Повседневная жизнь Версаля при королях

Зеркальная галерея

Вне всякого сомнения, перед нами — самый дивный зал прекраснейшего в мире дворца. И когда мы восхищаемся его благородными пропорциями, его размахом (безо всякой претензии на колоссальность!), когда любуемся гармонией и продуманностью декора, объединяющего галерею с двумя соседними залами — Залом войны, расположенным с севера (края бурь и непогод), и Залом мира, примыкающим с юга (края солнца и изобилия), нам и в голову не приходит, что возникновение столь цельного ансамбля было делом случая.

Галерея воспринимается нами как безусловный центр дворца, как ядро, притягивающее к себе другие помещения; кажется, будто архитекторы задумали ее раньше прочих частей замка… Ничего подобного! На самом деле она возникла уже в период реконструкции: ее возвели на месте украшенного фонтаном широкого балкона, который соединял на уровне второго этажа два дворцовых крыла.

Но мы наделены счастливым умением приспосабливаться, свыкаться — качеством, во все времена спасавшим эстетическое чувство. К тому же то, что делается экспромтом, нередко превосходит создаваемое с трудом и натугой… Внезапно придуманная, ограниченная размерами нижнего помещения эта «непредвиденная» галерея вполне могла оказаться чересчур длинной или чересчур короткой, слишком узкой или слишком высокой. И до чего же повезло: она получилась идеальной!

Но подумать только! Людовику XIV, для того чтобы Версаль стал таким, каким мы его видим сегодня, пришлось чуть ли не всю жизнь терпеть грохот молотков каменщиков, крики штукатуров и смиренно вдыхать пыль нескончаемых строек. Он даже не успел как следует насладиться своим дворцом.

Судите сами.

Все началось в 1665 году переделкой Мраморного двора; через два года Лево принимается сооружать величественные колоннады северного и южного фасадов; прежде чем те закончены, строятся министерские корпуса; почти одновременно закладываются фундаменты Оранжереи, и когда она поднимается над уровнем земли, часть только что построенного здания Лево разрушают, чтобы водрузить на второй этаж галерею с ее двумя боковыми залами; живописцы начинают здесь работу еще до того, как было возведено северное крыло; и все завершится сооружением капеллы.

С 1665 по 1710 год! Сорок пять лет беспрерывной стройки, когда возводят строительные леса и лестницы, распиливают мрамор, отесывают камни, насыпают землю и гравий, когда подкатывают телеги, вязнут в грязи ломовые лошади с подводами и пылью разлетается гипс… Да, нужно очень любить строительство, чтобы согласиться на такую жизнь.

И поразительно, что все вместе получилось таким красивым: ведь на самом деле Версальский дворец — не что иное, как конгломерат отдельных частей и помещений, что выросли вокруг маленького замка Людовика XIII; его не успели разрушить, и он затерялся в самой сердцевине, как трюфель в изысканном паштете.

Но вернемся к галерее. Она и сегодня, несмотря на доделки эпохи Луи-Филиппа и на убогие банкетки (которые скорее подошли бы сельскому кинозалу), кажется прекрасной. В силах ли мы вообразить, как выглядела она в свои лучшие времена?

Ничего блестящего, ничего бьющего в глаза: упоительная гармония белого, серого и золота; алебастровые столы и вазы в бронзовой оправе; табуреты и высокие торшеры, отлитые и вычеканенные из серебра по лебреновским рисункам в мастерских Гобеленов; меж окон на серебряных столах расставлены внушительных размеров канделябры о восьми свечах с изображением подвигов Геракла — истинные шедевры ювелирного искусства; банкетки, постаменты, ящики, из которых вырастают вечнозеленые апельсиновые деревья, подсвечники, кувшины, чаши, носилки — все это из чистого серебра; люстры из хрусталя и серебра свисают на украшенных цветами шнурах; на семнадцати окнах — шторы из синего, шитого золотом шелка; огромные ковры мастерских Савонери[201] застилают пол; пилястры серого мрамора с золочеными капителями разделяют высокие арки, где в бронзовых обрамлениях сияют светлейшей воды зеркала; тональная сдержанность общей гаммы подчеркивает красочность изображенного на плафоне Олимпа.

Чего только не перевидали на своем веку эти зеркала, отлитые в тогда еще только основанной мастерской Сент-Антуанского предместья; чему только не были они свидетелями!.. Если на этих мыслях сосредоточиться, у нас не хватит духу пройти мимо них в своих плащах и шляпах.

В этих стеклах жило отражение Великого короля, сначала молодого и влюбленного, затем постаревшего, отяжелевшего, согбенного годами. Скольких королев, скольких прекрасных женщин отразили они в себе: манерную и хрупкую мадам де Помпадур; трепещущую накануне своего представления ко двору дю Барри;[202] шестнадцатилетнюю Марию-Антуанетту, светловолосую, румяную…

Мимо этих зеркал шествовали Конде[203] и Виллар;[204] в своих веревочных башмаках тут прошел старый Франклин,[205] если верить легенде, Жан Барт с трубкой в зубах.[206] Зеркала галереи видели, как 7 января 1689 года с текстом «Эсфири» под мышкой тут проходил Жан Расин,[207] направляясь в апартаменты мадам де Ментенон, где должны были репетировать его пьесу. В этих высоких стеклах однажды отразилась красная шапочка генуэзского дожа, и с величайшим изумлением отобразили зеркала сиамских послов, что пробежали всю длину галереи, пятясь, дабы ни на секунду не оказаться спиной к Королю-Солнцу.

А вот в том зеркале, что маскирует двойную дверь королевского кабинета, в полдень 15 августа 1785 года мелькнул испуганный силуэт кардинала де Рогана — гвардейцы арестовали его в тот момент, когда он шел служить мессу.[208] В мае 1789 года перед каждым из этих зеркал с торжественностью продефилировали съехавшиеся из своих провинций представители Генеральных Штатов… Все те, чей образ, как след дыхания, улетучился с поверхности стекла, наполняют эти зеркала таинственной, призрачной жизнью.

Но вопреки своему парадному облику галерея видывала у себя не одни только величественные события и исторические фигуры… Действительно, наши деды и прадеды боготворили этикет, но тем более они ценили любую возможность расслабиться, и по окончании церемоний охотно переходили к добродушной простоте.

Во времена монархии Зеркальная галерея была открыта для всех. По крайней мере, в царствование Людовика XV и Людовика XVI сюда приходили безо всяких специальных разрешений и формальностей. В летние воскресные дни простой парижский люд заполнял галерею. Народ свободно разгуливал здесь, наслаждаясь скользкостью паркета и толпясь время от времени в надежде увидеть короля. Дежуривший в зале «Бычий глаз» легендарный швейцарец запрещал лишь входить в покои Его Величества. Сам он обитал тут же за ширмой, где у него были печка, туалет и гардероб, но по вечерам он переносил постель в галерею; тут он раздевался, укладывался в кровать и уютно посапывал, имея полное право считать себя обладателем самой роскошной спальни во Франции.

Дважды или трижды в утренние часы здесь можно было видеть, как Людовик XVI, выйдя из своего кабинета, направляется в сторону Зала войны посмотреть на термометр, что висел на окне обращенного к северу Аполлонового зала. Здесь жили вполне по-буржуазному, несмотря на все великолепие, к нему так привыкли, что воспринимали галерею как обыкновенный коридор.

Чего стоит найденный де Нолаком[209] документ (он относится к 1754 или 1755 году), где мы читаем, например, такое: «Караульные не должны позволять, чтобы во дворец, не имея на то разрешения, проводили животных. Только принцы и принцессы царствующей семьи имеют право допустить к своим покоям коров, коз или ослиц; в виде особой милости эти права даны еще нескольким лицам…» Разносчики воды и дров тоже свободно проходят во дворец. По всем этажам, лестницам и приемным бродят уличные торговцы; улица проникает внутрь замка, достигая самой Зеркальной галереи. Постоянное хождение туда-сюда, шум, толкотня… Вход в замок запрещен лишь монахам и людям «со свежими следами оспы».

А потом за несколько дней все обратилось в пустыню.

Октябрь 1789 года. Людовик XVI уже в Париже. Колоссальный Версаль эвакуирован за считанные часы; в прекрасном дворце, что на протяжении ста лет был центром мира, царствует гнетущая тишина. Вдоль анфилад, с шумом отворяя и захлопывая двери, разгуливают сквозняки; шелушится живопись плафонов… тускнеют зеркала… Но каждые четверть часа в этой огромной пустоте чуть слышится далекий, постепенно замирающий звук флейты и арф: то продолжают жить оставшиеся в комнате королевы часы; своей нежной песенкой они отмеряют в покинутом королевском жилище каждый час революционной эпохи.

Разумеется, у вещей есть душа: она сотворена из наших воспоминаний, из наших собственных переживаний, из всех испытанных радостей и горестей, бесстрастными свидетелями которых им довелось быть.

Душа Зеркальной галереи в таком случае неразрывно слита с душою самой Франции; это прекрасно ощущали немцы, когда в 1870 году избрали галерею местом крещения своей Империи.[210]

В Берлине в королевском дворце хранится картина, изображающая это событие: сколько же в ней налитых гордостью фигур, сколько касок, знамен, сапог, сколько излучающих удовлетворенное вожделение бородатых лиц! И какая демонстративная заносчивость в посадке этих рейтаров,[211] чьи широкие плечи рисуются на серебристо-сером фоне пилястр и зеркал, со стыдом отражающих в себе это зрелище…

Но зато каким же был реванш! Менее полувека минуло, и галерея, где разносились крики в честь бессмертной монархии, стала свидетельницей ее крушения… История обожает такие повороты на сто восемьдесят градусов[212]…

С самого начала протянувшаяся меж Залами войны и мира галерея предназначалась для блестящей роли; для ее украшения в 1681 году Лебрен задумал громадный живописный плафон. Подняв к нему взгляд, мы различаем там на потолке среди нарядной толчеи бесчисленных Марсов, Минерв, поверженных гигантов, скованных рабов, победных пальмовых ветвей, грифонов и гирлянд Францию, представленную в облике вечно юной богини; ее сопровождают Грации, сплетающие венки; рядом с нею — осененное розами Благоденствие и женская фигура, простирающая оливу, — Мир. В самом центре композиции представлено облако; оно уносит прочь Германию с ее орлом, в то время как обозленное своим поражением Властолюбие одной рукой вырывает корону у поверженного короля, а другой поджигает факелом дворцы и храмы. Знатоки могут что угодно говорить об этой живописи, но никто не помешает мне думать: в те два дня, когда Лебрен исполнял эскиз плафона, он был больше, чем великим художником, — он был пророком.