Повесть о дупле Уцухо-Моногатари. Часть 1

Глава II ТАДАКОСО

В то время, когда император Сага находился ещё на престоле[172], жили два вельможи: левый министр Минамото Тадацунэ и правый министр Татибана Тикагэ[173].

Никого в мире не было красивее и умнее Тикагэ, своими талантами он превосходил всех сановников. Император очень любил его. Тикагэ получал повышение в чине два или три раза в год[174] с каждым днём возносясь всё выше и выше. В тридцать лет он занимал две должности: левого генерала Личной императорской охраны и правого министра.

Он взял в жёны знаменитую своей красотой четырнадцатилетнюю девицу, дочь принца, получившего фамилию Минамото. Когда ей было шестнадцать лет, в пятый день пятого месяца она родила очаровательного мальчика, блиставшего красотой, как драгоценный камень. Назвали его Тадакосо[175]. Ни одного ребёнка на свете не любили так, как любили Тадакосо его родители. ‹…› Тикагэ с женой глубоко любили друг Друга и жили душа в душу. Сын их рос, затмевая всех своей красотой. Уже в три года он обнаруживай незаурядный ум и редкие способности. Отец и мать пеклись о нём днём и ночью. Мать любила его так, что скажи он: «Пусть водрузят мне на голову гору Хорай»[176] или: «Пусть построят у меня на ладони золотой дворец», — она бы и это выполнила.

В год, когда ребёнку исполнилось пять лет, в третьем месяце, мать вдруг очень тяжело заболела. В доме поднялся переполох, на всех горах[177] и во всех храмах служили молебны о её выздоровлении, но пользы это не принесло.

Умирающая терзалась мыслями о Тадакосо. Она говорила мужу:

— Я не жалею ни о чём на земле. Но при мысли, что будет с Тадакосо, мне становится так трудно покинуть этот мир! Как я мечтала, что он займёт прочное положение и обеспечит себе спокойное существование на всю долгую жизнь! Болит у меня сердце при мысли, что я оставляю малыша, который ещё не знает, что такое добро и зло.

Муж всячески успокаивал её, но сам плакал безутешно.

— Детям одинаково нужны и отец, и мать, — продолжала больная, — но когда ребёнок мал, никто не заменит ему матери. Как бы то ни было, если ты после моей смерти женишься на женщине недоброй, не давай ей обижать Тадакосо. Если твоя злая жена или кто-нибудь другой будут чернить нашего сына, знай, что они берут на себя грех. Пусть клевета на Тадакосо будет для тебя не более, чем снег, тающий на воде, чем роса, высыхающая на песке.

С этими словами она скончалась. Тикагэ хотел умереть с нею, но желание его не исполнилось. И теперь ему оставалось только заказывать по жене поминальные службы.

Прошло несколько лет. Дни свои Тикагэ проводил в слезах. На женщин он даже не смотрел. Для него всё сосредоточилось в Тадакосо; и воспоминания о жене, и нежные заботы о сыне. Дочери вельмож и принцев, бывшие на выданье, только и вздыхали: «Ах, как бы выйти замуж за этого знаменитого министра!» Предложения о браке сыпались на него со всех сторон, но он помнил то, что сказала ему перед смертью жена, и пропускал эти предложения мимо ушей.

Тем временем скончался Тадацунэ, левый министр. Жена его была очень богата, своим богатством она превосходила всех. За время её брака с Тадацунэ в доме не было никаких других жён или наложниц, Тадацунэ любил только её одну. Госпожа собирала у себя знатных девиц, щедро жаловала им одежду, устраивала угощения. И при покойном муже, и после его смерти вокруг неё было множество прислужниц. Дом её процветал.

Ей рассказали, что правый министр живёт один, и вдова воспылала к нему любовью. Он же и на более привлекательных женщин не обращал внимания, а уж на неё, даму уже немолодую, тем более. Она ломала голову, как внушить ему страсть к себе, и для этого устраивала на всех горах и во всех монастырях тайные службы, возносила буддам и богам горячие молитвы, но проку от этого не было. Наконец вдова решила: «Не к чему мне просить будд и богов. Выложу-ка я ему всё начистоту. Я не девица, которая сама шагу ступить не может. Будь я молоденькой, я, быть может, и засмущалась бы, а сейчас если я этого упущу, то где же ещё найду приличного холостого мужчину? Оставлю-ка я смущение и признаюсь ему!»

У кормилицы её покойного мужа была дочь по имени Аяки, и эту прелестную девушку госпожа из северных покоев решила послать к Тикагэ. Щедро одарив Аяки платьем, она велела ей отнести письмо:

Не лучше ли встретиться двум затворникам на одном и том же пустыре?»

Госпожа прикрепила письмо к красивому тростнику и вручила Аяки.

Девушка подошла к усадьбе Тикагэ и стала в воротах. Её заметили слуги и пришли в восхищение: «Ах, какая прелестная, какая красивая девушка!» Выйдя к воротам, спросили у неё:

— Откуда ты пришла?

— От госпожи из дома левого министра, — ответила Аяки.

Удивившись, слуги взяли письмо и отнесли хозяину.

«Странно, с какой целью она мне это написала? Она, по-видимому, считает меня таким, как все, и, раз я живу один, делает мне предложение», — подумал Тикагэ, прочитав письмо.

написал он и послал вдове министра с длинной веткой хмеля. С того дня госпожа из северных покоев стала писать ему письма и по радостному, и по печальному поводу. При этом она просила: «Не укоряйте меня!» Тикагэ же не обращал никакого внимания на её настойчивые домогательства, и то отвечал ей холодно, то своими ответами прямо-таки унижал её. «Вот если бы я мог забыть прошлое, может быть, я навещал бы иногда эту даму», — думал он иногда.

Однажды он посетил её. Ему тогда было за тридцать, ей — за пятьдесят. Она годилась ему в матери. Но более того, Тикагэ в своей жизни кроме покойной жены не обратил внимания ни на одну женщину, жена его была красива, молода, обладала утончённым вкусом; Тикагэ дал ей нерушимую клятву в вечной любви, и теперь, после её смерти, он думал: «Встречу ли я когда-нибудь другую женщину, которая могла бы сравниться с ней?» — и из глаз его лились слёзы, бурные, как потоки дождя. Когда же он смотрел на старую, некрасивую вдову министра, он ни разу не смог почувствовать расположения к ней, а та, тратя без счёта свои сокровища, старалась всячески угодить ему.

Госпожу из северных покоев никогда не интересовало, ни что ели, ни во что одевались люди в её доме, и она не знала, что слуги, при жизни министра в изобилии получавшие еду и одежду, теперь, собираясь вместе, плакали и жаловались друг другу: «Мы совершенно обнищали». Но теперь хозяйка решила, что нельзя, чтобы о её доме пошли дурные слухи: тогда бы правый министр, не испытывающий к ней особенной любви, и вовсе, должно быть, перестал к госпоже заглядывать. Поэтому она заказывала на горах тайные службы, много денег стала тратить на обеды и ужины, на летнюю и зимнюю одежду, а слуг своих принялась одевать с головы до ног в узорчатые шелка и парчу. «Я бы нарядила в дорогие одежды даже траву и деревья, на которые смотрит правый министр! Я бы кормила до отвала и одевала даже простых косарей и пастухов, которые у него служат», — думала она.

Поскольку Тикагэ, бывало, заходил к вдове, она тратила деньги, совершенно не думая о том, что станет с ней самой, не то что со слугами. Госпожа ставила перед ним семь или восемь столиков с угощениями, к которым он не прикасался, шила для него одежды из нескольких слоёв узорчатых тканей, которые он и не думал надевать. Чтобы понравиться ему, она садилась за цитру или брала лютню и играла разные произведения. Министр делал ей комплименты, но при этом ему хотелось куда-нибудь скрыться: слишком громкая музыка его раздражала. Прислуживавшие госпоже из северных покоев дамы злословили за её спиной: «Старуха, а смотри, что устраивает!» Никому из слуг не нравилось её грубое исполнение. Вдова же думала только об одном.

Для Тикагэ эти посещения вдовы были мучительны, но — странное дело! — проходило время, он относился к ней всё более равнодушно, однако связь их всё-таки не прерывалась, может быть, оттого, что на всех горах вдова постоянно заказывала тайные службы.

Когда Тадакосо исполнилось десять лет, он получил доступ в императорский дворец. Император полюбил его беспредельно.

Дочерей у Тикагэ не было, но после смерти жены он распорядился, чтобы дамы, служившие ей, не уходили в другие дома, а прислуживали сыну, которого она любила больше всех на свете. ‹…›

Каждый месяц Тикагэ заказывал церемонию «Восьми чтений Лотосовой сутры»[178] в поминание покойной жены. Все поступления из поместий предназначал он одному Тадакосо; у него и в мыслях не было дать что-нибудь, хоть одно рисовое зёрнышко, вдове министра, которая без счёта тратила свои сокровища. За всё, что она в эти годы израсходовала на Тикагэ, он не подарил ей ни одного листа бумаги. Поступлений у дамы не было никаких. Она продавала и шкатулки для гребней, и поля, а деньги тратила без счета. И хоть было её богатство огромным, но в конце концов вдова левого министра обеднела.

Итак, не прерывая окончательно своих отношений с вдовой, Тикагэ изредка навещал её.

Тадакосо было тринадцать-четырнадцать лет. Он был очень красив и всех очаровывал своими безупречными манерами. Юноша выделялся среди своих сверстников. Он был превосходным музыкантом. Безукоризненно галантный искатель любовных приключений, он чувствовал себя свободно даже в обществе придворных дам. Император беспредельно к нему благоволил. Никого не было красивее Тадакосо или равного ему талантами; все твердили о нём единодушно: «Второго такого в мире нет».

Поскольку отец его проводил время у вдовы левого министра, Тадакосо иногда отправлялся из императорского дворца к ней в дом на Первом проспекте. «Что за красавец!» — думала хозяйка и принимала его с исключительной любезностью. Тадакосо же тайком навещал Акокими, племянницу покойного Тадацунэ, которую министр в своё время заботливо воспитывал.

Госпожа из северных покоев была очень предупредительна к Тадакосо.

— Ваш батюшка появляется здесь редко, — говорила она ему, — но я так рада, что вы не забываете меня. Я полагаюсь на вас больше, чем на него. Я могу быть вам очень полезной. Не пренебрегайте мной!

Тадакосо при этом сидел с отсутствующим видом.

Случилось, что как-то Тикагэ, занимаясь в императорском дворце срочными государственными делами, очень долго не показывался у вдовы. Она же, снедаемая мрачными думами, совсем перестала есть и в унынии ждала Тикагэ, но от него не было даже письма. Так продолжалось с месяц. Измученная напрасным ожиданием, не зная, что предпринять, вдова взялась за кисть и, пылая злобой, написала:

Если я так скажу ‹…›. Не думала я дожить до такого унижения».

Прочитав это письмо, Тикагэ ничего, кроме глубокого равнодушия, к госпоже не почувствовал, но подумал: «Нельзя её так бросить» — и написал в ответ:

«Я был болен и никуда не ходил, даже в императорский дворец, поэтому и у Вас не был. Скоро я Вас навещу.

Хоть мы давно не виделись, но Вас я не забываю. Не надо тосковать!»

Вскоре после этого министр решил как-то вечером отправиться на Первый проспект. «Она, наверное, очень скучает, — подумал он с жалостью к госпоже, — проведу-ка я с нею один вечер, но и только».

Пока Тикагэ ехал в экипаже, он рассуждал, что не следует рвать эту связь, однако, едва войдя в дом, по обыкновению воскликнул в душе: «Зачем я приехал сюда?» Министр хотел было повернуть назад, но, не желая возбуждать пересудов, решил ограничиться недолгим визитом. Сидел он, однако, с отсутствующим видом и почти не раскрывал рта.

Госпожа из северных покоев уже давно изнывала от тоски, и когда министр столь неожиданно у неё появился, она чрезвычайно обрадовалась, стала его угощать, пеняла за долгое отсутствие, участливо расспрашивала о здоровье, но он почти не отвечал ей. Лишь только он поднимал глаза на вдову, ему казалось, что на него наваливается тяжёлая болезнь. Однако он старался не обнаруживать таких чувств и говорил совсем не то, что думал. Через некоторое время Тикагэ, измучившись, хотел было откланяться под каким-то предлогом, но госпожа произнесла:

— Вы не должны уходить. И она стала всячески его задерживать, даже рассказала ему о сне, предвещающем недоброе, который видела одна из прислуживающих ей дам. Было очевидно, что это только уловки, чтобы задержать Тикагэ. Министру было не по себе, но он остался у вдовы на второй день, потом на третий.

Когда на четвёртый день он собрался уходить, госпожа воскликнула:

— Ах, я видела сон, который запрещает уходить из дому сегодня![181]

Но Тикагэ заявил, что должен быть у императора, и спешно удалился.

Прибыв домой, Тикагэ почувствовал облегчение. Он сел за стол и воскликнул:

— Как странно! Здесь мне всё вкусно, а на Первом проспекте мне ничего нейдёт в рот.

— Несмотря на ваши слова, думаю, что и там готовят очень вкусно, — отозвался на это Тадакосо.

— Ведь говорят: «К чему нефритовая башня?»[182] — это как раз обо мне, — ответил ему отец.

Он приказал постелить себе в комнате покойной жены.

— А сегодня вечером вы не собираетесь быть на Первом проспекте? — спросил его Тадакосо.

С этими словами Тикагэ лёг в постель. Тадакосо произнёс:

Долго после того Тикагэ на Первом проспекте не появлялся. Тадакосо же время от времени заходил к Акокими, и мачеха его, госпожа из северных покоев, глядела с завистью на молодых людей, пылая страстью к министру, на которую отклика не было. Она посылала ему язвительные письма, но желанных ответов от Тикагэ не получала.

В праздник пятого дня пятого месяца[184] госпожа из северных покоев приготовила для угощения редкие блюда. «Может быть, он придёт сегодня», — думала. Никого из своих слуг госпожа не угощала. Долго ждала она, но в этот день пришёл только Тадакосо.

«Ещё лучше… Сын отцу замена», — решила вдова и приказала вынести юноше столик с яствами. Написав стихотворение, она привязала его к маленькому ирису и положила возле палочек для еды:

Ошеломлённо глядел Тадакосо на это послание. «Не хочет ли дама настроить батюшку против меня?» — думал он. Кроме того, ему было просто жалко отца. Юноша написал вдове ответ:

Как был бы я рад услышать от Вас что-то другое!»

Злобой вспыхнуло сердце госпожи из северных покоев, когда она прочитала это письмо: «Как смеет он стыдить меня! Чем мне отплатить ему? Как отомстить?» Долго она ломала голову и в конце концов решилась на обман.

У правого министра был пояс, который передавался в его роду из поколения в поколение и которым все восхищались[187]. Он надел этот пояс, когда отправился в императорский дворец на пир, и оставил на Первом проспекте. Госпожа из северных покоев спрятала его и подняла переполох: пропал, мол, пояс! Тикагэ донельзя встревожился. Он творил заклинания, чтобы найти пропажу.

— Ведь этот пояс хранился в нашей семье пять или шесть поколений, а я его потерял, — повторял он сокрушённо. — Я надевал его на праздник великого вкушения риса[188], а потом в этом году на дворцовый пир[189]. Когда я появился в нём на празднике великого вкушения риса, государь обратил на него внимание и сказал мне: «Если бы ты отдал мне этот пояс, я уступил бы тебе свой престол!» Я раздумывал, не преподнести ли его государю, но решил оставить у себя. И вот теперь, к моему несчастью, он потерян!

Госпожа из северных покоев, желая внушить министру, что пояс украл Тадакосо, позвала к себе одного бездельника, заядлого игрока, находившегося в то время в очень стеснённом положении, и сказала ему:

— Слушай меня внимательно. Я тебе отдам всё, что у меня есть, если ты выполнишь в точности то, о чём я тебя попрошу, хоть это и нелегко.

— Я сделаю всё, как бы ни было это трудно, — ответил игрок.

Вдова велела принести пояс и десять с лишним штук шёлка.

— Возьми этот пояс, — сказала она, — и отправляйся в императорский дворец, когда там будет правый министр. Пройди в Императорский архив[190] и скажи, что хочешь продать этот пояс. Цену назначь полторы тысячи связок по тысяче медяков[191]. Если тебя начнут расспрашивать, откуда у тебя такая вещь, никому ничего не отвечай, только правому министру скажи так: «Это всё сделал Тадакосо, я тут ни при чём. Я взял пояс, чтобы найти покупателя, но желающих приобрести его нет, вот я и принёс сюда».

Игрок склонил голову, но к подаркам не прикасался. Тогда, потирая руки[192], госпожа стала предлагать пятьдесят с лишним штук шёлка.

— Это очень мало, но от чистого сердца. Потом я тебе дам ещё, — уговаривала она его.

Наконец игрок согласился и ушёл, думая про себя: «Дело-то плёвое!»

Бездельник отправился в императорский дворец, когда там находился правый министр и много других вельмож и принцев. Тадакосо тоже был возле императора. Игрок прошёл в Императорский архив и сказан хранителю личных вещей императора, что принёс кое-что на продажу. Архивариусом в то время был Аривара Сигэиэ, пользовавшийся всеобщим доверием.

— Откуда у вас такая редкость? — воскликнул он в крайнем изумлении. — Много я перевидал прекрасных вещей, но такой мне видеть не приходилось. Пояс очень похож на тот, который на дворцовом пиру был на правом министре. Неужели это он и есть?

К ним подошёл помощник военачальника Левой дворцовой стражи и сказал:

— Ну-ка, ну-ка! Когда государь увидел это сокровище, он попросил министра: «Дай-ка мне его», но тот отказался, ответив, что его семья владеет этой вещью уже в течение нескольких поколений, а потом добавил, что если у него, Тикагэ, не будет детей, то он преподнесёт его государю. А теперь эта редкость должна перейти к Тадакосо.

— Так или иначе, я покажу пояс государю, — решил Сигэиэ и, поднеся его императору, доложил, что вещь продаётся.

— Да ведь это собственность министра Тикагэ! — удивился император. — Как же мне на него не гневаться! Когда-то я попросил у него подарить мне этот пояс, и он ответил, что отдаст мне его в том случае, если у него не будет детей. Так он берёг его для продажи, что ли? Странно!

Он велел позвать министра к себе.

— Что же ты продаёшь то, чем так дорожил когда-то? — спросил он со смехом.

Министр был ошеломлён и пустился в объяснения, что, мол, этот пояс был украден в двенадцатый день второго месяца из дома покойного министра Тадацунэ, и чтобы его отыскать, он дал множество обетов богам и буддам. Взяв находку, Тикагэ отправился в караульню Левой дворцовой стражи и стал допрашивать игрока, а тот, после настойчивых расспросов и угроз, рассказал всё так, как научила его вдова. Когда министр это услышал, ум его помутился. Он ничего не мог понять. «Нет, этого не может быть», — твердил про себя Тикагэ, но в то же время думал, что никто, кроме Тадакосо, сделать этого не мог, и тогда говорить было не о чём. «Не надо больше об этом расспрашивать», — решил министр и, велев, чтобы игрока больше не задерживали, ушёл из дворца. Тикагэ позвал бездельника к себе в дом.

— Никто не уверит меня в том, что ты сказал правду, хоть бы вся вселенная перевернулась вверх дном. Но сейчас на сердце у меня страшная тяжесть, и я не в силах доискаться истины. Смотри лее, никому не рассказывай об этом, — сказал он и, вручив игроку тридцать с лишним штук шёлка, отпустил его.

Продолжая думать о происшествии, министр только повторял про себя: «Этого не может быть».

Однако исчезновение пояса было столь необъяснимо, что Тикагэ снова и снова возвращался к этому делу мыслями. Он словом не обмолвился Тадакосо о том, что рассказал ему игрок, и не сообщил вдове, что пропажа нашлась.

Когда вдова убедилась, что из её затеи ничего не вышло, она стала придумывать новые козни. У её покойного мужа был племянник по имени Сукэмунэ, служивший младшим военачальником Личной императорской охраны. Человек он был непутёвый. Незадолго до того он проиграл всю свою одежду и сидел дома, не зная, в чём ему показаться на службе. Госпожа из северных покоев вызвала его к себе.

— Раньше я относилась к тебе по-родственному и доверяла. Но после смерти мужа я от тебя никакого сочувствия не видела, да уж что тут поделаешь! А я женщина, близких у меня никого нет, и в иных случаях я лишь на тебя одного могла бы положиться, — начала она разговор.

— Очень этим тронут, — ответил Сукэмунэ, — последнее время я был занят на службе во дворце, а кроме того, не получая от вас приглашения, не решался приходить сюда, как приходил раньше.

— Забудем прошлое. Я не буду держать обиду на тебя. Итак, ты служишь в императорском дворце?

— Да вот что произошло недавно у меня на службе. Стражники как-то не уследили, и к нам забрались воры. Взяли пару моих костюмов, которые там находились, похитили всё, даже мелочи. Справить себе одежду сразу я не в состоянии, вот и не могу появиться во дворце, хотя за мной уже несколько раз посылали.

— Какая досада! — посочувствовала хозяйка. — Что же ты не обратился ко мне? Разве я не делала для тебя того, что было в моих силах? Я сейчас же прикажу сшить костюм, ты только не обижайся, если он будет не очень хорош.

— Как вы меня обрадовали! — рассыпался в благодарностях Сукэмунэ. — А я-то думал, что теперь положение ваше не такое блестящее, как было раньше. Если вы и сейчас так же богаты, как когда-то, почему вы не живёте в прежней роскоши?

— Я совсем не так богата, как тебе кажется, — возразила госпожа. — У меня есть одно дельце, о котором я бы хотела с тобой посоветоваться. Для этого я и позвала тебя к себе. Мне не хочется говорить об этом с посторонними…

— Разве я могу вам отказать? — заверил её Сукэмунэ.

— Ну и прекрасно! Я хочу посоветоваться с тобой вот о чём. Я уже давно решила, что я стара и что мне о новом замужестве думать не следует. Но тут один вельможа — наверное, грустно ему было жить одному — стал иногда у меня появляться. Из-за этого все несчастья и начались! У сына его, Тадакосо, — уж с чего, ума не приложу — появились постыдные мысли, и он стал и днём, и ночью ко мне приходить и вести странные речи. Я всё делала вид, что ничего не понимаю, и это привело его в бешенство. «Вы не обращаете на меня внимания, потому что вас посещает мой отец. Не было бы его, что бы вас сдерживало? В любовной страсти не признают ни отцов, ни детей! Донесу-ка я, что отец хочет свергнуть нашего государя, его вышлют, тогда вам не надо будет ни укорять себя, ни сдерживать!» — вот что он задумал. Как я от этого страдаю! Я хочу открыть всё вельможе, но ведь с давних пор говорят, что мачеха несправедлива к пасынку. Я боюсь, что отец его меня неправильно поймёт, потому и молчу. А не рассказал бы ли ты ему, что Тадакосо хочет оклеветать его перед государем?

— Мне это сделать нетрудно, — ответил Сукэмунэ. — Подумать только, что такой негодяй осыпан беспредельными милостями! Мне казалось, что это человек безупречный. Государь уверен, что с Тадакосо никто сравниться не может, и во всём прислушивается к его мнению. У вас есть все основания беспокоиться за судьбу отца. Когда Тадакосо во дворце, он не отходит от государя, ведёт себя как государев любимчик. Придворные дамы, живущие в задних покоях, приглашают его к себе и ни в чём ему не отказывают. И даже высочайшая наложница, проживающая в Павильоне сливы, Умэцубо[193], не имеет от него никаких секретов. Страшно становится, когда видишь это. Умэцубо пользуется сейчас полной благосклонностью государя. Боюсь я, что даже узнав, каков на самом деле Тадакосо, она его от себя не удалит.

Когда госпожа из северных покоев услышала, что придворные дамы благоволят к Тадакосо, сердце её загорелось ревностью.

— Скажи министру, — зашептала она, — что недавно ты слышал, как Тадакосо говорил государю: «Мне не следовало бы доносить на отца, но когда речь идёт о государственном преступлении, я и жизнь свою отдам за государя, поэтому я и решил открыть всё вашему величеству. Отец мой, министр, тайно навещает императрицу, но этого ему мало, и он замыслил убить ваше величество. Узнав о том, я стал убеждать его оставить подобные мысли, однако намерение это у него укоренилось глубоко в сердце, и моим уговорам он не внял. Поэтому я вам тайно всё и докладываю». А император на это как будто воскликнул: «Что за негодяй! По-видимому, дело так и обстоит, как ты говоришь. Чем же он недоволен, что замыслил преступление против трона? Я сразу назначил его министром, на пост, который обычно получают в конце долгой службы. За такие намерения надо его сослать на остров Идзу». И скажи министру, что никто, кроме тебя, этого разговора не слышал.

— Хорошо, это очень просто сделать. Я ему всё это преподнесу очень умело, — уверил госпожу Сукэмунэ.

Госпожа из северных покоев приготовила для него парадную одежду и послала великолепное платье его жене. Сукэмунэ принял подарки и, не ведая, какие несчастья в будущих перерождениях он на себя навлекает, отправился в усадьбу Тикагэ.

— Я хотел бы поговорить с министром по безотлагательному делу, — сказал он слугам.

Министр принял его.

— Несколько дней тому назад я узнал, что против вас затевается вот что… — рассказал Сукэмунэ. — Известно ли вам об этом? Донос вашего любимого сына императору должен иметь для вас страшные последствия. Услышав их разговор случайно, я ужаснулся и решил всё рассказать вам.

Министр был так ошеломлён, что у него отнялся язык. «Странно, — думал он, — не может Тадакосо клеветать на меня императору». Однако он был охвачен страхом и не мог отделаться от мысли: «Разве пришёл бы этот человек ко мне с такими вестями, если бы ничего подобного не было?»

Наконец он произнёс:

— Что за нелепую историю вы мне рассказали! Пусть войдут сюда воины с намерением убить меня, я всё равно не поверю, что Тадакосо взял на душу такой грех. Я страстно любил мою покойную жену, — должно быть, мы были связаны глубокими клятвами ещё в предыдущих рождениях. Когда она так жестоко покинула меня, я хотел последовать за ней, но вопреки моему желанию остался жить. И сейчас я днём и ночью думаю о ней и люблю её по-прежнему. В свой последний час она сказала мне: «Будь опорой нашему сыну вместо меня. И если случится так, что он совершит какой-либо проступок, не наказывай его». Второго такого, как Тадакосо, нет на свете. Как же мне не любить его? Тем более, что я всё время помню её слова, сказанные перед смертью. Пусть захочет он перевернуть вверх дном вселенную, я не буду ему возражать, лишь бы он был доволен. И если из-за его наговора мне суждено погибнуть, я, который хотел умереть вместе с женой, наконец-то смогу отправиться за ней. Моё самое заветное желание — это увидеться с нею ещё раз в мире Будды, поэтому всей душой я стремлюсь умереть как можно скорее. Однако то, что вы рассказали, очень странно. Я чрезвычайно благодарен вам за визит.

Сукэмунэ возвратился ни с чем. Вдове же он сказал так:

— Как только я всё выложил министру, он закричал: «Я сейчас же его убью! Я сейчас же доложу государю, и Тадакосо казнят!»

Она при этих словах возликовала.

Тикагэ же проводил все дни в муках, всё время думая: «Что за ужасную историю рассказал мне этот человек!»

В один из этих дней Тадакосо обратился к императору:

— Я уже долго остаюсь во дворце, а отец мой столь лее долго во дворце не показывался. Я очень тоскую и хотел бы пойти домой.

Император не хотел его отпускать, но Тадакосо просил снова и снова и наконец получил разрешение отлучиться.

Министр приказал принести кушанья для сына и спросил, почему так долго тот не приходил домой.

— Государь не давал мне разрешения, — ответил Тадакосо. — А вы, батюшка, почему так долго не появлялись во дворце? Когда вы во дворце, я чувствую поддержку и служить мне легко. А когда вас там нет, мне всё чуждо и безрадостно. Вот почему я выпросил разрешение прийти домой, хотя государь не хотел, чтобы я уходил.

При этих словах слёзы хлынули у министра из глаз.

— Ах, вот почему ты вспомнил обо мне! — воскликнул он. — Я тоже, когда тебя не вижу, очень тоскую. Помня о предсмертных словах твоей матери, я ни разу за всю твою жизнь не упрекнул тебя за что бы то ни было… Но мне рассказали, что ты меня больше не любишь, и отныне я вряд ли смогу помогать тебе так, как помогал раньше.

— О чём вы говорите? Что произошло? — воскликнул юноша. Он горько заплакал и вышел из комнаты.

Тадакосо пошёл к себе и лёг в постель. «До сих пор отец всё время говорил мне: „Если даже ты перевернёшь вверх дном всю вселенную или прикажешь воинам расправиться со мной, я порицать тебя не стану”. Я никогда не совершал ни одного проступка по отношению к нему, и до сих пор он ни разу не упрекнул меня. О каком же тяжёлом преступлении услышал он сейчас, что так сурово говорит со мной?» — думал он, сгорая то от страха, то от обиды.

Министр, не видя его, подумал, что он возвратился в императорский дворец. Во дворце же решили, что он остался дома.

Тадакосо не выходил из своей комнаты. «Больше мне нельзя показываться отцу на глаза. Что, если удалиться от мира в горы? Когда я не вижу отца хоть некоторое время, я тоскую… Но если он не простит меня, как же я смогу служить во дворце, не имея никакой поддержки?» — размышлял он.

Так прошло четыре дня. На пятый день рано утром у ворот усадьбы министра остановился один подвижник. Он принял постриг на горе Курама[194], когда был ещё молод, а теперь уже начал седеть. Ходил он в сопровождении трёх своих последователей и пяти подростков, которые в будущем хотели принять монашество. Еда у них вся вышла. Монах остановился у дома Тикагэ и начал читать заклинания тысячерукому Каннон[195]. Услышав его, Тадакосо поднялся с постели и выбежал к воротам. Он сразу увидел, что это не заурядный монах. Юноша пал перед ним ниц. «Почему он так почитает этого подвижника?» — забеспокоились в доме слуги, и многие из них, имевшие пятый и шестой ранги, вышли на улицу и преклонили колени перед монахом. Взглянув на Тадакосо, подвижник понял, что это знатный человек, и решил, что он, должно быть, сын хозяина дома.

— Где вы изволите жить, святой отец? — спросил Тадакосо.

— С молодых лет я живу в монастыре на горе Курама, — ответил монах. — В прошлом году исполнилось тридцать лет, как я принял постриг. В седьмом месяце прошлого года я покинул обитель, стал нищенствующим монахом. Вот уже три дня, как у нас кончились запасы, мои ученики жалуются, что падают от голода и усталости. Я же уже давно ничего не ем.

— Подождите меня здесь немного. — С этими словами Тадакосо вернулся в дом, взял одно зимнее платье, сложил его в маленький узелок и вышел к монаху.

— Никому другому я не отдал бы эту одежду, — сказал он, передавая узелок подвижнику. — Дайте это кому-нибудь из ваших учеников.

Пока ученик ходил менять одежду на еду, Тадакосо завязал с подвижником разговор.

— С малых лет стремился я вступить на путь служения Будде, — начал он, — служить при дворе я не хочу, живу в праздности в доме моего отца, но душа неспокойна. Как я завидую тем, кто предаётся умерщвлению плоти и уединяется от мира! Я хотел у нашего государя просить разрешения уйти в монастырь, но мне такого разрешения не получить. Я недостоин, конечно, сопровождать знаменитого учителя, но не примете ли вы меня в свои ученики?

— Понимаете ли вы, о чём просите? — ответил на это подвижник. — Те, кто уходит в монастырь, порывают все связи с миром и всё равно что умирают. Сможете ли вы перенести трудности монастырской жизни?

— Почему вы отговариваете меня? — воскликнул Тадакосо. — Разве тот, кто стал на путь служения Будде, не должен помогать другим в подобных стремлениях? А если он пытается удержать кого-нибудь, не криводушие ли это?

— Вы до сих пор жили, не зная забот, и я подумал, что вы не сможете выдержать нашу жизнь: питаться травой, листьями деревьев, корнями багряника, спать на мху, на подстилке из древесной коры…

— Беззаботная жизнь не длится вечно, — возразил юноша, — и лучше страдать сейчас, чтобы потом вкушать блаженство.

— Коли так, будь по-вашему, — сказал подвижник, — это поистине благое решение.

— Прошу вас, подождите меня где-нибудь поблизости отсюда, — попросил Тадакосо.

Он вернулся домой с мыслью: «Как бы не догадались о моём замысле слуги, которые видели нас вместе!»

Собираясь удалиться от мира, Тадакосо испытывал сожаление, что отныне он даже письма не сможет больше послать госпоже Умэцубо, а кроме того, что никогда больше не будет играть на кото «оримэ-фу», на котором он так часто играл последнее время. Но страшнее всего для него была мысль о разлуке с отцом. Министра дома не было, слуги тоже куда-то разошлись. Тадакосо сел за кото и долго играл на нём.

плача, написал он стихотворение и прикрепил к инструменту. «Из-за болезни я долго не показывался во дворце. Тоскливо стало у меня на душе, когда я подумал: а что, если не будет мне исцеления и не смогу я никогда больше прийти во дворец?

Благодарю Вас за Вашу доброту ко мне», — написав так, Тадакосо послал мальчика, прислуживавшего ему, отнести письмо высочайшей наложнице Умэцубо.

Прочитав это послание, госпожа удивилась: «Что у него на душе?»

«Вы не появляетесь во дворце из-за болезни. Почему на Вас напала тоска? Приходите скорее во дворец! Кстати, что вы хотели сказать, написав о заводи? Ведь говорят: не знаю, куда идти, но…[197]

написана она в ответ.

Когда наступил вечер, Тадакосо с подвижником покинули столицу. На горе Курама ему сразу обрили голову, и он принял монашеский обет. Так он стал бедным монахом. От подвижника, с которым он пришёл в монастырь, он узнал учение. Подвижник был человеком выдающейся мудрости, до конца постигшим путь учения, а Тадакосо был учеником способным и скоро овладел обширными знаниями.

Долгое время никто не догадывался о том, что произошло. Император полагал, что Тадакосо остался у себя дома, а отец — что он несёт службу во дворце. По прошествии двадцати дней император послан к министру слугу из Императорского архива узнать, что с Тадакосо.

— Разве он не во дворце? — встревожился Тикагэ. — Он ненадолго приходил домой, но сейчас его нет. Было это уже давно.

— Тадакосо не появляется во дворце уже много дней, — сказал слуга. — Некоторое время назад он просил позволения пойти домой, в чём ему сначала было отказано, но потом он всё-таки добился разрешения. С тех пор никто его не видел. Поэтому господин главный архивариус велел мне срочно пойти к вам и узнать, в чём дело.

— Когда он приходил сюда, — вспомнил отец, — он рассказывал, как трудно ему было получить разрешение. Я думал, что он уже давно вернулся в императорский дворец. Невероятно, что его нет там. Надо немедленно начать поиски.

Он разделил слуг на группы, и они, сотворив молитву, отправились искать Тадакосо, но тщетно. Император тоже распорядился послать людей на поиски, но и они не нашли никого, кто бы знал хоть что-нибудь о пропавшем. Император вызвал министра во дворец.

«Это по поводу того наговора на меня», — решил Тикагэ. Он не был ни в чём виноват, но боялся идти к императору и остался дома. Однако нарочные приходили вновь и вновь, и он вынужден был подчиниться.

— Давно тебя не было видно, — встретил его император. — Почему Тадакосо не появляется во дворце? Когда ты его видел в последний раз?

— Вот уже двадцать дней, как он исчез, — ответил Тикагэ.

— И здесь он не показывайся столько же времени. Тадакосо просил меня об отпуске, но как раз в то время во дворце совсем не было прислуживающих юношей, и я распорядился, чтобы он пока из дворца не уходил. Он, видно, очень мучился. «Разрешите мне проведать отца», — твердил он. Поняв, что его не удержать, я разрешил ему покинуть службу, но с условием, что он сразу же возвратится. С тех пор я его не видел. Его искали повсюду, но безуспешно.

— Я тоже повсюду искал его, — ответил Тикагэ, не в силах сдержать горьких слёз, — но нигде не нашёл. Его, наверное, уже нет в этом мире. Если бы он был жив, разве его могли бы не найти?

— Не сказал ли ты ему что-нибудь, что могло его расстроить? — высказал предположение император. — Я ни в чём его не упрекал. А ведь должна быть причина, заставившая его скрыться… На службе за ним не числится никаких оплошностей, и вряд ли кто-нибудь мог желать ему зла. Но без оснований из дома не уходят. Может быть, он скрылся оттого, что ты слишком строго наказал его?

— Я ни в чём не укорял его, — ответил Тикагэ. — У меня не было серьёзных оснований для порицания. За что бы я стал его бранить?.. Только вот как-то раз пришёл ко мне некто и рассказал о неблаговидном поступке сына. Мне стало очень не по себе, но я ни о чём не расспрашивал Тадакосо и о посещении этого человека ему не рассказал. Я сказал только одно: «Твои поступки предосудительны, поэтому отныне я вряд ли смогу заботиться о тебе».

— Вот поэтому-то он и впал в отчаяние, — решит император. — До сих пор ты ему ни малейшего неудовольствия не выказывал, всегда любил его и вдруг говоришь, что не можешь простить ему вину. Естественно, что он пришёл в отчаяние. А что тебе рассказали о нём?

— Что Тадакосо вроде бы доложил вам, будто я питаю против вас злые намерения.

— Никогда такого не было! — воскликнул император. — Тадакосо никогда ничего подобного ни о ком не говорил, а уж тем более — о своём родном отце! Кто бы, зная характер твоего сына, мог поверить такой клевете? Совершенно ясно, что ты был кем-то обманут… Неприятно касаться этого предмета, но всем давно известно, что вдова левого министра всегда была очень зла. Наверное, наговор идёт оттуда.

Тикагэ ничего не мог ответить на это. Плача, покинул он императорский дворец, а дома погрузился в глубокое раздумье. «Эти ужасные вещи, начиная с пропажи пояса, подстроила вдова левого министра. О, если бы я следовал словам моей покойной жены, сказанным на смертном одре, я не потерял бы своего сына! Но я связался с этой бесстыдницей, и меня постигло такое горе. Недаром столько рассказывают от коварстве мачехи!» — стенал он.

Министр забросил службу. Он стал проводить время в соблюдении постов, в умерщвлении плоти — и всё для того, чтобы вновь увидеть Тадакосо. Тикагэ не мог спокойно слышать даже упоминания о Первом проспекте.

Госпожа из северных покоев меж тем мучилась, что Тикагэ к ней не приходит. Она возносила к небу горячие молитвы, собирала у себя гадальщиков, познавших науку Тёмного и Светлого начал[198], и чародеев, устраивала различные заклинания, но всё было зря. Она убивалась так же горько, как убивался Тикагэ о пропавшем сыне. Вдова достала письма, которые министр писал ей в те времена, когда навещал её, но при взгляде на них ей стало ещё горше. Она уложила их в шкатулку из аквилярии и отправила министру, приложив печальное послание:

«Хотелось мне сохранить эти письма как память о Вас, но думаю, что не сегодня-завтра прервётся моя жизнь, и я решила, пока жива, возвратить их Вам. В нашем мире глубоких чувств больше не встретить…

Мне нечего больше Вам сказать».

Прочитав это послание, Тикагэ подумал: «Что за жестокая душа! Пусть она и зла, но как осмеливается столь бесстыдно укорять меня? О, если бы я мог отомстить за то горе, что она причинила мне и Тадакосо!» Но он был человеком сердобольным, и поэтому ответил ей так:

«Из-за несчастий, что постигли меня в последнее время, я донельзя страдаю, никого не вижу и даже не хожу в императорский дворец. Поэтому я не показывался у Вас. Мне тоже кажется, что до завтрашнего дня я не доживу, а поскольку теперь уже нет никого, кто бы позаботился о моих делах, и я Вам возвращаю все письма. Что же до многочисленных отмелей,

Он сложил в две ажурные серебряные шкатулки все её письма, начиная с первого, которое она прислала, привязав его к тростнику, и отослал ей. Отчаянию госпожи из северных покоев не было границ.

Проходили дни и месяцы. Министр всё тосковал и ни в чём не находил утешения. «Надо мне уйти в горы и жить отшельником, — подумал он. — Горько мне оставаться в этом мире!»

написал он стихотворение.

Второй военачальник Левой личной императорской охраны сложил так:

Помощник военачальника Левой дворцовой стражи сложил так:

Госпожа с Первого проспекта, стеная не меньше министра, всё это время ожидала: «Может быть, он придёт сегодня? Может быть, сегодня?» Но Тикагэ не приходил.

Однажды вдова, раскидав подушки, легла прямо на пол. Глядя на колышущиеся цветы мисканта, которые как будто манили её к себе, она пробормотала:

Чувствуя, как пронизывает её холод, она написала министру письмо:

«Не хотела я больше писать Вам, но ведь говорят: „Бессердечный человек меня больше не навещает”[201], — поэтому не могу удержаться. Какую этот ветер наводит тоску!

Тикагэ ответил ей так:

— Что за бесчувственное сердце! — зарыдала вдова. — Горе мне! Похоже, он бросил меня совсем. Если он так решил то, сколько бы я о нём ни думала, всё напрасно.

«В течение семи лет министр навещал вдову, и чтобы его ублажать, она каждый день без счету тратила деньги. За эти годы они все вышли, и вдова совершенно разорилась. Слуги её нашли себе места у других господ, некоторые из окружавших её дам вышли замуж. Осталась одна служанка, по имени Ёмоги[205], которую раньше вдова считала неотёсанной, не знающей этикета. «Как же я её оставлю? — думала Ёмоги, — если и я уйду, кто же будет ей прислуживать?»

От прежнего богатства уже ничего не осталось, кроме кото, которое когда-то Тосикагэ преподнёс её покойному мужу. Вдова и его продала генералу Личной императорской охраны Минамото Масаёри за десять тысяч коку риса[206], но и этот рис кончился.

Тикагэ соблюдал посты, предавался аскезе. Он построил дом в уединённом месте в горах и подолгу жил в нём. Из дома видна была гора Хиэй, селения Сакамото и Оно, поблизости протекала река Отова, рядом слышался однообразный шум водопада. Даже беспечному человеку здесь стало бы грустно. В этом доме и жил Тикагэ, изнывая душой. «Вряд ли я останусь долго в этом мире, — подумал он как-то. — Надо сделать необходимые распоряжения».

Прежде всего в поминание своей жены он велел переписать все сутры, начал строить пагоду с изображением Бодхисаттвы несметных сокровищ[207] и заказал поминальные службы по себе, которые должны были служить после его смерти, и по Тадакосо. «Если он ещё жив, — подумал отец, — это избавит его от страданий. Если среди людей его уже нет, это укажет ему дорогу в другом мире».

Все вещи Тадакосо он решил отдать монахам в уплату за чтение сутр. Тогда-то и обнаружил он письмо, которое сын его написал перед уходом в горы и положил на кото. Тикагэ был потрясён, грудь его сдавила страшная тоска.

Как-то, присутствуя на чтении сутр, Тикагэ подумал: «Тадакосо очень любил это кото и всегда играл на нём. Видеть его я не хочу!» — и велел сделать из этого инструмента статую Будды. Но ни десять тысяч воинов, ни известные силачи не могли разрубить кото, на нём не осталось даже царапины, как не остаётся на металле следов от росы. И когда люди старались над ним, выбиваясь из сил, в небе неожиданно грянул гром, хлынул дождь, кото поднялось само по себе и исчезло в небесах.

Тикагэ продолжал заказывать службы в монастырях и всё надеялся на возвращение сына.

Через некоторое время от тоски по Тадакосо он скончался.