Правило четырех

ГЛАВА 22

Мы начинаем переносить книги из кабинки, расставляя их на полках, где они никогда не стояли. Для Пола, похоже, самое главное то, чтобы они находились подальше от любопытных глаз.

— Помнишь, что происходило в Италии накануне публикации «Гипнеротомахии»? — спрашивает он.

— Только то, что прочитал в путеводителе по Ватикану.

Пол нагружает меня еще одной стопкой книг, и мы возвращаемся в темный коридор.

— Интеллектуальная жизнь страны концентрировалась в одном-единственном городе.

— В Риме.

Он качает головой:

— Нет. Я говорю о городе намного меньшем, чем Рим. Размером с Принстон. Не город, а кампус.

Мысленно он уже там, в том городе и том времени, который для него не менее реален, чем, например, современный Нью-Йорк.

— В этом городе интеллектуалов столько, что их просто девать некуда. Гении. Эрудиты. Титаны. Мыслители, пытающиеся найти ответы на самые трудные вопросы. Самоучки, освоившие древние языки, на которых уже никто не говорит. Философы, соединяющие религиозные темы с идеями, позаимствованными из греческих и римских текстов, трудов египетских мистиков и персидских рукописей, столь древних, что никто даже не представляет, каким временем их датировать. Расцвет гуманизма. Вспомни загадки из «Гипнеротомахии». Университетские профессора играют в ритмомахию. Переводчики перекладывают Гораполло. Анатомы пересматривают Галена.

В моей памяти всплывает купол Санта-Мария дель Фьоре. Отец часто называл этот город матерью современной науки.

— Флоренция.

— Верно. Но это только начало. Какую область знаний ни возьми, везде самые известные в Европе имена. В архитектуре — Брунеллески, создавший самый большой кафедральный купол. В скульптуре — Джиберти, автор барельефов столь прекрасных, что их называли воротами в рай. А еще ученик Джиберти, ставший со временем отцом современной скульптуры, — Донателло.

— Да и художники там были неплохие, — напоминаю я.

Пол улыбается:

— Величайшее созвездие гениев в истории западного искусства — и все в одном небольшом городке. Они применяют новые приемы, изобретают новые теории перспективы, превращают живопись из ремесла в науку и искусство. Людей масштаба Альберти гам было три или четыре десятка. В любой другой части света он считался бы величайшим гением, но в этом городе есть величины покрупнее. Настоящие гиганты. Мазаччо. Боттичелли. Микеланджело.

Волнение несет его по коридору, как волна серфингиста.

— Хотите ученых? Как вам Леонардо да Винчи? Нужны политики? Макиавелли. Поэты? Бокаччо и Данте. И большинство из них были современниками. И наконец, Медичи, семья настолько богатая, что позволяла себе поддерживать едва ли не всех рождаемых городом художников и интеллектуалов. И все эти люди в одном городке и в одно время. Величайшие фигуры во всей западной истории, они ходили по одним и тем же улицам, знали друг друга, говорили друг с другом, вместе работали, соперничали, влияли друг на друга, подталкивали друг друга. Вместе они делали то, что никто из них не сделал бы в одиночку. В этом городе король — красота и истина. В этом городе влиятельнейшие семьи соперничают в заказах для художников и скульпторов, дают деньги самым блестящим мыслителям, собирают крупнейшие библиотеки. Представляешь? Нет? Верно, это сон. Такого просто не может быть.

Мы возвращаемся в комнату за последними книгами.

— И вот в последние годы пятнадцатого века, незадолго до того как была написана «Гипнеротомахия», происходит нечто еще более удивительное. Нечто, о чем знает каждый, кто изучает тот период, но что никто и никогда не связывал с книгой. В зашифрованном тексте Франческо говорит о появившемся в городе проповеднике. Я просто не мог проследить связь…

— У меня мелькала мысль о Лютере, но он вышел на сцену только в 1517 году. Колонна писал в 1490-х.

— Нет, речь идет не о Лютере. В конце 1490-х в монастырь Сан-Марко прислали доминиканского монаха по имени…

И тут я вспоминаю.

— Савонарола![46]

Знаменитый евангелический проповедник, чьи страстные выступления взбудоражили Флоренцию, пытавшийся любой ценой восстановить веру горожан.

— Точно. Савонарола — человек твердых убеждений, не допускающий ни малейших отступлений от того, что ему представляется богоугодным. Прибыв во Флоренцию, он начинает проповедовать. Говорит людям, что они погрязли в грехе, что их культура и искусство — богопротивны, что власть неправедна. Он говорит, что Бог не одобряет их поведение, что им нужно покаяться.

Я качаю головой.

— Понимаю, звучит дико, — продолжает Пол, — но он во многом прав. Во многих отношениях Ренессанс — безбожное время. Церковь продажна. Папа римский — политическая марионетка. О Просперо Колонне, дяде Франческо, умершем якобы от подагры, говорят, что его отравили по приказу папы Александра, потому что он представлял соперничающее семейство. Вот таков был тот мир, мир, в котором папу римского подозревали в убийстве. И не только — его подозревали также в садизме, инцесте и многом другом. При том, что во Флоренции процветали искусство и наука, город постоянно сотрясали политические схватки. Противостоящие партии выясняли отношения прямо на улицах, видные семьи устраивали заговоры в борьбе за власть, а Медичи — хотя город и считался республикой — контролировали все. Политическое убийство — обычное явление, вымогательство и насилие еще более обычны, беззаконие и неравенство — правило жизни. Город, из которого вышло столько прекрасного, не был самым спокойным в мире местом. Итак, Савонарола прибывает во Флоренцию и повсюду, куда ни направляет взгляд, видит зло. Он призывает горожан очиститься от скверны, перестать грешить, читать Библию, помогать бедным и кормить голодных. В Сан-Марко число его сторонников стремительно растет. Им восхищаются даже многие гуманисты, которые видят, что он начитан и разбирается в философии. Мало-помалу влияние Савонаролы крепнет.

— Но разве Медичи не контролировали город? — спрашиваю я.

Пол качает головой.

— К несчастью для Медичи, тогдашний глава семьи, Пьеро, не отличался большим умом. Управлять городом было для него непосильным трудом. Горожане начали требовать свободы, и в конце концов Медичи изгнали. Помнишь сорок восьмую гравюру? Ребенка на колеснице, мальчика, убивающего двух женщин?

— Ту, что Тафт демонстрировал на лекции?

— Да. Винсент всегда интерпретировал ее так, что на гравюре изображено наказание за государственную измену. Он рассказал об этом на лекции?

— Только упомянул, не вдаваясь в детали. Тафт хотел, чтобы слушатели сами решили для себя эту загадку.

— Но он спрашивал о мальчике? Почему у него меч, и все такое?

Я вижу стоящего на подиуме Тафта; его тень падает на экран… «Кто этот мальчик, размахивающий мечом, заставляющий женщин оттащить его боевую колесницу в лес, а затем убивающий их, как будто они виновны в государственной измене?»

— Теория Винсента состояла в том, что мальчик-купидон — это Пьеро Медичи. Пьеро вел себя как ребенок, поэтому художник изобразил его именно таким. Из-за него Медичи потеряли Флоренцию и подверглись изгнанию. Вот почему на гравюре он показан не в городе, а в лесу.

— Тогда кто же женщины?

— По словам Винсента, Флоренция и Италия. Уподобившись ребенку, Пьеро погубил их обеих.

— Неплохая интерпретация.

— Неплохая, — соглашается Пол и, сунув руку под крышку стола, ищет там что-то. — Только неверная. Винсент так и не признал, что ключ к книге — акростих. Он вообще не признавал сделанного другими. Дело в том, что после изгнания Медичи другие знатные семьи встретились, дабы обсудить, кто и как будет управлять городом. Никто никому не доверял, и в конце концов они согласились вручить бразды власти Савонароле. Он был единственным, в чьей неподкупности не сомневались горожане. Популярность Савонаролы продолжает возрастать. Под влиянием его проповедей флорентийцы начинают обращаться к Библии, любители азартных игр затихают, пьянство и беспорядки идут на убыль. Но Савонарола видит, что зло не сдается, и выдвигает программу гражданского и духовного усовершенствования.

Пол вытаскивает руку из-под крышки стола и открывает конверт, из которого достает самодельный календарь. Он листает страницы, и я замечаю, что некоторые дни — похоже, религиозные праздники — отмечены в нем красным цветом, другие же — черным.

— Февраль 1497 года. До публикации «Гипнеротомахии» два года. Близится Великий пост. По традиции дни, предшествующие посту, проходили в веселье, пирах и забавах. Как и сейчас, этот период назывался карнавалом. Сорокадневный Великий пост начинается, как известно, со среды, а потому кульминация гуляний приходится на предшествующий день, вторник, или Марди-Грас.

Кое-что из того, что рассказывает Пол, мне уже знакомо. Может быть, я слышал об этом от отца еще в те дни, когда он связывал со мной какие-то надежды, а может, о том же говорили в церкви, которую я посещал до того, как, повзрослев, понял, что воскресное утро можно проводить иначе.

Пол показывает еще одну диаграмму. Заголовок гласит: «ФЛОРЕНЦИЯ, 1500».

— Карнавал во Флоренции — это время разгула, пьянства и драк. Банды молодых людей перекрывают входы на улицы, требуя с людей деньги за право пройти, а потом спускают эти деньги на вино и карты. Перепившись, они выходят на главную площадь, где устраивают потасовки и бросают друг в друга камнями. Случается даже, что кто-то погибает. Савонарола, разумеется, горячий противник карнавала. В его глазах это прямой вызов христианскому вероучению, дьявольская уловка, вводящая флорентийцев в искушение. И еще он приходит к выводу, что в городе есть сила, более чем какая-либо другая подрывающая моральные устои его жителей. Ее представители доказывают, что языческие авторитеты могут соперничать с авторитетом Библии, что мудрости и красоте следует поклоняться так же, как и христианскому Богу. Они утверждают, что жизнь человеческая — это поиск земных знаний и наслаждений, и таким образом отвлекают людей от единственно важной цели: спасения души. Имя этой силы — гуманизм. А ее ведущие представители — крупнейшие интеллектуалы города, те, кто называет себя гуманистами. И вот тут Савонарола выдвигает идею, ставшую, возможно, его крупнейшим вкладом в историю. Он решает устроить, говоря современным языком, масштабную акцию с целью напомнить горожанам об их греховности и намечает ее на вторник Масленой недели, последний день карнавала. Вожаки молодежных банд получают задание: собирать языческие предметы искусства и сносить их на главную площадь, где добычу складывают в огромную пирамиду.

— Костер покаяния!

— Вот именно. Молодежь рьяно берется за дело. На площадь свозят игральные карты и кости. Шахматные доски. Тени для глаз, горшочки с пудрой, пузырьки с благовониями, сеточки для волос, украшения. Карнавальные маски и костюмы. Но самое главное — языческие книги. Рукописи греческих и римских авторов. Скульптуры и картины. — Пол убирает календарь в конверт. — Во вторник, седьмого февраля 1497 года весь город собирается на площади. Если верить источникам, пирамида достигала шестидесяти футов в высоту и двухсот семидесяти футов в основании. И все это было предано огню. Костер покаяния становится одним из самых памятных событий в истории Ренессанса. — Он умолкает, глядя на пришпиленные к стене листки. — Савонарола становится знаменитым. Его имя гремит не только по всей Италии, но и за ее пределами. Его проповеди переписываются и распространяются в других странах. Им восхищаются и его ненавидят. Под его влияние попадает Микеланджело. Макиавелли считает его шутом. Но все признают его силу и власть. Все.

Теперь я начинаю понимать, к чему подводит Пол.

— Включая Франческо Колонну.

— Верно. И вот тогда он берется за «Гипнеротомахию».

— То есть это что-то вроде манифеста?

— Вроде того. Франческо ненавидит Савонаролу. Для него этот монах-доминиканец — воплощение всего дурного, что есть в фанатизме: он несет разрушение, он мстителен, он отказывает людям в праве самостоятельно распоряжаться данным им Богом даром. Франческо — гуманист и поклонник античности. В молодости он изучал классическую поэзию и прозу, к тридцати годам собрал одну из самых значительных коллекций древних рукописей. Еще задолго до первого устроенного Савонаролой сожжения предметов искусства Колонна дает поручения торгующим с Флоренцией купцам покупать все, что можно, и отправлять купленное в его родовое поместье в Риме. Это приводит к разногласиям с родственниками, которые считают, что он проматывает деньги, тратя их на флорентийские безделушки. Но по мере того как крепнет власть Савонаролы, крепнет и решимость Франческо: он не может допустить, чтобы огонь поглотил еще одну пирамиду из бесценных сокровищ. Мраморные скульптуры, картины Боттичелли, сотни творений великих мастеров. А главное — книги. Редкие, существующие в единственном экземпляре манускрипты. Между ним и Савонаролой — пропасть. В его понимании величайшее насилие то, что направлено против искусства, против знаний.

Летом 1497 года Колонна отправляется во Флоренцию, чтобы взглянуть на происходящее там собственными глазами. И то, чем восхищаются другие — святость Савонаролы, его способность не думать ни о чем другом, кроме как о спасении души, — пробуждает в нем ненависть и страх. Он видит, на что способен монах, и понимает, что под угрозой уничтожения величайшие творения человеческого духа со времен Древнего Рима. Он видит гибель искусства, гибель знаний, гибель всего, что возрождено усилиями гениальных творцов. Гибель гуманизма, конец всех исканий, цель которых — переступить запреты и расширить возможности человеческого разума.

— Так он об этом писал во второй части книги?

Пол кивает.

— Франческо писал обо всем. О том, что увидел во Флоренции. О том, что напугало его. О растущем влиянии Савонаролы. О том, что монах каким-то образом заставил прислушаться к нему французского короля. О его сторонниках в Германии и Италии. Колонна все более убеждался в том, что за Савонаролой стоят тысячи последователей во всех странах христианского мира. «Этот проповедник, — писал он, — есть лишь начало нового духа христианства. Фанатики восстанут по всей Италии, и всюду вспыхнут костры». Франческо полагал, что Европа стоит на грани религиозной революции. И он оказался прав — Реформация уже приближалась. Савонарола до нее не дожил, но когда через несколько лет Мартин Лютер объявил войну католической церкви, он провозгласил доминиканского монаха героем.

— Итак, Колонна предвидел, к чему это все ведет.

— Да. Побывав во Флоренции, Франческо решает вступить в борьбу с ним. Пользуясь своими связями и опираясь на верных людей, он начинает делать то, на что решились лишь очень немногие не только в Риме, но и вообще на Западе: приступает к собиранию предметов искусства и редких рукописей. Он привлекает к этой работе гуманистов и художников, призывая их спасти как можно больше собраний человеческой мудрости. Подкупает аббатов и библиотекарей, аристократов и купцов. Его посланцы отправляются в другие страны, проникая даже в бывшую Византийскую империю, где все еще хранятся сокровища древних знаний. В землях неверных они ищут арабские тексты. Посещают монастыри в Германии, Франции и северных странах. И все это время личность самого Франческо Колонны остается скрытой завесой тайны, тщательно оберегаемой его ближайшими друзьями. Только им ведомо, что он намерен делать с собранными сокровищами.

Я вспоминаю место из дневника портового смотрителя с его рассуждениями относительно того, какой груз может находиться на небольшом суденышке, пришедшем из далекого порта. Генуэзец недоумевал: что и почему может так сильно интересовать столь знатного господина, как Колонна?

— Он находит подлинные шедевры, — продолжает Пол. — Работы, которые никто не видел на протяжении столетий. Рукописи, о существовании которых никто даже не знал. «Eudemus», «Protrepticus» и «Gryllus» Аристотеля. Выполненные в греко-римском стиле скульптуры Микеланджело. Все сорок два тома Гермеса Трисмегиста, египетского пророка, жившего, как предполагается, еще до Моисея. Тридцать восемь пьес Софокла, двенадцать Еврипида, двадцать три Эсхила — все они считались утраченными. В одном немецком монастыре Франческо отыскивает философские трактаты Парменида, Эмпедокла и Демокрита, которые веками скрывали от посторонних монахи. Посланный в Адриатику агент обнаруживает работы древнего художника Апеллеса[47], среди них портрет Александра Великого, Афродиты Анадиомены и работы Протогиния.[48] Франческо приходит в восторг и дает указание купить все, даже если среди картин могут попасться подделки. Некий константинопольский библиотекарь предлагает ему — за сундучок серебра — «Халдейских оракулов», и Франческо соглашается, потому что автор этого сочинения, Зороастр Персидский[49], единственный из всех известных пророков, кто старше Гермеса Трисмегиста. В конце его списка значатся такие мелочи, как семь глав Тацита и книга Тита Ливия. Лишь в последний момент он вспоминает про двенадцать работ Боттичелли.

Пол качает головой.

— Менее чем за два года Франческо собирает крупнейшую для своего времени библиотеку. Он нанимает двух моряков, поручая им доставить груз из дальних стран. Сыновья членов Римской академии сопровождают караваны, идущие по дорогам Европы. Он проверяет всех, кого подозревает в предательстве, отмечая все детали их передвижения, чтобы в случае необходимости найти пропажу. Колонна понимал, доверять можно лишь немногим избранным, и был готов на все, чтобы защитить свою тайну.

Я вспоминаю письмо, на которое совершенно случайно наткнулся отец и которое было, возможно, единственным сохранившимся доказательством связи Колонны с его агентами.

— Может быть, Родриго и Донато были не единственными, кого он проверял?

— Не исключено, — соглашается Пол. — Итак, все собранные сокровища Франческо помещает в одно место. Место, где никто не станет их искать. Место, где они будут в безопасности от его врагов.

Я уже знаю, что будет дальше.

— Он обращается к старшим членам семьи с просьбой выделить ему земельный участок за пределами Рима для строительства некоего прибыльного предприятия. И там, в лесу, где когда-то охотились его предки, устраивает крипту. Огромное подземное хранилище, о местонахождении которого знают только пять человек. Приближается 1498 год, и Франческо принимает отчаянное решение. Во Флоренции популярность Савонаролы достигает пика. Монах объявляет, что накануне Великого поста устроит еще один костер, больше прежнего. Часть его речи Колонна приводит в «Гипнеротомахии». Он пишет, что новое религиозное безумие охватило всю Италию, что ему страшно за судьбу сокровищ. Франческо уже потратил значительную часть своего состояния и опасается, что если сторонники Савонаролы утвердятся во всей Европе, то перемещать и прятать предметы искусства и книги станет почти невозможно. Он укладывает в хранилище все собранное и запечатывает его навсегда. По крайней мере одно из самых странных мест второго послания обретает теперь смысл. «Хитроумное сие сооружение не имеет себе равных и неприступно для всех внешних воздействий, а прежде всего для воды». Ему нужен был такой тайник, в который ни при каких обстоятельствах не проникла бы вода. Франческо решает отправиться во Флоренцию. Он пойдет в Сан-Марко. Он попробует защитить то, чему посвятил всю свою жизнь. Он предстанет перед Савонаролой, воззовет к его любви к учености, к уважению истины и красоты и постарается спасти от огня предметы вечной ценности. Он не позволит проповеднику уничтожить то, что гуманисты почитают священным. При этом Франческо остается реалистом. Прослушав несколько проповедей, он хорошо представляет, с кем имеет дело, и не питает иллюзий. Если Савонаролу не остановят слова, ему останется только одно: показать флорентийцам, какой варвар управляет ими. Он пойдет к пирамиде и попытается собственноручно спасти самое ценное, а в крайнем случае принесет себя в жертву на глазах у всего города. Савонарола предстанет убийцей, и Флоренция повернется против фанатизма, а вместе с ней и вся Европа.

— Он был готов принять смерть, — шепчу я.

— Он был готов убивать, — поправляет Пол. — Только пять человек знали, где находится крипта: архитектор Терраньи, два брата, Маттео и Чезаре, и еще двое, Родриго и Донато. Двое последних предали его и умерли за это. Так что Франческо не остановился бы ни перед чем.

Тесная кабинка на мгновение превращается в перекрестье времен. Я вижу отца, печатающего на старенькой машинке «Документ Белладонны». Он прекрасно понял значение письма, но не знал, в чем оно. Его место занял Пол, и, слушая продолжение рассказа, я испытываю смешанное чувство запоздалого удовлетворения и усиливающейся грусти. Отчаявшийся, никому не доверяющий, корпящий над «Гипнеротомахией» Франческо Колонна и мучающийся над загадками старинной книги Пол соединены прочной, пролегшей через века нитью. Писатель и читатель. Может быть, Винсент Тафт и пытался настроить Пола против нас, говоря, что на друзей нельзя полагаться, но чем глубже я сознаю то, чем пожертвовал Пол ради книги, тем лучше понимаю старика. Это Франческо Колонна породил в нем сомнения относительно друзей.