе для свободы Европы. Et cette belle France[28] будет в клетке сама любоваться своею красотою.

Тургенев молчал, размышляя о прекрасной Франции и чередуя эти мысли с рассуждениями о том, следует ли или нет рассказать Штейну о встрече с Коцебу, – решил смолчать и через минуту благодарил себя за это решение.

– Завтра приходите ко мне обедать, – сказал Штейн. – Вы молчите, – очевидно, дорожная усталость сказывается на вас сейчас.

– Я молчу, – сказал Тургенев, – только потому, что во время долгого пути в карете я видел и слышал слишком много такого, что заставляет меня сожалеть о прекрасной Франции. В частности – я убедился, что гражданский кодекс Наполеона вовсе уж не такая плохая вещь, а потом – разрешите ли вы мне быть откровенным...

– Как всегда, – сказал Штейн. – Откровенность есть первая уловка дипломата.

Тургенев засмеялся.

– Я не о той откровенности говорю. Я хочу сказать вам, что меня страшит успех императорской России. Я боюсь, что результатом будет печальная участь крестьянского вопроса в нашей стране.

– Каждая страна, – сказал Штейн, – имеет свои законы. Что было своевременно в Пруссии, то может оказаться пока еще опасным в вашей стране.