Правило четырех

ГЛАВА 7

Очертания библиотеки растворяются в темноте у нас за спиной.

— Куда? — спрашиваю я.

— В художественный музей, — говорит Пол, наклоняясь, чтобы защитить сверток от снега.

По пути туда мы проходим мимо Мюррей-Доджа, неуклюжего каменного здания в северной части кампуса. Разместившийся в нем студенческий театр готовит постановку «Аркадии» Тома Стоппарда, последней пьесы, которую пришлось прочитать Чарли перед экзаменом по английскому, и первой, которую мы с ним увидим вместе. Билеты у нас на воскресный вечер. Через котлообразные стены переливается булькающий голос тринадцатилетней героини пьесы, Томазины, напомнившей мне при первом чтении Пола.

— Если в какой-то момент остановить все атомы и принять в расчет их положение и направление движения, тогда, если у вас действительно все в порядке с алгеброй, вы сможете вывести формулу всего будущего.

— Да, — дрожащим голосом отвечает учитель, пораженный мощью ее разума. — Да, насколько я знаю, ты первая, кому это пришло в голову.

Вход в художественный музей, похоже, открыт, что можно считать небольшим чудом в праздничный вечер. Кураторы музея — люди не совсем обычные; половина из них тихие и незаметные, как библиотекари, другая половина — угрюмые и мрачные, как художники, и мне почему-то представляется, что большинство из них скорее позволили бы дошкольнику оставить отпечаток пальца на картине Моне, чем допустили бы в музей выпускника при отсутствии на то острой необходимости.

Маккормик-Холл, где размещается отделение истории искусства, расположен чуть в стороне от самого музея. Из-за стеклянной стены, точно из аквариума, за нами наблюдают охранники. При всех атрибутах, свойственных живым, реальным людям, они, молчаливые и абсолютно неподвижные, кажутся экспонатами некоей авангардистской выставки, на одну из которых меня однажды водила Кэти. Табличка на двери гласит: «СОБРАНИЕ ЧЛЕНОВ ПРАВЛЕНИЯ ХУДОЖЕСТВЕННОГО МУЗЕЯ».

Другая надпись, помельче, извещает: «Музей закрыт для публики».

Я останавливаюсь в нерешительности, однако Пол смело идет вперед, в главный холл.

— Ричард!

С десяток попечителей оборачивается на его крик, но знакомых лиц среди них нет. Развешанные на стенах картины похожи на яркие окна, единственные цветовые пятна в этом унылом белом помещении. Соседний зал оживляют отреставрированные греческие вазы, поставленные на невысокие, по пояс, пьедесталы.

— Ричард! — уже громче повторяет Пол.

Венчающая плотную длинную шею лысая голова Кэрри поворачивается. Высокий и сухощавый, он в темном приталенном костюме в мелкую полоску с красным галстуком. Заметив Пола, Кэрри быстро направляется к нам. Его жена умерла более десяти лет назад, оставив мужа без детей, и к Полу он относится как к собственному сыну.

— Мальчики! — Кэрри раскидывает руки, как будто собирается обнять нас, и поворачивается к Полу: — Не ожидал увидеть тебя так скоро. Думал, ты еще работаешь. Приятный сюрприз. — В его глазах нескрываемое удовольствие, пальцы теребят запонки. Он здоровается с Полом за руку.

— Как дела?

Мы оба улыбаемся. В его голосе энергия молодости, но голос — единственное, что устояло перед жерновами времени. В последний раз я видел Кэрри шесть месяцев назад, и с тех пор в его движениях появилась некоторая скованность, а под плотью лица словно образовалась небольшая пустотка. Сейчас Ричард — владелец аукционного дома в Нью-Йорке и попечитель нескольких музеев, куда более крупных, чем этот, но, по словам Пола, после того как из его жизни ушла «Гипнеротомахия», заменившая книгу карьера так и осталась побочным занятием, попыткой забыть то, что было до нее. Никто так не удивлялся его успеху в бизнесе и не ценил этот успех меньше, чем сам Кэрри.

— Кстати, — говорит он и поворачивается, как будто хочет представить нас кому-то, — вы уже видели картины?

За его спиной висит картина, которую я никогда раньше не видел. Я оглядываюсь — все новое.

— Они не из университетской коллекции, — говорит Пол.

Кэрри улыбается:

— Не из университетской. К сегодняшнему вечеру каждый из попечителей принес что-то свое. Мы даже заключили пари на то, кто сможет представить для экспозиции наибольшее число полотен.

В речи Кэрри, старого футболиста, до сих пор звучат термины из мира ставок, пари и джентльменских соглашений.

— И кто победил?

Он уклоняется от прямого ответа:

— Музей. Мы же стараемся ради Принстона.

Все молчат, и Ричард обводит взглядом лица попечителей, оставшихся в зале после нашего появления.

— Я собирался показать вам все после собрания, но не вижу причин, почему нельзя сделать это сейчас. — Сделав знак следовать за ним, Кэрри идет в комнату слева.

Мы с Полом переглядываемся — он тоже, похоже, ничего не понимает.

— Джордж Картер-старший принес вот эти две. — Ричард, не останавливаясь, указывает на две небольшие гравюры Дюрера в старинных, словно сделанных из мореного дуба рамах. — И вон того Вольгемута.[20] — Кивок в направлении дальней стены. — А эти две милые картины маньеристов[21] — от Филиппа Мюррея.

Кэрри ведет нас во вторую комнату, где представители искусства конца двадцатого века уступили место картинам импрессионистов.

— Семья Уилсонов экспонирует эти четыре: одну Бонна[22], маленькую — Мане и две Тулуз-Лотрека. — Он дает нам возможность посмотреть на них. — Марканы добавили вот этого Гогена.

Через главный холл мы проходим в зал античности.

— Мэри Найт принесла только вот этот римский бюст, но говорит, что может оставить его здесь навсегда. Очень щедрый дар.

— А что ваше? — спрашивает Пол.

Кэрри ведет нас по кругу, так что мы возвращаемся в первый зал.

— Вот мое. — Он делает широкий жест рукой.

— Что именно?

— Все.

Мы обмениваемся взглядами. В зале представлено не менее дюжины работ.

— Подойдите сюда, — говорит Кэрри, возвращаясь к тому месту, где мы его нашли. — Хочу показать вам кое-что.

Он ведет нас от картины к картине, но ничего не говорит.

— Что у них общего?

Я качаю головой, но Пол замечает сразу.

— Тема. Они все передают библейскую историю об Иосифе.

Кэрри кивает.

— Верно. «Иосиф продает пшеницу». — Он указывает на первую. — Ее написал Бартоломей Бреенберг[23] около 1655 года. Ее я взял в Институте Барбера.

Кэрри выдерживает паузу, затем переходит ко второй картине.

— «Иосиф и его братья» Франца Маулберша.[24] 1750 год. Обратите внимание на обелиск на заднем плане.

— Что-то похожее есть в «Гипнеротомахии», — говорю я.

Кэрри улыбается:

— Сначала я тоже так подумал. К сожалению, связи, похоже, нет.

Он подходит к третьей.

— Понтормо[25], — опережает его Пол.

— Да. «Иосиф в Египте».

— Как же вам удалось ее заполучить?

— Напрямую в Принстон Лондон бы ее не отдал, так что пришлось договариваться через «Метрополитен». — Он собирается еще что-то сказать, но Пол уже подходит к двум последним картинам серии, большим, в несколько футов, колоритным полотнам.

— Андреа дель Сарто.[26] «Истории об Иосифе». Я видел их во Флоренции.

Ричард Кэрри молчит. Это он после первого курса оплатил поездку Пола в Италию, где тот вел исследования по «Гипнеротомахии».

— У меня есть друг в палаццо Питти[27], — говорит Кэрри, складывая руки на груди. — Очень хороший человек. Я получил их на месяц.

С минуту Пол стоит совершенно неподвижно. Мокрые от снега волосы спутались и прилипли ко лбу, но на губах появляется улыбка. Только теперь, заметив его реакцию, я наконец понимаю, что картины представлены в таком порядке не случайно, что расстановка подчинена некоей идее, смысл которой ясен только Полу. Кэрри, очевидно, проявил настойчивость, а другие попечители согласились с предложением того, чей вклад оказался столь значительным. Вся стена — фактически подарок Кэрри Полу, молчаливое поздравление по случаю завершения работы.

— Ты читал стихотворение Браунинга, посвященное Андреа дель Сарто? — спрашивает наконец Кэрри.

Я читал, когда ходил на семинар по литературе, но Пол качает головой.

— «Ты сделал то, о чем другие лишь мечтают. Мечтают? Тянутся к чему всю жизнь, в отчаянии. Стремятся и — бессильны то достичь».

Пол кладет руку на плечо Кэрри и, сделав шаг назад, достает из-под рубашки сверток.

— Что это?

— То, что принес мне Билл, — туманно объясняет Пол, разворачивая книгу, и я чувствую, что он не уверен в реакции Ричарда. — Думаю, вам нужно на это взглянуть.

— Мой дневник, — недоверчиво шепчет Кэрри. — Не могу поверить…

— Я собираюсь воспользоваться ею, — говорит Пол. — Чтобы закончить.

Кэрри словно не слышит. Он смотрит на книгу, и улыбка на его лице постепенно гаснет.

— Откуда она у тебя?

— Мне дал ее Билл.

— Это я уже слышал. Где он ее взял?

В голосе Кэрри слышны резкие нотки, и Пол не знает, что ответить.

— В каком-то книжном магазине в Нью-Йорке, — говорю я. — В букинистическом.

— Невозможно, — бормочет Кэрри. — Я искал эту книгу повсюду. Во всех библиотеках, во всех магазинах, во всех лавчонках. Я посылал запросы во все крупные аукционные дома. Она исчезла. На целых тридцать лет.

Он осторожно переворачивает страницы, вглядываясь в них, проверяя на ощупь.

— Да, вот оно, посмотри. Тот отрывок, о котором я тебе рассказывал. Колонна упоминается здесь… — он находит нужное место, — и здесь.

Кэрри вдруг поднимает голову.

— Билл не мог просто наткнуться на нее. Причем именно тогда, когда ты заканчиваешь свою работу.

— Что вы хотите этим сказать?

— А чертеж? — спрашивает Кэрри. — Билл дал тебе чертеж?

— Какой чертеж?

— Кусок кожи. — Кэрри разводит указательный и большой пальцы. Получается прямоугольник площадью примерно в один квадратный фут. — Он лежал, сложенный вдвое, между листами. На нем был рисунок. Копия чертежа.

— Нет, рисунка не было, — отвечает Пол.

Кэрри медленно поворачивает книгу. Взгляд его становится холодным и отсутствующим.

— Ричард, мне нужно вернуть дневник Биллу. Завтра. Я прочитаю его сегодня вечером. Вдруг он поможет пройти последнюю часть «Гипнеротомахии».

Кэрри встряхивает головой, возвращаясь в реальный мир.

— Так ты еще не закончил?

— Последняя часть отличается от других.

В голосе Пола звучит беспокойство.

— Но ведь завтра последний срок, разве нет?

Пол молчит. Кэрри проводит ладонью по обложке и протягивает ему дневник:

— Заканчивай. Не испорть то, чего ты уже достиг. Ставки слишком высоки.

— Закончу. Думаю, я уже нашел ответ. Или по крайней мере подошел к нему очень близко.

— Если что-то нужно, только скажи. Разрешение на раскопки. Геодезисты. Если оно там, мы его найдем.

Я бросаю взгляд на Пола. Интересно, что имеет в виду Кэрри?

Пол нервно улыбается:

— Мне ничего больше не нужно. Теперь, когда у меня есть дневник, я все сделаю сам.

— Главное, не растрачивайся на мелочи. Того, что сделал ты, не сделал никто другой. Помни слова Браунинга.

— Сэр, — раздается голос у нас за спиной.

Мы поворачиваемся и видим идущего к нам куратора.

— Мистер Кэрри, скоро начинается собрание попечителей. Мы бы хотели, чтобы вы прошли в зал.

Кэрри треплет Пола по плечу, пожимает руку мне и направляется к лестнице. Мы остаемся наедине с охранниками.

— Не надо было ему показывать, — бормочет Пол, направляясь к двери.

Перед тем как выйти, он останавливается, оборачивается и еще раз обводит взглядом картины, создавая мысленный образ, к которому можно будет возвращаться и тогда, когда музей уже закроется.

— Зачем Биллу было врать насчет того, где он взял дневник? — спрашиваю я уже на улице.

— Не думаю, что он соврал.

— Тогда о чем говорил Кэрри?

— Если бы он знал больше, то обязательно сказал бы нам.

— Может, он не хотел говорить в моем присутствии?

Пол не отвечает. Ему нравится притворяться, будто в глазах Кэрри мы равны.

— А что он имел в виду, когда говорил, что поможет тебе с разрешением на раскопки?

Пол настороженно смотрит на какого-то увязавшегося за нами студента.

— Не здесь, Том.

Зная его, я не настаиваю и, помолчав, спрашиваю о другом:

— Ты можешь объяснить, почему все картины об Иосифе?

Лицо Пола светлеет.

— Книга Бытия. Стих тридцать седьмой. «Израиль любил Иосифа более всех сыновей своих, потому что он был сын старости его, — и сделал ему разноцветную одежду».

Вот оно что. Любовь стареющего отца к сыну. Подарок.

— Он гордится тобой.

Пол кивает:

— Да, но я еще не закончил. Работа не завершена.

— Дело не в этом, — говорю я.

Он сдержанно улыбается:

— Как раз в этом.

По пути в общежитие я замечаю, как изменилось небо: оно потемнело, но стало не абсолютно черным, а темно-серым, затянутым от края до края тяжелыми, напитанными снегом тучами, за которыми не видно ни одной звездочки.

У задней двери мы спохватываемся, что не можем войти. Пол останавливает какого-то парня сверху, который, прежде чем дать свою карточку, окидывает нас странным взглядом. Замок срабатывает с сухим металлическим щелчком, похожим на звук передернутого затвора. В подвале две студентки-первогодки в маечках и коротких шортах раскладывают на столе выстиранную и выглаженную одежду. Пройти зимой через прачечную — то же самое, что наткнуться на мираж в пустыне: дрожащий от жары воздух и фантастические видения. Когда снаружи идет снег, вид обнаженных плеч и ног разгоняет кровь лучше стаканчика виски.

Поднимаюсь по лестнице на первый этаж и сворачиваю в северное крыло, в самом конце которого находится наша комната. Пол молча следует за мной. Чем ближе к дому, тем все чаще мысли обращаются к двум лежащим на столике письмам. Даже неожиданная находка дневника не может отвлечь меня от них. Целую неделю я засыпал, думая о том, что может сделать человек, получающий сорок три тысячи долларов в год. Фицджеральд написал рассказ об алмазе размером с «Ритц», и перед тем как уснуть, в момент, когда сознание уходит из-под контроля, реальность смешивается с фантазией и пропорции вещей расплываются, я представляю, что покупаю кольцо с таким бриллиантом для женщины, ждущей меня на другой стороне сна. Иногда в этих полуснах-полумечтах я покупаю магические вещи вроде автомобиля, который не разбивается, или ноги, на которой заживают все раны. Когда меня уж слишком заносит, Чарли говорит, что мне надо купить дорогие туфли на платформе или построить дом с низкими потолками.

— Что они там делают? — спрашивает Пол, указывая в конец коридора.

Действительно, Чарли и Джил стоят в коридоре, напротив открытой двери в нашу комнату, и смотрят на кого-то, кто расхаживает там, внутри. Присмотревшись, я все понимаю: здесь полиция. Должно быть, кто-то видел, как мы вылезали из туннеля.

— Что происходит?

Пол ускоряет шаг.

Я спешу за ним.

Проктор замеряет что-то на полу. Я слышу возбужденные голоса Чарли и Джила, но не могу разобрать слова. Наспех сочиненные извинения уже готовы сорваться с губ, когда Джил, увидев нас, быстро говорит:

— Все в порядке. Ничего не взяли.

— Что?

Вместо ответа он кивает, предлагая нам посмотреть самим. Теперь и я вижу, что комната в полном беспорядке: диванные подушки валяются на полу, книги сброшены с полок. В нашей с Полом спальне выдвинуты ящики стола, дверцы шкафа распахнуты.

— О Господи! — шепчет Пол, протискиваясь между мной и Чарли.

— Сюда кто-то влез, — объясняет Джил.

— Кто-то вошел, — поправляет Чарли. — Дверь была не заперта.

Я поворачиваюсь к Джилу — он выходил последний. Весь последний месяц Пол просит нас запирать дверь, пока он работает с диссертацией. Джил единственный, кто постоянно об этом забывает.

— Посмотри, — говорит он, указывая на окно. — Влезли оттуда. Так что дверь здесь ни при чем.

Под окном общей комнаты образовалась небольшая лужица. Окно раскрыто настежь, на подоконнике лежит тонкий слой снега.

Мы с Полом входим в нашу спальню. Его взгляд пробегает по выдвинутым ящикам стола и поднимается к сделанной Чарли книжной полке. Библиотечных книг нет. Он крутит головой по сторонам, и я слышу его тяжелое, громкое дыхание. На мгновение я словно переношусь в туннель, где все чужое, незнакомое, кроме голосов.

Не важно, Чарли. Они проникли не через окно.

Не важно для тебя, потому что взяли не твое.

Проктор продолжает расхаживать по общей комнате.

— Кто-то знал… — бормочет Пол.

— Посмотри, они здесь.

Я показываю на нижнюю кровать.

Пол поворачивается. Книги свалены в кучу, но они не пропали. Он начинает пересматривать их, и я замечаю, как дрожат у него руки.

Мои вещи остались практически нетронутыми. Пыль как лежала, так и лежит. В бумагах рылись, но все на месте. Только висящую на стене в рамке репродукцию титульного листа «Гипнеротомахии» кто-то снял и не удосужился повесить. Один уголок немного загнут. Держа ее на ладони, я тоже оглядываюсь и замечаю лежащую на столе книгу: корректуру «Письма Белладонны». Потом отец решил, что «Документ Белладонны» звучит лучше.

В коридорчике, разделяющем спальни, появляется Джил.

— У нас с Чарли ничего не пропало. А как у вас, ребята?

Голос звучит немного виновато, но с надеждой на то, что все обошлось.

Я заглядываю в его комнату — полный порядок.

— Мое на месте.

— Они ничего не нашли, — негромко говорит Пол.

Прежде чем я успеваю спросить, что он имеет в виду, из коридора доносится женский голос:

— Я могу задать вам несколько вопросов?

Проктор, женщина с сухим, морщинистым лицом и курчавыми волосами, пристально смотрит на нас. Внимание ее привлекает Пол, одетый в спортивные брюки Кэти.

— Лейтенант Уильямс.

Она показывает на нашивку на кармане и достает из кармана блокнот.

— Итак, вы?..

— Том Салливан. А это Пол Харрис.

— Из вашей комнаты что-нибудь пропало?

Пол молчит, продолжая осматриваться, и отвечать приходится мне:

— Мы не знаем.

Лейтенант поднимает голову:

— Вы уже проверили?

— Пока никаких пропаж не заметили.

— Кто из вас сегодня вечером последним выходил из комнаты?

— А что?

Лейтенант откашливается.

— Нам известно, кто оставил незапертой дверь, но мы не знаем, кто оставил открытым окно.

Она делает ударение на словах «дверь» и «окно», как бы напоминая, что виной всему наша собственная неосторожность.

Пол только теперь замечает, что окно открыто, и бледнеет.

— Это, должно быть, я виноват. В спальне было так душно, а Том не хотел открывать окно. Я вышел сюда поработать и, наверное, забыл закрыть.

— Послушайте, — говорит Джил, видя, что лейтенант вовсе не спешит нам помогать, — давайте закончим с этим, ладно? Смотреть тут больше нечего.

Не дожидаясь ответа, он опускает раму и ведет Пола к дивану.

Проктор записывает что-то в блокнот.

— Окно открыто. Дверь не заперта. Ничего не пропало. Что еще?

Мы молчим.

Лейтенант Уильямс качает головой.

— Раскрыть кражу очень трудно, — говорит она, словно заранее предупреждая, чтобы мы не ждали многого. — Поставим в известность местную полицию. В следующий раз проверяйте, заперта ли дверь. Избавите себя от лишних неприятностей. Мы свяжемся, если будет новая информация.

Дверь за ней захлопывается.

Я подхожу к окну. На подоконнике никаких следов, только ровная полоска подтаявшего снега.

— Ничего они не сделают, — качая головой, говорит Чарли.

— Все в порядке, — успокаивает нас Джил. — Ничего не пропало.

Пол молчит, но его взгляд все еще шарит по комнате.

Я поднимаю раму и ежусь от порыва холодного воздуха. Джил поворачивается, но мне не до него. Я смотрю на сетку. Она разрезана с трех сторон по периметру рамы и болтается на ветру, как дверца собачьей конуры. Опускаю голову. Лужица на полу чистая, если не считать грязи от моих ботинок.

— Том, — раздраженно кричит Джил, — закрой это чертово окно!

Что-то здесь не так.

— Посмотрите.

Я провожу рукой по линии разреза. Волокна завернуты наружу. Если бы сетку разрезали извне, они были бы завернуты внутрь.

Чарли кивает.

— И грязи под окном нет, — говорит он, показывая на лужицу, и смотрит на Джила.

Тот принимает взгляд за обвинение. Если сетку разрезали изнутри, то вошли через дверь.

— Ерунда какая-то получается. Если они знали, что дверь открыта, то не уходили бы через окно.

— Ерунда получается в любом случае. Тот, кто попал внутрь, всегда может выйти через дверь.

— Надо было сказать об этом прокторам, — говорит Чарли. — Невероятно, она даже не взглянула.

Пол молча поглаживает дневник.

Я поворачиваюсь к нему:

— Ты собираешься на лекцию Тафта?

— Наверное. Но до нее еще почти час.

Чарли убирает книги на самую верхнюю полку, откуда достать их может только сам.

— Я загляну в Стэнхоуп. Скажу прокторам, что они пропустили.

— По-моему, это чья-то идиотская шутка, — не обращаясь ни к кому в отдельности, говорит Джил. — Может, кто-то из «голышей» порезвился.

Несколько минут мы прибираемся. Джил бросает позаимствованную у Кэти рубашку в корзину для белья и надевает брюки.

— Мы могли перекусить в «Плюще».

Пол кивает, пролистывая книгу Броделя «Мир Средиземноморья в эпоху Филиппа II», как будто кто-то мог изъять отдельные страницы.

— Мне надо проверить вещи в клубе.

— А вы, парни, не хотите переодеться? — спрашивает, оглядывая нас, Джил.

Пол, похоже, занят какими-то своими мыслями, но я понимаю, что имеет в виду Джил, и иду в спальню. «Плющ» не то место, куда можно заявляться в таком виде. По другим правилам живет только Пол, тень в собственном клубе.

Роясь в ящиках, я с опозданием обнаруживаю, что почти вся моя одежда нуждается в стирке. В конце концов удается найти слаксы цвета хаки и безнадежно помятую рубашку. Ищу зимнюю куртку, но потом вспоминаю, что она осталась в туннеле, и снимаю с вешалки пальто, которое мать купила мне на Рождество.

Пол сидит в общей комнате на диване и смотрит на книжные полки с выражением человека, решающего какую-то задачу.

— Возьмешь дневник с собой? — спрашиваю я.

Он похлопывает по свертку и кивает.

— А где Чарли?

— Уже ушел, — говорит Джил и выпроваживает нас в коридор. — Собирается заглянуть к прокторам.

Он берет ключи от своего «сааба» и, прежде чем закрыть дверь, проверяет карманы.

— От комнаты… от машины… удостоверение…

Мне становится не по себе. Забивать голову мелочами — не в духе Джила. Глядя в комнату, я вижу на столике два письма.

Джил захлопывает дверь и дважды поворачивает ручку, чтобы убедиться, что все в порядке. Мы идем к машине в гнетущем молчании. Он поворачивает ключ зажигания, включает передачу, и мы проскальзываем в темноту.