Позор и чистота

Глава шестнадцатая, в которой пока сбываются не все мечты наших героев

Накануне приезда родственников, хотя времени не было никакого, Андрей извернулся и забежал к Эгле домой. Королева Ужей хандрила, не репетировала, ни с кем не общалась и даже с Андреем разговаривала сердито. Вообще-то она разговаривала по-хамски, но Андрей никогда таких эпитетов по отношению к ней не допускал и в мыслях.

Расстроилась, что концерт, по ее мнению, был неудачный. Сердится. Вот, попался под горячую руку… Если бы кто-то объяснил ему, как он развращает талантливую, но невоспитанную девушку своей добротой… но этот кто-то был надежно заблокирован в уме Андрея.

Эгле с директором Наташей снимали трехкомнатную квартиру на Тверской-Ямской у женщины-искусствоведа, уехавшей в Германию к дочери. Эгле любила это жилище за старомодное изобилие книг. Она была уверена, что все книги, пусть смирно стоя на полках, имеют постоянное и сильное излучение. «Я облучаюсь, даже когда сплю!» – восклицала она.

Эгле просмотрела запись концерта, привезенную Андреем, но велела на сайт ее не выставлять. Она возненавидела этот концерт из-за наглой обструкции, которую устроил демон Камского. Она не употребляла таких терминов и не вполне понимала точные причины своего энергетического провала, а потому злилась еще больше, ругала группу, зрителей, директора, саму себя. Досталось и Андрею.

– Ты же вообще ничего не рубишь в музыке! Тебе что ни сбацай – все хвалишь. Уха нет вообще!

– Уха нет, правильно. У меня только глаза. Я же художник…

Хорошо, не было Наташи – стройной, белокурой, с рассеянной сладковатой улыбочкой. А то опять начались бы мысли…

–Еще родственников каких-то кретинских притащил.

– Я знать не знал, честно! Тут чистые проделки судьбы. Я только один раз в детстве слышал про эту историю с дядькой. Но никаких имен-фамилий, ничего…

– Да уж эти наши барды… – рассмеялась Эгле. – Не слабо напахали с женским полом. Чего он пел-то, не припомню. Какой-то он у тебя неколоритный. Бесцветный какой-то. Ну и что, теперь эта оглобля его шантажировать будет? Жуткая девка. Вот как пить дать, она еще попрется в телевизор про свою несчастную долю женскую рассказывать…

– Ну, не думаю. У нее таких связей нет.

– Какие связи? Ничего не надо. Позвони да расскажи про то, что у тебя дочка незаконная от певца известного, все будут счастливы. Ха. Интересный ритм – «дочка незаконная от певца известного…»

Андрей вдруг подумал, что событий, развивающихся так, как сказала сейчас Эгле, он предотвратить никак не сможет.

– Ты что там помрачнел? Боишься, фамилию трепать будут?

– О Господи. Боюсь, конечно. Ты права – она на все способна, эта Катаржина. Мне, знаешь, девочку жалко… Они приезжают завтра. Может, договорятся как-нибудь с дядькой по-мирному.

– Где будут жить?

– Ну где им жить. У меня…

– Напрасно ты влез в это дело.

– Это моя сестра, понимаешь? Сестра.

– Не понимаю! – разозлилась Королева Ужей. – Никогда не пойму! Эти дурацкие ваши истории насчет родства. Кто-то по пьянке завалил кого-то, и теперь у тебя, видите ли, сестра, и у тебя к ней откуда-то чувства. Знать ее не знал и видеть не видел. Ничего общего нет. Какие-то комочки слизи разбухают и делятся, и на этом основании мы должны любить это… этот результат бесконтрольного деления. Эту чужую мерзкую плоть… Родство может быть только духовным! Больше никаким! Ты сам найди свое, найди своих, тогда люби, тогда береги. У меня этих говнородственников целый поселок вообще…

– Ты говоришь как мои родители.

– Ну и правильно они говорят.

– Нет! – закричал Андрей, так что Эгле на мгновение растерялась. – Нехорошо так говорить. Не по-человечески получается. Родилась девочка, чем она виновата? Ни отца, никого… Она не мерзкая плоть, она хорошая девочка. Она моя сестра! Вот – нашлась. Так что теперь, никто ни при чем? Да так рассуждать, то и своих детей в детдом можно сдавать, как… грибы. Да и сдают уже! Тоже, наверное, говорят – комочек слизи разбух, я его спихнул государству и пошел себе веселыми ногами по своим делам.

– Дурак ты, Времин, – ласково ответила Эгле. – Милый добрый дурак…

– Конечно, я дурак, – согласился Времин. – У нас теперь просто. Кто свой пуп созерцает, тот умен, а кто смутно подозревает, что на свете еще какие-то люди живут, – тот дурак. Украл миллион, построил дом, завалился за трехметровый забор – ты умница. Помог другому – ты дурак. Отличная, совершенно ясная жизнь.

– Ну, ты меня с дерьмом не равняй, – заметила Эгле, покусывая ноготь (занервничала, стало быть). – Я миллионов не краду. Я пока ничего не зарабатываю, как ты знаешь. Я думаю, что я тут вообще никому не нужна со своими песенками. Черт, завтра в клубе выступать, а настроение повеситься…

– Настроение – это роскошь, – твердо сказал Времин. – Нам, бедным людям, это не по карману…

И подумал: «Неужели она недобра? Если бы она была добра! Все было бы спасено!»

Он помнил, что это чьи-то слова – но чьи?

Князя Мышкина, мой бедный Андрей. Князя Мышкина, идиота.

Карантина мигом разместилась в жилище Андрея, пораженная его чистотой, – она навидалась холостяцких квартир, где росли сталактиты и сталагмиты мусора. Ника, умывшись с дороги, тихо сидела у компьютера, глядя Андреев запас картинок, а Карантина раскидывала одежду, рылась в чемоданах (их было три!) и непрерывно трещала. С дочкой у нее не получалось разговора – она не понимала ее жизни и раздражалась на флегматичные, слабые реакции. Ника часто казалась вялой, глупенькой. Наверное, бесконечные стрессы во время беременности повлияли… – с отчаянием думала Карантина. Хорошо, хоть красотка и ноги-руки-глаза-уши на месте.

А племянник был из редкой породы добродушных людей. На свет, который лился из таких людей, Карантина смотрела, как запаршивевший бомж – на чисто вымытый и разукрашенный храм – дескать, здорово, да не про нашу честь. И вообще – грабануть бы…

Андрею часто приходилось видеть женщин в состоянии эдакой нескончаемой вздрюченности, как будто вечно пьяных от звука собственного голоса, и он догадывался, что ни воспитанием, ни образованием этот ужас смягчить нельзя. Он так представлял себе, что у них в крови на бешеной скорости, оставляя за собой вспененный след, как от моторной лодки, носятся особенные червячки. Почему-то с детства пресловутые «гормоны» ему мерещились в виде разноцветных червячков…

Карантина следила за каждым нюансом его речи. Стоило Андрею чуть пошутить – она взрывалась бурей хохота. На любое утверждение не просто кивала головой, но жирно расписывалась в абсолютном понимании: «Да, да!! Да!!!» После оккупации ванной она занялась своим туалетом, и идея прогулки по Москве отсохла сама собой. Дядька, поломавшись, к шести вечера заглянуть все-таки обещал.

Он, конечно, тоже заметался. Два дня не пил, постриг бороду, нашел приличный пиджак в мелкую клетку и совершенно новые носки, даже с биркой были. Трусы – и те были свежие, хотя дядька сильно уповал на то, что до трусов дело не дойдет. Поколебавшись, решил захватить гитару. Может, он с дневного концерта, правильно? Может, девочке интересно, что там папаша, кто там папаша…

Чтобы скоротать время, Андрей утащил Нику погулять в парк, а Карантина села на телефон – активизировать связи. Все разговоры она начинала одинаково: «Ну, старик/старуха, ты щас упадешь, кто звонит!»… Говорить следовало быстро и весело. Кто-то, а уж Катаржина Грыбска отлично понимала, что всем по барабану, кто звонит.

Она в свое время просвистала в Москве года четыре, да и потом наведывалась и живала подолгу. Но русских мело и разметывало временем-судьбой на таких скоростях, что уверенности не было ни в ком: мертвыми, живыми и свалившими за бугор (эти ни к какой категории вполне не относились) оказывались самые неожиданные люди.

Где-то с четверть знакомств удалось освежить, и среди них фигурировали персоны, могущие стать небесполезными, – одна бывшая товарка колготилась редактором на телевидении, другая протырилась в актрисы, еще один парень сидел в газете завотделом, как раз на шоу-бизнесе. Этот живо среагировал на рассказы Карантины про дочь от Времина и деловито спросил: «Под диктофон Валеру сдашь?» Карантина с удовольствием поняла, что информационная соковыжималка не отбрасывает Времина за полной непригодностью – нет, он мог дать каплю общеполезного сока. Его помнили. Это было поразительно, что наши люди еще что-то помнили. Сама Карантина смутно припоминала прежних актеров и певцов – лица еще могла, но с фамилиями и где играли – что пели выходила напряженка. Куда засовывать всю эту абсолютно ненужную для жизни информацию? Но кто-то помнил автора «Моей пушинки» – наверное, те самые дивные люди цвета древесной коры, что разгадывают кроссворды в электричках…

Она почувствовала, как ее история заискрилась, отяжелела, стала ценностью, приличным товаром. Ценность этой истории перетекла в сознание Карантины уже как ее собственная ценность, и она смело надела ярко-розовый брючный костюм, расшитый бисером и серебряными звездами, в котором раньше сомневалась.

Костюмчик был «из Парижа» – правда, не из того Парижа, который навязан бедным русским как эталон вкуса. Этот Париж с его скучнейшими серо-белыми тряпками Карантина терпеть не могла. Она нашла другой Париж – на бульварах таились чудные арабские магазинчики для настоящих женщин, полных жизни и огня. Там сверкали золотым шитьем платья реальных цветов – бордовые, лазоревые, оранжевые, сиреневые. Там смело топорщились трехслойные капроновые юбки, а к ним полагались сплошь затканные стразами прозрачные лифы с такими же шарфами-палантинами… короче, все было для девочек, проведших отрочество в советской школьной форме – коричневое платье, черный передник. Монастырские замашки советской власти ничуть не противоречили канонам интеллигентной Европы, бесившим Карантину. Да-да-да, ага, серый костюмчик, нитка скромных бус на шею, стрижечка, и будем делать вид, что мы на рубль дороже. А я не притворяюсь! Какая есть, такая есть! Что хочу, то и ворочу!

Когда Андрей, показавший Нике белок в парке за Песчаной площадью и осторожно выспросивший ее про ученье (математику списывает, а литературу сама, честно), вернулся домой, квартира уже безнадежно пропахла Катаржиной. Дезодорант, туалетную воду и духи она использовала вместе, по нарастающей, так сказать. От волнения, по ее словам, она не могла есть, однако же прикончила запасенную Андреем ветчину. Когда такие женщины волнуются, они не хотят и не могут есть, поэтому метут все подряд. Это надо понимать. А я вам говорю, что тут нет никакого противоречия!

Что ж, шампанское, коньяк и фрукты. Напрасно Эгле ругает его за банальность – это единственно уместная бутафория в тех случаях, когда жизнь вроде бы на миг выруливает из каждодневной пошлости и «ждет перемен», как пел убитый ею принц новостроек.

Карантина сядет на диван, Ника в кресло. Еще есть две легкие табуретки на стройных металлических ножках – это для мужчин.

Милости просим, все готово.

Глава семнадцатая: встреча

Дядька заявился в шесть пятнадцать и долго топтался в крошечной прихожей, обнимая Андрея и рассказывая ту чепуху, которую обычно несут гости в прихожей. Как трудно было найти ту самую Песчаную улицу. Но в конце концов «состоялась победа разума над сарсапариллой!», восклицал дядька. Это была цитата из О. Генри, но дядька приписывал ее Ильфу и Петрову, чье острословие донашивал как любимый старый халат.

Тридцать лет назад цитировать Ильфа и Петрова было рискованно – все знали их романы наизусть, и ты мог прослыть пошляком. Но теперь тексты уже мало кто помнил, так что дядька с удовольствием вернулся к стилю общения молодости. Всего-то тридцать лет надо было потерпеть.

– Ну здравствуйте, женщины! – широко улыбнулся Валера Времин, неопределенно простирая руки вдаль.

Беленькая девочка в белом джемпере привстала с кресла и прилежно кивнула. Вошедший показался ей огромным и пожилым. Бородатый! Карантина же, ослепительно расшитая звездами, насмешливо-щегольски чмокнула кончики сложенных пальцев и метнула в сторону дядьки воображаемый поцелуй. Дядька в дверях несколько сомлел от страха, поэтому Андрею пришлось довести его до места, слегка подталкивая.

– Да что ты, дяденька, не робей, все свои, – утверждал Андрей, который и сам решительно не знал, как себя вести. – Вот! За встречу выпьем!

Он умел открывать шампанское быстро и без взрывов – для этого надо было его стоймя прокрутить на столе три раза вокруг оси. Родственники молча наблюдали за ним. Потом глухо чокнулись – ведь бокалы, налитые шампанским, никогда не звенят, что бы там ни воображала по этому поводу фабрика грез.

– За встречу! – провозгласил Валера Времин и выпил бокал единым духом. – Что, Катя, смотришь? Постарел?

– Так тебе лет сколько. Дело к пенсии идет, – ответила Карантина, чуть только отхлебнув из своего бокала. – Хотя у вас вроде и пенсии нет?

– Почему нет – будет. Я в Москонцерте числюсь… Ты тоже, смотрю, заматерела. Вроде покрупнее стала… Волос поменьше. Была просто грива, помню.

Карантина фыркнула и указала на дочь.

– Познакомься. Это – Вероника.

Дядька взял маленькую руку дочери, посмотрел в удивленные голубые глаза, повеселел.

– Будем знакомы, Вероника.

– Ты папа? – прошептала Ника, пытаясь унять дрожащие губы.

– Как тебе сказать, – растерялся дядька. – Есть такое подозрение…

– Чего-чего? – вмешалась Карантина. – Какое подозрение? Ты давай не заговаривайся. Вот смотри, глаза пошире раскрой и смотри – это твоя дочь. Та самая дочь, которую ты бросил шестнадцать лет назад. Ну как, нравится?

– Кать, ты давай полегче. Не надо таких выражений.

– Давайте выпьем за наше здоровье! – вылез Андрей, чувствовавший себя кретином-затейником.

– Я как раз выражения выбираю. Сижу – и выбираю выражения! Ты что, хочешь сказать, что ты нас не бросил? Что шестнадцать лет с нами вместе жил? Гулял со своей дочкой, книжки ей читал, в садик-школу водил? На дверном косяке ее рост отмечал, песни пел для нее?

– Можно подумать, ты ей книжки читала.

– Ты меня лучше не трогай, Времин. Я на дочь горбатилась, мне некогда было ей книжки читать!

– Во-во, горбатилась, ага. Какое слово подобрала точное… – ответил рассерженный дядька. Чего она перед дочкой его позорит?

Андрей, добровольно взявшийся соблюдать протокол, пробовал было отвести энергию ссоры.

– Давайте спишем наши… э-э… неудовольствия на счет общей сложности жизни! Что делать – ну нет у нас семейных идиллий. Бывает, но редко. Уж получилось, как получилось. Так, может, коньячку?

Дядька кивнул.

– Только у нас что-то получается все одно и то же, – не унималась Карантина. – Бабы вывозят жизнь на своем горбу, рожают, растят. А красавцы наши песенки поют.

– Чего-то у тебя тема горба сегодня… ты, наверное, другое слово другого рода хочешь сказать, но стесняешься? Потому что мы тут взрослые люди и знаем, на чем именно бабы вывозят жизнь.

– Мы не все взрослые, дядя Валера. Не забывай про Нику, – напомнил Андрей.

– Я против Ники ничего не имею. Я полностью за Нику. Не волнуйся, девочка, дядя с бородой тебя не обидит. Но так вообще интересно, какие претензии ко мне? Что я на тебе не женился? Я был женат.

– О да. Это так много значит для вас! – парировала Карантина. – Вы же верность, кажется, до гроба храните, да? Или за гробом тоже?

– Да-да, мы все сволочи и подлецы. О’кей! Согласен и подписываюсь! А вот хочешь, я скажу – при Андрее, при твоей дочери, – почему я на тебе не женился? Почему откупился от тебя? Почему сбежал? Хочешь, да?

– Подожди, дядь, подожди, – опешил Андрей. – Этого нельзя, не надо… Как хотите, я девочку увожу. Ника, мы пойдем погуляем, пока взрослые ссорятся.

– Я не могу… папа! – отвечала девочка со слезами в голосе.

– Ребята, вы девочку пощадите, хорошо? – воззвал Андрей. – Держитесь в рамках, ладно?

– А никто ни из каких рамок не выходил, – заявила Карантина. – Ты вообще не очень выступай. Мы свою жизнь обсуждаем. Вот будут у тебя свои дети и своя жизнь, тогда мы посмотрим на тебя. В какие ты рамки залезешь. Вот, полюбуйся на своего дядю, какой он сидит, ботинки, небось, долларов триста и пиджак туда же. Шестьдесят скоро, а он на сорок выглядит. А почему он такой гладкий да моложавый? Потому что с детства его женщины оглаживают. И ему семьдесят будет, он уже гнить начнет, и все равно около него станут дуры-бабы вертеться.

– Ну и что? – спросил дядька. – Если женщины меня любят, что тут такого? Я их не заставлял. А тебе что – завидно?

– Несправедливо это, – страстно, убежденно ответила Карантина. – Несправедливо!

Дядька искренне рассмеялся:

– Слушай, Катя, давай спокойно обсудим. Если тебе средства нужны – я помогу. Я вижу, прекрасная девочка выросла… и понимаю, что и проблемы с ней тоже выросли. Но в общем порядке жизни я ну никак не виноват и выправить ничего не могу… Значит, я выгляжу на сорок? Гм-гм…

– Естественно, средства нужны. А какие у тебя доходы? Ты на что живешь?

– Ну, – сказал дядька, – песни пою, но это так, на закуску. Квартиру тещи на Беговой сдаем… То есть это наша квартира, тещи уже нет. То есть – совсем нет, я имею в виду. В этом мире…

– У тебя квартира на Беговой?

– Трешка.

– А, вот как, – нарочито спокойно сказала Карантина. – Что ж, нам подходит.

– Что подходит?

– Квартира на Беговой. Отдашь дочери, и претензий никаких.

– Кать, ты что?

– Я ничего. Обсуждаю проблемы.

– Андрей, – растерянно обратился дядька к племяннику. – Это что такое? Есть предел наглости или его нет?

– Дядя Валера, ты не взрывайся. Отложи этот разговор. Не надо сейчас, смотри как девочка съежилась… Ника, иди в кухню, не слушай.

– Почему не слушай? Пусть слушает. Она тут главная, и пусть слушает! – отчеканила Карантина.

– Да это Инниной мамы квартира вообще! – рассвирепел дядька. – С какой стати я тебе отдам? Я думал дать там на учебу, на одежду или за границу съездить… Тысяч пять уйе могу найти. Ты соображаешь, сколько стоит теперь трешка на Беговой? Тебе за что отваливать такие куски? За то, что ты меня пьяного подкараулила? Андрей, прости, не тереби меня, я этого так оставить не могу.

– Вы хоть убейте друг друга, но без девочки, – заявил Андрей и силком вытащил Нику на кухню, где, по счастью, стоял недорогой музыкальный центр и под рукой оказался первый альбом Эгле. Так что битва титанов происходила еще и под распевы «Лесной», пока Андрей поил оцепеневшую девочку чаем и рисовал ей кошек прямо на столе, карандашом.

– Подкараулила? Что значит – подкараулила? Ты со мной спал, четыре раза.

– Все четыре спьяну. И ни разу не кончал.

– А вот это извините! Разок пришлось кончить!

– Я за этот разок уже заплатил. Я тогда вообще все выскреб, что было, только чтоб тебя, шлюху, не видеть!

«Гитару, дурак, принес, – промелькнуло в уме Валеры Времина, – песни думал петь!»

– А ты за что меня оскорбляешь? За то, что я влюбилась в тебя? Если влюбилась, то шлюха? Вы таких любите, каким насрать на вас семь куч подряд, да? А если полюбила – то, значит, идиотка? – закричала Карантина, вскочив с дивана и перестав принимать соблазнительные позы.

– Я не потому сказал, что ты влюбилась, а потому, что все прекрасно знали, чем ты занимаешься. Тебя в нашу компанию Куркевич притащил, с панели.

– Он врал! Он мне мстил!

– Чего ему было врать? Да и без того было понятно за десять кэмэ, что ты с помойки. Ты посмотри на себя в зеркало, графиня Монсоро. На тебе клейма ставить некуда. Розовая п… в звездах!

Растоптал дядька ее парижский костюмчик – и погиб, сам того не зная.

Карантина помолчала. Потом налила коньяку себе и Времину.

– Давай, Валера, выпьем.

– Ну давай, – обрадовался дядька. – Ладно, не злись, я лишнего тут хватил. Нормально обсудим, как чего. Я ж говорю – в разумных пределах помочь могу. Но по доброй воле! Не тяни жилы из меня, и я тебе пригожусь, ей-богу. Будь здорова!

– И ты будь здоров, Валера Времин. Я сюда ехала и все про тебя думала, вспоминала прошлое. Ты вот на мне печать поставил, обозвал. А ты знаешь мою жизнь? Ты в деревне Ящеры был, когда откуда я сбежала? Маму мою видел? Ты знаешь, что я бита была все детство золотое? Что я голодала? Да, были у меня мужчины, так что? У тебя женщины, у меня мужчины, только почему-то вы за то же самое называетесь молодцы, а мы б… Деньги брала, да? А почему нет? Такая моя работа – быть женщиной. Ничего-ничего, я дождусь. Я вас самих всех на панели увижу! Ты меня сейчас оскорбил так, Валера, что прощения не будет. Я тебе объявляю войну. Я тебя уничтожу. Я истреблю тебя как… таракана. Ты ко мне приползешь и будешь умолять забрать эту твою сраную квартиру на Беговой, а я не возьму Я больше ничего от тебя не возьму.

– Ты что, Катя, с катушек съехала? Ты меня убивать собралась?

– Нужно мне тебя убивать! Еще за такую дрянь в тюрьме сидеть! Я тебя опозорю. На всю Россию опозорю. На весь белый свет!

«С тобой мы кружим вальс, моя пушинка…» — совершенно некстати пронеслось в голове у дядьки Валерки.

– Андрюша! – закричала Карантина. – Иди сюда. Мы разговор закончили. Дядя Валера уходит от нас.

Времин схватил гитару и стал, горестно мыча, ее трясти.

– Вот! Хотел по-человечески, дурак! Андрей, ты подтверди, что я хотел по-человечески!

– Да что вы как с цепи сорвались? – рассердился Андрей. – Вы на девочку посмотрите, вы ее до больницы доведете.

– Эх! – завопил Валера и побежал на кухню, где крепко расцеловал Нику и сунул ей в карманчик брюк свою визитку. – Звони, доча, звони, – шепнул он ей на ушко и ринулся в прихожую, потому что Карантина уже неслась к ним.

– Что он там говорит? Руки прочь от дочери! Теперь только по суду, по суду увидишь!

– Пошла ты на хер, подлая ты, грязная тварь. Чтоб мне тебя не видеть ни на этом, ни на том свете, – по делу ответил взмыленный дядька и вырвался из квартиры.

И тут Ника схватилась за голову руками, сморщилась и тоненько завыла.

– Господи, ребята, – сказал потрясенный Андрей. – Вы что делаете?

Глава восемнадцатая, в которой наша героиня начинает объявленную войну

Первый залп дала «Метеор-газета».

Материал назывался «ГДЕ ЖИВЕТ ЕГО ПУШИНКА?» с подзаголовком «Брошенная дочь Валерия Времина любит песни своего отца». Алик – тот самый хрен из прошлого, разысканный Карантиной, – сказал, что прежде всего людям надо освежить в памяти фигуранта. Поэтому заметку на полполосы сопровождала выразительная фотография Времина, где дядька, расхристанный, со слипшимися на лбу волосьями, терзал гитару, как-то странно, по диагонали, перекосив при этом пасть. В уголочке же поместили маленькое испуганное личико Ники с подписью «Вероника заканчивает школу и мечтает о встрече с отцом».

Корректор «Метеор-газеты», Виринея Сабо, с удовольствием подкорректировала подпись под Времиным, и она стала выглядеть так: «Популярный пявец Валерий Врямин никогда не скрывал, что любит женщин». Риск возможного штрафа был ничто в сравнении с болью обманутой души!

«Метеор-газета» собиралась продолжить намеченную линейку и уже сфотографировала Карантину в синем халате с драконами, как ее тут же обошла пронырливая «Жизнь-копейка». Через три дня после выхода «Метеор-газеты» «Жизнь-копейка» опубликовала полосное интервью с Карантиной, где та оказалась продюсером Катаржиной Грыбска, музой Валерия Времина, той самой пушинкой, воспетой в бессмертной песне.

«Жарким августом 91-го года, – рассказывала Катаржина, – мы с Валерием встретились в потрясенной историческими событиями Москве. Встретились – и полюбили друг друга. Наш роман протекал бурно. Мы осознавали, что государство катится в пропасть, и от этого еще больше хотелось личного счастья. Валеру тогда знала вся страна, он постоянно выступал, а я следовала за ним как преданная собачка. Я ничего не могла поделать со своей любовью! Я знала, что он женат, но верила, что наши жизни соединятся в одну. Он тоже любил меня и написал тогда суперхит «Моя пушинка». Помните там слова «и карие глаза твои, как ночь любви»? Это обо мне…»

– Что же случилось, почему вы расстались? — спрашивал корреспондент ЖК, и Карантина выворачивала на вторую часть задуманной симфонии.

«Внезапно я поняла, что у меня будет ребенок. Я не колебалась ни минуты, я хотела ребенка от любимого человека! Поймите, мне было двадцать лет. Я была наивная, влюбленная девочка, я совершенно не знала жизни. Когда Валера сказал мне, что слышать не хочет ни о каком ребенке и не собирается из-за меня бросать семью, я думала, что умру от горя и отчаяния. Я хотела покончить с собой, и я бы обязательно покончила, но тут первый раз шевельнулась моя девочка, и я сделала свой выбор на всю жизнь. Столкнувшись с предательством, с жестокостью, я решила: это будет мой, только мой ребенок. И я ушла от Времина, ушла бесповоротно. Теперь я была не одна, у меня появилось мое чудо, мое сокровище – моя Ника! Всю свою нерастраченную любовь и нежность я отдала своей дочери. Это необыкновенная девочка…»

– А Времин встречался со своей дочерью, помогал ей?

И Карантина приступала к третьей части симфонии.

«Помогал? Вы как будто наших мужчин не знаете. Их сотнями тысяч милиция не может разыскать, чтоб алименты законным детям платили. А здесь он вообще вроде как ни при чем. Подумаешь, пушинка родила какого-то пушонка. Он ведь сказал: никаких детей. Да, я могла бы подать в суд, доказать отцовство, отсудить деньги. Но, поймите, это все грязь, грязь, грязь! А я любила его. Я его, может быть, и до сих пор люблю. Я не желаю ему никакого зла. Бог все видит! Он не хотел разрушать семью, а семья все равно распалась. Насколько мне известно, Валерий Времин сейчас живет один, а его семья в Америке. Я уже не та наивная девчонка, для которой весь мир был в любимом человеке. Я вырастила одна свою дочь и не просила помощи, и сейчас ни у кого не попрошу. Мы живем в своем доме под Санкт-Петербургом и ни в чем не нуждаемся. Я никогда не стала бы ворошить прошлое, но моя девочка все время спрашивает меня об отце, а я не могу врать, не умею! И я привезла ее в Москву, чтобы дочь хотя бы раз увидела отца…»

– И как вы встретились с Валерием после шестнадцати лет разлуки?

«А никак не встретились, – скорбно ответила Карантина, которая в этот момент даже сама поверила в то, что говорила. – Он отказался видеть свою дочь. Странно, что люди, которые поют такие хорошие песни о любви и дружбе, в жизни ведут себя совсем не так, как поют. Даже наоборот. Нам, тем, кто не поет и не пишет, очень это грустно. Мы им верим, а они нас морочат. Но в наше время ничего не скроешь. Мы теперь все знаем про этих поэтов и певцов. И нам это не нравится. Ты живи как пишешь! Или пиши как живешь! А не обманывай народ…»

Тут чуткие духи радио, что-то сообразив, стали крутить песни Времина, так что Алик, попеняв Карантине за измену, отдоил из нее молока и для новой публикации в «Метеор-газете».

Карантина годилась для этого мира – понял Алик. От нее шел какой-то правильный запашок, она шикарно формулировала, она попадала в солнечное сплетение публики. Поэтому новый материал делал упор уже на личности Катаржины и назывался «ЛЮБОВЬ К МУЖЧИНЕ – ЭТО НЕ ГЛАВНОЕ В ЖИЗНИ ЖЕНЩИНЫ, утверждает Катаржина Грыбска, мать-одиночка».

К заметке прилагались две фотографии Карантины – одна в красном купальнике, другая, по контрасту, в коричневом платье с кружевным воротником и с номером «Метеор-газеты» в руках. Читатель тут узнавал много захватывающих подробностей о польских корнях Катаржины (Грыбска – старинная шляхетская фамилия), о Париже, где она работала в области музыкального театра (это было в дымке), о трудностях воспитания дочерей в современном мире.

«Я хотела бы уберечь свою дочь от моих ошибок, – пылко заявляла наша героиня. – Прежде всего, от беззаветной любви к недостойному мужчине. Валерий Времин – талантливый певец. Но как человек он не получился. Женщины внушали ему, что он божество, и он сам в это поверил. Он решил, что ему все позволено. Никакой ответственности! Я его прощаю, пусть он будет счастлив. Пусть плач брошенных детей не тревожит его покой. Я давно поняла: любовь к мужчине – это не главное в жизни женщины. Главное – это, во-первых, дети, а во-вторых – она сама…»

Вторую неделю дядька сидел запершись в квартире, изредка подходя к телефону. Хотя публикации дали скорее положительный эффект – стали поступать приглашения туда-сюда, звонили журналисты, – он был обескуражен и подавлен. Выяснилось, что чертовы газетенки читают даже те, кто утверждал, будто спит вместе с Чеховым и Шекспиром. Кто сам не читал, тот что-то слышал. Назревал звонок из Америки. Дядька не понимал, как разрулить ситуацию, и отчаянно умолял Андрея сделать хоть что-нибудь.

– Что я могу? – горевал Андрей. – Они ведь уехали от меня на следующий день. Она где-то квартиру сняла, оттуда и командует.

– Позвони ей!

– Что толку, дядь? Ты сам видишь, там крышу сорвало бурей. Ты же не станешь в газетах рассказывать, как все было на самом деле…

– Я не могу! У меня публика, тысячи людей, как я расскажу, что я расскажу?

– Она этим и пользуется. Ладно, я позвоню, попрошу с Никой повидаться, может, разрешит. Что ей передать?

Времины уже не называли Карантину никакими именами. Она была «она».

– Скажи, пусть прекратит свое желтое вранье. У меня свои пределы нервов имеются. Скажи – я могу ведь и сорваться! Я кое-что могу такое порассказать, ты не знаешь!

– Да знаю, дядь. Знаю. Я тогда слышал случайно, когда ты к отцу приходил… За ради бога не говори ты этого никому.

– Я не знал, что ты знаешь… Все, честное пионерское, я – могила, – пообещал застыдившийся дядька.

От ужаса, неловкости и стыда Валера Времин в тот же день прорвал свою несносную блокаду, позвал старых друзей, с наслаждением напился водки и – облегчил душу.

Валентина Степановна не читала никаких газет и даже не приобретала телепрограммы, предпочитая роковое существование эфирного рыбака: что проклюнется, то и вытащим. Газеты – то есть только одну, «Метеор-газету», – почитывала ее товарка Тамарка. Она и купила номер с «ЛЮБОВЬ К МУЖЧИНЕ – ЭТО НЕ ГЛАВНОЕ…», прочла, совершенно согласилась с Катаржиной и крепко задумалась над почти что гамлетовским вопросом: сообщать или не сообщать? Со дня на день они ждали дочку с внучкой домой, уже списались с базой под Севастополем, где можно было задешево пожить десять дней, то есть расставили в темном море житейского ужаса сигнальные огонечки надежды.

Статья в «Метеор-газете» эти огонечки гасила враз. С нею надвигалось что-то враждебное их с Валентиной тихой жизни. Но как не сказать? Она не скажет, другие скажут.

– Валь, – осторожно спросила Тамара во время обеда (они красили забор), – а что Катя, скоро приедет?

Валентина Степановна угрюмо пила вторую, против обыкновения, бутылку пива.

– Лучше не спрашивай. Увезла, сволочь, Верку и все. Каждый день ей звоню-ругаюсь… Дела у нее! А что девка школу мотает другую неделю, ей пофиг.

– Ты знаешь… – вздохнула Тамара, – там дела у нее, да… Она у тебя… всегда шустрая была такая… Вот – в газеты попала…

– В какие газеты? Чего это?

Тамара достала из кармана застиранной до изумления куртки-спецовки сложенную вчетверо газетку.

– Да посмотри, это вроде твоя.

Грибова долго читала. Потом скатала газету в комок и, сжимая его в руках, посмотрела на Тамару угрюмым, подозрительным взглядом.

– Что, смешно?

– Ничего не смешно! – закричала тощая, с испитым лицом Тамара, всю жизнь трепетавшая перед мощью Валентины. – Чего смешного. Рассказала про жизнь… и между прочим, все правильно.

– Да чего правильно, курица? Одно вранье. Тварь нахальная, все перевернула себе на пользу. Хорошо хоть, фамилии нашей нет. Грыбска и Грыбска, шут с ней. Все, даю ей ультиматуй. Не приедет завтра – поеду сама в Москву и придушу. Лжица подлая, ведь с самого начала все придумала!

– Валя, но ведь она ничего такого… Что, мужики детей не бросают? Да и когда вместе жить – тоже сладкого мало. Я за жизнь ничего от них хорошего не видела, ни от Лешки, ни от Мишки.

– Мужики детей бросают, я не спорю. Но нельзя всех в общую помойку валить. Каждый случай особенный. И чья бы корова мычала, а ее б молчала! Скоко она с мужиков денег вытащила. Она тут распинается, что Валера ее с дитем оставил, а того не говорит, что мужик девять тысяч долларов отдал, чтоб она отвязалась. Ну, не хотел он с ней… Подстерегла как-то, заморочила, а потом: хоп! Я беременна, дорогой! Господи, с такими делами надо сидеть ниже травы, а она в газеты полезла. По всему свету раструбить, что она блядь!

– Да ладно тебе, – удивилась Тамара. – Ты бы почитала, что пишут в газетах… Это, что Катя рассказала, еще ничего, в границах. Куда хуже бывает.

День выдался погожий, и одинокая владелица домика, Ольга Ильинична, чертежница на пенсии (давление, артрит), поглядывала на беседующих малярш с нарастающей симпатией, собираясь их угостить после работы. «Молодцы тетки, – думала она. – Не ноют, а вкалывают…»

Валентина от злости работала споро и скоро. Хозяйка была явно из тех, кому с детьми не слишком повезло, и потому малярши охотно приняли приглашение закусить малым делом. Ольга Ильинична накрыла столик в саду, принесла из дома большую деревянную миску с помидорно-огурцовым салатом и холодную поллитровку.

Миска немного протекала, поэтому Ольга Ильинична захватила из кухни сложенную уже для растопки газету – подстелить.

– Ну, сестрицы-работницы, – улыбнулась хозяйка. – Ваше здоровье!

Валентина Степановна взяла стопку, вздохнула, открыла рот… и замерла.

Медленно, очень медленно, лицо ее дочери, напечатанное в «Метеор-газете», подстеленной под протекающую миску, стало наливаться жирной, масляно-уксусной заправкой, которую бывшая чертежница щедро плеснула в свой добрый салат.