Глава 6

1943 г. Вековечный Рейх

Бавария. Поместье Хартманов.


Открыв глаза, «непотопляемый» Горный Лев, единственный в своем роде Внеранговый Маг Удачи, герой Вековечного Рейха и оберфюрер СС, увешанный высшими орденами Германской Империи, как праздничная елка в преддверии Рождества, первым делом схватился руками за разламывающуюся с жесточайшего похмелья голову, которую опрометчиво осмелился оторвать от подушки.

— А-а-а!!! — сипя, выдавил он пересохшим горлом, массируя пальцами виски, в которые долбился пудовым молотом какой-то до ужаса настойчивый молотобоец, видимо в поисках выхода.

«Мама дорогая! Да нахрена же я вчера так напился? — метались в голове Роберта Хартмана путанные обрывки таких же похмельных, как и он сам, мыслей. — Это все чертов русский старик Хоттабыч со своим чертовым русским обычаем, от которого я сегодня с утра чертовски хреново себя чувствую…» — А вот по-русски ли так хреново себя чувствовать после попойки, Роберт совершенно не знал. У этих русских все не как у обычных и добропорядочных немцев… На этом месте мысль оберфюрера окончательно заплутала и затерялась где-то на периферии его сознания, и голова Хармана, испустив душераздирающий стон, вновь рухнула на подушку. Но насладиться блаженной тишиной я ему, конечно, не дал — ибо нефиг!

— Ну и любитель же ты причитать, Робка! — рявкнул я ему прямо в ухо, отчего наш немецкий камрад вздрогнул и вновь вцепился в башку руками. — Такое ощущение, что столетний старикан это ты, а не я!

— Oh, mein Gott! — тягуче простонал Роберт, стараясь по возможности больше не дергать головой. Он скосил один глаз, пытаясь таким способом выхватить меня, до этого тихонечко сидевшего рядом с его кроватью на табуреточке. — Любитель причитать? — просипел он, так и не отрывая головы от подушки. — Я ведь еще ни слова не сказал, Хоттабыч!

— Хочешь обидеть старика, мальчишка! — презрительно скривившись, буркнул я, наклоняясь к самому лицу оберфюрера. — Я ить, на минуточку — Силовик-Мозголом! — напомнил я бывшему альпийскому стрелку, а ныне Магу редкой Специализации. — А твои жалкие и убогие мыслишки вот такими буквами у тебя же на роже и написаны, — подначил я немчика. — Считываются на раз, даже без напряга! Дрянь у тебя Защита черепушки! А ты же, еще и Маг-Менталист, пусть недоделанный и небольшого ранга, но своей безопасностью должен был озадачиться в первую очередь! — продолжал я отчитывать «национального героя Германии», словно нашкодившего сопляка. — Никто! Запомни: никто чужой не должен вот так запросто копаться у тебя в тупой головешке, словно в собственном гребаном чулане! — Продолжил я воспитание нашего весьма перспективного союзника, на данный момент уже имеющего свободный доступ ко второму лицу Империи — рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру. А в ближайшем будущем, возможно, и к самому проклятому Алоизычу, чтобы его черти драли раскаленной кочергой, намылиться смогет! — Содержимое твоей тупой башки, Робка — твое богатство! Только твое! И никакая посторонняя сволочь, типа чертового русского старика Хоттабыча, — не удержался я и дословно повторил его собственное мысленное изречение, — не должна уловить твои грязные и похотливые мыслишки!

— Какие грязные и похотливые мыслишки, дед? — не понял моих аллегорий Роберт. — Ты, вообще, о чем? Мне от тебя скрывать нечего!

— А это не важно, что нечего! Когда появится чего скрывать — будет уже поздно! — победно закончил я распекать продолжающего болезненно морщиться Робку.

— О, моя голова! — простонал оберфюрер в очередной раз. — Больше никогда не буду так нажираться! Как вы столько пьете у себя в России?

— Э-э-э! — в очередной раз презрительно фыркнул я. — Это разве пьете? Вот раньше я мог свободно четверть выкушать… — как говорил один незабвенный товарищ. — Не, ну, конечно, был романтизьм… закуска! Это сейчас романтизьма нету… Ты знаешь, что такое «четверть», Робка?

— Четверть литра? — осторожно предположил Хартман, памятуя, как предыдущим вечером одним разом намахнул эту самую четверть литра. От этого воспоминания он даже передернулся, до сих пор чувствуя во рту отвратный дух вчерашнего перегара.

— Тю на тя, скаженный! — по-русски произнес я и хрипло рассмеялся. — Четверть ведра — вот это настоящая четверть! А четверть литра — это так, чекушка! Ты запоминай, мелкий, в жизни всяко пригодится! А теперь давай, лечится будем… — И я протянул фрицу наполненную шнапсом рюмку, которую заблаговременно приготовил пока он спал.

— Nein-nein-nein! — словно заведенный, вновь запричитал Хартман, отмахиваясь от рюмки, которую я настойчиво совал ему прямо в нос. — Ихь больши бухать не будет! — на ломанном русском «бодро» заявил немец, забыв даже о головной боли. Он отодвигался от меня на кровати, пока не уткнулся макушкой в стенку за спиной.

— Ты это, Робка, давай не кочевряжся! — Я сурово сдвинул лохматые седые брови. — Дедушка плохого не посоветует! Вот опохмелишься для начала — сразу жизнь другими красками заиграет…

— Найн, Хоттабыч! — Завошкался на кровати оберфюрер, чувствуя, как что-то, словно железными тисками сковало его дрожащее тело и слегка вздернуло над кроватью. Хорошо быть гребаным Силовиком! — Я сдохну сейчас! — простонал он напоследок.

— Не дергайся, дурашка! — ласково произнес я, поднося рюмку к его бледным потрескавшимся губам. — Дедушка, хоть на лекаря университетов не кончал, но подобные недуги лечит как бог! Пей, Робка! Пей, дорогой! — И я одним махом опрокинул стопку в его рот, открывшийся нараспашку, словно у рыбы, выдернутой из воды умелым рыболовом.

Да и попробовал бы он его не открыть — ноздри-то я ему Силушкой осторожно передавил, лишив свободного доступа кислорода. У меня как в армии — не забалуешь: не умеешь — научим, не хочешь — заставим! А нам с командиром сейчас был нужен более-менее вменяемый оберфюрер Хартман, а не этот скулящий и воняющий кусок похмельного дерьма, который не в состоянии даже слова нормально произнести. Я его мог бы сначала и Малым Исцелением попотчевать, но не хотелось «размениваться» зазря — вдруг не поможет. А вот рюмочку на опохмел — самое оно!

Возможно, для кого-то будет удивительно это услышать, но в свое время мне эту прописную истину разжевал умудренный опытом пожилой врач — настоящий профессор-нарколог. Как бы это ни было неприятно, но справиться с похмельем надежнее всего именно путем правильного опохмела. Иначе придется ждать, пока все процессы алкогольной интоксикации завершатся сами. Часиков через десять после обильных возлияний нужно выпить стопочку крепкого алкоголя, либо эквивалентную дозу другого напитка. Поскольку активность одних ферментов стимулирует другие, повторный прием спиртного вновь активирует весь обменный каскад, и токсичный ацетальдегид быстрее окислится до безопасных молекул. Ага, вот какие умные слова дедушка знает! Не пропил еще все мозги-то!

Однако этот добрый совет не подходит регулярно употребляющим лицам, тем более откровенный алкашам — утренняя рюмка у них закономерно приведет к тяжелому запою! Лучше, друзья мои, конечнго, и вовсе водку не пить! Трезвость, оно понятно — норма жизни! Водку пить — с бесом дружить! И все такое прочее… Но если уж надрались… Лечитесь правильно, товарищи дорогие! Можно и таблеточками: аспиринчиком, парацетамолом и всякой прочей гадостью. Но поговаривают, что они в реакции с алкашкой печень еще больше разрушают, чем сам алкоголь! Так что, ну их в пень! Как по мне — так лучше по старинке! Как-то прожили без всех этих пилюль! А может, это просто я такой замшелый пенек и ретроград! Вот сейчас Робку опохмелю, а после можно и Малым Исцелением по нему пройтись… О! Смотри-ка, порозовел уже! Действует мое лечение! Воистину — действует!

— Ну что, ожил, бедолага? — Довольно проскрипел я, сбрасывая путы Гравитации с тела Хартмана и подсовывая ему под нос заранее приготовленную миску с квашенной капустой, раздобытой на кухне.

Оно бы лучше соленым огурчиком, но чего не нашлось, того не нашлось. А вот квашенной капусты у Хартманов — просто завались, словно у них дядя сторожем живет на капустной фабрике, так у него этой квашеной капусты — просто завались! Вот и шлет… кому попало[8]! Недаром англичашки называют немцев обидным прозвищем — «Kraut», что, собственно и означает «квашеная капуста»[9].

— Лучше бы я вчера умер, — проворчал Роберт, похрустывая капустой на зубах. — Вот что вы, русские, за люди-то такие? Как еще не вымерли при такой жизни? — разговорился он между делом, оживая прямо на глазах.

А ведь работает старый дедовский способ! Незаметно для Хартмана я еще прошелся по нему Малым Исцелением, и Робка просто расцвел: глаза заблестели, плечи распрямились. Немец с изумлением осторожно покачал головой из стороны в сторону, словно не веря, что терзающая его головная боль куда-то испарилась. Но голова «молчала», как будто молотобоец, терзавший его бедную черепную коробку, взял бессрочный выходной.

— А вот так и живем — хлеб жуем, — усмехнулся я, наблюдая, как преображается альпийский стрелок.

Хартман поставил миску с квашеной капустой на резную прикроватную тумбочку, откинул одеяло и опустил босые ноги на пол. С минуту он сидел на краю, задумчиво шевеля пальцами и не смея поверить, что его отпустило.

— Занятно… — произнес он. — Я словно у настоящего Мага-Целителя побывал… Ничего не болит, не ломит и не ноет, словно и не пил вчера…

— Ты, Робка, дедушку слушай! — наставительно произнес я. — Дедушка плохого не посоветует!

— Ага, не посоветует… — Хартман поморщился, вспомнив вчерашнюю попойку и доверху наполненный стакан шнапса.

— А если уж насоветовал, — продолжил я свою мысль, — то дедушка всегда знает способ, чтобы практически нивелировать гребаные последствия своего плохого совета! Так-то, малец!

Харман поднял на меня свой взгляд, видимо в поисках насмешки в моем лице, но я был серьезен, как никогда.

— Вас, русских, никогда не понять нам, немцам…

— Думаешь, что ты один такой, непонятливый? — Я вновь усмехнулся и продекламировал с чувством незабвенные строки Федора Тютчева, написанные этим выдающимся поэтом сотню лет назад:

— Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить:

У ней особенная стать –

В Россию можно только верить.

Хартман, благодаря нашему тесному общению, уже довольно сносно говорил по-русски, поэтому без проблем уловил основную суть этих стихотворных строк.

— Зря наше руководство затеяло эту войну… — тихо произнес он, опустив глаза и глядя куда-то в пол. — Ничем хорошим она не закончиться…

— А ты только сейчас начал это понимать, Робка? — Я удивленно вскинул брови. — Это было ясно с самого начала! Ни одна война не принесла миру ничего хорошего! Только кровь, боль и страдания тысячам… Да что там тысячам — миллионам людей по всему свету! И самим немцам в первую очередь!

— Да… — уныло кивнул Хартман. — И самим немцам…

— Подумай об этом на досуге, сынок, — произнес я с горечью на устах. — Хорошенько подумай!

Хартман слегка заторможенно кивнул, все еще пребывая в своих невеселых мыслях, а затем вдруг судорожно огляделся:

— А я, вообще, где, Хоттабыч? Ведь это точно не «Заксенхаузен».

— А ты что, реально не узнаешь? — Я хохотнул «в кулачок». — Вроде, и не так уж много вчера выпили, чтобы у тебя память напрочь отшибло.

— Это же… моя спальня… — как-то неуверенно произнес оберфюрер. — В родительском доме… Как я сюда умудрился попасть, старик?

— А ты не помнишь? — Я хитро прищурил левый глаз, состряпав откровенно удивленную харю. Конечно же я лукавил, так как отлично помнил, каким образом Робка был доставлен в дом своей матери.

— Упомнишь тут… — Вновь надулся, словно индюк Хартман. — Ты же меня и споил, старик! Обмить, Робка! — обвиняюще ткнув в меня пальцем, по-русски произнес оберфюрер, да еще и ловко пародируя мои интонации. Комик, блин, недоделанный! Но до чего же похоже у него вышло, словно я сам на себя взглянул со стороны. Только говорок картавый немецкий с акцентом убрать — и точно от оригинала не отличить! — Обмить — это есть карашо! Очень карашо! — продолжал обвинять меня немчик во всех грехах, размахивая руками. — Да я, млять, чуть не помер! — вновь перейдя на немецкий, с чувством выругался он.

Однако, от меня не укрылось, что матерок, используемый Хартманом в своем обиходе, сугубо наш, отечественный. Растет пацан! Скоро совсем обрусеет. Оно и понятно, кто с нами поведется…

— Шёл трамвай десятый номер, На площадке кто-то помер, Тянут-тянут мертвецаЛанца-дрица-гоп-ца-ца! — продекламировал я «овеянному легендами» эсэсовцу еще одну знакомую мне с самого детства пеню-считалочку[10].

Едва пришедшее в норму лицо Хартмана вытянулось в изумлении:

— А причем здесь трамвай?

— А ты так и не догадался, умник? — Не удостоил я Роберта внятным ответом.

— Нет, — мотнул он головой.

— Тогда проехали! Далековато тебе еще до понимания нашего русского менталитета! — с чрезвычайно глубокомысленным видом произнес я. — Вот как догадаешься — вернемся к этому разговору.

— Нет, Хоттабыч, — судорожно мотнул головой оберфюрер, — не втягивай меня больше в свои безумные игры! Мне и одной оказалось достаточно! — произнес он, намекая на вчерашнюю попойку. — У нас, у немцев, все понятно! Все по полочкам разложено! От того у нас и порядок! Ordnung muss sein[11]!

— А хочешь, я тебе анекдот расскажу? — неожиданно предложил я. — Про ваш хваленый орднунг, который на сегодняшний день Германии, увы, не поможет. Если сумеешь уловить подтекст, можешь считать себя настоящим знатоком широкой русской души.

— Рассказывай.

— Ну, слушай: лето 1942-го. На главный вокзал в Берлине приходит мужик. — Когда поезд на Мюнхен? — В 16 часов 15 минут 35 секунд! — Как? Даже с секундами? — А что вы хотите? Война!

В тот же день другой мужик — естественно, по-русски — спрашивает на Павелецком — На Саратов когда паровоз? — Должен был в два. Теперь, возможно, пойдет в шесть, хотя не исключено, что перенесут на завтра. А то и совсем не будет. — Как же так? — А что вы хотите? Война!

Загрузка...