Праздник заклятий. Размышления о мезоамериканской цивилизации

Индианизм и революция

El tecolote canta, el Indio muere» — «Сова кричит, и индеец умирает».

Если эта известная во всей Латинской Америке поговорка справедлива, то сова, в большинстве индейских культур нашего времени слывущая вестницей смерти, напастей и войны, должно быть, часто кричала с тех пор, как белый человек появился на Американском континенте.

Невозможно сколько-нибудь точно определить, сколько коренных жителей во всем Новом Свете стало жертвой конкисты. Возьмем один пример. Сейчас известно, что в одной только провинции Чирики (в центральной части Панамского перешейка) количество жертв должно было достигать миллиона. Если представить себе размеры Северо-Американского континента, то это число надо бы помножить на двадцать и прибавить еще столько же убитых в южной части континента. Более сорока миллионов за полвека — такие цифры превышают по своей чудовищности все ужасы современной эпохи. Между тем эти смерти почти не оставили следов в памяти человечества.

При том, что не может быть ничего абсурднее подобного массового убийства.

Смерть во время истребительных рейдов, которым дали название «Индейские войны», когда европейцы в латах и с мушкетами выступали против племен, вооруженных только заклинаниями. Массовые убийства в ходе конкисты: мужчины, женщины и дети, повешенные на перекрестках дорог, иногда — растерзанные догами испанцев, когда тела жертвам натирали салом, чтобы возбудить свирепость псов. Но прежде всего — целые деревни, вымершие из-за эпидемий оспы, которую солдаты распространяли собственноручно, натирая тряпьем струпья больных и опуская его в колодцы и раздавая зараженную пищу. Целые народы оказывались обречены на рабский труд в рудниках, на плантациях, на оскорбления и побои от надсмотрщиков.

Примеры гибели коренного населения Америки во второй половине XVIII века общеизвестны. Это происходило и в северной, и в южной части континента. Если взять в качестве примера Мичоакан, одну из центральных провинций Мексики, то два текста, по времени совпадающих с конкистой — «Свод наблюдений» («Suma de Vistas») и «Описание Хикильпана», — отмечают, что в пойме Рио-Тепалькатепек население уменьшилось втрое; между 1530 (временем прихода Кристобаля де Олиды с войском) и 1597 годами в поселении Тингиндин количество жителей сокращается с 1308 до 362, а в городе Уруапан (бывшей летней резиденции казонци) с 2636 до 1129.

По вине таких искателей приключений, как Писарро, Альмагро, Пинсон, Коронадо или Нуньо де Гусман, порой при поддержке священнослужителей и судей, целые нации были стерты с лица земли, оставив после себя зияющие пустоты. Те, кто не вымер физически, оказались лишены традиционной культуры, морали и веры. Их, отказавшихся от борьбы за свое достоинство, оттеснили в пустынные и неплодородные земли, в горы или непролазные чащи, обрекли на судьбу отверженных дикарей.

В начале XX века в Мексике еще поговаривали об «индиос мансос» и «индиос бравос», то есть о «прирученных» и «диких» индейцах, которым противопоставляли так называемых здравомыслящих людей. Непокорных индейцев называли «варварами», они оставались вне закона. Знаменательно, что в самом тексте мексиканской Конституции 1857 года еще фигурировало право каждого штата конгрегации вести с индейцами-варварами войну на уничтожение («а fuego у а sangre»), даже не ставя о том в известность федеральные власти. Именно эта жестокая статья санкционировала истребление племен яки и опата в штате Сонора, преследование апачей генералом Кальво в штате Чиуауа, искоренение генералом Браво «говорящих крестов» майя в Кинтана-Роо в 1901 году. Политика тогдашней Мексики, направленная против индейцев, похоже, не слишком отличалась от поведения испанцев эпохи колонизации. Индеец, изначально обреченный на проигрыш, имел единственный выбор: либо покориться и работать в условиях, близких к рабству, либо восстать и сделаться «варваром», как поступили племена юго-запада: яки, пима, сери, апачи либо цоцили из штата Чьяпас и майя Кинтана-Роо, поклонявшиеся «говорящим крестам».

Теперь все переменилось. Условия жизни американских индейцев улучшились, по крайней мере в Мексике. Нет больше ни «варваров», ни «каст». Но исчезла ли вековая несправедливость? Обрело ли коренное население Америки больше самоуважения, сбываются ли упования индейцев? Презрение к ним и нежелание вникать в их проблемы со стороны испаноговорящих и так называемых «ладинос» еще преобладают в обществе. Индианизм как самостоятельное общественное движение, хотя насчитывает сотню лет, не завоевал, однако, достаточного числа сторонников среди неиндейцев.

Как появилось это движение? Истоки индианизма, вероятно, восходят к временам, когда европейские путешественники познакомились с народами, составлявшими то, что Хуан де Торквемада называет «Индейской монархией». Пока завоеватели без зазрения совести разрушали до основания местные культуры, отдельные европейцы исполнились сострадания и пытались остановить насилие, облегчить тяжесть рабства, а главное — собрать доказательства того, что прежний мир достоин восхищения и уважения. Прежде всего тут следует вспомнить священнослужителей, появившихся здесь почти сразу вслед за Эрнаном Кортесом, их обычно называют двенадцатью апостолами христианства в Новой Испании. Это Гарсия де Сиснерос, Луис де Фуэнсалида, Хуан де Рибас, Франсиско Хименес, Франсиско де Сото, Мартин де ла Корунья, Хосе де ла Корунья, Хуан Хуарес, Торибио де Бенавенте, Антонио де Сьюдад-Родриго, Андрес де Кордова и Бернардино де ла Toppe. За ними последовали и другие прославленные миссионеры, такие как Бернардино де Саагун, Андрис де Ольмос, Херонимо де Мендиета, Франсиско де Мендиола, Васко де Кирога, Матурино Джильберти и Бартоломе де Лас-Касас. Все это люди выдающиеся, притом крайне деятельные, способные противостоять ярости завоевателей и отстаивать ценности индейской культуры, защищая их от разрушения; именно они сделались истинными основателями новой мексиканской цивилизации.

Несомненно самым знаменитым из них был Бартоломе де Лас-Касас, первый епископ в провинции Чьапас (которая в ту эпоху занимала значительную часть Гватемалы), автор знаменитой «Кратчайшей реляции о разрушении Индий», изданной в 1552 году и тотчас переведенной на основные языки Европы. Он-то и поведал миру о «темных сторонах» конкисты, дав описание грабежей, убийств и лихоимства пришельцев. Именно это произведение оказало влияние на колониальную политику Филиппа II и дало толчок к появлению других отчетов, по большей части продиктованных или написанных туземными хронистами. Вызванное ими сострадание и интерес к покоренным индейцам подогревались и общим направлением ренессансного образа мысли. Во Франции этому способствовало творчество Монтеня с его знаменитым эссе о каннибалах, в Англии — «Утопия» Томаса Мора, вдохновившая епископа Васко де Кирогу создать знаменитый госпиталь непосредственно в Мичоакане, в Санта-Фе-де-ла-Лагуна.

При всем том в последующие века европейские мыслители, занимавшиеся индейским миром, оказались глухи к этой первой волне общественного сострадания. Их больше интересовали индейские легенды о древних временах, имевшие больше общего с античными мифами, нежели с подлинной историей коренных народов далекого континента.

В XVII веке Франсиско Хавьер Клавихеро составляет «Древнюю историю Мексики», проявив завидную эрудицию, подкрепленную археологическими разысканиями. Эта эпоха первого «индейского классицизма» продлится до революции 1910 года. Луис Виллоро в своем труде «Основные вехи индианизма» делает упор на том гневе, что побудил Клавихеро восстать против предрассудков Европы: именно в нем — зародыш будущего национализма, который приведет Америку к независимости: «Наш мир, который вы называете Новым Светом потому, что триста лет назад даже не знали о его существовании, столь же древен, как и ваш. А наши животные — родственники ваших. Их никто не обязывает походить на ваших зверей; вот так же и мы не несем ответа за то, что нас долго никто не принимал в расчет как особую породу. Ваши натуралисты здесь многое напутали из-за неосведомленности».

В Мексике уже самые первые проявления национально-освободительного движения отталкиваются от индейского прошлого. Но поначалу это только общие слова. В это время, в 1746 году эрудит Ботурини публикует «Соображения о новой общей истории Южной Америки», где мир ацтеков описан так, что возникают странные аналогии с греко-латинской мифологией. Через несколько лет сходный метод причудливо воплощается в работе Рамона Ордоньес-и-Агияра «История сотворения неба и земли»; там Кецалькоатль определяется как близнец святого Фомы, а Христовым апостолам находится подобие в некоем племени, названном «народом змей». Нечто в том же роде читаем у Сигуэнца-и-Гонгоры, где Кецалькоатль-святой Фома назван «Фениксом Запада».

Сколь бы абсурдными ни казались эти писания, в них проступает трогательное желание открыть миру величие индейского прошлого, мощь древнего искусства континента и поэтичность его мифологии — все то, что было ошельмовано первыми европейскими завоевателями.

Значение нового «индейского классицизма», воспетого Клавихеро, оценили только после наступления независимости. С тех пор молодая мексиканская нация занята поисками собственной идентичности и доказательств собственной мезоамериканской самобытности — того, что отличает ее от европейцев и особенно от испанцев.

Одним из первых событий поистине национального значения было основание в 1827 году, всего через десять лет после провозглашения независимости, Национального музея, где представлено собрание всех мексиканских древностей, в частности, знаменитый каменный диск с изображением календарных символов, представляющийся ныне воплощением совершенства ацтекской культуры. В этих древностях — подлинное наследие всего народа, как утверждали основатели музея, Исидро Икаса и Исидро Кондра. Они объединяют современников с «тем народом, чья история покрыта мраком, почти непроницаемом для невежества и фанатизма» («Анналы Музея». Год 1827).

Отсюда берет начало рациональный подход в исследовании мира индейцев, требующий привлечения данных истории, социологии и антропологии. В начале XIX века появляются первые труды по археологии, истории и литературе коренных народностей: науатль, пурепеча, майя, ольмеков, сапотеков. Лингвисты продолжили работу по уточнению первых глоссариев, составленных еще святыми отцами, такими как Джильберти или Молина; некоторое число манускриптов, спасенных от уничтожения в XVI и XVII веках, были наконец изучены и опубликованы. Таков «Флорентийский кодекс», оставленный нам де Саагуном, «Описание Мичоакана» и «Пополь-Вух», эпос индейцев киче, собранный и переведенный отцом Франсиско Хименесом. Эрудит Франсиско дель Пасо-и-Тронкосо предпринимает издание многочисленных «географических описаний» — драгоценных источников сведений о состоянии коренных народов во времена конкисты, а аббат Брассер де Бурбур работает над кодексами рукописей майя. Ученые и любители XIX века наконец открывают для себя истинные сокровища, о которых ведать не ведали: подлинное, живое прошлое коренных народов континента.

Франсиско дель Пасо-и-Тронкосо с трехвековым опозданием довершает миссию Франсиско Эрнандеса, прибывшего в Новый Свет, чтобы разведать, каковы познания индейцев в собственной ботанике, и с удивлением обнаружившего, сколь глубока и оригинальна культура древних ацтеков. Эрнандес тогда выучил их язык и посвятил себя изучению их мифологии. Историк Ороско-и-Берра охвачен подобными же устремлениями, он желает оживить забытое величие старины и начинает составлять монументальное исследование «История древностей и завоевание Мексики». Так фантастическая идея «индейского классицизма» сразу после обретения страной независимости вновь пробуждает жажду знаний и становится истоком нового гуманизма.

Потребовалось три столетия, чтобы частично залечить раны, нанесенные конкистой. Наконец правдивое слово о древних культурах континента было произнесено, истина вышла на свет, несмотря на нехватку подлинных документов, невзирая на забвение, стершее из памяти новых поколений огромные слои былого. Древнеамериканский мир стали открывать заново в конце XVIII — начале XIX века, это казалось очень важно для понимания всеобщей истории человечества, поскольку не только возвращало поруганное достоинство обездоленному народу, но и демонстрировало самую возможность гармонии между человеком и окружающим миром.

Между тем на заре новой эры еще яснее обозначается противоречие между состоянием умов и политической реальностью. Если первое способствует возрождению блистательного прошлого, то в реальности коренные жители континента продолжают терпеть гнет, оставаться на обочине современной жизни, не понятыми остальным населением, подлинными чужестранцами на собственной земле. В то время как такие ученые, как дель Пасо-и-Тронкосо и Ороско-и-Берра вводят в обиход понятие индианизма, солдаты федеральной армии продолжают истреблять непокорные племена.

В восьмидесятые годы XIX века мексиканское правительство самым отвратительным образом поступило по отношению к майя из Кинтана-Роо, поклонявшихся «говорящим крестам»: в наказание за участие в восстании пленные индейцы были депортированы и проданы в рабство плантаторам с Кубы за сумму в 30 000 долларов. Десятью годами позже Порфирио Диас прибег к той же мере, чтобы покончить с мятежниками из Соноры; все это напомнило о самых позорных днях конкисты. Таким образом, в то самое время, когда были провозглашены принципы нового гуманизма, федеральное правительство Мексики продолжало игнорировать коренное население страны: надеялись, что проблема исчезнет сама собой с исчезновением индейцев. Внутреннее противоречие таилось не там, где искал его Луис Виллоро, анализируя то, что осталось после отца Саагуна. Оно было в нетерпимости, с которой современники лишали коренные народы права жить, исходя из собственных традиций, навешивая на индейские культуры ярлык отсталых, тормозящих поступательное движение прогресса.

В эту эпоху происходит все больше индейских восстаний в самых отдаленных провинциях, — в Соноре, Чиуауа, Чьяпасе, Кинтана-Роо. Индианизм становится актуален прежде всего как политический лозунг: необходимо признать права народов, составлявших в середине XIX века половину всех жителей Мексики. Однако он стал также и жизненной, насущной необходимостью для мексиканского этноса: каждый должен был осознать себя его частью и соответственно принять на себя его прошлое.

Параллельно с задиристым, демонстративным национализмом, ощущаемым у Клавихеро, с углубленными штудиями таких эрудитов, как Ороско-и-Берра, получает развитие индианистское направление в самоощущении народа, опирающееся скорее на чувства, нежели на разум. Здесь индеец уже не воспринимается как исчезнувший предок, мифический герой вроде Кецалькоатля или владыка мира Ицамны[42]. Коренной житель континента все еще остается побежденным, жертвой, отверженным в своей жалкой юдоли. Но одновременно за ним признаются права современника, свидетеля иной культуры, верного ее начаткам, обладающего мистическими знаниями и способностями, теснее связывающими его с природой. Внезапно обнаруживается, сколь высоко могут цениться его ремесленные изделия, произведения его фольклора и особенности его ритуалов. Он становится объектом всеобщего любопытства.

Между тем как в Соноре и Кинтана-Роо продолжаются войны против «варваров», в стране появляются первые признаки народной симпатии к индейцам. В конце XIX века в обозрении «Мексиканский альбом» рядом со статьями, посвященными архитектурным памятникам Теночтитлана и Ушмаля (которые, надо признать, там сравниваются с шедеврами Вавилона и Египта), появляется подлинная апология предводителя апачей Гомеса, описанного как человека, исполненного достоинства, со взглядом, «в коем сквозит бесконечная грусть». А журнал «Семанарио илюстрадо» от 24 июня 1868 года в статье, подписанной Мануэлем Эрера-и-Пересом, бросает взволнованный клич в защиту индейцев: «Они являют собою новую касту париев, словно этот народ — какие-то неживые автоматы или вьючные животные, те же рабы. Это мы унизили их до подобной степени, меж тем они заслуживают лучшей участи, они должны иметь такие же права, как и мы, ведь они граждане, подобные нам, и способны исполнять те же обязанности и занимать такое же общественное положение. А при всем том беды от самого рождения преследуют их, они живут в нищете и умирают в полнейшей безвестности».

Нетрудно увидеть, сколь мало изменилось со времен знаменитого спора Бартоломе де Лас-Касаса и Хуана Хинеса де Сепульведы по поводу «рабской натуры» коренных американцев. Для Эрера-и-Переса «реабилитация коренного этноса» — дело мексиканского правительства и христианской веры. Современные индейцы — ровня ацтекскому владыке Куитлауакцину, а индеанки не уступают героине преданий Текуичпо. Пресвятая Дева Гваделупская, позднейшая католическая вариация старинной богини-матери Тонацин, становится символом индейского сопротивления и центральной фигурой поэмы Игнасио Ласкано в «народно-историческом жанре», озаглавленной «Мексиканская Богоматерь». Там есть такие строки:

Первоначально народный индианизм ассоциировал индейское возрождение с торжеством религии. В те времена снова получила хождение реляция Антонио Валериано о явлении Пресвятой Девы Гваделупской индейцу Хуану Диего, и в звучании этого агиографического текста угадываешь ритм древних ацтекских гимнов. Тогда же Антонио Пенафьель публикует первое факсимильное издание «Мексиканских гимнов». Всеобщее увлечение возрожденным индейским искусством подчас вдохновляет пишущих на нечто небывалое, например, подвигает Хуана Луиса Терсеро написать поэму в двадцать четыре песни, озаглавленную «Несауальпилли, или Мексиканский катехизис» (1875), где встреча доиспанского мира и христианской благодати явлена в виде романической истории: там юный владыка Несауальпилли и принцесса Папанцин, «два американских неофита», — образы, созданные не без влияния шатобриановских Шактаса и Аталы, но с поправкой на особенности мексиканского национального характера, — «стали жертвами, обреченными на заклание ради грядущего спасения людей с Анауака и всего Нового Света».

Но что более всего заботит общественное мнение в период появления индианизма — так это гибель языков коренного населения. Во времена великих хронистов XVI и XVII веков вопрос так не стоял: Мексика представлялась землей индейцев, где говорят на их языках и соблюдаются традиции местных культур. Однако спустя три столетия, накануне революции, принесшей суверенитет, индейские языки поразительным образом деградировали, а древняя культура оказалась напрочь изгнана из жизни общества. Коренные обитатели стали этническим меньшинством, вытесненным в горы или в лесные чащи, а их селения стали островами, затерянными в океане чужеземной жизни.

Утверждая, что величие присуще и былым культурам, отстаивая их достоинство, сторонники индианизма старались возродить угасающие языки. Среди главных участников подобного обновленческого движения — один из мичоаканских интеллектуалов, Агустин Унт Кортес, в 1883 году основавший в Тескоко первую Академию науатль, чьей целью стало «распространение мексиканских языков». Академия собрала носителей языка из окрестностей Мехико: из селений Тезайюка, Тлашпан, Уэшольта, Атенко, Тепетитлан, Чиконкоак и других. Задачей Академии было добиться преподавания в общественных школах на двух языках. Начинание Унта Кортеса поддержал Фаустино Чимальпопока, университетский преподаватель из Мехико, он признал необходимость подобного нововведения: «История Мексики — это прежде всего история ее языка».

Появляются и другие подобные Академии, публикуются журналы, совершенствуются словари. Подыскиваются старинные корни для создания новых слов, обозначающих технические новинки, например, «апозонайотль» для «электричества», «тепозотли» для «железной дороги»; на полном серьезе Унт Кортес объясняет, как создавалось слово «уэкатлаикуилони» для обозначения понятия «телеграф»: «уэка» — далеко, «тла» — вещь, «икуилоа» — писать, «лони» — инструмент; он же склоняется к фонетическому приспособлению иностранных слов к индейским произносительным нормам, когда «бифштекс» будет выглядеть как «пистек», «рис» (по-испански звучащий как «арос») — как «алош» или «алотцин». Наивность подобных устремлений может вызвать улыбку, но они показывают тот искренний энтузиазм, с каким принялись за возрождение ранее презираемых наречий. Прежде коренные жители считались изгоями, единственным их достоянием оставался их язык. Возродить умирающие наречия значило вернуть индейцам чувство самоуважения. Унт Кортес и Фаустино Чимальпопока для осуществления своих задач прибегали порой к чисто индейским средствам: так, они распространяли журналы и брошюры, напечатанные на языке науатль, пользуясь услугами коробейников-«почтекас», разъезжавших по стране с рынка на рынок.

Другим путем возрождения стала литература. В 1897 году на церемонии ввода в эксплуатацию отрезка железной дороги Мехико-Куэрнавака школьный учитель Якобо Мариано Рохас Вилласека в присутствии диктатора Порфирио Диаса произнес речь на языке науатль. В 1908 году автор этой речи опубликовал в издательстве Национального музея сборник религиозных гимнов (переведенных позже поэтом Ортисом де Монтеллано) и трагедию на языке науатль под названием «Мокицтли».

Поначалу одних сторонников индианизма отличает наивный энтузиазм, других — явное лицемерие, продиктованное политическим расчетом. 21 августа 1887 года (в самый разгар войны против «варваров») торжественно открыта статуя последнего владыки Куатемока на бульваре Реформы, а двумя годами ранее юкатанский город Мерида с триумфом принял возвращенную статую знаменитого Чак Мооля, конфискованную у французского археолога Огюста Леплонжона, который ее извлек из развалин Чичен-Ицы. В 1906 году, когда диктатор Порфирио Диас с размахом отмечал годовщину смерти Куатемока, убитого Эрнаном Кортесом, было организовано шествие детей в костюмах древних ацтеков, после которого состоялось театральное представление «Куатемок, непокоренный властитель из долины Анауак».

Меж тем революция не принесла решения проблемы мексиканских индейцев. В Юкатане, в Чьяпасе, в Сьерра-Миштека на юге штата Оахака условия жизни коренного населения оставляли желать лучшего. Восстания следовали одно за другим, а сопротивление майя, поклонявшихся «говорящим крестам», не прекратилось даже после взятия их столицы Чан-Санта-Крус.

Война на уничтожение (a fuego у a sangre) непокоренных индейцев сменилась попыткой насильственной ассимиляции. Требовалось путем экономического и культурного давления превратить коренных жителей континента в послушных граждан западного мира. Опыт интеграции путем обучения в интернатах дал катастрофические результаты, лишь посеяв недоверие в общинах и вызвав попытки оградить детей от учебы. Больше всего противились превращению своих детей в «образцовых граждан» индейцы из племен уичоль и кора.

С этим периодом связана эпоха индианистского реализма в мексиканской литературе. Появляются исполненные пессимистической горечи «Индейские сказки» Рамона Рубина, публикует свои рассказы Хуан да Диос Песа (сборник «Индейцам здесь сидеть запрещено»). Выходят произведения Агустина Яньеса, Маурисио Магдалено, Висенте Рива Паласио, Франсиско Рохаса Гонсалеса, Карлоса Хуана Исласа (Исидоро Истаку). Несмотря на труды таких эрудитов, как Висенте Мендоса, основателя Общества любителей фольклора, Отон Мендисабаль, Мануэль Гамио, Альфонсо Касо, изоляция коренных жителей в их собственной стране не преодолена. Язык, культура, образ мыслей этих людей неведомы жителям городов, их современникам. Индейское искусство, его традиции, национальные костюмы остаются лишь объектом изучения для ученого или аттракционом для туристов. Но права индейца признаются только в пределах его гор или леса.

Конечно, их нищета и отъединенность от мира не таковы, как во времена энкомьенды, феодальной опеки. Но современное общество окружило их глухой стеной молчания, обрекло на тотальную бедность. Как и его не столь далеким предкам, индейцу предоставлен только один выбор: либо забыть, кто он есть, либо исчезнуть вовсе.

Однако сегодня мы сталкиваемся с новым представлением о мире американских индейцев. Вне условностей фольклора и сентиментализма XIX века. Мексика, как утверждал еще Антонен Арто, не способна существовать без своей индейской составляющей, сопротивляющейся дегуманизирующей технократии, и безграничной, катастрофической урбанизации. Современная мексиканская литература — от Хорхе Куэсты до Октавио Паса, от Ортиса де Монтеллано до Хуана Рульфо, прежде прочего выражает эту магическую компоненту, столь мощную в индейском социуме. Именно в среде последних представителей этой субкультуры вызревает новая эра Латинской Америки. Недавняя история подтверждает справедливость вышесказанного; ни в Чьяпасе, ни в Мичоакане, ни в бразильских лесах, ни на высоких горах Перу и Боливии, ни в сельских районах Гватемалы социальное развитие не стало возможно без достижения некоего равновесия между технологической мощью и ее региональными традициями. Перед лицом современности, в мире, где доминирует идея наживы, сообщество коренных жителей континента противостоит ей — всей силой собственной слабости, властью мифа и откровения, сложностью своих социальных структур и неразрывной связью с природой. Каковы бы ни были наши собственные корни, мы ответственны за выживание этих народов. Американские индейцы нам не чужие. Они — часть нас самих, нашей собственной судьбы.