Придирки оксфордского прохожего

НОВАЯ ЗВОННИЦА КРАЙСТ ЧЕРЧ, ОКСФОРД Монография D. C. L. [109]

[Эта первая главка построена на игре слов, которую невозможно перевести, остаётся только показать. По-английски «звонница» — belfry. Доджсон «объясняет», что это слово происходит от французского bel, т.е., по-английски, ‘beautiful, becoming, meet’ (‘прекрасный, идущий к лицу, уместный’), и немецкого frei ‘free, unfettered, secure, safe’, (‘свободный от чего-л., нестеснённый, надёжно защищённый, безопасный’). Слово Belfry, обозначающее новую звонницу для Крайст Чёрч, мы, таким образом, можем понимать как «надёжно лишённый всякой красоты»; мало того, утверждает Доджсон, данное слово — абсолютный синоним слову meat-safe ‘ящик для хранения мяса, холодильник’ (meat ‘мясо’ звучит точно так же, как meet — см. выше), «а с этим предметом новая Звонница имеет полнейшее сходство, доходящее едва ли не до совпадения».]

Подобный стиль в обиходе известен как «ранний испорченный» — несвоевременно ранний и удивительно испорченный.

С упорством, переходящим в личные выпады, и с отчаянием, почти не отличимым от безумия, посторонние интересуются, кому именно должны мы приписать первоначальную идею всего сооружения. Не Казначей [111] ли, говорят они, пригвоздил им несогласный Колледж к земле? Доктор ли, дон [112] спроектировал этот оскорбляющий глаза ящик? Или то был Цензор [113], чьи колдовские заклинания породили эту ужасающую штуковину на погибель нашему и последующим поколениям? До того часа, как на эти и другие вопросы не последуют хоть каких-нибудь разъяснений, они должны — и будут — оставаться безответными вечно!

А в таких случаях обычно возникает Слух. Кто-то говорит, что будто бы Руководящий Орган официально утвердил идею всем конклавом, причём исходным предложением было взять за образец Башню cв. Марка в Венеции, а уже потом в результате ряда улучшений она была низведена к простому кубу. Другие утверждают, будто бы ни кто иной, как Преподаватель Химии предложил такую форму — форму кристалла. Есть и третьи, которые настаивают, что Лектор-математик отыскал её в одиннадцатой книге Евклида [114]. По-правде говоря, несть числа всевозможным мифам, толкующим сей предмет.

Настоящее же происхождение всего замысла излагается ниже; наш источник заслуживает доверия.

Глава Колледжа, а с ним и архитектор, почувствовав естественное желание придать своим именам осязательную вещественность каким-нибудь бросающимся в глаза способом, помимо некоторых перемен, отложенных на будущее, задумали блестящий и удивительный план воплощения в новой Звоннице гигантской копии Греческого Лексикона [115]. Но не успели ещё низвести данную идею к действующей модели, как обстоятельства позвали их обоих на несколько дней в Лондон, и во время их отсутствия каким-то образом (эта часть дела так пока и не нашла удовлетворительного объяснения) вся задача была перепоручена заезжему архитектору, который оставил нам даже своё имя — Джиби. Бедолага отсиживается теперь в заточении в Хануэлле, поэтому мы не станем порочить его память и напомним только, как он во всеуслышание заявлял, будто этот образ явился ему в порыве вдохновения, когда он от нечего делать разглядывал те ярко раскрашенные и весело разрисованные ящики, наполненные высушенными листьями с кустов крыжовника и живой изгороди, которые притворяются, будто содержат в себе табак самого что ни на есть кубинского происхождения. А разве не было в таком его выборе чего-то воистину пророческого? Найдется ли путешественник, с чьих уст, буде он впервые посетит это великое учебное заведение и взглянет на его новейшее убранство, не сорвётся возглас недоумения: «То — бочок, и то — бочок. Где же фасад?». А зачем фасад ящику под табачок?

Не ясно ли теперь, что Скотт, тот выдающийся архитектор [116], которому доверили дело возведения, не несёт за саму идею колокольни никакой ответственности. Он, как говорится в таких случаях, постоял около (Тьютор из нашего Колледжа, специалист по классической словесности, настаивает, что такое выражение относится к разряду колкостей). Колокольня и в самом деле колет глаза всем, кто стоит около. Скотту приписывают следующие строки [117]:

Её главное архитектурное достоинство заключается в Простоте — Простоте столь чистой, столь полной, одним словом, столь простой, что никаким другим словом её выразить уже невозможно. Неразвитость содержания и скудость подробностей данной Главы переняты ради имитации отличительной черты этого сооружения.

Звонница не имеет других архитектурных достоинств.

Для начала зритель может занять место в противоположном углу Большого Квадрата, благодаря чему объединит в одно грандиозное зрелище красóты северной и западной сторон данного сооружения. Тогда он обнаружит, что сходящиеся прямые настоятельно намекают на бесконечно удалённую точку, и если вдруг эта бесконечно удалённая точка, со своей стороны, внушит мысль: «Пусть бы она катилась в ту точку!» — то ему, подобно Солдату из баллады, даже выпадет случай, «опершись о свой палаш» (если таковой будет у него при себе, ведь современные туристы не имеют обыкновения их носить), украдкой «смахнуть слезу» [118].

Затем он может обойти Квадрат кругом, упиваясь при каждом шаге новыми видами красот:

как поёт Дайер [119] в своей знаменитой поэме «Гронгарский холм». И пока он таким образом шествует от Деканата к Лестнице в Трапезную [120], дыша всё свободнее, ибо Звонница потихоньку скрывается из виду, восхитительное чувство облегчения, которое он испытает, когда она в конце концов исчезнет, обильно вознаградит его за всё, что он перенёс.

Лучший вид на Звонницу — тот, который избрал наш Художник для очаровательного фронтисписа, выполненного им с целью украсить первый том настоящего сочинения [121]. Этим видом можно насладиться во всей его красе с дальнего конца Мертон Мидоу. С этого места всё сооружение выглядит поразительно лирически (или, если более кратко, поразитически). Здесь наш внимательный проезжий, имея четыре прямых угла с одной стороны и четырёх удильщиков, которые не имеют никакого права тут находиться, с другой стороны, может погрузиться в размышление об изменчивости мирских судеб, или помянуть имена Евклида и Исаака Уолтона [122], или покурить, или покататься на велосипеде, или заняться чем угодно, если это разрешено местной властью.

Самая идея уже распространилась вдаль и вширь и быстро внедряется во все отрасли производства. Уже предприимчивый изготовитель шляпных коробок рекламирует «форму Звонницы», тому же образцу следуют два плотника, сколачивающие купальные кабинки в Рамсгейте; одно из крупнейших лондонских зданий заимствует очертания «куска мыла» всё той же поразительно симметричной формы; кроме того, как нам любезно подсказали, «Разрыхлитель теста Борвика» и «Корм для рогатого скота от Торли» нынче продаются только в такой упаковке.

Горько-прегорько сетуют все бывшие квартиранты К. Ч. на новейшее и вульгарнейшее развитие национального стиля. «Мы видим Руководящий Орган, — говорят они, — но где же Руководящий Разум?» И Эхо (упражняющееся в благоразумном «естественном отборе», за что сам Дарвин воздал бы ему должное) отвечает: «Где?»

Ввиду приближающегося Праздничного Обеда, когда множество бывших обитателей К. Ч., как всегда, соберётся вместе, было предложено в заключение банкета подарить каждому из гостей уменьшенную копию новой Звонницы, со вкусом выполненную в сыре.

Кто наблюдал обитателя К. Ч., когда тот водит стаю «львиц» (прозываемых так из-за той неукротимой и безжалостной алчности, с которой они набрасываются на разнообразие Оксфордских видов) [123] по старинным дворикам нашего Колледжа, кто замечал конвульсивное вздрагивание и исполненный ужаса взгляд пришелиц, стоит лишь новой Звоннице в первый раз попасться им на глаза, кто слышал те нетерпеливые вопросы, которыми терзают они своего гида: «Как? Зачем? Почему? Надолго ль?» — и ведь все они относятся именно к этому разительному феномену, — кто из таковых не отметит юношеского румянца, тотчас разливающегося по щекам бедолаги чичероне!

Предмет сведён к трём Силлогизмам.

Первый: «Barbara» [124]. Он приписывается недругам Звонницы.

Деревянные строения в окружении каменных зданий — это варварство;

Идеально прямые очертания среди арок и архитектурных украшений — это варварство;

Ergo, всё сооружение смехотворно и отталкивающе.

Второй: «Celarent»; и он с исключительным тщанием составлен друзьями Звонницы.

Руководящий Орган скрыл бы это ужасающее сооружение, если бы мог;

Руководящий Орган скрыл бы чувство досады, возникающее ныне у него при её виде, если бы мог;

Ergo, . . . . . . . . . . . . . . . (рукопись незакончена).

Третий силлогизм: «Festino»; он является результатом совместного творчества друзей и недругов Звонницы.

Для возрождения стиля К. Ч. необходимо водрузить башенку;

Чтобы водрузить башенку, необходимо собрать десять тысяч фунтов;

Ergo, нельзя терять времени.

Три эти Силлогизма были представлены на рассмотрение Профессору Логики, который пишет, что «некоторая малюсенькая нехватка логической необходимости Вывода в третьем Силлогизме всё же имеется». К этому он добавляет, что, в соответствии с его жизненным опытом, когда люди совершают такую вот фатальную ошибку от младенческой убежденности, будто бы деньги с удовольствием предоставят им возможность с толком себя вложить, то в десяти случаях из девяти таких именно денег не сыщешь. А это, согласитесь, немалый процент.

Занавес поднимается и отрывает взору зрителей Д е к а н а, К а н о н и к а и ч л е н о в К о л л е д ж а, в кружок сидящих за столом, на который сумасшедший А р х и т е к т о р в фантастическом наряде и колпаке с бубенцами, как у шута, ставит прямоугольный макет.

Д е к а н (на манер Гамлета). Мне чудится, я вижу Колокольню.

К а н о н и к (дико озираясь по сторонам). Где, добрый сэр?

Д е к а н. В очах души моей [125]. (Раздаётся стук.) Кто там?

Ш у т. Призрак, призрак, он говорит, его зовут бедный Фома [126] .

Входит Б о л ь ш о й К о л о к о л, замаскированный под гриб.

К о л о к о л. Подайте что-нибудь бедному Фоме, которого враг наш провёл между кирпичом и раствором, между канатом и лебёдкой, между петлёй и табуреткой! Его террасы взрыты, а балюстрады обрушены, а сам он принуждён шляться, как простой коробейник, с деревянным ящиком за спиной! Проявите сострадание к бедному Фоме. Фома замёрз.

Ц е н з о р. Чего я и боялся.

Д е к а н (на манер короля Лира). Ничтожные доны и вы все, Тьютор, Лектор, Преподаватель — видите: они на меня лают [128]!

Ц е н з о р. Он начинает терять рассудок.

Д е к а н (на манер Гамлета). Вы видите ту коробку, почти что табачный ящик [129]?

Ц е н з о р. Ей-богу, она действительно похожа на табачный ящик.

Д е к а н. По-моему, она похожа на кобылку для белья.

Ц е н з о р. У неё задняя стенка, как у кобылки для белья.

Д е к а н. Или как у кадки.

Ц е н з о р. Совсем как у кадки.

Д е к а н. Они меня совсем с ума сведут.

С противоположной стороны входят З в о н н и ц а в образе Бокса и С л у ж и т е л ь Бодлеанской библиотеки [130] в образе Кокса [131].

Б и б л и о т е к а р ь. Вы кто, сэр?

З в о н н и ц а. Если на то пошло, то кто вы, сэр?

Они обмениваются визитными карточками.

Б и б л и о т е к а р ь. Был бы весьма вам обязан, если бы вы снабдили меня не столь безвидной Колокольней, мистер Бокс. Та, что нынче при вас, состоит, как мне кажется, из одних лишь углов, без ничего в серёдке.

З в о н н и ц а. Для вас — всё, что угодно, мистер Кокс. (С самодовольным видом водружает ему на голову уменьшенную копию скелета от зонтика, ручкой вверх.)

Б и б л и о т е к а р ь. Ах, скажите мне, — умоляю, скажите, — нет ли у вас при себе хоть какой-нибудь подкупающей черты либо же крупинки художественности?

З в о н н и ц а. Нет!

Б и б л и о т е к а р ь. Тогда вы — мой давно потерянный коврик для вытирания ног!

Они бросаются друг другу в объятья. Входит К а з н а ч е й в образе Ариэля. Торжественная музыка.

ПЕСНЯ И ХОР

Звонница имеет перед собой Великое Будущее — а если и нет, Времени она всё равно неподвластна, ведь её Прошлое (к счастью для наших предков) есть ничто, а её Настоящее — пустое место. Преимущество появления на свет в царствование королевы Анны и смерти в это же самое или следующее за ним царствование никогда ещё не выглядело таким до крайности очевидным, как в настоящем случае.

Заслуживающие доверия свидетели утверждают, что когда звонят колокола, Звонница может обрушиться. В этом случае прекрасную опорную колонну вместе со сводом, которые служат украшением Лестницы в Трапезную, не минуют значительные повреждения (на техническом языке это называется «пустить в распыл»). Но зодчий подготовился даже к такой крайности. «При первых симптомах отклонения от вертикали, — пишет он из Хануэлла, — опорную колонну следует осторожно перенести и вместе со всей структурой верхотуры (здесь мы не можем не остановиться, чтобы обратить внимание читателя на это прелестное выражение) водрузить в центр „Меркурия“ [133]. А уж там-то она превратится в самую оригинальную и неповторимую достопримечательность древнего Колледжа».

«Да, и вместе с тем Звонница послужит для нерождённых ещё поколений в качестве воздушной билетной кассы, — вопит он, неистово вращая глазами, — куда будет заходить Оксфордский и Лондонский Воздушный Шар [134], перед тем как отправиться далее в своем небесном вояже, и где поджидающие пассажиры смогут коротать время с последним выпуском газеты „Кол-Окольная жизнь“!»

Благодаря новой Звоннице нравственная позиция Крайст Чёрч безусловно укрепилась. «Нас осаждали, и, возможно, не без причины, вопросами про Хлеб и Масло [135], — заявляет она невнимающему Свету (который и знать о ней не хочет, лишь пустословит по поводу Косвенных Претензий и не более чем косвенных Претендентов [136]), — нас обвиняли — и притом, в свободных и дерзких выражениях, — в недобросовестной выплате жалованья Профессору Греческого Языка [137]. Но теперь-то кто станет отрицать, что мы всё делаем прямо и без уклонений?»

Это, однако, ещё не есть настоящая Мораль из нашей темы. Ведь из любой вещи можно извлечь мораль, стоит только хорошенько поискать. У Вордсворта Мораль занимает добрую половину каждого стихотворного опуса, у Байрона несколько меньше, у Таппера же [138] целиком. Возможно, самая приличествующая дань, которую можем мы заплатить гению последнего автора, это доверить ему, как старейшему члену Крайст Чёрч, завершение настоящей Монографии.