Престидижитатор Сталина

Продолжение завязки

В которой Герой продолжает бороться (с большим, но переменным, успехом) с судьбой.

У меня уже три здоровенных землебитных сарая были заполнены отличным березовым угольком, да и из шахты руды уже под сотню тонн мужики достали. А я смотрел на все это «богатство», ходил вокруг домны — и, вздохнув, уходил обратно в дом. Как должна печь работать — я прекрасно помнил, но накопленного сырья мне хорошо если на неделю хватит, а потом… Внимательно подсчитав трудозатраты на добычу всего запасенного, я осознал, что для обслуживания даже этой крошечной домны мне потребуется человек пятьсот.

Но к Рождеству до меня дошло, что из уже сделанных запасов я смогу сварить тонн пятьдесят чугуна. Весит чугунок класса «семейный» килограмм пять, то есть можно постараться и отлить десять тысяч посудин. Тут глиняный горшок для варки на рынке стоит копеек тридцать, так что чугунный можно попробовать и по рублю толкнуть. А если его покрыть изнутри еще и эмалью…

Для эмали нужна бура, или, на худой конец, борная кислота — но проведенный в двух аптеках Тулы опрос показал, что здесь таких слов еще не знают. То есть слышали первое, но аптекарь (немец) был убежден, что это что-то такое, что можно купить где-то в Италии, причем неизвестно где конкретно. Ладно, нет борной кислоты — обойдусь без нее. Правда воспроизведенный когда-то Витей «древний рецепт» позволял сделать эту эмаль только гнусно-бурого цвета, а покрытую такой эмалью кастрюлю категорически не рекомендовалось нагревать больше, чем до ста двадцати градусов…

Запускать печь в мороз — наверное дело не самое умное, но для сельской местности сойдет. В особенности с учетом того, что я эту печь еще целый год улучшал, так что она теперь стояла внутри довольно приличного по размеру кирпичного сарая, который вдобавок еще и обогревался тремя кауперами, стоящими вдоль одной из стен. Хреновыми кауперами, «сделанными без единого гвоздя», в них даже заслонки были из глины обожженной — но я все же рассчитывал, что они одну кампанию выдержат: все же у меня эта «кампания» вряд ли больше двух недель продлится. Перед пуском печи еще две недели я тренировал мужиков, причем не столько собственно работе с печью, а беспрекословному и быстрому исполнению моих приказов. А затем глубоко вздохнул и чиркнул зажигалкой. Да, за все это время я умудрился не потратить ни капли бензина из фирменной фляжки, но почему-то решил что сейчас «настала пора»…

Печь прогревалась неделю, затем в нее начали потихоньку сыпать руду. А еще через три дня пробили летку — и в заранее подготовленный ковш вылилось, по моим прикидкам, тонны две чугуна. И из этого (выстроенного все же из огнеупорных кирпичей) ковша я успел разлить по формам хорошо если четверть, потом жидкость чугуна стала резко уменьшаться. Впрочем, я и такую пакость предусмотрел, в ковше внизу пробили уже «вторичную» летку и остатки металла вылились в формы, приготовленные для традиционных для сейчас «чушек».

Оценив нанесенный ущерб, я решил что все же слегка погорячился: последние двое суток я практически не спал, так что дальше следить за печью и управлять мужиками у меня просто сил не осталось. Так что еще через день — после того как еще одна порция чугуна вылилась в ковш — я решил печь гасить. А еще через сутки, когда я уже более-менее выспался, пошел выковыривать из форм то, что получилось.

Ну что, даже очень древняя по конструкции печка, но уже с кауперами — это все же вещь! Чугун неплохо перегревается, хорошо льется. Так что, если даже не считать с дюжину бракованных отливок (причем из-за плохо изготовленных форм), у меня вышло двести шестнадцать очень неплохих четырехлитровых чугунков.

Чугунков у меня получилось двести семь: после того, как из них выковыряли формовочную смесь, оказалось, что девять тоже можно смело отправлять в брак — настолько кривые они получились. То есть кривобокие. Иными словами, у них одна стенка вышла заметно тоньше дугой, настолько заметно, что тонкая часть скорее всего треснула бы при ударе ложкой. Насчет эмалирования этой замечательной посуды я решил пока не заморачиваться: отожгли, обмазав посуду маслом — и тут же поехали в Тулу их продавать. Недостатком моего положения можно было считать то, что «разрешение на торговлю» было выписано только на меня, а посылать в относительно небольшой город каждый раз разных «Никит» было не очень разумно: все же — как я и сам смог убедиться — местная полиция работала неплохо. Очень неплохо: эту бумагу у меня в городе полицейские требовали только первые два раза, а затем просто на меня взглянув, молча кивали головой. Ну да, моя прекрасно выбритая рожа несколько выделялась из общей массы народонаселения, но ведь у городовых может и вопрос возникнуть, как это у «голобородого» мужика так быстро отрастает густая борода?

С продажей чугунков все получилось еще быстрее, чем с маслом: пока мы (я с четырьмя мужиками приехал, не самому же разгружать два воза тяжелого металла) пытались как-то воткнуть наши «мобильные прилавки» в торговый ряд на местном базаре, к нам подошел какой-то, судя по одёже, купчина:

— Хранцузские котлы? — поинтересовался почему-то он.

— Нет, не французские, — ответил я, причем ответил не сразу: меня сама постановка вопроса слегка удивила и я ее секунд пятнадцать просто обдумывал. Этот вопрос в Туле, где чугун плавили на каждом углу, меня всерьез в тупик поставил.

— Значит аглицкие?

— Нет, мои.

Теперь «завис» купчина, но вскоре к нему вернулась способность произносить осмысленные слова:

— Сколько просишь?

Мне такой «неспешный разговор с театральными паузами» почему-то понравился, и я, очень не спеша и растягивая слова как прибалт из анекдота, озвучил ответ:

— За каждый по рублю.

— Беру все! — радостно и совершенно без задержки вскричал «первый встречный покупатель». Что-то подозрительно, уж не продешевил ли я?

— Я не закончил говорить, — так же медленно и опять растягивая слова, тут же добавил я, — и по восемьдесят пять копеек.

— Так по рублю или по восемьдесят пять копеек?

— По одному рублю и по восемьдесят пять копеек вместе. А не или.

— А если все возьму, по рупь с полтиной отдашь?

— Если все вместе, то по одному рублю и восемьдесят копеек вместе. За каждый котел.

Торговались мы долго, минут, наверное, десять — с окончательно сошлись на цене в рубль семьдесят две копейки. Можно было бы еще три копейки выторговать, и в этом я точно не сомневался — но сильно боялся, что во второй половине дня дорога сильно подтает и домой придется ехать по грязи. Так что я взял у купца четвертной билет в качестве залога — предупредив, что если он через час максимум свои телеги не пригонит, то залог я не верну, а чугунки продам другим людям. Купчина пообещал, что «будет тут через полчаса», но все равно позвал городового и, сунув ему в руку полтину серебром, попросил присмотреть чтобы мы не открыли тут торговлю до его возвращения.

Ну, когда у телег появилась охрана, можно и не мерзнуть, так что я тут же поинтересовался у полицейского, где тут можно приятно отобедать.

— Если вы, Никита Алексеевич, только сами отобедать желаете, то лучше всего в трактире Шеметова на Пятницкой. Но, сами знаете, мужиков там не жалуют…

— А с чего ты взял, что меня зовут Никитой Алексеевичем?

— Ну, барин, других-то, кроме вас, кто мужиком бы прикидывался, небось во всей губернии нет! — улыбнулся в усы городовой. — Но вы не беспокойтесь, мы с понятием, никому о том не скажем…

Да, я как-то упустил из виду, что с бритой рожей и без военного мундира тут только помещики шастают, да и то из самых зажиточных: купить личного брадобрея стоило в районе тысячи рубликов на серебро, а к городскому кауферу не набегаешься…

Видя мои мучительные размышления, сопровождающие мужики, несколько неверно их интерпретировав, высказали свое «мнение по данному поводу»:

— Барин, ты иди, откушай, а мы поснедать с собой взяли, нам трактир без надобности. А купец подъедет, то мы тебя позовем, тут недалече.

И, когда я все-таки направил свои стопы в направлении Пятницкой, кто-то из них «напомнил»:

— Ты это, барин, Матрёне пряник купить не забудь, там лавка Белолипецкого как раз напротив!

Да уж… переубедить мужиков мне, похоже, не удастся. Эта мелкая зараза относилась ко мне вообще без всякого уважения, искренне считая, что никаким барином я на самом деле не являюсь. А ее Александр Григорьевич официально дочерью признал (она была его первым «послебрачным» ребенком и первой его дочерью). Её мать, когда начинала учить меня французскому, поначалу меня до одури боялась, но когда увидела, как Матрёна на меня орет, тоже страхи все отбросила и тиранила не хуже, чем в свое время «англичанка» в старой моей школе. По крайней мере и интонации, и даже выражения были практически теми же…

Но окружающие (за исключением, разве что, Алёны) были убеждены, что у меня с этой инфекцией отношения особые. Иначе зачем бы я её грамоте так старательно учил?

Ну, допустим, грамоте я и Алёну учил: люди грамотные всегда нужны — чтобы на них переложить изрядную часть своих забот, а делать в темную первую мою «попаданскую» зиму все равно было нечего. Настолько нечего, что теперь и Авдей с Акимом вполне себе читать и писать умели… Кстати, теперь у меня детишек завелось четыре с лишним сотни, так что хватит Матрёне меня тиранить, пусть детишек учит!

И Алёна тоже пусть учит. Она была на три года младше Матрены, но габаритом её чуть ли не перегоняла (хотя фигура у нее пока еще оставалась совсем девчачья), а насчет тяги к знаниям — так и вовсе на голову её превосходила. И очень полюбила читать книжки. Правда с последними было у меня практически никак, но в Туле я — не специально для неё, а вообще для всех детишек — купил пяток книг. Томик стихотворений Жуковского, отдельную книжку его же «Светланы», букварь, книжку какого-то Батюшкова со стихами и прозой и два тома «Истории государства Российского» Карамзина. Меня при этом удивило, что и книжка стихов Жуковского, изданная еще в пятнадцатом году, и книжка Батюшкова семнадцатого года издания были абсолютно новыми, в них даже страницы были не разрезаны. А «Светлана» вообще была скорее всего «пиратским изданием», там не был указан ни издатель, ни год выпуска книжки…

Но книжки эти Алёна буквально до дыр зачитывала, так что ей я бы еще Карамзина купил, а не пряник. Тем более что торговец пообещал оставшиеся шесть томов мне привезти к лету.

На обратном пути домой мужики бурно обсуждали «выгодную сделку»: ведь почти на триста пятьдесят рубликов наторговали! И радовались — за меня радовались — что я так ловко цену почти удвоил. Ведь рубль за котелок я хотел получить исходя из цены на чугунную сковородку, которых в хозяйстве уже четыре завелось, но мужики уточнили, что рубль — это цена «тульской чугунки», а «хранцузская» — она уже три рубля стоит, причем «на серебро». Понято, что опять я в торговле сам себя обманул…

Но кое-что из этого обсуждения я для себя вынес, услышав, как мужики обсуждают дальнейшие «торговые перспективы»:

— Чугунок отлить — дело хлопотное, но все же доходное. А что в чушки ушло, так и их продать с выгодой просто. Там чушек сколько вышло, пудов двести?

— Почитай триста. Ежели в завод их продать, даже не по двадцать восемь копеек, а по двадцать пять…

— Двадцать восемь копеек — это за что? — не удержался я.

— Так за чушки. Пуд нынче по двадцать восемь копеек на торге идет, а по двадцати пяти враз все без торга купят!

Ага, я тут два года наизнанку выворачивался, а, оказывается, чугун в чушках в Туле по двадцать восемь копеек за пуд продается? За рубль можно чугуна купить для дюжины чугунков, которые по два рубля с руками оторвут? У меня в голове возникали разные слова, касающиеся альтернативной одаренности отдельных попаданцев. Но все они казались не полностью соответствующими открывшейся картине бытия…

Ладно, все равно чугун у меня уже есть, а чтобы его все же превратить в элитную посуду, придется вагранку строить. И побольше народу обучить формы для чугунков делать — а вот клеймо на дне этих чугунков с буквой N, украшенной завитушками, которое я тупо «срисовал» с хранящейся у меня «грамоты» от реконструкторов, нужно на каждой форме повторить. На самом деле это была все же русская «Н», но парень, который мне вензель рисовал, настолько творчески подошел к задаче, что спутать было несложно, а сейчас, когда все иностранное чуть ли не втрое дороже такого же, но отечественного, это будет крайне невредно. Но это — дела далекого будущего, а сейчас займусь-ка я реализацией давно уже придуманного плана обеспечения личной безопасности. Ведь почти все необходимое у меня давно уже есть…

Однако в первую очередь я все же занимался обустройством. Землебитное убожество, поставленное на старом фундаменте, я распорядился срыть, и мужики поручение успешно выполнили. Использовав смесь земли и извести на возведение стен для собственных изб, конечно. Так что теперь никто не мог мне помешать дом на этом фундаменте поставить нормальный. Потому что даже печь для изготовления портландцемента уже была выстроена. Как его получать, я мелкой заразе расписал очень подробно — и, вернувшись домой, первым делом отправил её следить за этой печкой, а затем и за качеством полученного в ней «результата». По крайней мере отдохну от неё недельку-другую, ведь в такой «одноразовой» печке процесс занимал, если я правильно запомнил Витины рассказы, примерно с неделю и столько же уходило на добычу из нее готового клинкера.

Сам я занялся постройкой вагранки, а Акима я отправил строить еще одну печь, на этот раз горшковую. Мы с ним обсуждали проект этой печки уже больше года, правда изначально я думал в ней фритты варить — но раз чугуны и без эмали нарасхват идут, то сварю-ка я в ней что-то более полезное для моего истощенного организма. Дров я жег очень много, золу «корректно перерабатывал», а чтобы сделать неплохое (ну, или хотя бы относительно прозрачное) стекло, много не надо. То есть нужно-то дофига всего, и прежде всего знания, но знания у меня были. И даже «личный производственный опыт» был: мне еще лет десять было когда с Витькой для Светки стеклянные бусы делали к свадьбе по древнеегипетской еще технологии…

Ну а кроме знаний нужны горшки. Да не простые, а золотые. В смысле трудоемкости изготовления, как пояснил мне дед Михей. И не потому что очень дорогие, а потому, что для их изготовления ему придется отложить выделку других горшков, «простых». Которыми, как я понял, покрывались почти все «подушные», которые платил в казну Александр Григорьевич.

С этими налогами, оказывается, все тоже не просто было: на «душу», то есть крепостного мужского пола (независимо от возраста) нужно было в год отдать полтора рубля серебром. Но платежи принимались почему-то исключительно ассигнациями, по «официальному» курсу три с полтиной бумажками за один серебряный рубль (что при «рыночном» курсе четыре к одному было помещикам выгодно, поскольку оброк крестьяне ему несли именно «в бумаге», ведь медяки шли тоже по «бумажному» курсу). А Михей был представителем редкой профессии «горшечник», так что его продукция в Туле шла неплохо. Как я понял из объяснений самого Михея, разница между горшечником и гончаром была такая же, как между столяром и плотником.

Потому что сделать крынку — много ума не надо, а вот горшок, который в печь ставится и в котором еду варят — изделие совсем иного уровня мастерства. И если горшок на рынке легко уходил за тридцать копеек, то для покрытия расходов Свиньина Михею нужно было за год продать где-то двести пятьдесят таких горшков. А когда есть руки и тайные знания, то за день можно один горшок изготовить — а вот на то, что я у него заказал, может и десять дней уйти, и месяц: я же попросил не горшок «в четверть» слепить, который в печке со щами не треснет, а емкость в четь, которая не лопнет даже накаляясь до красного свечения. Четыре таких емкости…

— Ты пойми, Никита, — говорил мне Михей, сидя на крыльце своего дома, — я бы твой заказ с интересом исполнил, но вот Александр Григорьевич подушные ежели не заплатит, то полдеревни уйдет в казну.

— Заплатит, я ему денег не то что на всё Свиньино дам, я на всех, кто нынче за ним числится, вдвойне оплачу. А ежели ты мне горшки эти сделаешь, то из сдачи и тебе дом выстрою не хуже, чем у моих мужиков.

Сам Михеич, как представитель редкой профессии, жил даже не в деревне, а слегка на отшибе — поближе к каким-то «глиняным ямам» и трем своим гончарным печам. И даже не потому, что ему так хотелось, а потому, что его сами мужики выселили, опасаясь возможного пожара, ведь когда он свои печи топил (они были «подземными», только трубы наружу торчали), искры из труб метров на пятнадцать вверх летели. Не все время, а только пока печь раздувалась — но много ли нужно соломенным-то крышам?

— Так дом-то у меня есть, любому в деревне на зависть. Крыша тесовая, окна стеклянные. Мне и такого хватит, а Марфа точно дом менять не пожелает.

— Так небольшой дом-то.

— А куда нам больше-то?

— Михей, я детей твоих выкуплю и сюда привезу. И внуков. Обещаю. Может не сразу, но обязательно выкуплю.

У Михея, может быть потому, что жил он получше всех прочих мужиков в Свиньино, выросло (то есть в детстве не померло) три сына и три дочери — но отставной поручик их всех продал. Правда, относительно недалеко, Михею даже иногда удавалось их навещать. Не всех, но двоих дочерей и одного сына он даже смог повидать за последние три года. А приветы ему от детей вообще каждый год передавали, так что он уже знал, что и внуков у него… довольно много. Но вот сколько точно…

— Ну ежели так… Никита, для твоих горшков мне обратно новую печь ставить придется. Акима не предлагай, он нужную печь сделать не сможет, он же печник, а не горшечник. А вот четырех мужиков с лопатами твоими железными ты мне пришли, я так думаю, что глубиной печь сия будет сажени в три. Сам-то я уже вовсе старик, мне такую и не выкопать…

Вообще-то «старику» было — я это у Александра Григорьевича специально выяснил — сорок семь лет. А жене его — сорок пять, и она была самой старой бабой в деревне. Но Татьяна Ивановна Пельцер в шестьдесят восемь, снимаясь в «Женитьбе Фигаро», выглядела куда как моложе. Впрочем, когда Михей рассказал ей, почему он бросил лепить горшки, она вся расцвела и даже вроде как помолодела. И насчет постройки нового дома возражать не стала…

Какая сука сказала, что стекло к олову не прилипает! То есть к олову-то оно действительно не прилипает, а про окись олова просто никто не говорил — и про то, что олово окисляется быстро, не говорил, и что эта окись сверху расплавленного олова часто комками плавает — тоже. Так что стекла для будущих окон у меня получились прозрачными все же местами. Впрочем, и это не ахти какая проблема, если есть много мужиков, которым делать особо нечего и есть окись железа. У меня зародилось подозрение, что хотя бы к следующему лету у меня получится окна в новом доме все же застеклить — если кого-то к этим мужикам приставить, которые стекла полируют, чтобы они все же полировали, а не ваньку валяли.

Впрочем, чтобы мужики работали, надо к каждому по такому надзирателю приставить — а еще к надзирателям своих надзирателей добавить чтобы первые с мужиками не сговорились вместе дурака валять. Каким образом всё хоть как-то работало у Петра Петровича, я вообще не понимал — зато понял, почему «новые хозяева» возжелали имение продать. Двести с лишним душ, двести семей с мужиками и бабами давали доходу (после выплат всех положенных налогов в казну) чуть больше пятисот рубликов в год. И это при том, что почти всех мужиков Игнатьев еще и зимой на заработки отправлял. Большей частью — «сдавал в аренду» на тульские металлургические заводы, причем брал по пятерке с рыла, однако изрядную часть таких «дополнительных доходов» ему приходилось тратить на прокорм крестьян, которые сами себя прокормить оказывались не в состоянии.

Почему — тоже понятно было: земли после многих лет нещадной эксплуатации плодородие утратили, урожаи собирались настолько убогие, что их и урожаями-то назвать было стыдно. Но теперь, надеюсь, что-то исправится: я все же половину своих плугов отправил Игнатьеву, там поля уже всерьез вспахали. Опять же картошки много посадили, тыкв. И помидор. Конечно, помидоры на хреновой почве урожая не дадут, но их в трех управляемых Игнатьевым деревушках посадили все же на хорошо удобренные грядки. Относительно хорошо удобренные, ведь удобрения было не очень много да и очень они были «своеобразными». Остатками от селитряниц, то есть почти без азота.

А вот селитряницы Игнатьев большие закладывал в каждой деревне, и с продажи селитры в казну тоже некоторую денежку, нужную для прокорма пейзан, получал. Раньше получал, а теперь будет получать с продажи подсолнечного масла — ну, некоторое время будет. Потому что восемь пудов селитры, которую он приготовил для продажи в казну, я у него забрал. Не на удобрения, и не для изготовления пороха — насколько я помню, из этой, кальциевой что ли, селитры порох получается вообще никакой. Просто мне пришлось заняться химией.

В школе я химию любил, потому что химия позволяет простому человеку приобщиться к изготовлению чего-нибудь вонючего или взрывающегося. Что-нибудь очень вонючее хорошо нечаянно врагу на книжку случайно пролить (на бумаге воняет дольше), а взрывающееся — положить под ножку стула той же училке химии например. Только при этом нужно очень тщательно соблюдать технологию, технику безопасности и все же науку эту досконально изучить — чтобы после того же взрывчика не осталось никаких следов. Если пропитать бумажку азидом серебра например, то после взрыва бумажки уже не будет, но будет белое облачко серебряной пыли — а это «след». А вот если этого азида самую капельку накапать на хорошо нитрированную промокашку, то следов вообще не остается! К чести училки, она от таких взрывов не подпрыгивала до потолка, а если и ругалась, то исключительно если «следы» находила. И обучала нас, дураков, как «все сделать правильно» — ну, скорее всего, чтобы мы по дурости себя не взорвали или не отравили. Не знаю, насколько правильной была ее методика обучения, но из класса, если я не ошибаюсь, в химические институты почти половина выпускников поступила. Кроме меня, конечно: я-то по химии только про взрывающееся всерьез «проходил»…

Но для получения всего взрывающегося (я так думаю) обязательно нужна азотная кислота. Которую вполне можно сделать из любой селитры — ну, это если есть кислота серная. А в Туле оказалось несложно купить сколько угодно (в разумных пределах) «купоросного масла». Для меня «разумным пределом» оказалась порция в два пуда — просто больше ее в городе в тот день не нашлось. Правда когда я расплачивался за покупку желтенькими блестящими пятерками, мне тут же пообещали, что нужные мне пятьдесят пудов доставят уже «до Рождества уж точно», причем сразу к дому подвезут.

Ну доставят — так доставят, а мне пока «для опытов» и двух пудов хватит. Половину потрачу на изготовление кислоты азотной, а другую половину — тоже знаю на что потратить. На опыты, ведь с окончания школьной химии столько времени уже прошло, навыки восстанавливать надо!

На досуге навыки буду восстанавливать, если этот досуг хоть когда-нибудь образуется. Потому что первым делом я все же озаботился постройкой вагранки, затем отлил из чугуна разные экзотические детальки, доработал их, согласно русской традиции, напильником — и получил достаточно мощный масляный пресс. Достаточно мощный для того, чтобы переработать новый урожай подсолнуха. Как я и предполагал, цена на подсолнечное масло уже упала до двадцати копеек серебром за килограмм, но народ уже осознал, что это масло не прогоркает гораздо дольше, чем даже оливковое, но в разы оливкового дешевле. И по вкусу ничуть не хуже — так что продать весь урожай масла у меня затруднений почти не вызвало. То есть одно затруднение вызвало, но с самим маслом или с торговлей не связанное: рафинирование я все же производил в одном-единственном (и очень «тайном») месте, а чтобы из единственного места вывезти пятьсот тонн продукта, потребовалась качественная дорога.

Не сказать, что мужики были счастливы, когда я приказал эту дорогу выстроить, но, вероятно, моя репутация в мужицкой среде уже устоялось и дорогу (относительно ровную) до «Тульского тракта» они выстроили. И поехало по ней масло в бочках…

На рынке появилось подсолнечное масло и от других «производителей» (наворовали у меня семечек на посев, ведь у меня корзинки были в диаметре раза в три больше нынешних, а такое не только не заметить очень трудно, но и не украсть практически невозможно), причем его продавали уже по тридцать копеек на ассигнации за литр, то есть втрое дешевле даже конопляного — но на мой бизнес «конкуренты» вообще никак не повлияли. Потому что они продавали масло мутное и вонючее, которое и зимой через месяц могло прогоркнуть. И фактически они мой бизнес помогли еще больше продвинуть: я скупал у этих «конкурентов» все масло, до которого мог дотянуться не привлекая внимания, а затраты на его рафинирование были куда как меньше, чем приносимая этим делом прибыль…

Зато с денежкой стало получше, настолько получше, что я зашел к Свиньину:

— Александр Григорьевич, я тут подумал, что вам несколько неудобно в старом мундире ходить — вид у вас не очень статусу соответствует. Надо бы новый построить.

— Никита Алексеевич, ты, как совсем уж дремучий мужик, думаешь, что у меня денег куры не клюют? Мундир построить — это… Да мне просто в Тулу к портным ездить уже тяжело, вот!

— Поэтому я и портного захватил, самого Погожева привез с подмастерьями.

— Так мундир-то рублей в двести станет!

— Триста, я уже обо всем договорился. Потому как если я у тебя мужик, то мне обидно что барин в обносках ходит, а если дворянин, то мне стыдно, что герой войны и отец трех героев, за державу жизнь отдавших, мундир справный себе позволить не может. Будем считать, что я или оброк мундиром тебе уплачиваю, или отдаю дань уважения герою войны. Кстати, а дом обновить не желаешь? В Павловке мужики господский дом достроили, сейчас им особо делать нечего — так что и тебе не хуже поставят, а даже и получше, так как умения набрались. Я так думаю, тебе приятно будет если все соседи позавидуют хоть в этом.

— А тебе с того какая корысть?

— Если кто при деньгах позавидует, то я же на постройке для них еще больше заработаю.

— Разве что так… а знаешь, строй!