Повседневная жизнь Версаля при королях

Груши господина де Ла Кентини

Если по дороге из Версаля в Сен-Сир сразу за оградой повернуть налево, то шагов через двести взору откроется изумительного благородства решетка. Сразу видно, ею не пользовались давно: вся шершавая от ржавчины и мха, она обросла кустами, украшавшие ее королевские эмблемы свалились. Такою, по крайней мере, я видел ее в последний раз. Очень надеюсь, что о ней как-нибудь вспомнят и приведут в порядок: ведь это одно из лучших изделий кованого железа во Франции. Ее создал слесарь, которого, судя по документам, звали Александр Фондини. Когда-то эти ворота служили парадным входом в королевский огород; именно через них проходил Людовик XIV, намереваясь посмотреть, как растет его виноград и зреют дыни.

Творцом огорода (или фруктового сада) и его управляющим до 1688 года был де Ла Кентини. Где он обучился садоводству, неясно. Мы знаем его как успешного парламентского адвоката, красноречивого оратора, как воспитателя сына председателя Счетной палаты Томбоно, но когда и каким образом он пристрастился к садоводству, — непонятно. Тем не менее сразу по возвращении из Италии, куда он сопровождал своего питомца, некрасивого и неумного юношу, он уже целиком во власти своего редкостного увлечения.

Сначала он принимается переделывать большой сад при доме Томбоно, что располагался по улице Университэ в том месте, где теперь проходит улица Пре-о-Клерк. Результаты его опытов были так успешны, что через два-три года он становится знаменитостью. Его приглашают на консультации к Конде в Шантийи, к Фуке в Во, в Рамбуйе, в Со и даже в Англию: в случае, если бы он согласился пересечь пролив, Карл II предлагал ему на очень выгодных условиях ухаживать за своим садом.

Просто удивительно, как иным людям удается добиться громкой славы, занимаясь самым мирным делом, неспособным, казалось бы, вызывать публичный энтузиазм: всего лишь навсего поливая салат и подстригая шпалерные деревья. Но факт остается фактом: Людовик XIV, собиравший вокруг себя талантливых профессионалов, заметил Ла Кентини и доверил ему версальский огород.

Сначала сад находился там, где теперь проходит улица Гамбетты и расположена городская библиотека; однако через несколько лет бесплодных усилий пришлось признать, что здешняя почва решительно нехороша для посадок — обстоятельство, сокрушительное для огорода. Выбрали другую территорию, подальше от дворца. Но и она оказалось из рук вон плохой: настоящее болото, место абсолютно «непригодное и совершенно губительное как для деревьев, чьи корни вымывались из земли, так и для небольших растений, кои вода полностью покрывала». Чтобы что-то вырастить на этой топи и избежать затопления, пришлось увеличить соседний водоем, так называемый Пруд швейцарцев, и осушить канавами холмы Сатори. И вот теперь Кентини уже мог обдумывать, как расположить шпалерные деревья, грядки, теплицы и клумбы. Он предполагал создать образцовый огород, а сотворил чудо.

Этот достойный человек принадлежал к тому роду служак, каких, не сомневаюсь, еще на свете много, но которые все же имеют тенденцию к исчезновению с лица земли. Он обожал свою профессию. Он считал ее самой прекрасной на свете. Она целиком заполняла его жизнь, его помыслы, его время. Он не променял бы ее на французскую и наваррскую короны и искренно считал: нет большего блаженства для человека, чем пестовать цикорий и обихаживать фруктовые деревья.

Целые дни проводил он в своих владениях с измерителем и ножницами в руках, давая советы работникам, заражая их своей страстью, собственноручно включаясь в дело. То и дело он останавливается, чтобы приободрить яблоньку или прикрыть соломой огурцы, чтоб зарисовать конфигурацию будущей стрижки кустов или переставить рамы теплиц… А когда наступал вечер и работу приходилось кончать, когда из-за сумерек уже невозможно было подвязывать деревья к садовой стене или разводить их отводками, он уходил домой; и здесь он принимался мечтать о дынных грядках, о вьющихся по решетке лозах мускатного винограда… Он писал об этих любимых предметах чудесные страницы, сумев вложить в них свою нежность и свою душу.

Удивительные книги! Ни воспевший Лауру Петрарка, ни исходящий восторгами перед стебельком барвинка Жан Жак Руссо, ни разливающийся соловьем по поводу крылышек куропатки под ореховым соусом Брилла-Саварен[54] — никто не сумел найти таких волнующих, таких заразительных слов, как это сделал садовник Людовика XIV, воспевая свои посадки в сочинениях, скромно названных «Версальский огород» и «Трактат о садоводстве».

Признаться ли? Именно благодаря ему я наконец понял, отчего тот век был назван Великим: дело заключалось в умении разумно использовать талант выдающихся людей. Каждый оказывался на своем месте, каждый был поглощен своим делом и, стремясь блеснуть компетентностью перед своим господином, достигал очень многого в своей области.

Послушаем, как Ла Кентини говорит о фруктовом саде: «Необходимо, чтобы взор с самого первого мгновения был чем-то прельщен и чтобы никакая неправильность ни в коем случае не оскорбила его. Самая красивая форма для огорода или фруктового сада — прямоугольник, особенно приятный, когда стороны образуют прямой угол и продольная в полтора-два раза длиннее поперечной. Садовник легко сообразит, какого рода прекрасные растения здесь следует разместить; радовать глаз могут аккуратные грядки земляники, артишоков, спаржи или большие, ровные газоны петрушки, кервеля и щавеля… Прискорбно, ежели в силу неудачного соседства посадок наш взор будет страдать от зрелища неправильных очертаний или чересполосицы…»

А теперь о качествах, желательных для садовника: «Прежде всего необходимо понять, умен ли он и порядочен ли в отношении общих жизненных правил; нет ли у него ненасытной жажды наживы; дает ли он полный отчет хозяину о собранном в саду, не утаивает ли чего; первым ли он берется за работу и последним ли оставляет ее; надо быть уверенным, что для него нет большего удовольствия, чем находиться в огороде; что в праздничные дни вместо того, чтобы пировать и развлекаться, он будет прогуливаться здесь с учениками, указывая им то там, то сям на достойное и дурное, намечая, что предстоит сделать на будущей неделе, снимая приносящих ущерб насекомых, привязывая ветки, кои может сломать или повредить ветер, и обрезая те, что портят вид и уродуют форму дерева, но до сего времени были незаметны».

Красноречие Ла Кентини становится особенно живым, когда он принимается расхваливать свои груши. Прежде всего он восстает против людей, которые из тщеславия хотят иметь в своем саду все на свете. «Лучше уж попросту хвастать, что твой амбар ломится от сладостей и лакомств». Он предает анафеме невежд, которые стремятся превратить сад в мешанину из фруктов любых сортов.

Королевой французских садов, по его мнению, является зимний сорт груши «Добрый христианин». Во-первых, она необычайно родовита: ведь этот сорт вывели в старину великие монархи; рожденная на заре христианства, «она была выпестована заботами самых благочестивых садоводов». Во-вторых, нельзя не признать, что природа «не создала ничего более приятного для глаза, нежели округлая и пирамидальная форма этой груши», величина которой удивительна. «Она придает наибольшую приятность дереву, на коем произрастает, постоянно увеличиваясь в размере с мая по конец октября. Всякий день радует она взор знатока, подобно тому как зрелище драгоценности или сокровища услаждают своего владельца». Перечень достоинств этого сорта занимают в книге Ла Кентини многие страницы, которые мы опустим.

Затем он анализирует соперниц этой необыкновенной груши. Их шесть, тех, что «сетуя и ропща, соглашаются отступить во второй ряд»: это груши Бере, Бергамот осенний, Виргуле, Лешассери, Амбрет и Эспин зимний. Автору очень больно их обижать, отказывая в первенстве, но — честность и справедливость прежде всего. Конечно, груша Бере «обладает счастьем быть необычайно плодовитой», и у нее есть замечательные качества, оправдывающие ее притязания. Они настолько велики, что когда к концу сентября она созреет, «можно уже не сожалеть, что отошли персики, а этим много сказано». Виргуле — это груша «горделивая». Эспин зимний «хорошо знает, чего она стоит, и не позволит безропотно себя упрекнуть». Осенний сорт Бергамота тоже не лишен амбиций, но этой груше приходится «несколько отступить по причине подверженности червоточине». И тут же, охваченный раскаянием при мысли об обиде, которую ей наносит, Ла Кентини прибавляет: «… определить место этой груши мне было до чрезвычайности затруднительно».

Трудно вообразить, до чего теряет его красочная проза от купюр. Ла Кентини тяготеет к известной пространности, и его текст нужно медленно смаковать, как те чудесные плоды, которые он описывает. Конечно, к сотой странице его «Трактат о садоводстве» начинает казаться затянутым, но ведь он и написан не для современных людей, у которых ни на что нет времени и которые привыкли лишь пробегать глазами страницы. Поэтому я рекомендовал бы благоразумно ограничиться выдержками. В одном из томов Андре Аллеса, где он описывает свои любознательные скитания по окрестностям Парижа, приведено множество очаровательных отрывков. Они убедительно доказывают: огородник Людовика XIV был отнюдь не из последних писателей, в своем роде это — Лабрюйер груш или Сен-Симон салатов.

Я бы даже посоветовал отправиться с этой книгой в руках в один прекрасный день прогуляться в версальский огород. Он остался почти таким, каким был когда-то; сейчас здесь Национальная школа садоводства. Этот сад — из сорта тех чудес, какими полна наша страна, но иностранцам они знакомы лучше, чем нам. Вы найдете здесь величественное расположение столь дорогих сердцу их создателя грядок, те самые шпалерные посадки, те же террасы, тот старинный дом, где он жил, и его статую, установленную в 1876 году; вы заметите след ныне заложенной дверцы, что вела в маленький павильон, называвшийся «Общественным»: здесь простому люду бесплатно раздавали овощи и плоды из королевского сада.

Вы даже увидите некоторые из тех знаменитых грушевых деревьев, которые триста лет тому назад посадил и выходил садовник Великого короля. К 1879 году их оставалось девять: тогдашняя суровая зима опустошила сад и около десяти тысяч разных деревьев погибло от мороза. Но из питомцев Ла Кентини пострадало лишь одно, восемь еще живут; любовно выпестованные, они отличаются отменным здоровьем…