Позор и чистота

Глава девятнадцатая, в которой наша Карантина неуклонно идет вверх по лестнице, ведущей вниз

Мелкие слуги Фатума – «Жизнь-копейка» и «Метеор-газета» – строго работали на связь времен и пространств, и Валера Времин объяснялся с Америкой (ведь не поленился кто-то, отсканировал и прислал жене все статейки!) примерно в то же время, когда Карантина пыталась утихомирить мамашу, бушевавшую в Луге и пытавшуюся оттуда предъявить свой титанический ультиматуй. Но герои наши находились в разных тональностях – Валера впал в решительный минор, а Карантина наслаждалась самым что ни на есть сладким мажором.

Она попала куда-то. Вдруг всё стало получаться. Кому ни позвонишь – подходят сразу. Закажешь машину – тут же приезжает. Страшно возросла эффективность жизни – с того самого момента, когда она прорыдала полночи у Андрея, а потом за одно утро сняла квартирку на проспекте Мира. Что-то скрипнуло и поехало, ух!

Вероника часто плакала и просилась к брату Андрею, но к брату Андрею ей было категорически нельзя. Что-нибудь ляпнет, откроет планы, а тот – мягкодушный, всех ему жалко, предупредит вражину.

А она готовилась теперь к телешоу «Правду говорю», которое шло с 18 до 19 часов по Одному Такому каналу страны и должно было окончательно переменить ее участь. Записывалось шоу за несколько дней до показа, но вдохновенно имитировало прямой эфир, которого в момент описываемых событий не было нигде, ни на одном канале или канальчике.

Это не исходило из каких-то злонамеренностей высшей власти. Так уж вышло, что год от года все прямое, непосредственное, простодушное, спонтанное стало вызывать отторжение, его чурались, где бы оно ни возникало. Люди так изолгались и скривились душой от вранья, что, можно сказать, страна бодро ехала на Кривой козе — а эта коза, как известно, по сущности своей ничего прямого не любит. Искреннее стало как бы искренним, его тщательно готовили.

Но еще до съемок «Правду говорю», ради которых был приобретен в Петровском пассаже красный костюмчик и к нему красное боа и бордовые сапоги, Карантина мелькнула в «Лично-секретно» на Другом Таком канале ТВ, который когда-то утверждал, что независимость тележурналиста – это зеленый прыгающий шарик, и шарик этот допрыгался до однородно желтого дерьма. Ведущие этого желтодерьмового ТВ теперь сами прыгали в кадре, махали руками, как трясунчики, и верещали тонкими агрессивными голосами.

ОНА ПРИЕХАЛА ИЗ ПАРИЖА! – кричал ведущий, а в это время Карантина в розовом парижском костюме выносила мусорное ведро во дворе дома на проспекте Мира. Иначе было никак нельзя – объяснял ей режиссер.

А ОН ПОЕТ ПО РОССИИ СВОЮ ПУШИНКУ! – и шла запись с Времиным, но крошечная, совсем клочок, потому что на жд-ТВ никакой кадр не длился больше пяти секунд.

ВОТ ИХ ДОЧЬ-ШКОЛЬНИЦА – и показали Веронику, такую грустную, что сердца зрителей жд-ТВ были обязаны облиться кровью.

Сюжет был маленький, на полторы минуты, но этого хватило – Карантину после него стали иногда узнавать.

Так что ей было не до Ники, и хорошо, что девочка от природы вышла не болтушка, а молчунья. Это кстати. Только один фактор трепал нервы Карантине – вежливый голос, время от времени возникавший в трубке: «Катерина Павловна, мы не могли бы встретиться?». Этот добрый дурачок, этот Андрей… Да, да, конечно. Завтра, послезавтра, когда-нибудь, обязательно.

Сидела на жесткой диете, но по ночам напивалась. Через три дня! «Правду говорю» присылало за героями казенную машину. Вот чего добилась Катя Грибова – самое главное ТВ за ней авто присылает!

Карантина вовсе не собиралась в будущем гордо отказываться от квартиры на Беговой. Квартиру она, конечно, заберет, но заберет у поверженного и раздавленного врага. А не как шубу с барского плеча.

Она побывала и в офисе у Жоржа Камского, где Жорж дал девочке почитать с листа роль Нины и был тронут ее чистотой и печалью. «Запуганный ребенок», – подумал Жорж и своим галантным обхождением невольно подал надежду Карантине. Теперь она имела право заявлять, что сам Жорж Камский пригласил Веронику в свой новый грандиозный проект! Она даже пробовала было прочесть «Маскарад», но никак не могла сосредоточиться, очень уж кипела в ней жизнь. Но информация о Жорже отлично годилась в мясорубку, которая всегда требовала новой пищи, – это Карантина поняла давно. Чтобы перебраться из мира СМОТРЯЩИХ в мир ПОКАЗАННЫХ, нужен был запас питания для осуществляющих переброску механизмов. Карантина обнаружила – вся она словно переключилась на другой регистр, перевелась в иную программу. Любой контакт и любые эмоции она рассматривала прежде всего как материал рассказа для газеты или ТВ. Сквозь нее откровенно прорастала Другая героиня – сильная, смелая, влюбленная в себя рассказчица. Она часами стояла у зеркала и самозабвенно репетировала.

Однажды Андрею все-таки удалось склонить Карантину к встрече – неподалеку от ее съемной квартиры, в кафе «Карл у Клары». «Ну что, племянник, как делишки? – хитро улыбаясь, спросила Карантина, быстро и хищно объев форель и заодно дергая дочку: – Давай, ешь, давай». Та сияла, глядя на Андрея, и понемножку пила молочный коктейль, похожий на тот, что делала Люба-продавщица в Луге, тоже на проспекте Мира, только у Любы было вкуснее. (Потому что Люба клала в коктейль мороженое от души, а Рубина из «Карл у Клары» – под девизом «И так сожрут» – заметим мы, ибо мы знаем все.)

– Катерина Павловна, может быть, стоит затормозить? Девочке все эти дела вряд ли полезны.

– Ты с официальным визитом? От него?

– Нет, он не в курсе.

– Так я вам и поверила! Небось, штаб собрали, сидите-думаете, как меня извести.

– Нет никакого штаба. Да и как вас можно остановить?

– Верно, племяша, меня остановить нельзя.

– Вот если разве совесть… Я понимаю, это нереально, но вдруг…

– Совесть? – хмыкнула Карантина, закидывая в глотку коньяк. – А что совесть? Моя совесть в порядке. У меня нормальный женский бизнес на мужском лоховстве. Теперь уже дуры выводятся, которые сидели и в кулачок плакали, ах-ах, обманул и бросил.

– Ника, – сказал Андрей, – вон смотри, музыканты вышли, пойди потанцуй немножко… Ага, молодец. И я сейчас, да, с тобой, через минутку… Катерина Павловна, вы же знаете, как все было на самом деле. И я знаю. Так вышло…

– Гнида Валерка рассказал?

– Нет. Отцу говорил, а я слышал, случайно, еще в детстве.

– А, вот что, – засмеялась Карантина и подмигнула Андрею: – Видишь, на что способны влюбленные женщины! Ты давай это с нами поосторожнее.

– Ничего себе любовь…

– Самая настоящая, ты, чистоплюй! Вот это и есть любовь. А не то что там в кружевах и кринолинах при свечах тулумбасы разводить, как в кинах кажут. Да, такая любовь, как поет Кармен – «меня не любишь ты, зато тебя люблю я! Так берегись любви моей». Коньячку, девушка! Ты девушка ва-ще? Ну так коньячку. Еле шевелятся эти московские. Не сравнить, как в Париже… Там халдеи ва-ще летают!

– Там нет халдеев. Там – парижане. Свободные люди.

– Ну, так. Ты меня, думаешь, испугал? Да я сама могу на весь свет рассказать, как и почему я Нику родила. Хочешь, сейчас встану и расскажу, здесь, в этом сраном кафе, и посмотрим, кто меня осудит! Кто посмеет! Давай, давай, сделаем эксперимент!

– Не надо никаких экспериментов, – тихо попросил Андрей. – Я удивляюсь вам, Катерина Павловна. Вы утверждаете, что любите дочь и все делаете ради нее, – а вам не приходило в голову, что с ней будет, если она узнает? Вот этот, извините, срам?

– Ничего она не узнает!

– Да вы же сами сейчас предлагали рассказать!

– Ты что думаешь – я при ней буду, ты дурной совсем?

– А если не вы, если газетчики, если телевизионщики раскопают? Дядька – человек пьющий, может под горячую руку сморозить.

– А я скажу, что он врет. Где доказательства?

– Да все поверят.

– Почему это?

– Потому что правда. Потому что мужчины такого не выдумывают. Потому что как на вас посмотришь, так и понятно.

– Что-о-о понятно?

– Да что ты шкура, на которой клейма некуда ставить, – ответил рассвирепевший Андрей и, оплатив ужин, пошел танцевать с Никой.

Шкура? Катаржина заказала еще выпивки. Гаденыш! Нашел чем укорять бедную женщину, которая выдоила из кошмара жизни свою каплю счастья. Ведь это от безнадеги, от отчаянья, от нелюбви. Как он ее унижал! В общей компании сидели, песни пели, а он взял эту Машу длинноногую и пошел в другую комнату, не стесняясь, и знал, что она влюблена, что за ним таскается, и нарочно так сделал, и все кругом смеялись, херы тупые, злобные херы…

– Мамочка, пойдем, – теребила Ника. – Мама…

А потом уже не беременела, ни разу. Яичники застудила, когда ее на трассу проклятую поставили под Гамбургом. Надо ж было так попасть! И говорили дуре, предупреждали: не связывайся с той конторой…

– Мамочка, поздно уже…

Да, детка, да. Ты у меня как пупочка будешь жить, в тепле, в сытости. А что это за песня? Ай, какая заводная песня. Та-ра-ра-ра та-ра-та, та-ра-ра-ра та-ра-та… И там будет типа «чао бамбино, сеньорита». И потом какая-то чушь, банда эро тара-тара, банда эро тара-тара!

И Карантина двинулась плясать. Она мигом распугала немногочисленных танцоров, раскидывая ручищи и ножищи, будто поражая врага, она вспотела, раскраснелась, проплатила еще раз эту «банда эру тара-тара», завертелась, разметав волосы, тяжелая, топочущая, как парнокопытное. И ужасно комичная. Люди смеялись, хлопали в ладоши. Люди, люди! Как страшно жить! Как страшно жить! Неужели вам не страшно? Да вы пьяные все, ага. И я пьяная. Банда эро тара-тара, банда эро тара-тара!

Меня Каран… тьфу, меня Катаржина зовут, а тебя? Шавкат? Шавкат-с-лопата-до-закат?

Не, не могу. Девочка у меня, дочка, видишь. В другой раз, зверь усатый, в другой раз…

Пойдем, маленькая, спатеньки.

Глава двадцатая, в которой Андрей огорчен Королевой Ужей

– Ветер сносит меня на отмель, – думал Андрей. – Надо любить свое время, а я не люблю его и буду за это наказан. И как не вовремя я попал под любовь, как под ливень, она ведь идет всегда, просто многие умеют не выходить из дома или прикрываются зонтиками, а у меня нет зонтика и я вышел из дома. И попал… Следовало бы устроиться в жизни, придумать себе программу – а я, что я? Кто такой я?

Он часто встречал похожих на себя молодых людей и смущенно прятал глаза, сам не зная почему. Кого не хотел смущать – их, себя? Они были как братья какого-то рассеянного по свету, затерянного братства, с их худощавыми лицами (и чаще всего – с короткими бороденками), светлыми глазами, аккуратной одеждой, вежливой речью. Точно можно было сказать – никакие они не начальники, и джинсы их потерты не хитроумным дизайнером, а жизнью. Они отшельники. Служат где-то за маленькую пайку, чтоб хватало на скромную еду и любимые книги-диски. И ветер сносит, сносит их на отмель…

Но все-таки горел в чистых братьях упрямый огонек своей собственной отечественной Войны. У каждого было оружие – один писал по ночам великую книгу, которая перевернет мир, другой сидел на порталах, обсуждая все темы и заявляя свое собственное, оригинальное мнение, третий возглавлял рок-группу, у которой было целых девять фанатов, четвертый рьяно участвовал в могучем, человек в сорок, общественном движении по защите исторической застройки от сноса, пятый организовал маленький кукольный театр, шестой… а у Андрея была его Эгле. Что-то свое. Обязательно. Чтобы в душе по утрам пела маленькая птичка. Спросишь ее, бывало: ну что, птичка, нам хочется жить?

Жить-жить! Ответ положительный. Значит, будем жить.

Эгле позвала Андрея с собой на дачу в Кратово (директор Наташа сняла домик на лето и осень для всей группы – хватка у нее, несмотря на сладко-женственный вид, была нормальной для ее рода занятий), и они вместе целый день гуляли по дорожкам. Наташа рассказывала что-то глубоко русское про соседей – как одни в сталинское время донесли, кого-то посадили, потом реабилитировали, и посаженные стали жить о бок с доносившими, а потом внук посаженного женился на внучке доносившего, и гармония восстановилась на заклятом дачном участке вплоть до нового цикла тьмы, наверное. Эгле щурилась на сюрреалистическое осеннее солнце, шла вприпрыжку, с прискоком, как птицы, как дети, предложила по лицам встречных старичков попробовать угадать, кто доносил, а кто сидел. Идея была утопической. И доносы и лагеря откладывались скорбными морщинами одинаково… Как ни верти, и то и другое – стрессы-с…

Когда Наташа, которую все национальные особенности нисколько не тяготили, а искренне забавляли, пошла распоряжаться по хозяйству, Андрей пересказал Эгле свою встречу с Карантиной.

– Хорошо бы таких женщин когда-нибудь совсем не было, – заметила Королева Ужей. – Или поменьше хотя бы…

– А каких побольше?

– Таких, которые похожи на человека.

– На тебя, что ли?

– Я не пример, потому что не человек. Но мне нравятся какие-то люди. Если они не унижаются, не лгут. Если думают…

– Вот я не лгу и много думаю.

– Так ты мне всегда нравился. Но… тебе же нужно, чтоб я была, как вы говорите, «твоей». А я не твоя и вообще – ничья. Не выношу я этого залезания в чужую жизнь! Почему эти жены-мужья считают, что они вправе контролировать другого человека, спрашивать, куда он пошел, да где был, да кто ему звонил, да как он к кому относится? Это по доброй воле должно быть, а не из-под палки. Захочу – скажу, где была, а не захочу – зачем заставлять меня врать, а?

– Я не буду спрашивать. Никогда.

– Так не бывает! – засмеялась Эгле. – «Ты ведь мужчина и враг», как сказал поэт.

– Почему – враг?

– Не ты лично. А Он – Тарантул. Он убежден, что я должна ему служить, то есть опять-таки не лично я, а много-много «я». А служить я Его Ненасытности не буду.

– Это совсем не обо мне, Эгле. Это ты про какой-то воображаемый образ говоришь.

– Воображаемый? Ха. Ничего себе воображаемый! Когда вся земля населена погаными Тарантулами и прислужницами Тарантула. Я про Тарантула у Достоевского нашла. Митя Карамазов рассказывает, как его укусило за сердце злое насекомое, тарантул, и в «Идиоте» тоже есть… Он все знал, дед Федор, кто в людях живет, кто их за сердце кусает!

– Ты это мне из песни что-то из новой рассказываешь?

– Не, я про Тарантулов не пою. Про них и так понятно.

– Мне вот непонятно.

– Ну, тогда новости посмотри и головой подумай. Что мне тут с вами откровенничать. Ты вот душевный да мягкий, а и в тебе сидит маленький Тарантул, когда-нибудь он меня возьмет и укусит, да-да, не таращи глаза. Я точно знаю…

Андрей остановился, посмотрел Эгле в глаза. Кругом, как в его мечтах, царили золото и лазурь, высились деревья, но музыки не звучало вовсе, и они с Эгле были разделены невидимой, непробиваемой преградой.

– Послушай… Я два года смирно стою возле тебя, в твоем… заколдованном лесу. И ты все время смотришь на меня как на скрытого Тарантула? Ждешь от меня гадостей? Выискиваешь признаки моей тайной злобной сущности? Если так, ты вообще не знаешь и не понимаешь людей. А в таком случае я не представляю себе, зачем ты идешь на сцену. Зачем поешь. Для кого.

Эгле хмыкнула и огладила Андрея быстрым движением узкой ладони – от виска по щеке к подбородку.

– Не сердись, Времин. Я не все могу объяснить, что я чувствую.

– Ты чувствуешь во мне угрозу?

– Иногда. Неважно… Угрозу я чувствую вообще-то постоянно, не от тебя, а везде. Такое, знаешь, угрюмое жужжание-мычание. Вроде бы – живи кто как хочет, да? Вроде бы можно, ничего… Ну, чуть-чуть можно, в рамках можно, а все-таки… А я чувствую, как кто-то разозлен, огромный кто-то. И нас, маленьких, вдруг по своей воле живущих, как накроет сейчас черной, каменной лавиной… Вот как Сереженьку Бодрова с товарищами накрыло в Кармадоне. Не именно так, а в этом роде… Ты читал, что недавно на моем форуме написали? Что всех нерусских развратных тварей, разлагающих нашу молодежь, надо выметать за границу?

– Да мало ли придурков пишут! Они всем пишут, везде…

– Это ты меня утешил! Очень мило! Не бойся, девочка, не переживай, это не один придурок, а тысячи. Да и не придурки они вовсе – у них своя программа, вот они и жужжат-мычат. Я обречена, Времин. Помнишь, как убили Гипатию?

– Нет, не знаю.

– Почитай… Мм, какой воздух, ложкой можно есть. Хочу жить на природе, Времин! Почему ты не богатый? Почему не можешь мне домик купить? Ведь ты бы купил?

– Конечно. Только вряд ли… А ты что, хочешь разбогатеть?

– Это было бы здорово – для защиты.

– Для защиты от Тарантула?

– Сообразительный мальчик…

– Постой. Тарантул – это собирательный образ мужчины?

– Не мужчины. Тарантул – это… Тарантул. Действующее лицо истории. Такая тварь. Мерзкая, с лапами и усиками. Мучает людей. Вселяется в них. Строит целые мерзкие системы специального мучительства для людей. Но те, кто борется против Тарантула, – в большинстве тоже Тарантулы, вот какая ловушка устроена… Государство наше – Тарантул. И те, кто ненавидит его и мечтает разрушить, – тоже Тарантулы. И те, кто девочек наших отлавливает и продает, и те, кто растлевает население по телевизору, и кто давит пешеходов машинами – все, все, нет им числа. Где есть мучение людей, где в людях сидят ненависть и злоба – там и Тарантул. Огромная жирная тварь получилась. И мы ходим тут себе по дорожкам и хихикаем, воображаем, что свободны… Мы сумасшедшие, Времин!

Обида ожгла душу, прокатившись до самого нутра, как кипяток обжигает пищевод.

– И ты меня приписала туда же… ты считаешь, во мне тоже сидит Тарантул? Мерзкая тварь, мучитель людей?

– Да ладно, не парься.

Безнадежно и светло сияли любимые глаза, в которых не было ни капли любви. Андрей внезапно заметил, как неприятна ее жесткая линия рта. Как пародийно смотрится мальчишеская ухватка, с которой она сунула руки в карманы короткой куртки. «Господи, – подумал Андрей, – два года, два года! На что ушли! Если бы он вместо этой идиотской любви женился тогда на Свете Акимовой, мог бы ребенка зачать, он бы уже ходил, говорил…»

– Если ты так думаешь, нам незачем общаться. Вообще. Давай попрощаемся.

К мужской решительности в таких вопросах Эгле явно не привыкла.

– Ты что, ты что, Андрюша? С чего мы попрощаемся? Глупости. Там обед какой-то упоительный Наташка варит. Посидим, вечером отвезем тебя в город. Вот обидчивый какой! Я ляпнула. Ты понимаешь, что люди говорят не то, что они хотят сказать? Интересно, как это я без тебя? Ты мой рыцарь, мой друг верный, я тебя обожаю. Это правда.

И по руке его стала гладить, хитрюга-зверюга.

Мимо наших героев прокатил толстый мальчик на велосипеде и отчего-то пристально вгляделся в Андрея, два раза нажав рычажок звонка. Может, то был ангел, желавший предупредить Блеклого воина об опасности? Не стоило трудов. Он ничего и не расслышал. Счастливое облако самообмана вновь окутало голову Андрея Времина.

Глава двадцать первая, в которой Андрей читает письмо Елены Кузнецовой

В кутерьме происшествий этого беспримерного в судьбе Андрея сентября он стал временами словно забывать себя, терять нить жизни. Спохватившись, он нарочно взял побольше заказов и кстати вспомнил про архив Камского, который обещал привести в порядок. Прекрасно – когда непрерывно болит душа, надо идти в библиотеку, разбирать архив, вести дневник. «На филантропию нет средств-с! – усмехался Андрей. – Помогли бы ком у, да у самих ничего нет…»

Он устроился дома, где приходилось часто проветривать – ему все мерещился запах Карантины. Однажды в детстве ему поручили купить рыбу для кошки, он взял камбалу и сдуру сунул ее в отделение портфеля. Тогда пластиковые мешки просто так в продуктовых магазинах не продавались, и камбалу некуда было девать. Плоский рыбий трупик оставил в портфеле стойкий противный запах. Чтоб его отбить, Андрей вылил туда полфлакона дешевых маминых духов, которые она не жаловала. И запах из противного стал чудовищным! Андрею пришлось мыть-оттирать портфель много раз, но запах не выветривался, только слабел, не теряя мерзости. Вот и теперь Андрею чудилась похожая вонь. Это был фантом. Чуткий, душевно напряженный юноша улавливал не реальную, а моральную вонь, оставленную Карантиной, которую было не извести никакими потоками свежего воздуха.

Он иногда думал об этом – что моральное, душевное разложение человека ведь тоже сопровождается вонью, только люди, к своему счастью, ее не ощущают. Или к несчастью?

В первой папке Камского были письма от зрителей, как правило, от немолодых женщин, которые можно было не просматривать за ясностью сюжета, но затесался и развернутый синопсис сценария по Набокову, написанный от руки. Это вполне мог оказаться перл, и его Времин разместил особо.

Вторая папка содержала толстый конверт с надписью «Кузнецова». Тут помещались машинописи, свернутые пополам, и письмо. Андрей решил проглядеть его с целью классификации…

Через пять минут, взволнованный, с бьющимся сердцем, он понял, что это письмо он должен прочесть от начала до конца.

Вот оно.

Письмо Елены Кузнецовой Георгию Камскому:

«Здравствуйте, Юра!

Простите, я так и не привыкла к вашему “правильному” полному имени, ведь у меня в классе вы всегда были Юрой, и я глупо удивляюсь, когда вижу торжественное “Георгий” в титрах. Но это жизнь, что возразишь, все мы становимся из Ленок и Юрочек Еленами и Георгиями, а потом и хуже – Елена Ивановна, Георгий Павлович. Все больше времени требуется, чтоб назвать нас так, чтобы мы откликнулись. А нашего личного времени притом остается все меньше.

Я была ужасно тронута, когда вы в прошлом году поздравили меня с днем рождения. Что-то случилось, вы вспомнили обо мне! Ваша телеграмма пришла на старый адрес, и новые жильцы мне ее зачитали по телефону и любезно обещали вручить оригинал. Но вот пока их здоровые ножки до меня не дошли.

Вам теперь, если не ошибаюсь, тридцать девять годков, и вы понимаете, что ваша учительница была тогда старше вас всего-то на пятнадцать лет. Теперь у меня другой счет, и такая разница уже не кажется мне огромной. Жизнь бежит, я разменяла шестой десяток и теперь смотрю на остаток существования трезво. Прикидываю, как им разумно распорядиться. Наш директор, вы его помните, конечно, Алексей Васильевич, умер десять лет назад, и я перестала быть вечной “младшей любовницей” султана. Я знаю, что вы еще в школе догадывались, что к чему, но вот и прошли все страсти, кончилась в общем жизнь, но житие пока не началось. Не знаю, как назвать то, в чем и чем я существую сейчас, – житуха? Или вот лучше – жисть.

Я, Юра, больше не работаю в школе, я инвалид. Гипертония, полиартрит, инфаркт пять лет назад. Была операция и по женской части, удачная, без осложнений. Я поменяла свою квартиру на меньшую, и доплата лежит на сберкнижке, откуда я иногда отщипываю на лечение. Все это скукотища смертная. Я пишу это вам просто, чтобы очертить некоторые стартовые позиции. Чтобы вы понимали, чем обусловлен пишущий вам человек, и не сердились на меня.

При всей ужасающей пустоте и пошлости современного публичного общения, в ваших интервью, тех, что попадались мне на глаза, я вижу, что вы не стали окончательно пустым и пошлым человеком. Я все-таки иногда слышу голос моего Юры, блестящего, вечно любопытного, жадного знаниям ученика. И я тревожусь за вас. Годы идут, а творческих побед мало. Вы, кажется, заметно “снизили градус”. В ваших глазах застыла непреходящая печаль – вы похожи на человека, которого чудовище еще не съело, но уже непременно решило съесть. И вы с фатальной покорностью ждете, когда же это произойдет!

Вот вы сейчас засмеетесь и скажете – какое еще там чудовище, это моя неукротимая учительница Кузнецова придумала детей пугать.

Да, когда гуляешь по лесу или смотришь на мирные ночные улицы, чудовище незаметно. Но я теперь хожу с трудом, поэтому, практически запертая в квартире, вынуждена общаться с жизнью по радио, по телевизору, через газеты. И поэтому я вижу чудовище ежедневно.

Это чудовище возникло из грязи, которая идет от людей. Слепилось из их злобы, корысти, развращенности, вдосталь напиталось эфиром – и ожило! Теперь оно уже само по себе. И оно уже само провоцирует людей на злобу и разврат, чтоб добыть нужную пищу, а пищи надо все больше и больше, потому что чудовище растет.

Я дорожу вами, Юра, я не хочу, чтоб вас съели. Ничего нет страшного в том, что у вас дорогая красивая машина, что вы носите элегантную одежду, это хорошо и правильно, это нормальный достаток. Мне даже нисколько не противно, когда я вижу ваши фотографии, где вы, смеющийся, сверкающий, показываете всем, как жизнь милосердна к вам и сколько подарков вы, баловник, от нее получили. Хотя демонстрировать такое опасно и пошловато. Вы не участвуете в откровенном дерьме, играете с разбором, избегаете явной дешевки.

И все-таки каким нравственным самодовольством, каким творческим успокоением веет от вас в последнее время. Вы мельчаете. Вы соглашаетесь на копеечную игру. Пошлость еще, может быть, не проникла внутрь, но обмазала вас с головы до пят. Вы охотно рассказываете прислугам чудовища, что вы любите кушать и какие машины предпочитаете в это время суток. Вы сладострастно позируете фотографам и, наверное, заболели бы, не будь ваших изображений в журналах хоть месяц. Вы даже лицом потолстели как будто и залоснились. Вы еще не снимаетесь в рекламе, но, кажется, только от того, что не было по-настоящему солидного предложения, а продешевить вы не хотите.

А главное, вы согласились, что все это – нормально. Что людей надо призывать не к смирению и ограничению потребностей, а к разжиганию потребительской жажды. Что беспредельный эгоизм – основное правило жизни. Что человеку ничего не надо делать с собой, что он может свободно выражать свою мерзость, свою грязь и радоваться, что так “делают все”.

Нет, Юра, нет, не все! Есть другие люди, есть другая жизнь, и надо стараться, чтобы эти люди проявились резче и отчетливей в нашем обществе, надо, чтобы другая жизнь возобладала над разгулом ничтожной черни. Да, ничтожной черни, которая нынче беснуется повсюду!

Может быть, я ошибаюсь в отношении вас, преувеличиваю опасность, и дай Бог, чтоб было так, дай Бог. Простите за остроту высказывания, вы же помните мой характер. Он не изменился за эти годы. Я так и осталась Еленой Ивановной Кузнецовой, человеком, у которого, наверное, наберется тысяч двадцать полных тезок, поскольку это самая распространенная фамилия и имя в России, не в редкость и отчество. Просто училка Кузнецова, бывшая то есть училка.

Я часто спрашиваю себя, почему я так и осталась в школе, ведь при небольшом усилии могла бы вырваться. В моем поколении работа учителя потеряла всякую культовость, и никакие задыхающиеся от зловонного пафоса кинофильмы не могли накачать ложных значений в обыкновенное дерьмо советской школы. Работа как работа, для баб годится, а вообще паршивая довольно работенка – если соотнести зарплату с нервными затратами. Мы, собственно говоря, как призывал сказочный фильм, “дожили до понедельника”. Мужчина стал выводиться из школы. Или использовал ее как пересадочную площадку. Очень прилично для писателя или даже аппаратного работника иметь такую строчку в биографии – “работал учителем в школе”.

Ну, значит, его на Северный полюс после этого посылать можно, он сдюжит. Раз такое преодолел.

А я так и осталась на вечном приколе, досмирялась вплоть до инвалидности. И знаете, что меня погубило? Вам это трудно понять, у вас такого никогда не было, Юра. Меня сожрало неверие в себя. Неуверенность в себе. Прийти в театр со словами “а я вот тут пьесу написала” или в редакцию с рукописью, “а я вот тут рассказ написала” – это был для меня запредельный подвиг, мыслимый только в мечтах. Я знаю, как профессионалы издеваются над графоманами. А что, если я графоман? Где источник правды обо мне, как из него испить? А попадется кто-то равнодушный, насмешливый, убьет случайным словом?

Вот и остались мои бедные исписанные листочки со мной навеки. Как детишки-калеки, так и не покинувшие родительницу. Теперь, в порыве отчаянной смелости, которая нахлынула на меня так поздно, я посылаю их вам. Вдруг что-то пригодится. Есть две пьесы, несколько рассказов. Посмотрите, когда будет время. Ну, вдруг массажист заболеет или вовремя не доставят костюм на примерку, бывают же у вас паузы.

Извините за жалкую иронию, просто я отлично понимаю, какая пропасть лежит между нами, и это не мелодраматический оборот речи, а факт. Между людьми сейчас в принципе мало общего, хотя мы физически не изменились и у нас у всех есть мозг, сердце, печенка и прочая требуха, есть положенные каждому пять литров крови, да и вообще мы идентичные организмы, шесть миллиардов, кажется, уже с каким-то привеском. Когда я иногда думаю об этом, меня начинает подташнивать, как раньше в самолете тошнило. (Теперь уже не тошнит никого, вы заметили? Я летала три года назад и заметила – стюардессы уже не выдают ни леденцов, ни пакетов для рвоты, как тридцать-сорок лет назад!) Привыкаем. Ко всему привыкаем. Привыкли же, что в шесть-семь вечера мы включаем телевизор и нам говорят сериальные герои – “сперма, обнаруженная в трупе…” Как это мне поместить, например, в мою голову, пятьдесят третьего года рождения?

Да, шесть миллиардов – куда, зачем столько? Может быть, это реакция мира на войну, реванш жизни, оскорбленной насильственной смертью в войнах ХХ века? Ведь после каждой войны наступает – через паузу – сильный всплеск рождаемости. Жизнь мстит за то, что ее прервали, что были преступно попраны ее права? Если так, то месть ее по-женски нерасчетлива и чрезмерна. “Накося выкуси!” – кричит она смерти, выбрасывая на свет своих бесчисленных эмиссаров. Но отчего нам, участвующим в этом торжестве жизни, как-то все-таки не по себе, отчего мы сомневаемся в целесообразности собственного множества, поеживаемся, шарахаемся друг от друга с брезгливым возгласом: “Ой, скоко народу!”?

Даже мы, злосчастные русские, убывающие каждый год миллионами, нервически кривим лицо всякий раз, когда видим скопление себе подобных. “Фу, скоко народу!” Я ни разу в жизни не видела, чтобы человек при виде массы собратьев, радостно улыбнулся и провозгласил: “Какое счастье, как хорошо – сколько людей!” (За одним исключением – если этот человек артист и смотрит он на публику.) А священники? Рады ли они по-настоящему множеству людей, прихлынувших к ним? Они всегда так спокойны, все кивают бородами – хорошо, хорошо. А что хорошего-то?

У меня в последнее время нелады с людьми. Такого не было никогда. Я всю дорогу проковыляла среди сограждан, в тесном мире обычной социальной жизни большого города, и не припомню этого чувства – НЕВЫНОСИМОСТИ людей. Все всегда было в границе нормы. – Вы сходите, гражданка? – Женщина, подвиньтесь. – Кто крайний? – Вам на какой этаж? – Подскажите, который час. – Килограмм песку, пожалуйста…

Но теперь… Люди мучительно, до боли раздражают меня. Любые люди. Невыносим общий транспорт, невыносима поликлиника, невыносим магазин. В лифт кто-то подсаживается – и то дрожь неприязни бьет! Приехали, учительница Кузнецова. Приплыли. Гуманизм на марше.

Что, может быть, мне в глаз попал осколок того самого сказочного зеркала троллей, и я все вижу кривым и неприятным? Но мне ли одной попал этот осколок? На меня отовсюду – а точнее, сквозь меня отовсюду – смотрят такие же холодные, неприязненные глаза.

Не милы мы друг другу! Вот я сейчас упаду на скамейку и умру – тысячи пройдут мимо, и это нормально.

Скажите, Юра, а зачем тогда все? Зачем? Зачем?»