Повседневная жизнь Версаля при королях

Последний день Версаля

Когда 5 октября 1789 года около четырех часов пополудни из окон замка были замечены первые шеренги женщин, ведших за собой парижский люд на приступ, огромный дворец охватило смятение. Внезапно стало очевидно, что построенная для престижа и пышных церемоний «твердыня монархии» не в состоянии выдержать осаду, и доступы в нее абсолютно не защищены.

К наступлению ночи парижане уже завладели большим двором и сгрудились у изящных и хрупких решеток. Толпа все нарастала. Она затопила огромную площадь и все видимое пространство. Малейшего усилия колоссальной орды было достаточно, чтобы дворец с неизбежностью пал ее жертвой.

Его защитниками оставались лишь предназначенный для парадов гарнизон, половина гвардейской роты, подразделение швейцарцев и часть фландрского полка. Несколько входов были срочно забаррикадированы, и двери, что не двигались на своих петлях со времен Людовика XIV, впервые оказались заперты.

Поступавшие извне новости были ужасны. Выяснялось, что к первой толпе восставших плотной и решительной колонной прибывает весь парижский люд, а за ним движется со своими пушками Национальная гвардия. Ощетинившись штыками, палками, пиками, яростно толкаясь, беспрестанно растущая людская масса наполняла воздух дождливого вечера угрожающим гулом. В нем сливались резкие выкрики, брань, ружейные выстрелы и угрозы в адрес «Австриячки».

Оба министерских крыла замка уже захвачены; в их окнах то и дело появлялись бородатые мужские физиономии, жуткие мегеры с голыми локтями и мясники в холщовых колпаках. Все они вопили и грозили кулаками золоченым балконам, античным бюстам и аллегорическим статуям благородных фасадов Мраморного двора.

В торжественных залах дворца, обычно таких прибранных и чинных, царят суматоха и смятение, словно на какой-нибудь большой фабрике, где внезапно вышли из повиновения все машины. Вдоль восхитительной галереи растерянно бродят перепуганные господа и дамы; встречаясь, они вполголоса обмениваются новостями: «Что слышно?» — «Министр внутренних дел де Сен-При и управляющий замка де ла Тур де Пен кинулись в ноги королю, умоляя его укрыться в Рамбуйе». — «И он согласился?» — «Нет, отказался». — «Что же он говорит?» — «Ничего».

Вынужденный внезапно прервать охоту (за ним специально посылали), король по возвращении заперся у себя и не хочет выходить. А королева? Она колеблется, но ни за что не оставит мужа. В Зале мира, от которого начинаются ее апартаменты, придворные дамы Ее Величества ждут приказаний — они устроились на табуретах, на краешке столов для карточной игры; несколько свечей еле освещают зал.

А штурм все нарастает… Он уже бьется о стены замка. Время от времени острием пики он настигает поставленного у дверей солдата или гвардейца, похищает его, разоружает и раздирает в клочья… И тогда доносится победный крик, тут же поглощаемый неумолчным и монотонным шумом этого людского океана.

В зале «Бычий глаз», в парадной комнате короля и в соседнем с нею Зале совета (его окна как раз высятся над беснующейся толпой) собрались вместе королевское семейство, министры и советники по особым делам. Тысячи соображений — и никакого решения. Измученный король то и дело покидает собрание и запирается в своем кабинете, чтобы прийти в себя. Он словно оцепенел; с ним говорят — он не отвечает.

В полночь появляется Лафайет;[182] он успокаивает осажденных, он уверяет, что «все будет хорошо»: его национальные гвардейцы заняли посты у дверей, и ночь должна пройти спокойно, он берет это на себя.

Действительно, толпа снаружи рассеивается, разбиваясь на отдельные кучки; изнуренные, вымокшие под дождем люди тащатся по улицам в поисках укрытия. Министерские корпуса набиты телами спящих — они здесь всюду: на ступенях лестниц, в кухнях, в больших залах. Кто не нашел себе места внутри, растянулся на грязной мостовой… Вместе с сырой, студеной ночью на Версаль опустились глубокая тишина и покой.

Король отпускает придворных: его одолевает сон. Уже два часа ночи; придверники в галерее объявляют, что королева удалилась в свои покои. Все уходят, двери затворяются, свечи гаснут.

Войдя к себе и несколько успокоившись, Мария-Антуанетта советует двум придворным дамам лечь поспать. Но те не подчинились: усевшись вместе с двумя горничными друг против друга в кресла у дверей, они вчетвером будут дежурить всю ночь. В прихожей на карауле стоит гвардеец де Миомандр.

Медленно текут нескончаемые часы. На рассвете одна из женщин улавливает звук шагов — сначала во Дворе принцев, потом на переходе, что ведет от улицы Сюринтендантства во двор замка. Кто это? Патруль, наверное? В тот же миг дверь прихожей распахивается. «Спасайте королеву!» — кричит гвардеец и тотчас захлопывает дверь.

Страшный шум, крики, стук падающих тел, смятение… Замок захвачен: маленькая решетка во Дворе принцев оказалась открытой… Кто это сделал, когда, с какой целью? Это навсегда останется тайной. Бунт взвивается вверх по мраморной лестнице, лавиной вваливается в Зал гвардии, резные двери под ударами разлетаются вдребезги.

Разбуженная королева вскакивает с постели, пробегает по комнатам, что отделяют ее покои от зала «Бычий глаз», натыкается на закрытую дверь, стучит, зовет, кричит свое имя… Но к чему заново излагать всем известные, рассказанные во всех исторических книгах события?

По счастливой для любителя путешествовать в глубь времен случайности (весьма не частой в нашей стране, где все так непрочно!) отделка той самой части замка, где произошли первые столкновения, за двести лет почти не изменилась. Вот та украшенная золоченым орнаментом дверь, возле которой упал де Миомандр (ему, к счастью, удастся оправиться от ран); а вот другая — возле нее тревожно бодрствовали придворные дамы королевы; а вот просторная комната самой Марии-Антуанетты, вот узкая дверь, через которую она выбежала, вот два низеньких кабинета — тут пробегала она на пути к «Бычьему глазу»; по этому паркету ступали ее босые ноги, этот дверной запор теребила ее дрожащая рука… Через окно (его не было в 1789 году) можно видеть узкую лестницу, ведущую к переходу на уровне антресолей — по нему Людовик XVI бросился королеве на помощь. И наконец, вот мраморная лестница, вот приемные короля, Зал мира, галерея — здесь с той поры, по существу, ничто не изменилось, несмотря на череду «улучшений» и «усовершенствований».

Сохранился и балкон парадной комнаты короля; здесь утром 6 октября появился вместе с королевой Лафайет, отсюда он обратился к народу со странным заверением: «Королева безмерно удручена зрелищем происходящего. Она была обманута и обещает, что впредь это не повторится. Она любит свой народ и клянется заботиться о нем так, как Христос печется о своей Церкви…» Стоящая тут же королева плакала — от волнения или стыда? Дважды она вздымала руку, призывая небо в свидетели искренности своей клятвы. Как, должно быть, при этих публичных извинениях, произносимых от ее имени человеком, которым она гнушалась, обливалась кровью ее гордая душа!

Ночью в Зале совета король принял депутацию парижских женщин, требовавших хлеба. Это очень любопытный эпизод. Неверно было бы представлять себе эту делегацию в виде насильно ворвавшихся к королю мегер и говоривших с ним угрожающим тоном.

Все было на самом деле совсем не так. Только поначалу окружившие Версальский дворец народные толпы стремились к его захвату, и зачинщики явно к этому подстрекали народ. Но потом, то ли от страха встретить сопротивление, то ли из неизжитого почтения к королевскому жилищу, было решено, что говорить с королем от имени народа пойдут только несколько женщин.

Их было десять; кто их выбрал — неизвестно. Еле продравшись сквозь толпу, они добрались до Мраморного двора, где стражники отказались пропустить их дальше. После долгого ожидания они увидали с трудом продвигавшихся ко входу во дворец «господ в черном платье»; сообразив, что это председатель Национального собрания г-н Мунье[183] и приглашенная к Его Величеству делегация, женщины прицепились к ним и прошли. Но к дверям приемных их не пустили. Какой-то человек «в голубой одежде с красным кантом» заявил, что король никого не принимает, что он заседает и как раз сейчас обсуждает интересующий их вопрос.

Им пришлось остаться среди придворных, придверников и гвардейцев. Тут одна из женщин, красильщица Виктуар Сакле, потеряла сознание; ее унесли, но остальные продолжали упорствовать. Наконец другой господин (они узнали в нем г-на де Гиша) объявил, что видеть короля смогут лишь четверо, и пропустил стоявших ближе всего к дверям. То были: семнадцатилетняя Луизон Шабри — помощница скульптора, двадцатилетняя цветочница Франсуаза Ролен, кружевница Роза Барре (которая прихрамывала, повредив ногу во время перехода Париж — Версаль); имя четвертой восстановить не удалось. Де Гиш передал их графу д’Афри,[184] который в свою очередь препоручил четверку де Сен-При.

Бедняжки чуть не попадали в обморок при виде обступившей их роскоши. Их провели через зал «Бычий глаз» к парадной комнате, где с восхищением они увидали кровать; кто-то сказал им, что она принадлежала Людовику XIV. Франсуаза Ролен не смогла идти дальше: у двери Зала совета ее толкнул швейцарец, она упала, и «ее пинали ногами». Когда она в слезах поднялась, попутчиц уже не было. Один дворянин по имени д’Эстен пытался ее утешать: «Ты плачешь, милая, что не увидела короля?» и впустил бедолагу в зал, где вокруг покрытого зеленым ковром стола стояло множество господ.

Тем временем трех ее спутниц ввели к королю. Луизон Шабри взяла слово, вернее, она что-то пролепетала в ответ на обращенные к ней вопросы короля. Он говорил очень ласково. «Неужели же она желает зла королеве?» — спросил он. «Нет», — отвечала она. Ей было так страшно собственной смелости, что она совсем сникла и почти потеряла сознание. Его Величество велел подать ей глоток вина из «золотого бокала», и понемногу она пришла в себя. Король продолжал подбадривать ее добрыми словами; и совершенно потеряв голову от пережитого, она внезапно снова очутилась во дворе.

Туг ее ожидало жестокое прозрение: услышав об оказанном ей ласковом приеме, толпа пришла в ярость. Женщины вопили, что король, мол, сунул ей деньги, и потому она предала народное дело. Храбрая девушка принялась было отстаивать свою невиновность; на нее немедленно набросились, и она почувствовала, как грубые руки завязывают петлю на ее шее, а две рыбные торговки, Розали и толстая Луизон, которых она узнала, толкают ее к фонарному столбу… Ее отбили солдаты.

Но ей приказали снова идти к королю; тот опять ее принял и согласился выйти с нею на балкон, чтобы заверить: он ей не дал «ни единого су». Повторно с ней побеседовав и вручив ей письмо для передачи мэру Парижа, он велел отвезти девушку домой в придворной карете.

В королевских покоях суетятся потерянные люди; бледные лица, испуганные глаза… Приходится бежать: Революция побеждает. Со стороны Мраморного двора слышится торжествующий рев народа — в залах же царит молчание; король, как всегда, мешкает; Сен-При рассеянно вертит шляпу; смеется, держа в руках цветы, только одна мадам де Сталь;[185] мадам Кампан[186] лихорадочно упаковывает драгоценности, которые увозит с собой королева; та рыдает…

А что же станется с бедной парижской простолюдинкой, с молоденькой Шабри, сыгравшей в этот знаменательный день такую важную роль? Займет ли она место средь якобинских «вязальщиц»[187] или, наоборот, сделается после личной встречи с Людовиком XVI пламенной роялисткой? Может быть, ей суждено умереть в нищете, бережно храня в сердце память о выпавшем на ее долю «дне славы»? Сомневаюсь, что какой-нибудь историк взял на себя труд проследить жизненный путь Луизон Шабри. А жаль: тут есть над чем пофилософствовать. Ведь она оказалась последней дамой, «представленной» к версальскому двору: в Большой кабинет короля, в это святилище, порог которого так и не переступили многие из знатнейших честолюбцев, была допущена простая работница, девушка из народа, пришедшая попросить хлеба.