Приключения Джона Дэвиса

X

Через два часа, спустившись на нижнюю палубу, я нашел Дэвида в гамаке страдающим от жестокой лихорадки. Я подошел к нему:

— Дэвид, дружище, как вы?

— Хорошо, — коротко отозвался он, не глядя в мою сторону.

— Вы отвечаете, не видя, кто говорит с вами. Я мистер Дэвис.

Дэвид быстро повернулся ко мне.

— Мистер Дэвис!.. — воскликнул он, приподнявшись и смотря на меня лихорадочным взглядом. — Мистер Дэвис! Если вас действительно зовут мистер Дэвис, мне следует принести вам благодарность. Боб сказал мне, что вы просили капитана вызволить меня из карцера. Если бы не вы, меня выпустили бы из него только вместе со всеми и я не увидел бы в последний раз Англию. Спасибо, мистер Дэвис, спасибо!

— Оставьте эти мысли, Дэвид. Вы увидите свою родину и больше никогда не покинете ее. Капитан — прекрасный человек, и он обещал мне, что по возвращении вы сможете беспрепятственно уйти с судна.

— Да, капитан — прекрасный человек, — горько возразил Дэвид. — Однако он позволил этому негодяю-лейтенанту бить меня как собаку… А ведь он отлично знал, что я ни в чем не виноват.

— Он не мог вас полностью помиловать, Дэвид. Первейший закон дисциплины состоит в том, что старший по чину не может быть не прав. Но вы же видели, что на четвертом ударе он приказал прекратить экзекуцию.

— Да, да, — пробормотал Дэвид. — Можно сказать, что, если бы мистеру Бёрку взбрело в голову меня повесить, вместо того чтобы бить плетью, капитан из милости приказал бы взять восемь саженей веревки взамен двенадцати.

— Дэвид, — возразил я, — вешают только за воровство или убийство, а вы никогда не станете ни вором, ни убийцей.

— Как знать… — прошептал Дэвид.

Увидев, что мои слова не только не успокаивают его, а напротив, вызывают еще большее раздражение, я знаком попросил Боба, сидевшего в углу на связке канатов и пившего водку, предназначенную для компрессов, подойти к своему товарищу, а сам поднялся наверх. Здесь царило полное спокойствие, словно не на этом самом месте всего несколько минут назад произошло столь печальное событие. Воспоминание об описанной выше сцене, казалось, стерлось из людских сердец, как в ста шагах за нами стирался след нашего корабля. Погода стояла прекрасная, дул свежий ветер, и мы делали восемь узлов. Капитан размеренно и как бы машинально прогуливался по корме. Можно было догадаться, что мысли его заняты чем-то тревожным. Я остановился на почтительном расстоянии; два или три раза он то подходил ко мне совсем близко, то удалялся, пока наконец не поднял голову и не заметил меня.

— Ну, как там? — спросил он.

— У него бред, — ответил я, предпочитая, чтобы слова Дэвида приписали лихорадке, а не жажде мести.

Капитан покачал головой, прищелкнул языком и, опершись на мою руку, сказал:

— Мистер Дэвис, тем, у кого в руках власть, справедливость дается трудно, и хочу сказать вам: боюсь, что я был несправедлив к этому несчастному.

— Вы были более чем справедливы, сэр, вы были милосердны. И уж кому-кому, но, во всяком случае, не вам упрекать себя в чем-то.

— Так вы полагаете, что мистер Бёрк знал о невиновности Дэвида?

— Этого я не берусь утверждать, капитан, но у него строгость граничит с варварством, и должен признаться, что его манера отдавать приказания тотчас вызывает у меня желание не подчиниться.

— Никогда не делайте этого, сэр! — воскликнул капитан, стараясь придать лицу строгое выражение. — Не вынуждайте меня подвергать вас наказанию. Дэвис, дорогой мой мальчик, — добавил он уже совсем иным тоном: угроза, казалось, уступала место мольбе. — Во имя вашего отца, моего старого друга, никогда не делайте этого, не причиняйте мне столь жестоких страданий.

Мы прошли несколько шагов рядом, не глядя друг на друга. Затем, намеренно меняя тему, капитан спросил:

— На какой широте, по вашему мнению, мы теперь находимся, мистер Дэвис?

— Я думаю, приблизительно на широте мыса Мондегу.

— Вы не ошибаетесь, и для новичка это просто замечательно. Завтра мы обогнем мыс Сан-Висенти и, если черная туча, встающая на горизонте и похожая на присевшего льва, не сыграет с нами злой шутки, послезавтра вечером будем в Гибралтаре.

Взгляд мой обратился в ту сторону, куда указывал капитан и где мертвенно-синяя туча затягивала небо. Но в ту пору по неопытности я был еще неспособен понять, что означает это зловещее предзнаменование, и мной владело лишь одно желание — узнать, куда мы направимся после выполнения первого задания. Краем уха я слышал, что нам предстоит посетить порт в Леванте, и это отнюдь не смягчало грусти от разлуки с моими добрыми родителями.

— Мистер Стэнбоу, не будет ли нескромным спросить, как долго вы намерены оставаться в Гибралтаре? — поинтересовался я.

— Сам не знаю, мистер Дэвис. Мне надлежит ожидать там распоряжений лордов Адмиралтейства, — ответил капитан, снова повернув голову в сторону тучи, казалось тревожившей его все больше и больше.

Я немного подождал, полагая, что он пожелает продолжить беседу, но, видя, что мистер Стэнбоу по-прежнему хранит молчание, я отдал ему честь и собрался уйти. Однако не успел я сделать и нескольких шагов, как он жестом подозвал меня и сказал:

— Кстати, мистер Дэвис, распорядитесь доставить вам несколько бутылок бордо из моего погреба и от своего имени отнесите их бедняге Дэвиду.

Глубоко тронутый, я взял руку капитана и хотел поднести ее к губам, но он, улыбаясь, высвободил ее.

— Идите, идите! Я поручаю вам этого несчастного. Все, что бы вы ни сделали, будет хорошо.

Когда я вновь поднялся на палубу, то, признаюсь, сразу же устремил взгляд на тучу: она приняла теперь иную форму и, подобно оперной декорации, менялась на глазах. Мало-помалу она превратилась в гигантского орла с распростертыми крыльями, потом одно крыло выросло и протянулось с юга на запад, обвивая горизонт черной лентой. Однако на борту, похоже, все оставалось без перемен: матросы играли и беседовали на баке с обычной беззаботностью; капитан по-прежнему прогуливался по юту; старший помощник сидел, а вернее, полулежал на лафете каронады; сигнальщик находился на бом-брам-рее, а Боб, опершись на коечные сетки у правого борта, казался совершенно поглощенным наблюдением за пеной, бегущей позади судна. Я сел рядом с ним и, глядя, как он все глубже погружается в это интересное занятие, принялся насвистывать старую ирландскую песенку, которой миссис Дэнисон убаюкивала меня в дни моего детства. Несколько минут Боб молча слушал, но вскоре, обернувшись, снял свой синий колпак и завертел его в руках. Заметно было, что он не решается сделать мне не совсем почтительное замечание.

— При всем моем уважении к вам, мистер Дэвис, должен сказать, что мне доводилось слышать от бывалых моряков, будто опасно призывать ветер, когда горизонт так заряжается и сам грозный адмирал туч готов явиться к нашим услугам.

— Это означает, мой старый хрипун, — ответил я, смеясь, — что тебе не нравится моя музыка и ты желаешь заставить меня умолкнуть.

— Мне не пристало приказывать вашей чести, напротив, я готов вам повиноваться, тем более что я не забыл, как вы пожалели беднягу Дэвида. Но теперь, мистер Джон, как я уже позволил себе заметить, думается, самое лучшее — не будить ветер. Дует добрый северо-северо-восточный бриз, а это все, что нужно честному судну, идущему под грот-брамселем, двумя марселями и фоком.

— Но, мой дорогой Боб, — возразил я, понуждая его продолжить разговор, — почему вам кажется, что погода изменится? Я смотрю во все стороны и, кроме этой темной полосы, вижу повсюду чистое, сверкающее небо.

— Мистер Джон, — промолвил Боб, положив мне на руку свою широкую ладонь, — юнге хватит всего недели научиться привязать конец рифа или пропустить риф-сезень, но требуется целая жизнь, чтобы моряк научился читать промысел Божий по тучам.

— Да, да, — согласился я, снова взглянув на горизонт, — действительно, вдали дрожит какое-то марево, словно там поднимается ветер, но не думаю, чтобы это представляло слишком большую опасность.

— Мистер Джон, — внушительно, будто желая привлечь мое особое внимание, заявил Боб, — тот, кто купит это облако за простой шквал, получит сто на сто барыша: идет буря, мистер Джон, настоящая буря.

— Тем не менее, мой дорогой пророк, — возразил я, радуясь возможности поучиться чему-нибудь у опытного моряка, — готов держать пари, что сейчас нам ничто не угрожает, кроме сильного шквала.

— Так ведь вы смотрите только на одну сторону неба и рассуждаете так же ошибочно, как судья, выносящий приговор, выслушав только одного свидетеля. Но обернитесь к востоку, мистер Джон. Не глядя туда скажу — не будь я Боб, — что там не все ладно.

Я повернулся, как советовал мне Боб, и в самом деле увидел линию туч, похожих на цепь островов, белесые вершины которых высовывались из-за горизонта. Мне стало ясно, что Боб прав и прямо над нами столкнутся два грозовых фронта. Однако, пока буря не началась, делать было нечего и каждый спокойно продолжал свои занятия: беседовали, играли, прогуливались. Понемногу бриз, наполнявший наши паруса, задул порывами, словно он задыхался; потемнело, и море из зеленоватого стало пепельным, а вдалеке послышались глухие раскаты грома. Обыкновенно после первых его ударов все в природе — и на земле и в океане — замирает; так и на судне мгновенно воцарилась мертвая тишина, слышался лишь шум начавшего полоскаться брамселя.

— Эй, на трюм-рее! — крикнул капитан впередсмотрящему. — Как там бриз?

— Еще дышит, капитан, — отвечал тот, — но идет рывками, и они все слабее и теплее.

— Спускайтесь! — приказал капитан.

Матрос поспешно соскользнул по штагам и занял свое место среди экипажа. Он был заметно рад, что его пребывание на посту закончилось. Капитан возобновил свой обход, и корабль вновь погрузился в молчание.

— Но мне кажется, — сказал я Бобу, — ваш товарищ ошибся: паруса наполняются и корабль плывет. Смотрите.

— Это предсмертные хрипы бриза, — пробормотал Боб. — Еще два-три таких вздоха — и конец.

Действительно, как и предрекал Боб, корабль, движимый последним дыханием ветра, прошел еще около четверти мили и, лишившись воздействия ветра, стал постепенно замедлять ход. Теперь его толкали вперед только волны.

— Свистать всех наверх! — приказал капитан.

В тот же миг изо всех люков полезли матросы и, готовые повиноваться, выстроились на палубе.

— О-о! Наш капитан заранее принимает все меры, — заметил Боб. — Похоже, у нас есть еще добрых полчаса, пока ветер покажет, с какой стороны он намерен дуть.

— Смотрите, — сказал я Бобу, — даже мистер Бёрк проснулся.

— Мистер Бёрк спал не больше вас, мистер Джон, — пробормотал он в ответ.

— Ба! Да взгляните на него, он зевает, как борзая.

— Зевают не только ото сна, спросите хоть врача.

— Что же это значит?

— А то, что сердце у него чуть не разорвалось, мистер Джон. Посмотрите на капитана: уж он-то зевать не станет. А вот мистер Бёрк утирает лоб платком. Ему только палки не хватает, чтобы ходить, хотя обычно он ступает твердо.

— Не понимаю, что вы хотите сказать, Боб.

— Ничего, я-то себя понимаю.

Мистер Бёрк подошел к капитану, и они обменялись несколькими словами.

— Внимание! — прокричал мистер Стэнбоу.

От этого слова, прозвучавшего среди полного молчания, экипаж вздрогнул. Обведя всех уверенным взглядом и убедившись, что каждый находится на своем посту, капитан приказал:

— Цепь громоотвода в воду! Наполнить ведра и пожарные насосы! Убрать запалы пушек! Погасить все огни! Задраить порты, иллюминаторы и окна! Чтоб никакого сквозняка на борту!

Раскаты грома раздались совсем близко, словно буря, увидев принимаемые против нее меры, впала в гнев. Через десять минут приказы капитана были выполнены и каждый снова занял свое место на палубе.

За это время волнение улеглось и море стало похоже на огромное озеро жидкого масла; не чувствовалось ни малейшего движения воздуха; паруса печально повисли на реях; темнело все больше; жара сделалась удушающей. Медно-красное небо медленно и тяжело нависало над верхушками мачт. Малейшее наше движение рождало среди мертвой тишины, прерываемой лишь раскатами грома, мрачный отзвук, хотя ничто еще не указывало, с какой стороны придет ветер. Иными словами, буря, подобно злоумышленнику, словно бы колебалась, прежде чем начать свою разрушительную работу. Но вот легкая дрожь, называемая матросами «кошачьими лапками», пробежала по морю с востока на запад, и паруса затрепетали. На востоке между небом и водой открылась полоса света, будто подняли занавес, открывая путь урагану. Как бы из самых глубин океана поднялся ужасающий шум; водная гладь, точно по ней прошлись бронзовой бороной, покрылась бороздами и вспенилась; нечто вроде прозрачного тумана пронеслось с восточного горизонта. Это наконец пришла буря.

— Мужайтесь, ребята! — прокричал капитан. — Ветер дует с земли, а нам осталось совсем немного, чтобы достичь укрытия. Руль по ветру! Мы пойдем впереди бури, пока ей не надоест бежать за нами.

Замерший недвижимо корабль был, к счастью, удобно развернут для этого маневра, который тотчас же был выполнен. Судно, как хорошо выезженная лошадь, чувствительная к каждому прикосновению удил, слушалось рулевого. Два раза высокие мачты низко, окуная концы реев в воду, клонились к горизонту и оба раза грациозно выпрямлялись. Затем паруса под прямым углом приняли ветер, и корабль, будто волчок, запущенный школяром, вскочил на волны и рванулся вперед, обгоняя преследующие его валы, которые опадали за кормой.

— Да, да, — пробормотал Боб себе под нос, — «Трезубец» — добрый парусник; его нелегко поставить в безвыходное положение, и капитан знает его, как кормилица — свое дитя. У вас есть возможность получить прекрасный урок, мистер Джон, — добавил он, обернувшись ко мне, — но воспользуйтесь им побыстрее: он будет коротким. Или я ничего не смыслю, или мы еще не в сердце грозы. Как вы думаете, какая скорость у ветра, мистер Джон?

— От двадцати пяти до тридцати футов в секунду.

— Хорошо сказано для человека, знакомого с морем только пару недель! — воскликнул Боб, хлопнув в ладоши. — Но, что ни минута, ветер бежит все быстрее и кончит тем, что обгонит нас.

— Что ж, мы прибавим парусов.

— Гм! Мистер Джон, да мы и так несем все, что можем. Гляньте-ка наверх — бом-брам-стеньга согнулась, как ивовый прутик; давать неразумному дереву такую нагрузку — значит искушать Бога.

— Поднять второй кливер и распустить лиселя фок-мачты! — прокричал мистер Стэнбоу, перекрывая грохот бури.

Приказ был выполнен быстро и точно, словно судно спокойно шло в тихих водах при скорости в десять узлов. Теперь эта скорость еще больше возросла; однако рывок был столь силен, что «Трезубец», подобно Левиафану, зарылся носом в водяную гору и все, кто стоял впереди, оказались по пояс в воде. Но корабль, как добрый конь, который, споткнувшись, тут же встает, встряхнув гривой, выпрямился и понесся вперед еще стремительнее.

Несмотря на мрачные предсказания Боба, мы, не повредив ни одного паруса, продолжали мчаться около часа; но и шторм, как предвидел Боб, разыгрался не на шутку, пока не достиг высшей точки; скорость бегущих волн превысила скорость корабля, грозный вал, похожий на водяную гору, захлестнул корму и прокатился по палубе. В то же время тучи, висевшие, казалось, на верхушках мачт, раздвинулись и мы увидели огненное, точно жерло вулкана, небо. Послышался подобный пушечному выстрелу гром, и огненный змей мгновенно обвил грот-трюмсель, пролетел вдоль грот-бом-брамселя, скользнул по цепи громоотвода и угас в море.

Наступила тяжелая тишина, словно сама буря, обессилев, решила дать себе передышку. Капитан воспользовался этой отсрочкой, во время которой пламя факела поднялось бы отвесно к небу, и среди всеобщего оцепенения раздался его голос:

— Лечь в дрейф, ребята! Спустить все паруса до последнего лоскута с кормы до носа! Все к горденям марселей! Мистер Бёрк, взять марселя на гитовы! Все за дело! Режь все, что не развязывается!

Невозможно описать впечатление, произведенное на подавленный еще минуту назад экипаж этим голосом, казалось исходящим из глотки морского царя. Мы бросились выполнять маневр, карабкаясь на мачты и задыхаясь от серного запаха, что оставили после себя молнии. Через минуту пять из шести распущенных парусов опустились, будто сошедшие с небес облака. Мы с Джеймсом очутились рядом на грот-марсе.

— А! Это вы, мистер Джон? Я надеялся, что мы продолжим осмотр корабля в более приятную погоду.

— Хотите, я познакомлю вас с оснасткой, как вы познакомили меня с внутренней частью судна? — ответил я ему, смеясь. — Наверху остался грот-бом-брамсель — его забыли спустить вместе с остальными. Полагаю, его не плохо было бы свернуть.

— Буря сама этим займется, поверьте, мистер Джон. Делайте как я, спускайтесь быстрее.

— Все на палубу! — прокричал капитан. — Все, кроме одного, кто срежет грот-бом-брамсель. Спускайтесь все, спускайтесь!

Матросы не заставили дважды просить себя и скользнули по снастям вниз, оставив меня на грот-марсе одного. Я бросился к вантам, пытаясь добраться до грот-бом-брам-рея, но не успел — шквал настиг нас. Тугой, словно надутый мяч, парус над моей головой грозил вырвать мачту с корнем. Я ринулся вперед так быстро, как это только возможно посреди подобной бури, а затем, вцепившись одной рукой в грот-бом-брам-рей, другой вытащил кортик и принялся пилить трос, крепивший к рею один из углов паруса. Вероятно, это отняло бы много времени, но на помощь мне пришел ветер. Перерезанный лишь на треть, трос оборвался сам собою; вслед за ним лопнул другой, державший второй угол. Парус, повисший теперь лишь на грот-трюм-рее, какое-то мгновение бился надо мною, будто огромный саван, потом раздался треск рвущейся ткани и он улетел в небо как облако. Тут же страшный толчок сотряс корабль. Мне послышалось, что в рычании бури я различил голос капитана Стэнбоу, звавший меня. Гигантский вал накрыл корму корабля; я ощутил, как он, точно раненый зверь, лег на бок. Изо всех сил я вцепился в ванты; мачты склонились к кипящим подо мною волнам. На мгновение у меня закружилась голова; казалось, сами бездны в своем движении изрыгают мое имя. Не надеясь на крепость рук и ног, я впился в канат зубами и закрыл глаза, ежесекундно ожидая ощутить смертоносный холод воды. Но я ошибся: «Трезубец» был слишком добротным кораблем, чтобы пасть под первым ударом. Почувствовав, как он выпрямляется, я открыл глаза и сквозь застилавший их туман увидел под собой палубу и матросов. Это мне и было нужно; я схватил канат и, скользнув по нему, упал на ют между мистером Стэнбоу и мистером Бёрком. Меня уже не надеялись видеть в живых. Капитан пожал мне руку, и только что пережитая опасность была мною забыта. Мистер Бёрк же, по обыкновению, отдал мне честь и не произнес ни слова.

Гонимый ураганом, мистер Стэнбоу прибегнул к новому маневру: он решил лечь в дрейф вместо того, чтобы мчаться к берегу, и повернул на другой галс, не подставляя корму буре, а встречая шторм лицом к лицу. Именно во время этого поворота нас и настиг упомянутый выше вал, заставив меня описать изящную кривую, которая заслужила мне рукопожатие капитана.

Да, мистер Стэнбоу не терял времени даром. Вместо больших парусов, еще минуту назад одевавших судно, он приказал оставить только второй кливер и бизань, дополнительно подняв на фок-мачте латинский парус (прикрепленный к фока-штагу, он вытянулся вдоль бака). Идя под ними и стараясь как можно реже подставлять борт ветру, мы избегали наката волн на корму. Распоряжение мистера Стэнбоу вызвало горячее одобрение Боба: сделав мне комплимент по поводу моего воздушного путешествия, он не преминул объяснить все выгоды нашего нового положения. По мнению опытного матроса, шторм уже прошел свою высшую точку и вскоре юго-восточный ветер сменится резким северо-восточным. Нам останется только поднять фок или грот, и мы сразу же наверстаем упущенное время.

Боб оказался прав: хотя море еще вздымало свои яростные, грозные валы, шторм заметно утихал. Вечером задул ост-норд-ост; мы смело встретили его правым бортом и снова легли на курс, от которого заставила нас уклониться вчерашняя буря.

В тот же вечер состоялось наше знакомство с Лиссабоном, а на следующее утро, проснувшись, мы увидели берега Африки и Европы. Сближаясь друг с другом, они являли собой восхитительное зрелище. По обеим сторонам вздымались высокие горы, увенчанные снежными коронами. Испанское побережье было усеяно разбросанными по нему небольшими мавританскими городами, принадлежавшими скорее Африке, чем Европе. Казалось, они по какой-то прихоти перебрались через пролив, почти полностью опустошив противоположный берег. Вся команда высыпала на палубу полюбоваться этим великолепным видом. Я поискал среди матросов моего бедного Дэвида, совершенно забытого мною за последние четыре дня. Безразличный ко всему, он одиноко стоял на первой палубе. Через три часа, отсалютовав двадцатью одним пушечным выстрелом, мы бросили якорь под батареями форта, ответившего нам таким же приветствием.