Повесть о дупле Уцухо-Моногатари. Часть 2

Глава XIX НА БАШНЕ (Начало)

Когда жёны Канэмаса, жившие на Первом проспекте, узнали, что Третья принцесса переехала на Третий проспект, то решили: «Мы никогда больше Канэмаса не увидим» — и все разъехались кто куда.[327]

Госпожа Сайсё из рода Минамото, которая жила в одном из западных помещений, покидая усадьбу, написала:

и прикрепила к столбу.

Канэмаса, посещая опустевшую усадьбу, прочитал стихотворение.

— Она очень умна, — сказал он, — обладает тонким вкусом и привлекательной внешностью… Надо разузнать, куда она скрылась, и навестить её.

Он поделился своими мыслями с матерью Накатада, и та ответила:

— Это было бы очень хорошо. На Первом проспекте вместе с Третьей принцессой проживало много твоих жён. Теперь они разъехались, и там, должно быть, уныло. Здесь места много, очень красиво, и если бы Сайсё поселилась в этой усадьбе, я могла бы общаться с ней. — И обернувшись к подошедшему в это время Накатада, она добавила: — Пожалуйста, отыщи госпожу Сайсё, о которой рассказал твой отец…

После этого Накатада часто думал о поручение.

В то время младшая сестра отрёкшегося от престола императора Судзаку, дочь госпожи Сёкёдэн,[328] бывшая жрицей в Исэ, должна была вернуться в столицу, потому что мать её скончалась. Канэмаса по этому поводу сказал Накатада:

— Мать жрицы и Третья принцесса — сёстры, они были очень близки, и иногда я мог видеть жрицу. Она красивая и утончённая женщина, мы иногда писали друг другу письма, и я даже обменялся с ней клятвами в верности. Но неожиданно она отправилась в Исэ, и я не думал, что ещё когда-нибудь увижу её.

— Когда жрица возвратится в столицу, вы бы могли тайно навещать её. Она, должно быть, ещё молода.[329]

— Да, жрице немного лет, — сказал Канэмаса. — Но что она будет думать? Я-то для неё неподходящая пара.

— Конечно, очень большая у вас разница в возрасте.

— Но меня по-прежнему влечёт к женщинам, — промолвил Канэмаса.

— Скоро я отправлюсь на поиски госпожи Сайсё, — пообещал на прощание Накатада.

Статуя Будды-врачевателя в храме Исидзукури[330] обладала чудодейственной силой и привлекала многих паломников. Накатада, собираясь в течение нескольких дней поститься, отправился в храм, никому не объявляя о своём намерении, в сопровождении нескольких слуг.

В храм всегда отправлялось много народу, и обычно пускались в путь на рассвете.

Рядом с кельей, которую отвели Накатада, расположилась некая дама. Голос её был чрезвычайно красив и обнаруживал благородное происхождение дамы. При ней находились две женщины, по всей вероятности, служанки. Путешественница как будто не очень боялась посторонних глаз, и её можно было видеть через переносную занавеску.

Из храма показался настоятель монастыря, и одна из служанок, по-видимому, кормилица, обратилась к нему:

— Помолитесь, пожалуйста, чтобы благополучно окончились мытарства нашего молодого господина. Госпожа хочет, чтобы его отец узнал о сыне. А у меня смотреть на её муки нет сил.

«Обретёт ли этот ребёнок своего отца? — подумал Накатада. — Они, судя по всему, никогда не видели друг друга. Какая жалость! Кто же его отец?»

Мальчику было лет восемь или девять. Волосы его доходили до самых колен. Одет он был в тёмное однослойное платье из лощёного шёлка и в белое верхнее платье на розовой подкладке, одежда кое-где была разорвана и грязна. Лицо у ребёнка было белое и очень красивое, совсем без грима, вид он имел благородный. Мальчик вышел из кельи и стоял, с любопытством разглядывая паломников. Накатада внимательно смотрел на него, и ему показалось, что мальчик похож на принца. Голос ребёнка был чист и полон прелести, его манера говорить отличалась любезностью, простодушные слова очаровывали.

Накатада и мальчик взглянули друг на друга, и Накатада сделал ему знак веером. Ребёнок заулыбался и подошёл к Накатада, но в это время за занавеской раздался нежный голос: «Позови сына. Куда он ушёл? Ни к чему ему повсюду расхаживать». Кормилица стала звать мальчика: «Иди сюда, иди сюда!» — но ребёнок не обращал на неё внимания.

Генерал посадил мальчика к себе на колени и спросил:

— Там за занавеской твоя матушка?

— Да, — ответил тот.

— Чей ты сын?

— Не знаю.

— А как называют люди твоего отца?

— Как будто правым министром, но я его никогда не видел. Меня ищут, я пойду, — сказал мальчик и ушёл в свою келью.

«Как неожиданно! — подумал Накатада. — Это та госпожа, которая жила в западном флигеле. Отец говорил, что у неё родился сын, но сам он никогда не видел ребёнка. Мать очень любит его и увезла с собой. Бывает же — это, конечно, тот ребёнок, которого она взяла с собой. Что ж, попытаемся…» — Придвинув тушечницу, он написал:

Вы, оказывается, находитесь здесь. Я о многом должен Вам рассказать. Случай помог мне узнать, куда Вы скрылись».

Накатада передал письмо госпоже Сайсё через прислуживающую ей юную служанку, сказав:

— Попросите, чтобы госпожа обязательно ответила мне.

Открыв письмо, госпожа узнала Накатада. В крайнем смущении она подумала: «Какого же он мнения обо мне?» — но в то же время с радостью сказала себе: «Это проявление милости Будды». Она взяла кисть и написала на белой бумаге:

«Неспокойно у меня на сердце, но…

Я совершенно не догадываюсь».

Накатада уже видел почерк госпожи, и при взгляде на письмо ему показалось, что каллиграфия её стала изысканнее и благороднее. «Это её почерк. Нельзя ошибиться», — решил он.

В ответ он написал:

«Отец никогда не думал о Вас с неприязнью, но я отныне намерен почитать Вас, как свою мать. Отец очень сокрушается о том, что с Вами случилось, и говорит, что если даже Вы стали монахиней, он готов приехать за Вами и перевезти к себе. Он очень тоскует по Вам. Поэтому-то я очень обрадовался, когда встретил Вас, и в сердце у меня зародилась надежда. Полагайтесь на моего отца, а если Вы, кроме того, будете расположены ко мне, я буду очень рад. ‹…›»

Накатада вызвал к себе мальчика и сказал ему:

— Ты мой младший брат. Отныне я буду заботиться о тебе, как о своём сыне.

Он говорил с ребёнком очень ласково. Накатада был необычайно красив, слова его находили отклик в душе ребёнка, и он радовался всем своим наивным сердцем.

— А я буду думать, что вы мой отец, — сказал он.

— Иди же ко мне, — пригласил Накатада, и тот вошёл в его келью.

Кормилица и слуги были чрезвычайно обрадованы.

Наступил вечер. Войдя в келью к госпоже, Накатада подошёл к ширме.

«Она держит себя очень благородно, но стыдится своего положения ещё более, чем дочь покойного главы Палаты обрядов, — думал он. — Голос её похож на голос Дзидзюдэн. И хотя речь идёт о её сыне, кажется, что она не испытывает никакой обиды на моего отца, и так безупречно она владеет собой, что мне становится неловко за свои манеры».

— Я обязательно в самом ближайшем будущем приеду за вами. Мой отец только и мечтает об этом, — сказал он.

— Благодарю вас, но я удалилась от мира, и моё возвращение будет встречено недоброжелательно. Что касается моего сына… На Канэмаса у меня надежд нет, а если бы вы взяли на себя заботу о нём, я бы ни о чём больше не беспокоилась.

— Нет-нет, я скоро обязательно приеду за вами, — повторил генерал.

— Сначала расскажите вашему отцу, что вы нас встретили, и я поеду лишь в том случае, если он не будет возражать, — ответила госпожа.

На следующий день Накатада позвал к себе мальчика, угостил его фруктами и долго разговаривал с ним. Генерал начал читать стихи, и брат его красивым голосом стал вторить ему.

— Очень хорошо, — похвалил его генерал. — А кто научил тебя?

— Моя матушка…

Генерал отметил, что у госпожи Сайсё безупречный вкус. Прошло три дня, и Накатада собрался покинуть монастырь.

— Куда же мне за вами приехать? — спросил он госпожу.

— Я поселилась в глухом селенье, и представить даже нельзя, чтобы вы приехали в такое ужасное место, — ответила она.

Госпожа должна была уехать из монастыря в тот же день, что и Накатада. Сопровождающих у неё было мало, и Накатада сказал своим наиболее преданным слугам из тех, кто явился за ним в монастырь, чтобы они сопровождали госпожу. Она жила на запад от монастыря в большом доме. Усадьба была в один те, но страшно запущена. Приехав домой, госпожа рассказала и о встрече с генералом, и тётка её возликовала. Слугам Накатада вынесли красиво накрытые столики с фруктами и закуской.

Сразу же после возвращения в столицу Накатада отправился к отцу.

— Недавно я решил поститься и отправился в храм Исидзукури. Там я встретил госпожу Сайсё. Она по-прежнему необыкновенная красавица. Привезите её сюда поскорее, можно поселить её в покоях, что стоят на юг от восточного флигеля.

— Она, наверное, очень на меня сердита, — ответил отец. — Кроме того, её переезд может повредить и твоей чести. Масаёри везде расхаживает в окружении своих многочисленных сыновей. Ты же у меня один, но твоя репутация столь безупречна, что ты затмеваешь всех его детей. Все считают тебя блистательным, и если вдруг у тебя появится неотёсанный брат, это вряд ли послужит тебе к украшению.

И Накатада, и мать его принялись возражать.

— Ты рассуждаешь, как человек недалёкий, — сказала госпожа. — Пусть младший брат и в самом деле нехорош, от этого репутация Накатада не пострадает. Если даже ребёнок вырастет не таким, как ты хотел бы, это ещё больше выявит превосходство Накатада. Тебе не следует говорить подобные вещи, лучше поскорее отправляйся за госпожой и сыном.

— Ну что ж, делать нечего, — улыбнулся Канэмаса.

— Сегодня утром я послал слуг проводить госпожу домой, — рассказал Накатада. — Жилище её очень запущено и наводит на душу уныние. Может быть, лучше было бы сначала послать ей письмо.

Настроение у Канэмаса становилось всё лучше.

— Я вспоминаю, — сказал он, — как давным-давно отец её, советник сайсё, завещал мне: «Если в будущем ты женишься на блистательной женщине, то и тогда не забывай мою дочь. Меня неотступно мучит мысль, что моя дочь окажется в безнадёжном положении, будет пребывать в унынии и скуке, что дом её будет разорён. Красивых женщин много, но у моей дочери такой добрый нрав, цени же её». Мне хочется послать ей какой-нибудь подарок.

— Как, должно быть, помогал вам такой добрый человек, — промолвил Накатада.

В доме были китайские сундуки, наполненные добром, присланным из провинции Овари, и Накатада предложил: «Нужно послать их госпоже». В одном сундуке было двадцать штук гладкого шёлка, десять штук узорчатого шёлка; второй же не был наполнен доверху, и жена Канэмаса велела положить в него однослойное платье из лощёного узорчатого шёлка, красную шёлковую накидку с прорезами, штаны, трёхслойное платье с узорами горных роз и шлейф, туда же положили много разноцветного шёлка.

Канэмаса написал письмо:

«Как много времени прошло с нашей встречи! Так получилось, что долго не писал тебе. У тебя были причины исчезнуть, не сказав никому — куда, но я очень тревожился. Мне рассказал Накатада о встрече с тобой, и я был несказанно рад известию о нашем сыне. Ты решила больше не показывать мне ребёнка и ничего о нём не сообщать, это меня очень терзало. ‹…› Теперь вы можете переехать в удобный дом и жить в нём спокойно. Я скоро приеду за вами. Любовь к дорогому сыну…

Ты, может быть, мне не веришь. Сундуки посылают тебе Накатада и его мать, я и не знаю, что в них».

Рано утром Канэмаса послал письмо и подарки с помощником правителя провинции Ямато, который в своё время был в хороших отношениях с госпожой Сайсё. Слуги госпожи, увидев его в воротах дома, пришли в изумление.

Госпожа послала свой ответ на письмо:

«Вновь и вновь читаю Ваше письмо. Я понимаю, что Вы беспокоились, не видя так долго нашего сына.

При любых обстоятельствах, пожалуйста, приезжайте, чтобы увидеть сына, о котором Вы волнуетесь. ‹…›» Канэмаса показал письмо матери Накатада.

— Взгляни-ка. Её почерк замечательнее, чем почерк самой близкой из моих жён.[333] Так прекрасно написано, что залюбуешься.

— Действительно, написано прекрасно, — согласилась она. — У меня нет сестёр, с которыми я могла бы дружить, и я чувствую себя одиноко. Думаю, что у госпожи Сайсё добрый характер. Если бы мы с ней подружились, она бы и к Накатада относилась, как к младшему брату. Наш сын поражает зрелостью своих суждений, но он всегда советуется со мной даже по пустякам, и я часто думаю, что когда умру, ему будет одиноко. Как мне его жалко!

— Лучше о таких мрачных вещах не думать, — остановил её муж. — Но из всех моих жён Накатада сможет рассчитывать именно на неё. Жаль, что Третья принцесса, будучи столь высокого происхождения, так высокомерна. Она поселилась в моём доме, но…

Госпожу Сайсё собирались поселить в восточном флигеле, куда Накатада часто перебирался, когда постился. Помещение было надлежащим образом перестроено, там расставили ширмы и разложили утварь. Наконец Канэмаса назначил день переезда в столицу.

Накануне этого дня Накатада прибыл в далёкую усадьбу. Сад в усадьбе был разбит красиво, но так зарос сорной травой, что походил на лесную чащу. Флигеля и коридоры покосились и производили мрачное впечатление. Не слышалось никаких голосов. Решётки были открыты с восточной стороны, всего на два ма. В юго-западной части бумага перегородок была разорвана. Накатада поднялся на веранду с южной стороны и обнаружил, что занавесь у раскрытых боковых дверей поднята. В доме за какой-то работой сидели люди. У столба в главном помещении расположилась госпожа Сайсё. Она была одета в пурпурное однослойное платье и нижнее платье на вате из синего узорчатого шёлка. Её блестевшие волосы казались скрученными шёлковыми нитями и красиво падали ей на лоб. Госпожа была изящна, очаровательна и очень похожа на мать Накатада. На сыне её была только вышитая накидка из лощёного узорчатого шёлка, и видны были его голые ноги. Он сидел перед матерью и держал маленькую лютню, сделанную необычайно искусно. Госпожа расчёсывала ребёнку волосы и любовалась ими. Жесты её были грациозны. Мальчик очень красиво, с большим искусством играл какую-то пьесу.

— Хоть ты и мал ещё, но тебе уже нельзя играть на такой маленькой лютне, — заметила госпожа.

— Тогда я сяду к тебе на колени. Иначе я упаду. И сев к матери на колени, он заиграл на большой лютне, играл мальчик очаровательно.

«Вот если бы отец видел сейчас, как он играет на этой огромной лютне!» — подумал Накатада. Он кашлянул, чтобы известить о своём приходе. Госпожа испуганно придвинула переносную занавеску и спряталась за ней. Сыну она велела вынести для гостя подушки. Накатада поблагодарил и обнял мальчика.

— Возьми-ка свою лютню. Я только что пришёл и совсем не слышал, как ты играешь. Не стесняйся меня. Скоро ты будешь жить вместе со мной, завтра я заберу вас отсюда, — сказал Накатада.

Госпожа была очень смущена. «Ах, какой стыд! Он увидел меня, этот блистательный генерал», — думала она.

— Я слышала ваши слова и хочу сказать вам вот что… — произнесла госпожа. Накатада приблизился к перегородке, и она продолжала: — Сейчас уже никто не вспоминает обо мне — жива ли, мол, она или нет? Но вам кто-то обо мне рассказал, и вы решили перевезти нас в столицу — я вам за это бесконечно признательна. Канэмаса же обо мне совсем не вспоминает и за всё это время ни разу не навестил меня. Когда мой престарелый отец почувствовал, что ему совсем мало осталось жить, он очень беспокоился о моём будущем, но после его кончины обо мне никто не заботится.

— Вы правы, и мне нечего возразить вам, — ответил Накатада. — Но отец мой в течение долгого времени действительно тревожился о вас. Моя мать живёт совершенно одна и очень скучает, из всех жён отца она к вам чувствует особое расположение. Подружитесь с ней. Мать моя придерживается старых порядков, у неё спокойный характер, и было бы прекрасно, если бы вы отнеслись к ней, как к сестре.

— Ваши слова меня чрезвычайно радуют, но боюсь, что рядом с ней я буду казаться совсем недостойной внимания женщиной. И сын мой, которого я воспитываю с такой заботой ‹…›. Передайте, пожалуйста, вашему отцу, что я прошу его позаботиться о сыне.

Госпожа показалась Накатада столь же прекрасной, как Фудзицубо, и при всей его серьёзности, сердце у него взволновалось, и он был готов произнести неподобающие слова, но подавил свой порыв.

— Это невозможно, — ответил он. — Вы сможете иногда наведываться сюда, но сейчас вы должны переехать к отцу.

— Я вернусь в столицу через некоторое время.

— Нет, так не годится. И отец мой на это не согласится, — сказал напоследок Накатада.

Вечером прибыли сундуки с платьем от Накатада: нижнее платье из узорчатого китайского шёлка розового цвета на зелёной подкладке, синее нижнее платье, пурпурная накидка с прорезами и трёхслойные штаны; для мальчика были приготовлены: тёмное однослойное нижнее платье, светло-коричневое платье из узорчатого шёлка на тёмно-красной подкладке, белое верхнее платье на розовой подкладке, белые шаровары на алой подкладке. К поясу женских штанов был прикреплён лист бумаги со стихотворением:

Кроме этого, письма не было. Посыльный, молодой прислужник маленького роста, попросил написать ответ.

Госпожа, увидев подарки, подумала: «Поглядев на мою нищенскую обстановку, он пожалел меня! Какой позор!» — а прочитав стихотворение, она решила, что это стихотворение любовное, её охватил ещё больший стыд, и она отвечать не хотела.

— Он так любезен. Он подумал обо всём, чтобы у тебя не было никаких забот. Ответь ему хоть что-нибудь, — уговаривала её тётка. И госпожа написала:

Я смотрела на Ваше письмо и так и эдак, но…»

Посыльному она велела вынести вышитую шёлковую накидку белого цвета на алой подкладке, а от сына добавила нижнее однослойное платье модной в то время расцветки.

— Я ничего, кроме письма, не возьму… — заявил посыльный, отказываясь от платья. Но госпожа велела заставить его принять вознаграждение.

Тогда он, пустившись в путь, повесил это платье перед домом на разросшийся мискант и убежал. «Какой шутник! — засмеялись слуги. — Сочувствует нашей бедности…»

Вручая Накатада письмо госпожи, посыльный рассказал, как он поступил с наградой и как убежал.

— Ты правильно сделал, — похвалил его генерал и дал ему однослойную накидку.

Когда Накатада прочитал письмо, его охватил стыд. «Ах, какая досада! Она сочла моё письмо банальными любовными признаниями. Почему только я это написал?»

На следующий день Накатада отправился к отцу.

— Вчера я ездил к госпоже Сайсё. Я хотел посмотреть, как она живёт, и предложил ей переехать сюда, но она отвечала, что никуда не поедет. Я вновь и вновь убеждал её. «Будет очень плохо, если вы останетесь здесь», — говорил я ей, но она повторяла только одно: «Сейчас уже поздно». Мне кажется, было бы лучше, если бы вы сами поехали туда и постарались убедить её.

— Странно! Почему она так говорит? — удивился Канэмаса. — Может быть, она поседела и подурнела? Она была очень красива, но как подумаешь, в каких условиях она жила до сего дня… Она прекрасно играла на лютне, в нашем мире вряд ли кто-нибудь ещё может так играть…

— Да-да. Её сын великолепно играет на этом инструменте. Теперь понятно, что для этого есть основания.

— Вот как! Она, наверное, обучала его с особым старанием. Мать её тоже была великолепной музыкантшей, — припомнил Канэмаса.

— Как только стемнеет, поскорее отправляйся туда и привези их всех, — заговорила мать Накатада. — С тех пор, как ты собрал здесь всех своих замечательных жён, я только и думаю о том, как бы перевезти сюда очаровательную, утончённую госпожу Сайсё. Левый министр Масаёри поистине очень любезный и очень тонкий человек.[334]

— Да, если его увидишь хоть раз, то никогда не забудешь, — поддакнул Канэмаса. — Он занимает высокое положение, всегда следует моде, очень красив. Когда посмотришь на такого человека, становится стыдно, начинаешь презирать себя самого…

— Что тут говорить! Но больному лучше молчать,[335] — вздохнула госпожа и стала окуривать благовониями одежды, выбранные для госпожи Сайсё.

Канэмаса в экипаже отправился за женой. С тех пор, как он был там когда-то, дом обветшал ещё больше. Но переносные занавески были очень чисты. Канэмаса сразу же прошёл в глубину помещения. Комнаты были освещены. В главных покоях сидела госпожа, одетая в нижнее платье из мягкой ткани, белое китайское платье на зелёной подкладке, затканное узорами, и шлейф в таких же узорах. На сыне был красивый костюм и великолепное верхнее платье. Волосы его были аккуратно расчёсаны, спускались на плечи и были очень красивы. Он стоял у светильника. Канэмаса увидел, что возле госпожи было всего четыре-пять взрослых прислужниц и несколько совсем юных очаровательных служанок. Картина дышала спокойствием. Канэмаса вспомнил, как хороша была госпожа в молодости, какими очаровательными были её покои, вспомнил, как праздновали их бракосочетание, — и ему стало очень грустно.

— Где же молодой господин? — спросил Канэмаса, и сын без боязни подошёл к нему.

Канэмаса попросил принести огня и при свете взглянул на сына. Он был очень красив и напоминал Наката да в этом возрасте. Мальчик застенчиво улыбался и от этого казался ещё более очаровательным.

— Как ты могла, не показав мне сына, уехать с ним! — упрекнул Канэмаса жену.

Они заговорили о том, что произошло с ними за эти годы. Госпожа ни в чём не укоряла мужа, как делали другие его жёны, а отвечала спокойно и застенчиво. Но Канэмаса говорить спокойно не мог, печальные воспоминания нахлынули на него, и он некоторое время сидел, опустив глаза.

— Уже поздно. Поедем же, со мной! — сказал он наконец.

— Как, и я? Но…

— Я для этого и приехал.

— Как же быть? Надо сначала спокойно подумать. Когда вот так торопятся…

— Почему ты колеблешься? К чему мне было приезжать, если ты не поедешь? Я не могу взять с собой одного только сына, — уговаривал Канэмаса жену.

— Возьми его к себе, когда он немного подрастёт. Сейчас он будет тосковать по мне, доставит тебе много беспокойства. А потом…

— Сын наш поедет теперь вместе с нами, — решительно заявил Канэмаса. — Я перевезу вас в очень спокойное место, где вас никто не будет видеть.

— Ах, что же мне делать? — колебалась госпожа.

— Ты теперь не такая сговорчивая, как была раньше. Ты научилась возражать мне, — упрекнул её Канэмаса с серьёзным видом.

— Ты же сам говоришь, что мы не могли не измениться, — засмеялась она.

— Так оно и есть. О чём здесь ещё рассуждать? Скорее в путь! — торопил он госпожу.

— Но разве я могу оставить тётку одну в таком унылом месте? — воскликнула она.

Госпожа прошла к старой даме и сказала ей:

— Муж мой хочет перевезти нас сейчас же, но без тебя я никуда не поеду.

— Нечего тебе здесь оставаться, — ответила та. — Лучше я поеду с вами.

Канэмаса взял у Накатада один экипаж. В него сели госпожа Сайсё с сыном и его кормилица, во второй экипаж села тётка и её родственницы Тайфу и Сёсё, в третий — три взрослых служанки и две юных прислужницы. Сопровождающих было более десяти. Таким образом, госпожа переехала на Третий проспект в сопровождении большой свиты.

— Почему вы дожидались зари? — спросил у отца Накатада.

— Да так уж получилось. Она твердила, что никуда ехать не хочет, и мне пришлось долго уговаривать, — объяснил тот и пошёл к матери Накатада.

«В экипажах очень тихо. По-видимому, все заснули», — подумал Накатада. Он велел высадить приехавших и проводить их в приготовленные помещения, а сам он направился к Первой принцессе.

— Очень уж поздно. Скажут, что отец хочет изменить распространённый обычай,[336] — сказал Накатада.

— О чём ты? — откликнулась принцесса.

— О даме, о которой рассказывал, — ответил он и лёг спать.

Вскоре Накатада явился к госпоже Сайсё, и сын её, увидев генерала, закричал: «Батюшка!» — и всё время был возле него. Канэмаса же мальчик называл господином и не испытывал к нему особой теплоты.

В день соревнований по стрельбе из малого лука[337] Накатада привёз своих детей[338] в усадьбу на Третий проспект. Присутствовали и сын Насицубо, и сын госпожи Сайсё. Оба были одеты очень нарядно. Все спрашивали друг друга, показывая на сына госпожи Сайсё: «Какой красавец! Кто это?» «У министра мало детей, ему скучно, и поэтому он взял этого мальчика на воспитание», — предположил кто-то. «Разве это не сын министра? Видно, что он очень умён. Сын Насицубо очень изящен и одарён, но и этот очарователен», — говорили другие.

Его подзывали к себе, и он без боязни шёл ко всем. Волосы у него были очень длинные и красивые.

Накатада сказал Первой принцессе:

— Если ты хочешь поехать с нами, надень, пожалуйста, шаровары.

— И Насицубо, и её сын одеты, как я, — ответила она и шаровары не надела.[339]

Не знавшие истинного положения вещей говорили о сыне госпожи Сайсё: «Это сын Канэмаса от той же жены, что и Накатада».

Один из принцев прекрасно играл на органчике, другой — на флейте.[340] «А на чём ты умеешь играть?» — спрашивали у сына Сайсё. «Я могу играть на лютне». — «Как это замечательно!» — воскликнули все вокруг.

Канэмаса велел своим подчинённым — старшему сыну старшего советника министра и младшему военачальнику Личной императорской охраны, имевшему четвёртый ранг и бывшему младшим братом советника сайсё, — попросить лютню у Третьей принцессы и сказал сыну поиграть на ней.

— Если меня кто-нибудь не возьмёт на руки, я не смогу играть, — ответил тот.

Кто-то из присутствующих подозвал его к себе и взял на руки. Мальчик начал играть, и игра его была изумительна. Потом он играл с другими детьми, в ансамбле с органчиком и флейтой. «Небывалое, удивительное исполнение! — восторгались присутствующие. — Его надо показать государю и отрёкшимся императорам. В этой семье опять появился замечательный музыкальный талант, как у Накатада».

Музыка навевала на собравшихся печаль. Министр с восхищением смотрел на сына. «Он будет, по-видимому, превосходным музыкантом, — думал он. — У Накатада детей мало. Было бы хорошо, если бы они в будущем поддерживали друг друга».

Он прошёл в задние покои и сказал жене:

— Все восторгаются сыном госпожи Сайсё. Удивительно, как этот ребёнок льнёт к Накатада. Кажется, он любит и сына Насицубо. Меня же он дичится. Когда дети расположены ко всем без исключения, это очень мило.

— Ты совершенно прав. Но дети тянутся к тем, кто их любит. Однажды я наблюдала такую сцену. Ты сидел на веранде и взял внука на руки. Тогда все стали просить: «И меня, и меня!» — и ты брал их на руки. Сын госпожи Сайсё это видел и ждал, что ты возьмёшь и его, но ты этого не замечал, и он очень опечалился. Он стоял в стороне, прислонившись к перилам, и о чём-то думал. Почему ты никогда не приласкаешь его? Ты ко всему равнодушен, и сколько времени ни проходит, чуткости у тебя не прибавляется. Мне стало больно, когда я смотрела на него, мальчик показался мне таким несчастным, что я чуть было не заплакала. Накатада одинаково добр ко всем — и к принцам, и к другим детям. Если тётка госпожи увидит, как ты равнодушен к сыну, она будет очень опечалена. Когда бы ты жил долго, не навлекая на себя ничьей злобы и ко всем проявляя сочувствие, я была бы спокойна и после своей смерти не только за тебя, но и за Накатада ‹…›.

Дама Дзидзю, прислуживающая матери Накатада, и дама Сёсё, прислуживающая госпоже Сайсё, были сёстры. Они обо всём рассказывали друг другу, так что госпожа Сайсё и её тётка узнали об этом разговоре и остались им очень довольны.

«У Накатада прекрасная душа, и собой он очень хорош. Это всё оттого, что у его матери доброе сердце. А вот Канэмаса — человек неглубокий. Если ему не сказать, он сам не поймёт, что у другого на сердце. Неудивительно, что молодой господин тянется только к Накатада», — говорили они между собой.

Жена Канэмаса, которая раньше была императорской наложницей и жила в Павильоне сливы, Умэцубо, очень негодовала, что он её оставил. Она послала ему горную лилию и веер из пахучего дерева, а на бледно-жёлтой бумаге написала:

О многом я размышляю…» Канэмаса ответил:

Я старею, и глаза мои застилает туман. Разве ты не живёшь поблизости, как жила раньше?»

Вскоре он поехал за ней и поселил её во втором восточном флигеле, в коридоре с северной стороны.

Прислужницы матери Накатада услышали, как судачат служанки Третьей принцессы: «В нашем мире нельзя быть спокойным. В былые времена мы и не думали, что госпоже придётся влачить такое существование, как сейчас. Её жизнь совсем не соответствует её положению», — и рассказали о том матери Накатада. «Ах, что вы говорите! Вам это слышалось во сне. Всё досужие разговоры низких людей!» — пристыдила своих прислужниц госпожа.

Канэмаса двадцать пять дней в месяц проводил у матери Накатада, пять дней у Третьей принцессы, а к госпоже Сайсё и Умэцубо он не захаживал. Даже днём он оставался в покоях матери Накатада, и как-то раз она пожаловалась сыну:

— Твой отец всё время проводит у меня, так что даже меня стесняет. Мне хочется иногда почитать сутры. Кроме того, он должен думать и о Третьей принцессе. Если бы ты как-нибудь сказал ему об этом!

— Хорошо, что ты обратила на это моё внимание, — ответил Накатада. — Живи так, как тебе хочется, а я всегда буду возле тебя. Сейчас тебя никто ни в чём упрекнуть не может. Когда я буду говорить с отцом, я заведу с ним речь о том, что тебе самой сказать трудно.

Как раз в это время к ним вошёл Канэмаса. Накатада посмотрел на отца с восхищением.

— Среди ваших жён некоторые ушли в монахини, другие влачили жалкое существование. Я радуюсь тому, что вы последовали моему совету и собрали их у себя. Но нехорошо, что вы проводите всё время в одних и тех же покоях. Оставайтесь с моей матерью десять дней, с Третьей принцессой десять дней, а оставшиеся десять дней распределите между тремя дамами, — сказал Накатада.

— Невероятно! — засмеялся Канэмаса. — Ты стал говорить мне неслыханные вещи! Когда я был молодым и без разбора посещал разных дам, возможно, некоторые и мечтали обо мне. Но сейчас моё положение пошатнулось, я уже стар, спина согнулась, ноги не ходят. Везде судачат, что я всё время провожу у твоей матери, но стоит ли обращать внимание на то, что думают посторонние? Нет, конечно.

— Поскольку я похитила твоё сердце у других жён, я чувствую себя виновной, — сказала госпожа. — Все дамы, как и Третья принцесса, погружены в уныние. Если бы ты посещал их, они были бы очень рады. У Масаёри с двумя жёнами прекрасные отношения, он у каждой проводит по пятнадцать ночей и детей своих воспитывает, не делая различий, от какой они матери. Ты же неотлучно находишься подле меня, и нельзя сказать, чтобы это было мудро. Третью принцессу особенно любит её отец, отрёкшийся от престола император Сага, и время от времени справляется, как она живёт. Тебе должно быть стыдно. Госпожа Сайсё очень добра. Все вокруг меня ею восхищаются, поэтому отнесись к ней немного сердечнее. Когда её тётка слышит о Накатада, она от радости начинает плакать. Я не должна произносить того, о чём часто думаю, — это может принести несчастье, но как бы я была рада, если бы ты стал опорой этой даме, у которой такое глубокое сердце. Мы встретимся вновь в других мирах, — проникновенно говорила она.

— Проводите пятнадцать дней здесь, а остальные у Третьей принцессы, — сказал Накатада.

— В таком случае я у каждой из них должен проводить по пятнадцать дней, — проворчал Канэмаса. — Умэцубо — дама искусная, но с характером. Дочь главы Палаты обрядов ведёт себя как ребёнок, с кормилицей говорит невежливо. Госпожа Сайсё спокойна, очень рассудительна, она ко всем относится одинаково. Пожалуй, только её я навещал бы, как вы мне советуете.

Накатада несколько раз заговаривал о том, что он хотел бы показать сына госпожи Сайсё императору и наследнику престола. Однажды он объявил:

— Сегодня я возьму его во дворец!

Мать Накатада приготовила для мальчика одежду, и ему сделали причёску бидзура. Это его очень изменило, но он выглядел по-прежнему очаровательно.

Они прибыли во дворец. Рядом с императором находился наследник престола.

«Какой красивый мальчик!»- восхищались все. Сын госпожи Сайсё действительно был очень мил. Велели принести лютню и попросили его поиграть. Некоторое время ребёнок не двигался с места, и Накатада сказал ему:

— Поиграй. — Затем, обратившись к государю, пояснил: — Он ещё мал ростом, а лютня большая, и он может играть на ней, только если кто-то возьмёт его на колени.

В покоях появилось множество придворных дам, которые с восхищением разглядывали мальчика.

— Это тот самый ребёнок, о котором так много говорят? — спросил Судзуси. — Я никогда не видел такого красивого мальчика. Иди же ко мне.

Он взял ребёнка на колени и попросил играть. Тот неподражаемо сыграл какую-то пьесу.

— Очень уж недолго ты играл! — сказал император.

— Он ещё слишком мал, — вступился за брата Накатада.

— Принц, которого позвал к себе государь,[342] очень хорош, но вряд ли лучше этого мальчика, — сказал тихонько Судзуси, повернувшись к Накатада. — Что ты скажешь?

— Ничего подобного я не нахожу, — ответил тот. — Мой сын только подражает принцу, но в нём нет никакого очарования. Когда его приводят к Первой принцессе и я смотрю на него, я всё время говорю: «С самого рождения он был очень страшен. Можно ли представить себе, что это брат Инумия? Отведите его назад». Отец мой очень его любит, а мне он не нужен. А вот этот мальчик будет у меня учиться. У него и почерк прекрасный, и голос замечательный…

— Пойдём к даме Фудзицубо, — сказал наследник престола и повёл сына госпожи Сайсё к своей матери.

Накатада пошёл вслед за ними. В покоях Фудзицубо были поставлены переносные занавески. Увидев сына Сайсё, придворные дамы заахали от восхищения.

— Пришёл маленький господин, — сказал Накатада, обращаясь к Соо. — Пригласи его в покои.

— Маленький господин очень красив. На кого же он похож? — спросила она.

Дело было ясное,[343] и Накатада ответил:

— Он похож на меня. Посмотри хорошенько.

Все вокруг засмеялись.

— Но нам нужно уходить поскорее, потому что в первый день посещения дворца надо ‹…›,[344] — сказал Накатада.

— Странно… — промолвила Фудзицубо и тихонько засмеялась.

Накатада поторопил Соо, но она ответила:

— Вы могли бы и не спешить. Он такой хорошенький, что вам надо всегда являться во дворец вместе с ним и приводить его к нам.

Вместе с наследником престола сын госпожи Сайсё покинул покои Фудзицубо.

«Ни красотой, ни утончённостью манер, ни благородством он не уступает наследнику престола», — подумал, глядя на них, Накатада и почувствовал в сердце гордость за брата, как за своего сына. Мальчику подарили серебряных и золотых кукол, изображающих борцов. Вскоре Накатада с братом покинули дворец.

Накатада подробно рассказал матери обо всём, что произошло в тот день во дворце. Она очень этому радовалась. Сын же самого Накатада звал отцом Канэмаса, а на отца смотрел как на постороннего. Когда Накатада появлялся у жены, мальчик говорил равнодушным голосом: «Пожаловал генерал». А сын Сайсё звал Накатада отцом и был к нему очень привязан. Это очень нравилось и очень трогало Накатада.

В столицу прибыл помощник генерал-губернатора острова Цукуси. Он преподнёс Канэмаса двадцать серебряных коробок тончайшей работы, китайский узорчатый шёлк, гребни из аквилярии, украшенные перламутром. Мать Накатада послала семь коробок Третьей принцессе, четыре оставила себе, а остальным жёнам Канэмаса послала по две-три коробки. Канэмаса посоветовал ей соблюдать при этом разницу в их положении, но она ответила:

— Надо было бы, но я не хочу никого унижать.

В одну коробку она уложила пять штук китайского узорчатого шёлка, в другую гребни из аквилярии и красного сандалового дерева и послала всё это госпоже Сайсё. К подаркам она приложила стихотворение:

Госпожа ответила ей:

Мне хотелось бы дать один гребень тётке».

Мать Накатада и госпожа Сайсё посылали друг другу письма, отношения между ними были прекрасными; в тайне от всех они виделись друг с другом, подолгу говорили по душам и клялись в дружбе.

Накатада часто являлся к отрёкшемуся от престола императору Судзаку, к царствующему императору и к наследнику престола. Временами, когда его призывали во дворец, он думал, что у него нет ни мгновения душевного покоя. Как-то он сказал жене:

— Иногда, размышляя о своей жизни, я думал, что после женитьбы на тебе я обрёл спокойствие и после рождения Инумия мне нечего просить от жизни и не о чем беспокоиться. Но если поразмыслить хорошенько, у меня есть много причин для беспокойства, может быть, даже больше, чем у других.

— О чём ты? — спросила она.

— Ты совершенно не думаешь об Инумия. Она ещё только ползала, но когда смотрела на кото, то казалось, что она уже хотела на нём играть. Время бежит быстро. Она начала понимать, что к чему, надо найти подходящее место, и там со спокойной душой учить её музыке. Вот о чём я думаю постоянно, это не даёт мне спать по ночам. Обучение требует большой сосредоточенности, и я боюсь, что не смогу осуществить это дело. В следующем году ей будет семь лет, а я всё ещё не учу её. Матушку мою начали учить с четырёх лет. Ты спешишь с обрядом надевания штанов,[346] и всё приготовила к нему, но с этим-то как раз можно и подождать, — говорил он удручённо.

— Знаешь, я тоже об этом думаю, — ответила принцесса. — Когда речь идёт о людях обыкновенных, то беспокоиться об их будущем не стоит, но будет жаль, если из Инумия вырастет заурядное существо. Ты должен, ни о чём не тревожась, начать обучать её. Или ещё лучше, чтобы твоя мать…

— Вряд ли я смогу оставить Инумия одну. Кроме того, учиться лучше начинать у посредственных учителей. Давным-давно мой дед, попав к семи небожителям, начал учиться у наименее искусного из них, а в конце учился у самого блистательного. Отрёкшийся от престола император изволит говорить, что я играю хорошо, но когда речь заходит об игре матушки, он не находит слов для похвал. Когда я слушаю её, я сожалею, что прошли былые времена, и я не знаю, как играл на кото мой дед. Поэтому я не думаю, что Инумия надо сразу же учиться у моей матери. Сначала пусть она научится всему, что знаю я. Весной проникать мыслью в пение соловья, в горы, окутанные лёгкой дымкой, в ароматы цветов.[347] В начале лета думать о крике кукушки в ночи, о блеске утренней зари, о роще звёзд, сияющих на небе.[348] Осенью думать о дожде, о яркой луне в небесах, о цикадах, стрекочущих на разные голоса, о шуме ветра, о небе, виднеющемся сквозь покрытые багряными листьями ветви клёна. Зимой — об изменчивых облаках, о птицах и зверях; глядя при блеске утра на покрытый снегом сад, представлять высокие горные пики, ощущать течение воды на дне чистых прудов. Глубоко чувствующим сердцем и высокой мыслью объять самые разнообразные вещи. Следя за их изменениями, познать изменчивость всего сущего. Задуматься, как выразить всё это в звуках кото. И таким образом проникнуть благодаря музыке в суть тысячи вещей. Это совсем не то, что попусту бренчать на инструменте, как это ты делаешь, — сказал он.

Принцессе стало грустно, и она со стыдом слушала слова мужа о том, что игра на кото — не просто приятное времяпрепровождение.

— Почему же ты не научил меня хотя бы чему-нибудь из таких важных вещей? — упрекнула она его. — Мне бы хотелось послушать, как ты будешь учить Инумия, и научиться чему-нибудь самой.

Он засмеялся и ответил:

— ‹…› Если говорить серьёзно об обучении Инумия, необходимо, чтобы она слушала мою игру в спокойной обстановке, один на один со мной. Я всё время думаю, куда бы нам уединиться. Этот дом для нашей цели не подходит: он слишком шумен. Не переехать ли нам в старую усадьбу матери на проспекте Кёгоку? ‹…› Я приказал в прошлом году отстроить главное помещение, а сейчас надо построить флигеля ‹…›. Накатада отправился к своей матери.

— Я научила твоего сына читать по букварю,[349] он за один день всё запомнил и читает наизусть, — рассказывала госпожа. — Он читает лучше, чем обычно читают стихи. Это замечательно!

— Вы прекрасно проводите время, — согласился Накатада. — Я-то всегда прежде всего забочусь об Инумия, а сейчас завидую её брату. Ты так быстро научила его читать.

— Ты ведь никого и близко к Инумия не подпускаешь. Почему до сих пор ты не учишь её музыке?

— Она только и твердит, что хочет играть на кото. И я не знаю, как поступить. Я хочу попросить разрешение у царствующего императора и у отрёкшегося от престола императора удалиться от службы, отбросить все повседневные заботы и затвориться в уединении. Я бы хотел, чтобы ты приходила ко мне и научила тому, в чём я не силён. Об этом я мечтаю днём и ночью.

— Должна признаться, что и я об этом думаю, — сказала госпожа. — Моё искусство клонится к закату,[350] поэтому тебе надо поспешить.

— Она так быстро всё схватывает, что мне становится страшно. И непременно должна хорошо играть на кото, — сказал Накатада, затем, понизив голос, продолжал: — Но где учить её? Дом, в котором живёт Первая принцесса, всегда полон народу, там шумно, он для занятий не подходит. Да и ваш дом в этом смысле не очень хорош. Я хочу отстроить дом на проспекте Кёгоку. Мне кажется, что старая усадьба лучше всего соответствует моим намерениям. Возможно, отец и не одобрит моих планов, но для меня это — дело всей жизни.

— Ты прав, — поддержала его госпожа. — Если твой отец и не будет доволен, не обращай на это внимания. Делай так, как сказал. Старая усадьба — самое подходящее место. Уже многие годы, слыша разговоры о ней, я мечтаю туда перебраться. Спокойно вспоминать прошлое, заказывать молебны по покойному отцу и самой выполнять обряды… — И не в силах сдержаться, она заплакала. Накатада, вспоминая грустное прошлое, тоже прослезился.

— Прекрасное намерение! — сказал он. — И мне хотелось бы иногда, затворившись там, размышлять о непостоянстве нашего мира. Нужно отвезти туда священные книги. Я давно уже хочу отслужить молебен по деду, но из-за своей службы и семейных дел никак не могу найти времени. Пока жив отец, мне вряд ли удастся самому стать отшельником и служить Будде. Но чтобы я смог выучить Инумия так, как хочу, мне необходимо на некоторое время удалиться от мира. Я мечтаю явить миру чудо.

В комнату вошёл Канэмаса с сыном Насицубо на руках.

— Я уже подумывал, что давненько не слышал твоего голоса, звуки которого разгоняют всякую нечисть, и вот ты опять пожаловал! — сказал он.

Сын Накатада стал просить:

— И меня, и меня! — И Канэмаса посадил одного внука на плечи, а другого взял на руки.

Сын госпожи Сайсё тоже вошёл в покои. Трудно было решить, кто из них лучше, все мальчики были по-своему очень красивы, и взрослые невольно ими залюбовались.

Канэмаса заметил, что его жена и Накатада плакали.

— Что случилось? Почему вы такие странные? Не обидела ли вас чем-нибудь Третья принцесса? Или кто-нибудь из других моих жён? — спрашивал он, побаиваясь возможных упрёков сына.

— Как ты можешь предполагать такое! — ласково улыбнулась ему госпожа. — Накатада собирается отстраивать дом на проспекте Кёгоку, и в связи с этим нам пришло на память грустное прошлое.

— Мне очень больно вспоминать об этом, — серьёзно промолвит Канэмаса.

— Ах, никогда до тех пор я не испытывала такой печали! — вздохнула госпожа.

— Когда я думаю, — сказал Канэмаса, — что явился причиной того, о чём вы сейчас вспоминали, у меня на душе становится очень тяжело. Лучше нам не говорить о прошлом.

— ‹…› — сказала госпожа, и написала, проливая слёзы, —

Канэмаса, объятый печалью, сразу же приписал:

Разве я не верный твой стражник?»

Накатада, взяв оба стихотворения, покинул родителей и отправился в восточный флигель к госпоже Сайсё.

— Давно я не посещал вас, — произнёс он.

Госпожа велела вынести подушки для Накатада и вышла к нему.

— Не так давно, чтобы я начала беспокоиться. Разговоры с вами для меня очень радостны, и утешенная вами, я спокойно провожу свои дни.

— Я был сейчас у своих родителей. Посмотрите, что я обнаружил среди других замечательных вещей. — И, вытащив из-за пазухи стихотворения родителей, Накатада показал их госпоже.

Она почувствовала глубокую грусть и приписала сбоку:

Глядя на неё, генерал почувствовал жалость, и взяв кисть, написал:

Генерал был повсюду известен своей справедливостью. Все в стране испытывали к нему почти такое же доверие, как к Масаёри, и во всех случаях полагались на его мнение.

Первая принцесса играла с Инумия в куклы. Девочка была так красива, что, казалось, затмевала солнце. И те, кого охватил гнев, и те, кто таил в сердце злобу, при виде её забывали своё недовольство и начинали улыбаться. Даже Фудзицубо вряд ли была столь прекрасна в этом возрасте, никого не сравнить с дочерью Накатада. С ними было пять нянек, и среди них госпожа Мия и госпожа Гэндзи со своими детьми одного возраста, они были сяку в пять ростом, одеты в юбки со шлейфами. С этими детьми Инумия обычно играла. Кроме них никто из посторонних Инумия не мог видеть. Дед её, Канэмаса, очень хотел посмотреть на внучку, но её ему не показали.

Царствующий государь и отрёкшийся от престола император посылали к Накатада сказать, что желали бы послушать чтение записей Тосикагэ, но Накатада как-то отговаривался, и поскольку никаких важных дел не было, он во дворец не являлся.

Он поехал в усадьбу на проспекте Кёгоку и внимательно осмотрел её. Там росли всевозможные растения, цветы и клёны. Тосикагэ в своё время посадил у себя семена деревьев, которые привёз из страны Тан, а также цветы, клёны и разные редкие деревья и травы. Удивительная растительность покрывала искусственные горки. Место было далеко от человеческих взоров. Во время прошлых посещений усадьба ничем не поразила Накатада, но когда он на этот раз внимательно оглядел всё вокруг, он понял, что второго такого места в мире не найти. В саду там и сям были поставлены скалы, со временем покрывшиеся мхом, которые поражали воображение своими причудливыми формами. Накатада подумал, что нет никакой необходимости трогать эти скалы.[352]

Накатада приказал главе Ведомства построек, который был братом кормилицы Первой принцессы, начинать работы после десятого дня третьего месяца. Главное помещение и флигели с трёх сторон — северной, восточной и западной — были выстроены необычайно красиво. Вокруг усадьбы надо было возвести стену и выкрасить её в белый цвет. В юго-западном углу усадьбы, недалеко от западного флигеля, с южной его стороны, находилась могила Тосикагэ, и Накатада велел возвести над ней часовню. Среди вишен возле южной горки он приказал построить как можно быстрее две довольно просторные и достаточно высокие башни, с западной и восточной стороны, а между ними — высокий арочный мостик. Одно помещение Накатада велел убрать решётками с северной и южной сторон и сказал, что будет жить в нём сам.

— Эти работы нельзя поручать обычным строителям. Выберите в Ведомстве построек двадцать самых искусных мастеров, разделите работу между ними, и пусть они выполняют её с величайшей тщательностью, — сказал Накатада.

Он пригласил и знаменитых живописцев. На юг от восточного флигеля выкопали широкий пруд, над которым возвели павильон для уженья. Берега были посыпаны песком, а в середине, к югу от главного строения, устроили искусственный остров, на котором должны были построить ещё одну башню.

— Главное строение высокое, но поскольку на юг от него располагается густая роща, то с этой стороны его почти не видно. А с западной и с восточной стороны оно очень красиво возвышается среди ив, — восхищались мастера.

Перила башен и отделка внутренних покоев, поражающих глаз, были из цезальпинии и сандалового дерева, которые Накатада обнаружил в старой сокровищнице; ‹…› расписаны золотом и серебром. Тонкие оконные решётки из аквилярии были выкрашены в белый, зелёный и жёлтый цвета, некоторые комнаты украшены золотым и серебряным бордюром.

Явившись на проспект Кёгоку, Накатада велел запереть ворота и начал осматривать отстроенную усадьбу. Замечательные мастера, соперничая друг с другом, полностью проявили своё искусство.

О строительстве на окраине столицы стало известно и во дворце царствующего государя, и у отрёкшегося от престола императора. Придворные были охвачены любопытством. Судзуси и Юкимаса, встретившись как-то раз, обсуждали между собой: «Как бы взглянуть на новый дом? Накатада всегда устраивает что-то удивительное и редкостное. За всем этим должна крыться какая-то причина…»

Четвёртая сестра Соо, служившей у Фудзицубо, была нянькой у Инумия, это её звали «госпожой Мия». Совершая вместе с сестрой паломничество в горы, она рассказывала:

— Я слышала стороной, как генерал сокрушается, что до сих пор не учит Инумия музыке. Когда он сам играет, кото звучит во много раз прекраснее, чем любой другой инструмент. Вот его слова: «Как жаль, что до сих пор я не могу учить её!»

Сестра её рассказывала об этом разговоре Фудзицубо, и как раз в это время в покои вошёл император.

— Как должна радоваться Первая принцесса! — сказала Фудзицубо императору с недовольным видом. — Башни, которые строит Накатада и о которых столько говорят, должно быть, совершенно великолепны. Он перевезёт в старую усадьбу свою мать, главную распорядительницу Отделения дворцовых прислужниц, и дочь. Они будут учить девочку игре на кото, а Первая принцесса будет их слушать. Думаю, что в мире нет блаженства выше этого. Я давно горю желанием услышать, как Накатада играет на кото, но мне это всё не удаётся. И вот теперь она каждый день будет слушать то, о чём я так мечтаю! Как я завидую ей! Вряд ли есть на свете большее счастье, чем каждый день слушать игру Накатада.

«Да, вероятно, там будет что-то необыкновенное», — подумал император, но говорить этого не стал, а ответил:

— Когда наш сын станет императором, а Инумия всему научится, мы сможем вволю слушать её. Я уверен, что так и будет. И тебе лучше спокойно дожидаться этого времени. Всегда, как только речь заходит о генерале, у тебя портится настроение, и меня это удручает. Пока ты совсем не разозлилась, я ухожу, — С этими словами он удалился.

Лестницы в башнях были сделаны из разных пород дерева. Внизу прокопали ложе для прохладных ручьёв. Потолки в башнях затянули корейской парчой с восьмиугольными узорами[353] и узорами в виде облаков. Пол тоже покрыли парчой. Сиденья для Накатада покрыли тонким китайским узорчатым шёлком. В западной башне устроили сиденье для матери Накатада, а в восточной- для Инумия. Возвышение, где должна была спать Инумия, было невысоким. Оно было сделано из сандалового дерева, светлой аквилярии, белого сандалового дерева и цезальпинии и украшено перламутром и жемчугом. Накатада сам обтянул китайским шёлком, разрисованным китайскими живописцами, створки двух двустворчатых ширм высотой в три сяку и велел поставить их в спальнях матери и дочери. ‹…› Аромат от пахучих деревьев наполнял помещения. ‹…›

Когда работы, вплоть до мельчайших деталей, были закончены, всё сверкало, всё поражало взор, и сами мастера думали, что таких построек больше нигде не увидишь. Через некоторое время Накатада пригласил свою мать осмотреть башни, которые он обставил по собственному вкусу. Он считал, что для обучения Инумия музыке её необходимо поместить в такую красивую обстановку ‹…›.

Все, кто слышал о работах в усадьбе, удивлялись, не догадываясь о намерениях Накатада, и спрашивали один другого: «Для чего он это строит?» Ветер разносил далеко вокруг ароматы от парчи и шёлка, которые долгое время хранились в коробах с благоуханиями, а сейчас эти ткани пошли на украшение помещений, и путники, проходившие мимо усадьбы, останавливались в изумлении, почувствовав удивительный запах.

Когда Накатада явился во дворец к отрёкшемуся императору Судзаку, тот спросил его:

— С какой целью ты строишь столь удивительные башни в старой усадьбе? Все придворные говорят, что это нечто необыкновенное.

— Ничего особенного там нет. В усадьбе очень тихо, и я собираюсь учить там Инумия игре на кото. Мать моя сказала мне: «Я старею, и меня беспокоит, кто будет хранить в мире наше искусство». Она чувствует себя не так хорошо, как раньше. Я хочу просить об отпуске, чтобы в спокойной обстановке вместе с матерью учить Инумия музыке.

— Это, конечно же, необходимо сделать, — произнёс император очень благожелательно. — Тебе отказать невозможно. Когда-то я слышал твою мать на состязании борцов, и очень сожалею, что с тех пор такого случая больше не представилось. Вначале обучение не проходит гладко, но когда вы всему выучите Инумия, я обязательно приеду её послушать. И устрою по этому поводу праздник, хоть я и отрёкся от престола. Меня радует, что ваше искусство перейдёт к дочери Первой принцессы, это было моим давнишним желанием. Но как ты думаешь, император не будет возражать против предоставления тебе отпуска?

— И я об этом беспокоюсь. Но я подчинюсь воле государя, — ответил Накатада.

— Может быть, и с трудом, но ты, я думаю, разрешение получишь.

Император Судзаку вспомнил о записках Тосикагэ. ‹…›

Когда Накатада вышел из дворца, к его экипажу приблизился архивариус отрёкшегося от престола императора Сага:

— Я был у вас, и мне сказали, что вы находитесь во дворце Судзаку. Мой государь ждёт вас к себе.

Накатада сразу же отправился туда.

Император Сага, ожидавший Накатада с нетерпением, вышел к нему навстречу.

— Вот уже месяц, как я жду тебя! Я был очень рад узнать одну новость и хотел поблагодарить тебя: Третья принцесса, которая страдала в усадьбе на Первом проспекте, сообщила мне, что она помирилась с Канэмаса, и это всё оттого, что ты повлиял на отца. Она очень тебе благодарна, и я, которому так мало осталось жить, очень доволен. Я с годами стал совсем страшен, никто меня больше не любит, и я хочу только дожить до вступления на престол нынешнего наследника. Это будет мне утешением. Но скажи мне, правда ли то, о чём все говорят? Мне рассказали, что ты отстраиваешь старую усадьбу и возводишь там удивительные башни и что они очень красивы. Мне обидно, что ты совершенно забыл меня. Когда в твою усадьбу отправятся император Судзаку и ныне царствующий император, я тоже хочу посетить тебя с ними. Мне хочется в тот день быть вместе со всеми.

— Я всегда рад служить вам, — ответил генерал. — Мне часто хотелось навестить вас, но на службе и дома дел так много, что совсем нет свободного времени. Напрямую я непричастен к примирению отца с Третьей принцессой, но говорил ему о принцессе много хорошего, и он в конце концов отправился за ней, как я того и желал.[354]

— Усадьба на проспекте Кёгоку дорога мне, — промолвил император Сага. — Жена князя Сигэно[355] приходилась мне тёткой. Мать Тосикагэ — моя младшая сестра, рождённая высочайшей наложницей.[356] Эта усадьба, в которой жила моя тётка, была очень красива, я любовался ею, когда весной и осенью отправлялся туда слагать стихи. Я в то время был ещё наследником престола. Сейчас я уже подробно всего не помню, но место было очаровательное. Что же ты там строишь? Если ты что-нибудь будешь там устраивать, помни обо мне — я очень хочу посетить те места.

Накатада всегда очень любил слушать о своих предках. Сейчас император Сага рассказывал ему о том, чего он до сих пор не знал, потому Накатада был чрезвычайно заинтересован и благодарен государю.

— Я обязательно явлюсь на молебен, который вы собираетесь отслужить, — сказал он. — Раньше по молодости лет я робел и не посещал вас, но отныне в любое время, когда будет ваша воля, я буду рад служить вам. Я в глубине сердца беспокоился, что, может быть, вы мной недовольны.[357] Мать моя давно мечтает вновь перебраться жить в старую усадьбу. С другой стороны, дочь моя выросла, она хочет играть на кото, и я решил учить её. Но трудно найти подходящее уединённое место, поэтому я и приказал построить башни на окраине столицы. А когда вам об этом рассказывали, по-видимому, сильно преувеличили.

Император Сага был воодушевлён и очень разволновался.

— О, это будет ещё лучше, чем выезд императора! — воскликнул он. — Император Судзаку во время соревнований по борьбе слышал в своём дворце, как играла на кото твоя мать. Когда твой дед, Тосикагэ, играл на кото, привезённом из Танской земли, звучание инструмента было совсем непохожим на звуки других кото, оно напоминало гром. Он не внял моим просьбам передать нам своё искусство и даже не играл тех произведений, которые мы жаждали услышать. Вёл он себя очень странно, и я часто говаривал ему: «Ты сейчас учитель словесности, но мне хотелось бы, чтобы ты стал учителем музыки. Учи играть на кото принцесс»,[358] — но он на это не соглашался. Рассказывали, что он и его жена безгранично любили свою дочь и очень заботились о ней. У меня появилась мысль взять её на службу во дворец, и я несколько раз изъявлял это желание, но Тосикагэ был человеком твёрдого характера и глубоких убеждений, двора он не любил, света не знал и по собственной воле отказался от чинов. В своё время министры посоветовали мне: «Пусть он послужит во славу нашей родины», — и мы послали его с посольством в Танскую землю. Потом я очень сокрушался об этом, и мне до сих пор жаль, что он питал ко мне неприязнь. Передай своей матери следующее: «Дни мои уже сочтены, и я был бы счастлив, если бы по крайней мере сейчас, через три поколения, мне простили то, за что Тосикагэ на меня гневался». Я успокоюсь тогда только, когда получу её ответ и когда она даст мне возможность насытить душу звуками своего кото.

— Я не знаю во всех деталях всего, что произошло столько лет назад. Ваши слова я обязательно передам. Мать моя отрешилась от мира, но я попрошу её, чтобы она как можно скорее прибыла к вам и сама услышала ваши слова.

— Нет, этого делать не стоит, — улыбнулся император. — Да и у тебя сейчас много забот и на службе, и дома. Я хочу послушать вас, когда окончится обучение Инумия.

Накатада убедился, что император Сага помнил прошлое совершенно твёрдо. И о своём визите в усадьбу на проспекте Кёгоку он говорил весьма определённо. В его покоях не было ни малейшего беспорядка. Никто бы не подумал, что император Сага находится в очень преклонном возрасте. В пятнадцатый день каждого месяца он приглашал к себе многих священнослужителей, и во дворце служили молебен. В те дни там собиралась толпа придворных, многих из которых знали службы до тонкостей. Богослужения во дворце Сага были очень торжественны.

Вскоре Накатада покинул дворец императора.

Комната Инумия находилась к западу от покоев её матери и была отгорожена от них маленькими переносными занавесками.

Инумия со своими ровесницами играла в шашки на крохотной доске. Она была одета в однослойное платье из чёрного узорчатого шёлка, и её ручки красиво выделялись на тёмном фоне. Отец посмотрел на детей и спросил:

— Кто же выиграл? Инумия или Ика?

Дочь его, застыдившись, прекратила игру, и другие дети сразу же убежали.

— Невоспитанные у тебя подружки, — сказал Накатада. — Разве я господин, одетый в парадную одежду, что они, заслышав мои шаги, испугались?

Взрослые прислужницы дружно рассмеялись.

— Я решил выполнить твою просьбу и учить тебя играть на кото, — продолжал Накатада.

Девочка радостно улыбнулась. Она была так прекрасна и очаровательна, что на неё всем хотелось любоваться бесконечно. Накатада она показалась сегодня особенно милой.

— Ты должна будешь учиться играть на кото в тайне от твоей матери, — сказал он. — Я отвезу тебя в очень красивый дом, где ты будешь жить со своей бабушкой.

— Но как же, если матушка не будет со мной…

— Тут ничего нельзя поделать. Бабушка и я будем учить тебя, но никто не должен слышать твоей игры. Потерпи некоторое время, а когда ты хорошо научишься играть на кото, твоя мать приедет к тебе.

— Что ж, хорошо. Но почему я должна прятаться от матушки? — недоумевала Инумия.

— Кото, на котором играют перед другими, — самый обычный инструмент. Но не таково кото, на котором ты будешь учиться. При посторонних людях оно не зазвучит, и я не смогу учить тебя. Мы поедем туда, куда не будут приходить ни твоя мать, ни Вторая принцесса. Но это очень красивое место.

— И Тия не будет приходить? — спросила Инумия о кормилице, которую очень любила.

— Может быть, она будет поблизости.

— Тогда матушка будет к ней ревновать.

— А мы её поселим в таком месте, где наших кото не будет слышно, а когда ты захочешь молока, мы будем звать её.

— И долго я не смогу видеть матушку?

— К чему эти вопросы? Совсем не долго, — успокоил её отец.

Первая принцесса очень любила Инумия и не отпускала её от себя. Дочку он сможет уговорить и увезти с собой, но что тогда будет испытывать её мать? Накатада было грустно, и он вынужденно утешал себя тем, что это неизбежно.

— Где же кормилицы Инумия? Куда все подевались? Пусть придут дети, которые умчались с таким топотом, — сказал он и отправился к жене.

День клонился к вечеру.

— Я пробыл во дворце Судзаку не слишком долго, но сразу же после того отправился во дворец Сага — отрёкшийся император звал меня, и у него я задержался. Он постарел, но говорит очень рассудительно, и не подумаешь, что ему столько лет, даже удивительно. Слушая его, я убедился, что он великолепный рассказчик и видит всегда самую суть. Все сейчас только и шумят, что о постройке башен, и император тоже спросил меня об этом. Я не знал, что ответить. Он заявил, что хочет посетить старую усадьбу. Мне того совсем не хочется, особенно теперь, — будет слишком много шума; но в конце обучения его визит может доставить нам радость, — рассказывал Накатада.

В это время доложили о приходе Судзуси.

— Мы давно не виделись, и я решил посетить тебя, — сказал гость. — Я был во дворце Сага и пришёл к тебе прямо оттуда.

«Ах, как неприятно! — вздохнул про себя Накатада. — Зачем он пришёл? Император Сага очень заинтересовался тем, как я буду учить Инумия, поэтому и Судзуси пожаловал ко мне. Император ему всё рассказал о нашем разговоре».

— Я как раз думал пойти к тебе, — сказал он Судзуси. — Подожди меня, я переоденусь.

Он надел верхнее платье и вышел к другу. Они расположились около западного флигеля, в южной части коридора.

— Я думал, что если мы оба находимся в столице, мы можем беседовать, когда захотим, но оказывается, я ошибался, — начал Судзуси. — Кажется, ты совершенно забыл, что мы когда-то поклялись друг другу в дружбе. Живя в далёкой провинции, я больше всего хотел общаться с тобой. Наши встречи были редки, и я радовался им беспредельно. Я думал тогда, что живя в одном и том же месте, мы могли бы разговаривать вволю и, забывая о суетном мире, исполнять музыку. Сейчас ты задумал очень важное дело, но держишь его от меня в тайне, и мне от этого нестерпимо больно.

— Ты говоришь странно, — возразил Накатада. — С тех пор, как мы оба стали жить в столице, я всё время мечтаю найти утешение в твоём обществе, но что делать — мы не можем жить так беззаботно, как ты говоришь. Однако наша дружба совсем не изменилась. Я даже думаю, что теперь мы стали ещё ближе, чем раньше.

— Сейчас все только и твердят о том, что в усадьбе на проспекте Кёгоку ты строишь какие-то удивительные башни, и даже те, кто далёк от тебя, утверждают, что на то есть особая причина. Если верить Юкимаса или военачальнику Левой дворцовой стражи, это что-то изумительное. Если ты сохранил ко мне прежнее расположение, расскажи же немного о происходящем, — сказал Судзуси с упрёком.

Накатада промолвил:

А Судзуси ответил:

По части хранения тайн и всевозможных увёрток ты ещё более искусен, чем в игре на кото. Я убеждался в этом множество раз, чего бы дело ни касалось, — засмеялся он. Накатада, и сам добродушно рассмеявшись, сказал:

— Разве я скрываю что-нибудь от тебя? Просто я забыл тебе рассказать. На проспекте Кёгоку нет ничего особенного, о чём стоило бы говорить. Пусть тот, кто интересуется высокими строениями, смотрит, не отрываясь, на врата Судзаку или знамёна на крыше храмов. А на Кёгоку место тихое, мне хочется время от времени отправляться туда, чтобы отрешиться от мира.

Пока они разговаривали, солнце опустилось совсем низко, и лучи его стали красными. Неожиданно перед ними появилась Инумия, одетая в тёмно-фиолетовое платье и белую накидку с прорезами из полупрозрачной ткани. Ростом она была немногим менее трёх сяку. Волосы, похожие на скрученные нити, достигали коленей. Девочка высоко подняла маленький веер. На некотором расстоянии от неё показалось несколько взрослых служанок. Инумия без всякого умысла подошла к занавеси, но в это время ветер приподнял её, и на фоне переносной занавески можно было ясно видеть профиль девочки. Лицо её было так прекрасно, что никто не мог удержаться от восторженных восклицаний. Судзуси при виде её невольно улыбнулся. Накатада насторожился, увидев эту улыбку, и тут же обнаружил, что Судзуси смотрит на его дочь.

— Извини, — сказал он и поспешно поднялся.

Судзуси ответил:

— Когда дети без всякого стеснения показываются перед взрослыми, это так прекрасно! Пусть о той или другой красавице гремит необыкновенная слава, но если эту красавицу никто не видит, возникают сомнения и ползут разговоры, что, мол, не так уж она хороша. Но я сейчас думаю, что из-за твоей дочери в нашей стране будет немало волнений.

Он никак не мог отвести глаз от Инумия. «Она всё ещё не уходит», — забеспокоился Накатада и прошёл за занавесь.

— Это совершенно недопустимо! Что это вы себе позволяете! Вы служите из рук вон плохо! Вы должны всегда находиться возле неё, — выговаривал он нянькам.

— Возле занавеси пролетела бабочка, и детишки бросились ловить её, а Инумия захотела увидеть, — оправдывались те.

«Она хоть и выросла, но совсем ещё ребёнок», — подумал Накатада и вернулся к Судзуси.

— Говорят ведь: неразделённая любовь![359] Я очень сожалею, — сказал он другу.

— Она замечательно красива, — очень серьёзно сказал Судзуси. — Что ты сам думаешь? Моя дочь[360] ровесница твоей дочери, но она донельзя безобразна и этим доставляет мне много мучений.

— Она несомненно красавица. Распорядительница из Отделения дворцовых прислужниц придирчиво осматривала её и говорит, что она очень хороша.

Накатада хотелось увидеть дочь друга.

— Послушай, дорогой мой. Ты сейчас будешь учить дочь и полностью передашь ей своё искусство. Наверное, в этом всё и дело. И ты не хочешь, чтобы посторонние слышали твою игру. Но мне очень хочется послушать тебя хоть немного. Я прошу тебя, позволь мне, — с жаром просил Судзуси.

— Милый мой, разве я скрываю что-нибудь от тебя? Уверяю, что ничего необыкновенного и в помине нет. Отрёкшиеся императоры и царствующий император услышали какие-то нелепые разговоры. Просто здесь очень шумно, постоянно приходят принцы, всегда слишком много народу. Вот я и хочу взять с собой в старую усадьбу Инумия и учить её там. Мать моя часто больна, у неё много забот, и у себя дома она не может жить в покое. Инумия ещё мала и вряд ли сможет всё быстро запомнить. Я сейчас не могу, как раньше, играть для тебя те произведения, которые тебе хочется услышать.

— Когда же ты собираешься переселиться в старую усадьбу?

— Во всех провинциях повальные болезни, поэтому говорят, что в этом году состязания по борьбе проводить не будут. В таком случае перееду в середине следующего месяца.

— Это очень скоро. Прошу же тебя, позволь мне послушать… — сказал Судзуси на прощание.

— Инумия очень красива, — рассказывал Судзуси жене, вернувшись от генерала. — Фудзицубо была знаменита по всей стране, но вряд ли в этом возрасте она была так же хороша, как Инумия. Одним словом, второй такой красавицы нигде больше не увидишь. Поистине удивительная девочка.

— Странно, что до сих пор они никому её не показывают, — заметила госпожа.

— Ах, она так красива, что и описать нельзя. Взрослые с помощью различных ухищрений могут казаться красивыми. Но она красавица неподдельная. В ней всё хорошо — волосы, лицо, ещё очень детское, но уже благородное и прекрасное. Волосы у неё блестящие и точно скрученные нитями. Можно подумать, что это накладные волосы. Когда она, простодушно подняв высоко веер, хотела поймать пролетающую бабочку, она была так очаровательна, что мне стало стыдно за своё безобразие. Я видел её со стороны, а какое впечатление она должна производить на тех, кто может смотреть ей в лицо! Накатада сразу же заметил, что я её вижу, очень рассердился и сделал кормилицам выговор. Он говорил мне, что в этом году начинает учить Инумия играть на кото и они вместе с матерью должны переселиться в старую усадьбу на проспекте Кёгоку. Наша дочь внешностью, может быть, и не так уж уступает Инумия, но Инумия скоро станет искусна во всём и будет приводить Поднебесную в смятение — вот чему я завидую. Эту маленькую красавицу взрослые доведут до совершенства. Ведь у самого Накатада исключительный талант ко всему; и как он будет доволен, когда из его красивого и умного ребёнка вырастет редкостное существо!

Накатада же рассказывал Первой принцессе:

— Судзуси приходил расспросить о строительстве башен. Об этом стало известно и императорам, и простым смертным, и я буду в отчаянии, если не смогу учить Инумия так, как хочу. Как только она родилась, все принялись гадать, что с ней станет в будущем. Я уже попросил об увольнении у отрёкшегося от престола императора. «Больше я службой заниматься не буду, за исключением каких-то очень важных дел», — сказал я ему. Мне хотелось бы начать обучение в следующем месяце. А Инумия я сказал, что с тобой ей нужно будет расстаться и переселиться в старую усадьбу. Если ты будешь видеться с Инумия, то и отрёкшиеся от престола императоры, принцы, да и все кому не лень начнут являться туда, а я этого ни в коем случае не могу допустить. Тебя я с собой не возьму, а ты отвечай всем, что я взял её туда одну и что никому ворот не отопру.

— Как долго будет продолжаться учение?

— Что за вопрос! Вряд ли она сможет очень быстро всем овладеть, — ответил он. — Подумай сама. Мать моя начала учиться с четырёхлетнего возраста и училась в течение трёх лет, ничем другим не занимаясь. Инумия уже исполнилось шесть лет. Надеюсь, что она выучится всему быстро. Я страшно корю себя за то, что до сих пор не начал заниматься с ней. После чтения записок моего деда я попусту потратил много времени. Никто не знает, что с нами может случиться.[361] Я предполагаю, что на обучение потребуется год. Мать моя не так бодра, как раньше, она часто болеет. Пока она жива, я хочу, чтобы Инумия полностью овладела секретами мастерства.

— Как, так долго! — ужаснулась принцесса. — Я буду тосковать, я не смогу столько времени не видеть её. Иногда я буду приезжать к вам и тихонько видеться с ней.

— Чтобы ты не тревожилась, я ночами буду приходить и утешать тебя в том, что ты не можешь её видеть, — пообещал Накатада.

— С тобой я могу не встречаться сколько угодно, но за неё я буду тревожиться, — очень серьёзно сказала принцесса.

— Твои слова могут стать дурным предзнаменованием. Если ты так будешь говорить, то не год, а два или три я останусь с Инумия в старой усадьбе. Такие вещи и в шутку нельзя произносить, — рассердился он.

— Это твои речи принесут несчастье! — возразила принцесса. — Разве музыканты должны обучаться своему искусству где-то далеко, никого не видя? Ты настаиваешь, чтобы она училась в затворничестве. «Только один год!» Но это совершенно ужасно! Она так мала, и ни с того ни с сего разлучиться с ней, неизвестно, на сколько времени… Как я подумаю об этом, у меня внутри всё холодеет. Когда кто-нибудь приходит ко мне и я должна покинуть Инумия на время этого визита, она сразу становится грустной и никак не хочет отпускать меня, — говорила принцесса с мукой.

— Это всё так. Но если хотят чему-то научиться по-настоящему, так, чтобы учение проникло в сердце, надо преодолеть обычные чувства. Не беспокойся оттого, что она ещё мала. Разве я не подумал уже обо всём? Но я больше ничего не скажу. Мне казалось, что ты сама этого хочешь. Коли нет, я не буду учить её.

Первая принцесса действительно жаждала, чтобы Инумия выучилась играть на кото.

— Что ж, придётся терпеть, — сказала она. — Но всё-таки, может быть, я смогу тайно видеться с Инумия. Ты не хочешь, чтобы я слышала, как вы играете. Но разве твоя мать не говорила мне, что как-нибудь в спокойной обстановке она поиграет для меня? И если не во время обучения, то когда же ещё?

— Зачем сейчас говорить об этом? Если пронюхают, что к концу обучения ты тайно являешься, чтобы послушать музыку, меня начнут осаждать просьбами разрешить и другим. Я же хочу, чтобы нас никто не тревожил, и буду говорить, что и ты не будешь приближаться к усадьбе.

Принцесса вынуждена была согласиться с его словами. «Скоро я не буду её видеть», — печалилась принцесса и целыми днями с утра до вечера играла с Инумия в куклы.

— Когда ты переедешь отсюда, будешь ли ты тосковать обо мне? — спрашивала она дочь.

— Я хочу играть на кото и поэтому буду терпеть. Но ты сама приходи ко мне потихоньку. А куклам можно будет слушать кото?

Этот вопрос показался матери очаровательным, и она ответила:

— Почему же нет? Возьми их с собой. Куклы тоже хотят слышать, как играет твой отец. Но на время тебе придётся оставить игру в куклы. Занятия музыкой должны заполнить всё твоё сердце. Я хочу, чтобы ты научилась прекрасно играть на кото.

Но думая про себя, что долгое время она не увидит дочь и будет сильно тосковать, принцесса посмотрела в лицо Инумия. Слёзы начали душить её, и она не могла продолжать говорить. Чтобы не разрыдаться, принцесса заговорила о посторонних вещах.

Накатада распорядился, чтобы для матери и Инумия, как и для их сопровождающих, сшили особую одежду. Он приготовил всё необходимое для переезда. Правителю провинции Овари Накатада велел доставить в дом своей матери сто штук шёлка, узорчатый шёлк, травы для окраски тканей. Для Инумия всё было готово, ей запасли столько же узорчатого шёлка, сколько для её бабки.

Когда наступил день переезда, Первая принцесса отправилась вместе с ними в старую усадьбу, но через три дня она должна была вернуться домой. В свите матери было тридцать взрослых прислужниц и четыре юных служанки, у Инумия столько же. Только госпожа Дзидзюдэн выезжала обычно с более многочисленной свитой. В поезде находились также провожающие Первой принцессы, которые должны были с нею возвратиться. Все прислуживающие дамы были очень красивы. Свита матери Накатада состояла из дам, по возрасту старше остальных, с более утончёнными манерами, они были очень любезны и всем своим поведением могли бы вызвать у других зависть. Свита Первой принцессы состояла из дам, которых пригласили на службу, когда она выходила замуж. Этих дам выбрала для дочери госпожа Дзидзюдэн, она постаралась найти прислужниц с превосходным характером и безупречными манерами — они были несравненны.

В тринадцатый день восьмого месяца состоялся переезд в старую усадьбу. Накатада обо всём заранее позаботился, приготовил новый экипаж для матери. Он был заткан нитками, на этом фоне вышиты китайские птицы и павлины. Экипаж Инумия был очарователен: на фиолетовом фоне были вышиты мискант, бабочки и птицы, узоры составляли картину осеннего поля. На занавесках из тонкого шёлка были вышиты птички и бабочки, а на попонах, покрывающих волов, — китайские травы. Вместе со всеми ехал Канэмаса со своею свитой, он должен был возвращаться домой через три дня. За Накатада тоже шествовала внушительная свита. Левый министр прислал сопровождающих приятной наружности, отрёкшийся император Судзаку выбрал самых красивых молодых архивариусов четвёртого, пятого и шестого рангов, давно служивших во дворце, и велел им сопровождать поезд до Третьего проспекта. Как для шествий в храм Камо, в которых все стремятся участвовать, желающие подвергаются строгому отбору, так и здесь оба министра и отрёкшийся император сами выбрали свиту. Все, кто хоть что-то представлял собой в стране, посчитали бы позором остаться в стороне от такого события. Шились новые одежды, в домах царило волнение. Верховые спешно готовили сёдла и остальную сбрую. Накатада распорядился, чтобы молодые дамы из свиты матери надели нижние платья жёлтого цвета на зелёной подкладке, а дамы, сопровождающие Инумия, — бледно-фиолетовые. Дамы высших рангов, сопровождающие в трёх экипажах мать Накатада, были в алых платьях и китайских платьях из узорчатого шёлка рыжевато-жёлтого цвета, дамы более низких рангов — в платьях цвета прелых листьев и в платьях со шлейфом жёлтого цвета с морскими узорами. Дамы высших рангов, сопровождающие Инумия в четырёх экипажах, были в сиреневых платьях на зелёной подкладке и в китайских платьях красного и тёмно-фиолетового цвета, а дамы более низких рангов в светло-фиолетовых платьях и в платьях жёлтого цвета на зелёной подкладке со шлейфами, окрашенными травами в зелёный цвет. Юные служанки были в таких же платьях. ‹…›

Наступил час курицы.[362] Хозяева, принцы и сановники сели в экипажи, свесив наружу подолы своих платьев. Все были в сборе. Распоряжения отдавал Накатада. Прибыли чиновники, посланные отрёкшимся императором Судзаку, а кроме того, прибыл глава Левых императорских конюшен Минамато Мунэёси и доложил: «Государь велел, чтобы я сопровождал Инумия». Вскоре показались дамы из свиты Инумия и стали друг подле друга. К ним начали подъезжать экипажи. В то же время появились дамы из свиты матери Накатада. Экипажей собралось много, и трудно было сохранять порядок, поэтому свита Инумия и свита матери Накатада не должны были ехать вместе по Большому проспекту.[363] Мать Накатада выехала из западных ворот, а Инумия из восточных. Чиновники императора Судзаку сопровождали Инумия: десять человек четвёртого ранга, двадцать — пятого, двадцать человек, очень красивых, — шестого ранга и два подростка, сыновья важных сановников, в парадной одежде. Шествие было великолепным. Свита, присланная министром Масаёри, выглядела очень внушительно. В ней находились дядья Первой принцессы- второй советник министра Тададзуми и советник сайсё, которые ехали в экипажах, а Сукэдзуми и Тикадзуми следовали верхом. В свиту своей жены Канэмаса послал десять чиновников четвёртого ранга, двадцать — пятого, пятнадцать — шестого, среди последних были помощник главы Музыкальной палаты, который являлся сыном правителя провинции, помощник главы Хозяйственного ведомства, стражники Левого и Правого императорского эскорта. Так как Накатада, будучи генералом, занимал ещё должность главы Ведомства двора наследника престола, он пригласил в свиту двенадцать телохранителей наследника и разделил их на две группы. Даже обычные слуги четвёртого и пятого рангов были полны достоинства.

Сначала предполагалось, что от Канэмаса и Масаёри будет по двадцать экипажей, позолоченных и украшенных нитками.

— Нет, в этом я не уступлю ему, — говорил Канэмаса. — Масаёри очень важничает, что он со своей дочерью Дзидзюдэн воспитывает Инумия. Могу ли я ему уступить? у меня меньше детей, чем у него, так пусть сегодня у меня будет больше экипажей. — И прислал ещё пять колясок.

— К чему это? — возразил было Накатада. — Ведь везу свою дочь я, а не министр.

— Всё равно, пусть будет так, — ответил Канэмаса. Он принял это решение уже давно.

Таким образом, с его стороны было двадцать пять экипажей.

Наступил час отправления. Накатада велел экипажам подъезжать к дому. Когда Инумия садилась в экипаж, переносные занавески с двух сторон держали Масаёри и Накатада. Как только девочка заняла своё место, Накатада верхом отправился на Третий проспект. Мать ждала его в передних покоях с южной стороны, и он попросил, чтобы она поскорее садилась в коляску. Переносные занавески с двух сторон держали Накатада и Канэмаса,

Дамы, окружавшие Первую принцессу, в один голос восторгались Накатада: «Сколько ни расхваливай генерала, всё будет мало. Как он безупречно ведёт себя! Даже у государя нет таких прекрасных сыновей! Разве не замечательно, что он так прислуживает своей матери?»

Наконец все расселись по своим местам, и экипажи потянулись один за другим. Зрелище было поистине великолепным. Третья принцесса, глядя на процессию, воскликнула:

— Какая взысканная счастьем женщина! Родила только одного сына, но такого замечательного!

Она подумала о своей старшей сестре.[364] У той детей было очень много, все преуспевали, вокруг неё всегда было оживлённо. Казалось бы, Третья принцесса должна ладить с ней, часто встречаться и беседовать по душам, но нет — ей было тяжело видеть счастливую сестру. С самого детства Третья принцесса поражала всех своей красотой и необыкновенным высокомерием. «По-видимому, так предопределено предыдущими рождениями — Насицубо въехала во дворец и родила сына, но опять она оказалась позади Фудзицубо. Ах, если бы она родила сына первой…» — оплакивала свою участь Третья принцесса.

В это время к ней вошёл Канэмаса.

Накатада хотел, чтобы как можно скорее поезд прибыл в старую усадьбу. Наконец он увидел, что поезд дочери вместе с экипажами, посланными отрёкшимся императором Судзаку, приблизился к дому. В лучах заходящего солнца картина была необыкновенно красивой. Жители столицы, выехавшие в собственных колясках, чтобы полюбоваться на шествие, говорили между собой с завистью «О чём ещё может мечтать Первая принцесса? О нас, грешных, и говорить нечего, но даже у других принцесс нет таких замечательных мужей, как Накатада. Она должна быть очень счастливой!»

Тададзуми подошёл к экипажу принцессы и сказал:

— Как всё великолепно, прямо как в сказке!

— Разве мы прибыли на гору Хорай? — ответила она с улыбкой.

— Сегодня мне кажется, что я уже переселился в другой мир, — сказал он.

В одном из экипажей господа говорили между собой: «Как всё торжественно! Какая счастливая дочь Накатада, рождённая Первой принцессой! Сейчас все превозносят до небес Фудзицубо, но в день, когда наследник престола взойдёт на престол, наступит эпоха, которую будут называть эпохой Инумия. Наши дочери, которых мы так заботливо воспитывали, ничего рядом с ней не стоят, никто из них не оправдает наших надежд, и все они будут забыты». Зрители восхищались всем, начиная с самих экипажей.

Когда прибыли в усадьбу на проспекте Кёгоку, Накатада сначала приказал, чтобы экипаж матери въехал через западные ворота и подъехал с южной стороны к западному флигелю. Мать Накатада должна была жить в западной части дома. Экипажи Первой принцессы и Инумия подъехали к южной стороне восточного флигеля, и генерал поспешил туда. Первой из экипажа вышла принцесса. С двух сторон поставили переносные занавески высотой в четыре сяку, пурпурного цвета, который книзу становился темнее, на занавесках были гербы, изображавшие цветы горечавки. Возле экипажа Инумия поставили переносные занавески такого же цвета, высотой в три сяку.

— Возьмите Инумия на руки, — обратился генерал к кормилице.

— Нет, я выйду сама, как это сделала матушка, — сказала девочка и, закрыв лицо веером, неторопливо спустилась из экипажа.

Её походка была очень грациозна, и отец смотрел на неё с восхищением.

Господа стояли друг подле друга неподалёку от восточного флигеля, у павильона для уженья. «Она стала ещё очаровательнее…» — думали они.

Провизию для угощения господам, которые были в свите Первой принцессы, в первый день доставил Масаёри, во второй день — Канэмаса, в третий — Накатада. Перед принцессой, матерью Накатада и Инумия поставили двадцать подносов из светлой аквилярии с высокими чашами из сандалового дерева, столики были покрыты скатертями из кисеи. Придворным много раз подносили чаши с вином. Со стороны южного двора вереницей шли слуги, которые приносили одежду для наград, с особой тщательностью приготовленную матерью Накатада, и складывали её перед хозяином. Одежда была необычайно красива и окурена тонкими благовониями. Архивариусам шестого ранга вручили трёхслойные вышитые накидки из узорчатого шёлка и трёхслойные штаны, телохранителям наследника престола — вышитые накидки из полупрозрачного шёлка и штаны. О подарках низшим чинам я распространяться не буду. Важные сановники, их телохранители, сопровождающие и передовые — все до одного получили подарки. Свите матери Накатада вручили подарки, приготовленные генералом.

На следующий день гости осматривали башни. Первая принцесса, увидев убранство, ахнула, оно показалось ей прекраснее, чем всё, что она воображала по рассказам. Башни сверкали так, что слепили смотревшим на них вблизи глаза. Казалось, что в нашем мире такого быть не может. Обе башни стояли на южной стороне усадьбы, неподалёку от подножия горы, где вода билась о песчаный берег. Между ними был перекинут арочный мостик длиной в три ма. Там же было выстроено помещение, убранное с северной и южной сторон решётками из аквилярии; его белые стены инкрустировали сверкающим перламутром. Башни были крыты не корой кипарисовика, а толстыми и тонкими фарфоровыми пластинками цвета морской волны. На расстоянии пятнадцати кэн от западной башни находилась часовня. А от пруда тянулась канава, над которой был перекинут мостик с высокими перилами, крытый черепицей. От мостика до павильона для уженья, стоявшего в восточной части, было пятнадцать кэн. Башни окружал ров с водой, и над ним тоже был перекинут мостик. Между строениями тянулись длинные коридоры, такие высокие, что в них не сгибаясь могли ходить взрослые. Устроили и водопад, вода которого стремительно низвергалась вниз и стекала в ров, окружающий башни. Там и сям на мостках были поставлены камни причудливой формы. Гости обошли всю усадьбу, внимательно её осматривая, и восторгам их не было конца. «Если бы было можно не возвращаться домой, а спокойно всё рассмотреть! — вздыхали они. — И во дворцах Сага и Судзаку такого не увидишь! С каким тонким вкусом всё выполнено! На берегу реки весной будут цвести вишни, осенью всё покроется алыми листьями клёнов, Накатада не сможет удержаться и станет играть произведения, которые он обычно таит от посторонних».

Наступила ночь, но гости всё ещё не входили в дом. Луна красиво отражалась в воде. Тададзуми, дядя Первой принцессы, произнёс:

Накатада ответил ему:

Другие тоже слагали стихи, но было шумно, и я их не расслышал.

На третий день от отрёкшегося императора Судзаку пришли подарки: двадцать серебряных корзинок,[365] в которых были золотые и серебряные каштаны, сосновые шишки, торрейя и ююба. Первой принцессе он направил письмо:

«Давно от тебя не было известий, так что я начал уже беспокоиться. Переезд в старую усадьбу со всеми неизбежными хлопотами уже совершён, и я хотел бы приехать туда, чтобы послушать, как учат Инумия играть на кото. Эти серебряные корзинки похожи на мои седые волосы. Думая о том, я чувствую на сердце печаль…»

Столько же точно таких корзинок отрёкшийся император Судзаку послал матери Накатада. В письме было написано:

«Вы совершенно забыли обо мне. Но я Вас забыть не могу.

Я надеюсь, что в конце моей жизни мне суждено познать истинную радость — услышать, как Вы и Инумия играете на кото».

Архивариуса, прибывшего с подарками государя, принял Накатада. Его пригласили в восточный флигель и напоили вином. Накатада передач ему ответ Первой принцессы. Затем архивариуса пригласили в западный флигель, где жила мать Накатада, и там Накатада снова стал угощать его вином.

— Почему вы задерживаете меня? Разве можно заставлять пить так много вина? Очень неудобно… — говорил архивариус.

Генерал же только весело смеялся:

— Я отвечу сам, если император будет недоволен! — И в конце концов он напоил посыльного так, что тот уже ничего не помнил.

От Первой принцессы посыльному вручили подарки: накидку с прорезами из узорчатого шёлка сиреневого цвета на зелёной подкладке и штаны.

В это время раздался голос прислуживающей дамы: «Господин архивариус, пожалуйте сюда». У дверей была поставлена переносная занавеска с вышитыми лентами цвета прелых листьев, которые книзу становились темнее, и раздался спокойный голос, по-видимому, дамы преклонного возраста: «Пожалуйте сюда». Архивариус уселся на подушку. Из-за занавески виднелись яркие одежды — платье светло-красного цвета на тёмно-красной подкладке, китайское платье из узорчатого шёлка такого тёмного красного цвета, что оно казалось чёрным, ещё одно алое платье и шлейф ярких тонов, окрашенный травами. Показалась рука в длинном рукаве — посыльному предложили чашу с вином. Он при этом совершенно смешался: «Как же мне быть?», и на лице его было написано мучение. И чашу он не брал.

— Нельзя же так, — упрекнул его Накатада. — Пожалуйста, поскорее возьмите чашу.

Архивариус поднялся на ноги, но зашатался и упал. За занавеской раздался смех. Посыльный наконец-то взял чашу, но сказал:

— Больше мне ничего не предлагайте.

— Отчего же так? — спросила дама.

— Потому что у меня ноги болят, и я идти не могу, — ответил посыльный заплетающимся языком.

Он сделал вид, что пьёт вино, но вылил его на пол. Всем стало его жалко, и больше ему вина не подносили.

Отрёкшемуся от престола императору Накатада велел послать подарки: платье из китайского узорчатого шёлка ярко-розового цвета на зелёной подкладке, шёлковую накидку с прорезами, китайское платье из узорчатого шёлка тёмно-фиолетового цвета, шлейф из полупрозрачной ткани белого цвета с тёмно-синими узорами. Накатада написал письмо на китайской фиолетовой бумаге, завернул его в такую же бумагу и прикрепил к красивой ветке сосны.

— Ноги болят и шагу сделать не могу. На плечах у меня справа и слева висят подарки, и я похож на бабочку-мешочницу. Еле-еле двигаюсь, точно я неимоверно толстый человек, — жаловался архивариус.

Вдруг из-за занавески послышался женский голос:

— Что вы имеете в виду? Я не совсем понял.

Что ж, вы совершенно правы, — ответил архивариус.

Он собрался было побежать, но зашатался и тихо побрёл к выходу. За занавесями, где находились дамы, раздался очаровательный смех, генерал тоже рассмеялся. Выйдя во двор, архивариус разронял подарки. Накатада приказал прислужникам собрать их и сложить в экипаж посыльного.

Мать Накатада написала императору в ответ:

«Благодарю Вас за Ваше письмо.

На четвёртый день глубокой ночью Первая принцесса возвращалась домой. Она не хотела привлекать лишнего внимания, и её сопровождало только шесть чиновников четвёртого ранга и десять пятого. Накатада было очень её жалко, он долго разговаривал с нею и пытался её утешить. Принцесса вернулась домой на заре. Вторая принцесса, увидев её, обрадовалась:

— Я уже начала скучать!

Накатада решил, что если его не станут звать во дворец, он туда являться не будет. Он поставил над телохранителями старого опытного служителя и велел пяти-шести слугам охранять дом. На ночь у ворот он назначил в стражу верных людей и приказал открывать ворота только в самом крайнем случае.

Канэмаса пришёл в покои жены.

— Очень уж буду беспокоиться, — сказал он. — Днём ещё так-сяк, но каждый вечер стану навещать тебя.

— Ты говоришь, как малое дитя или как безумный, — ответила она. — Именно ночью, когда всё затихает, мы будем учить Инумия. Первая принцесса будет, конечно, очень тосковать; нелегко было перевезти сюда Инумия… А ты, чтобы твои жёны не скучали, наноси им визиты, как молодой влюблённый.

— Прекрасно! — воскликнул он. — Ты же в разлуке со мной будешь спокойно заниматься своими делами!

— Почему ты так говоришь? ‹…› — произнесла она очень ласково и, засмущавшись, улыбнулась.

— Вы будете учить Инумия играть на кото. Оба отрёкшихся императора изъявили желание услышать её, когда окончится обучение. Её успех может быть нам очень полезен — Накатада, тебе и мне.

— Не могу я слушать тебя! — рассердилась госпожа. — Ворота усадьбы будут заперты, и никакие слухи о посторонних вещах — государственных ли, частных ли — за ограду не должны проникать. Как мне будет стыдно, если Накатада узнает, насколько ты заблуждаешься! Никогда больше такого не говори! Возвращайся домой, пока не рассвело. Как сильно любит Инумия её мать, но даже ей Накатада на этот раз не разрешил переехать сюда.

— Не говори и ты попусту, — не сдавался Канэмаса. — Разве под предлогом обучения игре на кото надо разорвать все связи между детьми и родителями? Ты говоришь вздор. Пусть несчастная мать, которая не может жить без Инумия ни одного мгновения, немедленно возвращается сюда. И я никуда отсюда не уйду.

— Послушай же меня. Потерпи немного. Ведь даже Накатада не будет входить к Инумия, — урезонивала мужа госпожа.

— Пусть все в Поднебесной станут на моём пути, я всё равно время от времени буду приходить, — сказал Канэмаса на прощание. На душе у неё было очень грустно.

Рассвело. Накатада явился к отцу, и оба они отправились осматривать усадьбу. Они походили на братьев. Канэмаса был очень красив, выглядел молодо и очаровывал всех, кто его видел. Возвратившись к жене, он спросил её:

— Это всё выстроено на старом фундаменте?

— На старом.

— Всё отстроено совершенно замечательно.

Давным-давно, когда Канэмаса впервые посетил этот дом, стены помещений были обвалившимися, ставни давно упали и гнили в высокой траве, на месте часовни стояли одни столбы, всю черепицу с главного строения снесло ветром. Когда он, пройдя через траву и полынь выше человеческого роста, приблизился к дому, то обнаружил, что крыша во многих местах прогнила, через неё можно было видеть сияющую луну. Он вспомнил, как безрассудно покинул этот дом, оставив дочь Тосикагэ одну. Грудь его стеснилась, и слёзы закапали из глаз. Накатада, глядя на него, подумал: «Наверное, он вспоминает прошлое».

На следующий день, после получения подарков от отрёкшегося императора, жена Канэмаса решила осмотреть усадьбу. Она помнила, как когда-то всё заросло многолетними травами, хмель пророс через пол, перед домом стояла стеной густая трава, и никого вокруг не было видно. Теперь же Накатада заново прекрасно отстроил усадьбу, чтобы перевезти сюда мать и дочь.

В усадьбе было оживлённо, везде кто-нибудь да расхаживал. В груди госпожи оживало прошлое, которое было стёрлось из памяти, и она, не выдержав, заплакала. Госпожа постаралась это скрыть, но Канэмаса, заметив её слёзы, сказал:

— Сегодня не грех лить слёзы, которые вообще-то сулят недоброе. Но всё-таки успокойся: я всё же не напрасно приходил к тебе.

— Да, если бы ты не пришёл тогда ко мне, не было бы и всего этого ‹…›

— У вас злой язык. Чей же сын Накатада? — обратил всё в шутку Накатада.

Он, глядя на родителей, думал, что они поистине счастливы в браке.

Канэмаса вновь вспомнил то, о чём он никогда, в сущности, и не забывал,[367] слёзы полились у него из глаз, но вокруг были прислуживающие дамы и придворные, поэтому он переселил себя и сказал:

— Ни о чём не беспокойся. Я стану тайком приходить сюда.

— Ладно, не буду… Думаю, что под каким-нибудь предлогом меня обязательно призовёт во дворец отрёкшийся император Судзаку, но Инумия ещё так мала, и мне придётся отказаться. А ночью, сколько хватит сил, я буду учить её, — сказала госпожа. — Если ещё и ты будешь ко мне приходить…

— Ты опять недовольна. Ты равнодушна ко мне, и мне это горько.

Скоро Канэмаса покинул усадьбу. Наступил семнадцатый день месяца.