Повесть о красном галстуке

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

На небольшой поляне, куда привел их Рахматулин, отдыхали бойцы. Многие были ранены, кровь проступала сквозь бинты. Некоторые стонали.

К Бондаренко, прихрамывая на левую ногу, подошел лейтенант Коваль. Бондаренко доложил о своей группе. Лейтенант слушал внимательно. Затем, повернувшись к Юре, сухо спросил:

— А этого где прихватили? Почему его жизнью рискуете?

Бондаренко рассказал историю с Юрой. Лейтенант кашлянул.

— Это меняет дело, извини, старшина! — И обратился к прибывшим: — Располагайтесь, товарищи, а мы со старшиной обсудим ситуацию. У кого есть бинты, помогите раненым.

Группа расположилась на поляне. Кто чем мог оказывал помощь. Юра с Прохоровым подошли к лежавшему в тени сержанту. Лицо у него было забинтовано. Сквозь бинты слышалось невнятное бормотанье. Прохоров наклонился, пытаясь разобрать что-нибудь, но понять ничего не смог. Лежащий рядом боец пояснил:

— Опять он в горячке. Сегодня на немцев наткнулись, его автоматной очередью срезало. На руках несли. — Боец шевельнул плечом, поморщился от боли. — Спасибо лейтенанту, не растерялся, а то бы все там остались.

Он устал говорить, отвернулся, уставился в голубое небо и, помолчав, добавил с грустью:

— Эх, Никита Воробьев, не видать тебе своей милой Катерины, не купаться больше в родной Волге…

— Ты, друг, того, — упрекнул его Прохоров. — Рано себя хоронишь. Мы фашисту еще за все припомним. Что С плечом-то?

— Осколком гранаты трахнуло. Ломит, хоть криком кричи. Может, осколочек извлечешь, а? Я стерплю. Своим предлагал — боятся. Ножичек у меня имеется. Не так чтоб острый, но сгодится. На огоньке лезвие прокалить и… согласен? Зажигалка у меня тоже есть, бензинчику хватит.

Прохоров за свою жизнь курицы не тронул, а тут живой человек. Нет, не согласен. Воробьев обиделся. Глаза, вспыхнувшие было надеждой, погасли. Юре стало жаль его.

— А врача здесь нет, да?

Прохоров вздохнул с сожалением. В глазах Юры он увидел настоящее беспокойство повзрослевшего человека. Увидел осуждение.

— Эй, Рахматулин! — позвал он. — Помоги… Ты человек степной, привычный. Крови не боишься. Будь добр. Извлеки ему осколок…

Рахматулин присел рядом с Воробьевым, осмотрел рану, достал свой нож, располосовал вокруг плеча гимнастерку. Но снять окровавленный лоскут поостерегся: ткань присохла к ране.

— Ты того, — простонал Воробьев. — Водичкой смочи. Легче отстанет. Не бойся, я вытерплю. Осколок-то рядом. Колупни — и он сам упадет. Не погибать же из-за этой чепухи! Во фляжке спирт, протрешь потом рану.

Юра отвернулся…

Лейтенант Коваль присел в тени, поудобнее положил на траву раненую ногу, извлек из новенькой планшетки карту и разложил на коленях.

— Видать, недавно планшетку получили? — поинтересовался старшина, садясь рядом.

— Больше месяца. После саратовского училища. — Лейтенант что-то вспомнил. — Какая дивчина там осталась. На октябрьскую пожениться собирались. Теперь не до свадьбы. — Посмотрел на старшину и нагнулся над картой.

За железнодорожной веткой тянулся на восток лесной массив. Лейтенант вынул из планшетки голубую линейку. Измерил расстояние. До массива получилось около десяти километров. Не так и далеко.

— А если железная дорога охраняется?

— Днем на рожон не полезем. Ночь подождем…

Кто-то громко вскрикнул. Коваль и Бондаренко оглянулись. Рахматулин и Прохоров склонились над Воробьевым. Юра что-то рассматривал в руках.

Бондаренко подозвал Прохорова и Рахматулина. Руки Рахматулина были в крови.

— В чем дело? — спросил Бондаренко.

Рахматулин замялся. Выручил Прохоров.

— Он, товарищ старшина, у бойца осколочек из плеча вынул. А руки вымыть не успел.

— Вы что, действительно осколок извлекли?

— Так точно, товарищ лейтенант, извлек, — несмело козырнул Рахматулин. — По его личной просьбе.

— А если заражение? Вы об этом подумали?

— Подумал, товарищ лейтенант. Я рану спиртом обработал, как санинструкция требует.

Лейтенант переглянулся со старшиной, но ничего не сказал.

— Разрешите идти? — спросил Рахматулин.

— Не разрешаю, — отказал Коваль. — Вас для другого дела пригласили. У меня во фляжке есть вода, вымойте руки.

Взяв флягу, Прохоров и Рахматулин отошли в сторону, а когда вернулись, выслушали задание и ушли к железной дороге, в разведку…

Лежавший рядом с Воробьевым сержант больше не стонал и не бредил. Юра даже испугался — почему? Воробьев, превозмогая боль, объяснил:

— Отмучился бедняга. Долго со смертью боролся. Одолела его.

Юра испытывал чувство жалости и тоски.

— Про войну только книжки интересно читать, — вздохнул Воробьев. — А когда в живом теле ножичком ковыряют, другое удовольствие чувствуешь. Ты, парень, не расслабляйся. Может, страшнее испытать придется…

Бинт, которым перевязали рану, пропитался кровью. На лице Воробьева, как он ни крепился, отражались муки.

Чем Юра мог помочь ему? Чем облегчить боль? Да и что ждет их всех! Как понимать слова: «Может, страшнее испытать придется»?!. А может, наоборот, лучше станет, ведь их теперь вон сколько…

Совсем близко раздался неожиданный лай обозленных собак, прострочила автоматная очередь. Лейтенант дал команду углубиться в лес. И в этот миг на поляне появился Прохоров.

— Засада! — выпалил он. — Собаки нас учуяли.

Лейтенант глянул на Бондаренко.

— Ну, что, старшина, дорога теперь одна: в соседний лес.

Снова донесся лай. Полоснула короткая автоматная очередь, и все услышали визг раненых собак. Затем частая, сплошная стрельба заглушила все звуки.

— Где Рахматулин? — строго спросил Бондаренко, хотя отлично понимал, что он там, где идет сейчас бой.

— За собой повел, — мрачно произнес Прохоров.

Стрельба стала удаляться.