Престидижитатор Сталина

Кульминация — продолжение

В котором Герой творит много такого, за что ему потом может стать стыдно — но не станет, потому что он всё делает правильно.

Император внимательно выслушал сказанное, а затем, улыбнувшись, вдруг спросил:

— Граф, а во сколько вам обошлась постройка дороги? А то мы тут с Егором Францевичем поспорили…

— Вы проиграли, — усмехнулся, в свою очередь, я.

— А Егор Францевич…

— Тоже проиграл. Дорога мне обошлась примерно в шестьсот сорок тысяч рублей.

— Я же всерьез спрашиваю…

— Ну, если всерьез, то в шестьсот сорок две тысячи двести тридцать восемь рублей и двадцать копеек. Должно было быть восемнадцать копеек, но управляющий мой, Петр Петрович, оказался две копейки сдачи медью брать, о чем в финансовом отчете и указал специально.

— Никита Алексеевич, вы же, насколько мне известно, даже мужикам-металлистам вашим за выделанную сталь платили по пять копеек с пуда… — попытался «навести меня на путь истины» Канкрин.

— Еще раз: мне дорога обошлась в шестьсот сорок тысяч рублей с копейками. Поясню: на эту сумму я закупил у русских и иностранных купцов камень для отделки вокзалов. А все остальное мужики сами построили, и на все остальное я вообще ни копейки не потратил. Одни мужики добыли руду и уголь, другие выплавили сталь, третьи из стали рельсы изготовили и все остальное — ну и так далее. Десятые-двадцатые мужики для первых вырастили хлеб и овощи, откормили мясо и наловили рыбу, а избытки продуктов они на рынках продали и с выручки доплатили и сталеварам, и инженерам-железнодорожникам, и всем прочим. Они это все сами проделали, я им только говорил что делать нужно. Но, сами понимаете, глотку драть — это дело вообще бесплатное.

— Интересный у вам подход к финансовым вопросам, — усмехнулся Николай. А Канкрин поинтересовался:

— А все вспомогательные дороги? И вы же мужиков еще тысяч шестьдесят купили, а это ведь в копеечку немалую…

— Мужики, которых я купил, у меня и остались. Ну да, некоторые померли, по старости или от болезней, но народили они новых мужиков куда как больше — так что и тут у меня лишь прибыток.

— Очень, очень интересно… — задумчиво пробормотал Егор Францевич, — а скажите, Никита Алексеевич, вот если бы мы всё это покупали и подрядчикам за работу платили бы, то во что дорога обошлась бы? Чисто из любопытства спрашиваю.

— Если совсем грубо прикинуть, то миллионов бы в тридцать дорога бы встала. А если не у меня рельсы и прочие стальные изделия покупать, то, думаю, больше сорока миллионов бы потратить пришлось.

— Вот! — торжествующе воскликнул Канкрин, обращаясь и Николаю. — Я же говорил, что никак не менее сорока миллионов!

— А я говорил, что с ценами Павлова вышло бы уложиться в сумму менее тридцати! — возразил ему царь.

— Однако, раз этого не случилось, то и спор наш ничем закончился. Но я вот что думаю… — министр финансов замолчал, как-то нехорошо на меня поглядывая.

— Давай уж, Егор Францевич, не томи. Человеку, который треть бюджета государственного просто так Державе подарил, ты нового ничего не скажешь.

— А вот скажу! Никита Павлович, вы, как я вижу, выстроили внутри поместий ваших что-то вроде государственной финансовой системы, причем системы весьма доходной, при том, что и людишки у вас живут более чем просто сыто…

— Ну, если совсем абстрактно на картину взглянуть, то можно и такую модель принять.

— Что, извините? А… Я это к чему. В Державе имеется немало угодий казенных и крестьян государственных, с которыми управляться назначено как раз моему министерству — но должного управления устроить ну никак не выходит. С казенных поместий сплошные недоимки, вместо хоть каких-то прибылей в казне получаются одни лишь траты. Тут генерал Киселев, Павел Дмитриевич, давно уже желает некую реформу управления крестьянами государственными учинить… вы не посмотрите его предложения? Николай Павлович в целом генерала поддерживает, но мне кажется, что предложения сии…

— Не предложения его я поддерживаю, а генерала уважаю! — быстро внес ясность Николай, — а как раз то, что он предлагает… — он несколько секунд помолчал, вероятно подыскивая нужные слова, и затем продолжил:

— Я вообще не пойму, как он собирается и в денежной части порядок навести, и мужикам жизнь облегчить. Ведь сие есть вещи строго противоположные.

— Но вот у Никиты Алексеевича же вышло так устроить!

— Но Никита Алексеевич ко мне со своими предложениями и не лезет. А знаешь что, граф: давай я тебе в распоряжение все угодья государственные с мужиками вместе в управление передам. Ну или хотя бы часть угодий, но не самую маленькую. Знаю, знаю что ты скажешь, а посему сперва выслушай: всё это тебе в управление передается лет, скажем, на двадцать. И первые года три… пять лет с тебя никаких доходов казна спрашивать не будет. То есть с этих угодий доходов, а то мы с Егором Францевичем вообще по миру пойдем. А после… ты вроде говорил, что каждый мужик тебе чистого доходу по пятнадцати рублей дает?

— Вам, Ваше Величество, неточно слова мои передали. По пятнадцати рублей мне дает не каждый мужик, а мастеровой, мною выученный. И не в год, а в день. Мужик же чистого дохода хорошо если рублей сто в год даст.

— Если ты через пять лет с каждого государственного крестьянина сможешь дать казне хотя бы по десять рублей…

Канкрин сдавленно хрюкнул:

— Николай Павлович, ты хочешь чтобы молодой граф через пять лет бюджет вдвое в одно лицо увеличил? Уж на что я до денег жаден…

— Мужиков сколько? — поинтересовался я. — И земли сколько и где?

— Вот видишь, Егор Францевич, юный граф задачу понял, осознал и готов ее исполнить. И ведь исполнит! А вот чем нам его за это наградить, я даже и не знаю… пока. Но через пять лет мы и это решим. Значит, берешься, граф?

— Так сколько?

— Всего людей, считая с бабами и детьми, примерно девятнадцать миллионов, — пробурчал Канкрин. — Земель соответственно, а если нужда будет — и обоснование этой нужды, — это он особо голосом выделил — то казенных земель в России в достатке, — потом что-то вспомнил и добавил: — а при особой нужде и с владельческой землей, думаю, разберемся.

— Тогда последний вопрос: каковы сейчас доходы казны от этих миллионов мужиков?

— Тьфу! — в сердцах Егор Францевич только что на пол не плюнул, — слёзы одни, а не доходы! В прошлый год собрали почти сорок два миллиона.

— То есть небольшой, но доход, все же есть. Тогда договариваемся так: я берусь управлять казенными землями и казенными крестьянами, но не всеми сразу — чтобы уж совсем казну не разорять — а, скажем, по два-три миллиона душ в год на себя переводить буду. И за тех, что под управление беру, спустя два года начну выплачивать в казну по десять рублей в год. Получится быстрее — хорошо, не получится — значит лет за десять вопрос закрою. Но за это…

— Денег в казне нет! — только что не вскричал Канкрин.

— Ну, Егор Францевич, я хоть слово о деньгах сказал? То есть сказал, что в казну их класть буду, а не брать, хотя и не сразу. Но чтобы мне их туда класть, причем, как я понимаю, чем больше, тем лучше — а в свой карман любые доходы от казенных крестьян я точно класть не буду ибо чревато — мне потребуются две вещи. Точнее все же три. Первое: право строить железные дороги везде, где сочту это нужным. Второе: право добывать ископаемые различные где угодно. И третье, но это безусловное мое право — передать под мое управление всю внешнюю торговлю.

— А вот это ты, граф, не лишку ли хватил?

— А вот нет. Я буду скупать весь товар у всех купцов, которые его собираются за рубеж продавать. Скупать на рубли, и цену платить ту же, что и иностранцы предложат, так что купцам убытку с этого не будет. А продавать я иностранцам все это буду даже дешевле…

— Продолжайте, граф, продолжайте, — Николай разве что в голос не рассмеялся.

— Но вот жадный министр финансов, Егор Францевич Канкрин, обложит всю зарубежную торговлю вывозными пошлинами. Достаточными, чтобы казна от временной утраты доходов с мужиков не пострадала. Причем пошлины эти пусть платят покупатели!

— А тебе-то какая с этого выгода будет? — поинтересовался Николай.

— Мне? Я из дешевого сырья, которое иностранцам не достанется, сделаю на фабриках товар дорогой.

— А почему это сырье иностранцам не достанется?

— Цену я как бы объявлю и низкую, но с пошлиной-то оно окажется куда как дороже прежнего. Вот им и не достанется, а в России будет чем заводы и фабрики обеспечивать.

— А юноша по-государственному мыслит, — заметил Николай, повернувшись к министру финансов. — И даже не могу понять, в чем тут подвох… Продолжайте, граф.

— Подвох в том, что нет у меня этих заводов и фабрик. Мужики-то все здания быстро выстроят, а вот нужные машины в здания поставить быстро у меня не получится. Однако, имея монополию на внешнюю торговлю, я и иностранные машины быстро закуплю, потому как именно мне зарубежцы будут все лучшее предлагать чтобы друг друга обскакать и с русского рынка хоть каких-то денег получить — а уж обучить мужиков, точнее отроков мужицких на машинах этих работать я точно смогу: у меня школа уже отлажена. Поначалу мне и тех рабочих хватит, что уже у меня обучение заканчивают, а потом и новых обучу в должных количествах.

— Планы, конечно, у вас грандиозные, но вот исполнение оных… как ни крути, а денег на все ваши преобразования потребуется ох как немало. Не разворуют ли по дороге большую часть?

— У Павлова не разворуют, — подал голос сидящий в уголке Бенкендорф. — Я, конечно, не очень-то и одобряю способы, коими Никита Алексеевич дела ведет, но должен признать, что способы сии весьма действенны. И пока граф не попадется… впрочем, Никита Алексеевич же за всех своих мужиков отвечать не может?

— И каково же будет ваше мнение, Александр Христофорович?

— А чем мы рискуем? Да и доверить управлять имуществами на двадцать миллионов человеку, который только что двадцать миллионов России просто подарил…

— Тридцать подарил, — ухмыльнулся Николай.

— Сорок, — немедленно возразил Канкрин, — Сорок!

— Ну что же герцог, дерзайте. Все бумаги Егор Францевич на неделе подготовит, а…

— Простите, Ваше Величество, граф…

— А указ о присвоении вам титула герцога подготовят уже через пятнадцать минут. Был в России один герцог, но и вы для Державы уже не меньше сделали. И, в отличие от первого, свой карман с государственным не путаете, а даже скорее наоборот. Ладно, на сегодня, думаю, закончим, пойдемте обратно в зал, посмотрим, что нам к ужину предложат москвичи. Ну и герцогиню поздравим…

Та встреча в Кремле четыре с половиной года назад многое изменила в нашей жизни. Наверное, больше всего она изменила в жизни Алёны, ведь герцогинь в России, кроме неё, вообще не было. И в результате только для того, чтобы отвечать отказом на многочисленные письма с приглашениями в гости, ей пришлось нанять целый секретариат. Впрочем, люди там были уже проверенные: значительно подросшие и набравшиеся опыта в редакции «Известий» девочки из Свиньина. А так как опыта они набирались под непосредственным руководством Алёны, то ответы у них получались весьма убедительными. Я случайно один увидел, на приглашение княгини какой-то, и смеялся минут пятнадцать: «К сожалению, ваше приглашение мне принять нет никакой возможности: если принимать хотя бы каждое десятое из тех, что мне сейчас приходят, то вряд ли у меня найдется время даже в ретирадник сходить хотя бы раз в неделю».

Канкрин, конечно, никакой мне «монополии на внешнюю торговлю» не дал. Но после довольно недолгих обсуждений он подписал у Николая закон о введении экспортных пошлин, по которому пошлины взымались в момент вывоза товара за границу, причем платить их должны были покупатели и исключительно в золоте. Размер пошлин устанавливался для разных товаров различный, но достаточный для того, чтобы продажи в заграницу зерна и пеньки прекратились полностью. Одновременно были ликвидированы пошлины на ввоз в Россию любых станков и промышленного оборудования, а случившееся два года спустя соединение железной дорогой Варшавы и Берлина сделало доставку европейского оборудования в Россию делом крайне недорогим и очень быстрым. Если же учесть, что Фридрих-Вильгельм успел соединить рельсами Дрезден в Веной, а Дюссельдорф с Льежем и Монсом, то почти любая европейская машинерия за пару недель могла достичь любого из городов в Европейской части России. А к началу сорокового года — даже Екатеринбурга и Челябинска.

Пока что после Москвы все могло проехать вглубь России лишь по узкоколейкам — исключая Ярославль и Калугу, куда дороги изначально строилась с нормальной колеей (и сразу двухпутные), но с одной стороны объемы перевозок были еще невелики и узкоколейки справлялись, а с другой у меня на широкую колею были вообще несколько иные планы. Вероятно, очень нескромные, но и не очень срочные: я был очень занят «управлением казенными крестьянами».

Некоторые мои «детальные предложения» Егор Францевич, после довольно недолгих размышлений, поддержал — и под мое управление (ну и на мое кормление) было передано довольно много военных (и Канкрин еще почти на треть сократил казенные расходы на армию). Формально царь — «за заслуги в построении железных дорог» и «на заслуги в развитии горного дела» (последнее — с подачи Карнеева) — присвоил мне еще и очень забавное звание обер-берг-гауптмана третьего класса. Это было «горное» звание, соответствующее, между прочим, воинскому званию генерал-лейтенанта, так что военные не вякали по поводу назначения меня начальником. Да и «прикомандированные» ко мне военные были в общем-то в званиях невысоких, там старшими были хорошо если капитаны, а в основном — поручики и иногда штабс-капитаны. Причем эти офицеры располагались в уездных городах, а вот подчиненные им прапорщики уже сидели по волостным центрам. И руководили унтерами, размещавшимися уже по обычным деревням.

Понятно, что всех их приходилось кормить, одевать, холить и лелеять — но за это все они во-первых следили за порядком в населенных пунктах и окрестностях, а во-вторых, охраняли назначенных (в основном Алёной) школьных учителей. Последних просто набрали из выучившихся в моих школах девиц (парни все же в основном «в промышленность» у меня направлялись), а селяне почему-то «баб ни в грош не ставили». Ну, раньше не ставили: теперь дети крестьянские в школы ходили в обязательном порядке, а те мужики, кто детей по любым причинам в школы не пускал, подвергались дендромассажу силами солдат, управляемых назначаемыми «старшими по деревне» унтерами, так как батоги в стране дефицитом точно не были.

Солдатики свои обязанности исполняли с большим рвением, поскольку и сами они в обязательном порядке школы посещали и грамоте учились всерьез: если кто вовремя соответствующий экзамен не сдавал, то недостающие знания немедленно вкладывались им через задницу.

Дабы уж совсем соблюсти приличия, Алёну Николай назначил шефом специально учрежденной части под названием «бригада особого назначения», в которую все переданные на дело «управления государственными имуществами» подразделения и переводились, причем командиром самой бригады был назначен как раз генерал Киселев. Он же был назначен и министром государственных имуществ, в связи с чем у меня с ним постоянно возникали довольно резкие разногласия. Но в одном мы все же сошлись: то, что творили с крестьянами помещики на территории Царства Польского и на Украине, нужно было пресекать максимально быстро и жестко. Ну, насчет быстро — это была его забота, а вот насчет «жестко»…

На самом деле дорога из Петербурга в Москву вовсе не стала первой «железкой» нормальной колеи. Первой стала дорога, о которой в Петербурге (как и во многих других местах нашей необъятной Родины) практически и не знали ничего. Коля Засыпкин возле Нерчинского Завода завод металлургический поставил, с четырьмя домнами и двумя конвертерами. Но на полную мощность завод заработать не смог: угля для печей не было. Окрестности поселка представляли собой лысые сопки, на который любые деревца были вырублены за долгие годы плавки серебра и свинца, так что пришлось сначала переправить к нему еще пару тысяч мужиков с телегами, чтобы возить дрова из более удаленных мест.

Мужиков переправить было тоже делом не дешевым. Знаменитый Сибирский тракт был, как я догадался, одной из первых платных дорог в Империи, и на участке от Ачинска до Иркутска приходилось платить с каждой телеги три копейки за версту. То есть чуть больше тридцати рублей с каждой телеги, а, учитывая, что мужик с семьей и скарбом ехал на двух телегах, то просто перевозка такой толпы мне влетела почти в полтораста тысяч рублей, ведь кроме мужиков пришлось и много другого добра туда везти.

Тем не менее Коля две домны запустил еще в тридцатом году, а две домны — это чуть больше двадцати пяти тысяч тонн стали в год. Которая почти целиком ушла на изготовление рельсов и прочих нужного для прокладки путей металлоизделий. В первый же год Коля проложил сто двадцать километров дороги на запад, поставил пяток поселков у дороги — и с дровами у него стало сразу хорошо: мужики лес теперь вдоль дороги рубили и возили на завод вагонами. Ну а потом железная дорога побежала вдаль со скоростью под двести километров в год, целенаправленно устремляясь к месторождению очень хорошего коксующегося угля. Я почти случайно запомнил, что в поселке со странным названием Букачача добывали настолько хороший уголек, что его в советские времена практически полностью японцам продавали задорого. Самого поселка еще, конечно, не было — но его положение на карте я помнил (именно из-за чудного названия), так что «переобнаружить» его местоположение в реальности оказалось не очень сложно.

Самым удивительным — для меня, по крайней мере — было то, что строить эту дорогу Коля направил своего старшего сына. С одной стороны, Илья Николаевич у меня в Одоеве и гимназию закончил, и в железнодорожном училище отучиться успел, но с другой стороны — там же дикая холодная Сибирь, сам Николай Ильич с огромным трудом согласился всего три годика в этой глуши поработать. Похоже, снова в Одоеве я его не скоро увижу…

Хотя, если уж совсем глубоко копать, Одоев тоже не центр вселенной, а в Нерчинском Заводе уже и клуб был выстроен (все того же «проекта 2-06-41»), и прочие «удобства». А самое важное, как мне кажется, было то, что Коля там был «главным», причем не столько «юридически», сколько фактически. Две тысячи мужиков, черноземная степь, у каждого мужика по паре не самых плохих лошадей (я туда все же лучших из купленных на Псковщине отправил), стальные плуги — там пшеница давала центнеров по шестнадцать-восемнадцать с гектара. Яровая только, там земля зимой на несколько метров промерзала — но хлебом мужики и себя обеспечивали, и завод, и каторгу. И не только хлебом: картошка и морковка там тоже росли как бешеные, и сорго, и та же конопля — так что и свинины было изобилие, и курятины. А кто обеспечивает вкусную и здоровую пищу, тот и главный…

Когда Коля приехал ко мне с планами на расширение завода и с разными «интересными» идеями как на завод доставлять марганец из Никополя, я посоветовал ему «поискать на местах», отдельно намекнув, что если дотянуть дорогу до Петровского Завода, то результат может оказаться более чем интересным. Вот только для обеспечения интересности нужно где-то найти небольшую толпу грамотных геологов…

Толпы геологов у меня не было, зато было много мужиков. Среди которых я провел небольшой социологический опрос на тему «кто хочет года три потрудиться, а потом стать вольным пахарем с большим наделом или вольным рабочим с приличной зарплатой». Меня не очень удивило, что примерно двадцать тысяч из опрошенных хорошо жить захотело, хотя и опрос проводился лишь среди парней от шестнадцати до двадцати лет, женатых (или собирающихся жениться в обозримом будущем) и преимущественно бездетных. То есть я среди бездетных только опрос проводил, но в процессе довольно многие детишками обзавестись успели…

Всех «принятых в программу по улучшению жизни» я (на самом деле специально нанятые отставные офицеры невысоких чинов) обучили владению стрелковым оружием — а затем (вместе с оружием, конечно, и с семьями — при условии, что детей еще не было или дети были уже старше двух лет) посадили в вагоны и отправили куда подальше. Отправка производилась в зимний стойловый период, потому что зимой из Челябинска до Иркутска можно было легко добраться месяца за полтора. Затем контрактники (а с каждым особый контракт подписывался) отправлялись в Нерченский Завод, где их рассаживали по небольшим пароходикам и отправляли дальше. В новенький Николаевск на Амуре. Отправляли их туда где-то в конце апреля, когда речка вскрывалась ото льда, а в начале июня все они оказывались в Николаевске. Где садились на огромный линкор «Герой» (в который влезало сразу по тысяче человек на манер селедок в бочке) или на выстроенные уже в самом Николаевске по образцу испанских фрегатов «Флора» «малые транспорты», в которые помещалось всего по полтысячи бедолаг. А еще через месяц, даже меньше, они высаживались на гостеприимном берегу Калифорнии.

Когда в тридцатом году «Герой» привез в крепостенку Росс первую толпу мужиков, то тамошний начальник Костромитинов нехило так обалдел, ведь до того русских в крепостице было около шести десятков — и тут почти тысячу сразу подвалило. Но ему быстро объяснили, что объедать жителей крепости никто не собирается, а даже наоборот — и он несколько подуспокоился. А когда переселенец попёр косяком, он даже и дергаться перестал.

Так вот, к тридцать шестому году мне удалось послать… в смысле, отправить в Америку чуть больше двадцати тысяч молодых мужиков, каждый из которых был обучен пользоваться винтовкой. И винтовки у каждого имелись, поэтому когда мексиканцы, недовольные утратой Техаса, решили «отыграться на слабаках» и направили военный отряд к Россу, то мужички эти быстро идальгам объяснили, в чем те были неправы. Всерьез так объяснили, для начала заняв городишко под названием Йерба-Буэна (Хорошая Трава) и всю территорию километров на сто южнее вдоль побережья, а потом заявив, что «за оскорбление надо платить», объявили, что отныне вся провинция Калифорния становится российской. Вообще-то мексиканцы решили довольно резко возразить, но столица Калифорнии Монтеррей (с населением в почти три тысячи человек) уже оказалась «под русскими», и после кратких переговоров тогдашний президент Хосе Корро согласился с новым положением дел всего за один миллион долларов. Причем даже не деньгами, а «натурой»: двадцать тысяч винтовок и пятьдесят пушек. Ну а на сдачу — пули (порох Костромитинов им продавать оказался) и пушечные гранаты в количестве пятисот штук. Наверное, очень хотел Техас обратно у США отвоевать, что было в принципе возможно: американское население Техаса насчитывало чуть больше тридцати тысяч человек (включая женщин и детей), но маловероятно, так как Штаты армию свою вовсе не в Техасе набирали.

Там в договоре еще один пункт был, секретный (вместе со столь же секретной сотней тысяч долларов, переданных непосредственно самому Хосе), поэтому идею отвоевать Техас мексиканцы все же окончательно не хоронили — а вот Калифорния целиком отошла к России совершенно официально.

Правда к осени уже янки решили поучаствовать в дележе этой самой Калифорнии, ссылаясь на какую-то «доктрину Монро». Однако лично мне на эту сугубо внутриштатовскую доктрину было… совершенно безразлично, а за честно купленную Калифорнию, напротив, обидно — и янки со своей доктриной не совсем молча, но утерлись: посмотрев на мощь «мужицкой армии» «управляющий Русско-американской компании» объявил, что янки сами нарушили договор о границах, а потому он — волею пославшего его царя — объявляет русской территорией и Орегон, и половину территории Дакота к западу от сто четвертого меридиана. Ага, это он, имея за спиной двадцать тысяч мужиков с винтовками, предъявил стране с населением под тридцать миллионов. Правда у мужиков этих и пушки были, хотя и маленькие, почти игрушечные…

Я об этом узнал лишь в новом, тридцать седьмом, году. Другой бы на моем месте назвал Петра Степановича идиотом, однако Костромитинов им точно не был: в том же Орегоне американских поселенцев было около двадцати тысяч, на территории мексиканской Калифорнии их вообще не было, а проблем с Мексикой Петр Степанович точно не ожидал: президент Корро получил еще обещание помочь в защите штата Нуево Мехико от продолжающихся поползновений со стороны свежеотторгнутого американцами Техаса. А то, что сами янки смогут что-то там в Калифорнии (или в Орегоне) завоевать, он сильно сомневался: вооруженные «самым современным оружием» мужики и стотысячную армию в дерьмо втоптали бы, особо не напрягаясь. Причем не только благодаря пушкам, «специальные» гранаты к которым превращали в фарш целые эскадроны, а благодаря новеньким карабинам моего имени. И моей конструкции…

Со сталью для винтовок я все же разобрался: высококремнистая А50 никаких дефицитных присадок не требовала, а она применялась для изготовления ружейных стволов и в двадцать первом веке. А сама винтовка, точнее карабин, был примитивен как лапоть. Однозарядная винтовка с затвором «под мосинку», под обычный дымный порох — ну что может быть проще? А патрон был сделан по моим воспоминаниям о калаше, очень приблизительным воспоминаниям — но семиграммовая пуля летела километра на полтора, если из карабина ей стрелять.

А вот «граната» из пушки летела даже ближе, всего-то на километр — но и этого было достаточно. Откровенно говоря, у меня в мыслях было сделать что-то вроде подствольного гранатомета, но «знаний не хватило» — и получилась у меня «сверхлегкая пехотная пушка». Весила она — вместе с лафетом-треногой — меньше шестидесяти килограммов, стреляла пятидесятимиллиметровыми снарядами двух типов: «гранатами» (то есть осколочно-фугасными) весом в полтора кило и шрапнельными весом почти в два. Главным ее достоинством было «казенное заряжание» и унитарный патрон (причем с папковой гильзой), а дополнительным — клиновой затвор, обеспечивающий стрельбу в темпе до тридцати выстрелов в минуту.

Янки, направив «армию» численностью около пяти тысяч человек в Орегон, сами об этом узнали — и конфликт с ними на этом закончился, поскольку кто-то из выживших офицеров все же не постеснялся доложить руководству, что всю эту армию помножили на ноль две русские роты. Наверняка янки решили, что «а вот чуть попозже»… — но в тридцать шестом Россия, по крайней мере официально, нехило так приросла территориями. А уже летом тридцать седьмого на приросших территориях и народу приросло примерно на двадцать тысяч человек, и вот уже три четверти из них я даже спрашивать не стал, хотят они куда-то ехать за счастьем или нет. Иногда причинять добро приходится и насильственными методами. Правда эти пятнадцать тысяч молодых баб и мужиков (а, фактически, парней и девок) я купил, по разным «отдаленным губерниям». Но тут мне еще и «государственные крестьяне» на голову свалились…

Это летом было, а еще весной весь Петербург (точнее, весь столичный «свет») обсуждал очень странное событие: куда-то (и совершенно бесследно) пропал «любимец публики» (точнее, любимец множества светских львиц) кавалергард и сын голландского посла. То есть пропал-то он еще зимой, где-то после Рождества, а вот весной мужики нашли возле города вытаявшую из сугроба тушу матерого волка, одетого в мундир пропавшего Жоржика. И застрелен был этот волк серебряной пулей…

Находка сильно подействовала на неокрепшие умы: одна молодая дама (причем сильно беременная) от волнения потеряла ориентацию в пространстве и свалилась с Аничкова моста в ледяную воду (причем спасти ее не удалось), в двух семействах младенцы внезапно простудились и померли, еще две дамы оставили мужей вдовцами (причем одну хоронили в закрытом гробу) — но меня эта история практически не коснулась. Мне вообще не до того было, хотя красавца-волка мне было искренне жаль. Но даже на жалость времени не было…