Приключения Джона Дэвиса

XXII

Едва прозвучала первая дробь музыкального инструмента, призывавшего экипаж к оружию, все высыпали на палубу; возникший при этом беспорядок показал мне необходимость жесткой дисциплины. Я перевел команду на нос и, отозвав пассажиров на корму, изложил им свои опасения, что к концу дня ветер совсем упадет, одной рукой указав при этом на обвисшие паруса, а другой — на фелуку (она вырастала у нас на глазах), подгоняемую не ветром, которого она была лишена, как и мы, а усилиями своих гребцов.

Нам не оставалось иного выбора, как энергично готовиться к бою, принимая во внимание, что через четыре часа, если фелука будет двигаться с прежней скоростью, нам не удастся избежать абордажа. Надежды на то, что ветер поднимется и позволит развернуть паруса, было мало, и вряд ли мы сможем оторваться от преследования. Если бы честные торговцы, с которыми мне пришлось теперь иметь дело, заботились только о своей жизни, вероятно, они и дрогнули бы, но им предстояло защищать свои товары, и они проявили поистине воинственность львов.

Было решено передать мне всю полноту власти и снять с капитана, вынужденного отречься от своего звания, всякую ответственность. Я тотчас же воспользовался их доброй волей и, выбрав для участия в сражении наиболее решительных из пассажиров, поручил остальным под руководством матроса (прежде он был старшим канониром на сардинском корабле) готовить запальные устройства и заряды, чтобы не было недостатка в боеприпасах. Несмотря на все мои увещевания, Апостоли не пожелал присоединиться к ним и впервые проявил непослушание, заявив, что ничто не заставит его покинуть меня, пока длится опасность. Я решил оставить его в качестве адъютанта.

Рассредоточив людей и освободив часть палубы от пассажиров, я взял рупор — этот символ командования — и, стремясь заранее убедиться, как будут выполняться мои приказания, крикнул:

— Внимание!

Шум тут же стих, и люди, готовые повиноваться, стали ждать моих распоряжений.

— Один человек на фор-бом-брам-рей для наблюдения за ветром! Весь скарб и гамаки сложить в бортовые сетки! Оружие на палубу!

Тотчас же один матрос смело и ловко, точно обезьяна, полез по вантам грот-мачты; остальные бросились в люки, через мгновение появились нагруженные своими гамаками и прикрепили их к борту, покрыв просмоленной мешковиной; боцман, произведенный мною в помощники по военной части, составлял ружья в козлы, а топоры и сабли складывал в кучи.

Конечно, это был не военный корабль, однако я не без удовольствия наблюдал, что все делается хотя и медленно, но без суматохи. Это вселило в меня некоторую надежду на будущее; я взглянул на Апостоли: он сидел у основания фок-мачты и, прежде чем я заговорил, ответил мне своей печальной улыбкой.

— Ну как, мой доблестный сын Аргоса, — сказал я ему, — будем драться грек с греком, брат с братом, Аттика с Мессенией?

— Увы, да, — откликнулся Апостоли, — пока все дети одной матери, все поклоняющиеся одному богу не объединятся против одного властелина.

— И ты веришь, что это время когда-нибудь наступит? — спросил я его, не в силах подавить сомнения.

— Не только верю, а убежден: невозможно, чтобы Панагия так забыла своих детей; и когда назначенный час придет, ты увидишь, — страстно продолжал мой друг, сверкая глазами, — эти пираты — сегодняшний ужас и стыд Архипелага — станут его славой и честью; они не виновны, что их толкнули на злые дела деспотизм и нищета.

— Ты слишком снисходителен к своим соотечественникам, Апостоли.

Заметив, что команда ждет моих указаний, я крикнул:

— Боцману приставить назначенных людей к фальконетам и пушке, подвесить абордажные кошки на концах реев по обоим бортам!

Отдав приказ, я снова обернулся к Апостоли.

— Ты слишком суров, Джон, — ответил он, — как и все франки, ты судишь народы с точки зрения европейской цивилизации и не представляешь себе наших четырехвековых страданий; за эти четыре столетия мы лишились всего: богатства наших отцов, чести наших дочерей; лишь свобода осталась у этих морских орлов с быстрыми крыльями; они обрушиваются на жертву, а затем возвращаются в свои гнезда, свитые слишком высоко для того, чтобы гнетущий турецкий деспотизм осмелился туда добраться. Видишь ли, у любого угнетенного народа то же самое. В Испании есть герилья, в Калабрии — разбойники, в Майне — клефты, на Архипелаге — пираты. Но придет день свободы, и все станут гражданами.

Я недоверчиво улыбнулся.

— Послушай, Джон, — продолжал Апостоли, положив мне руку на плечо, — послушай, что я тебе скажу: если ты не сможешь вернуться домой, пусть Греция станет твоей матерью: она милосердна, как все, кто страдал, и щедра, как все, кто беден. Немного времени пройдет — и ты услышишь, как клич свободы пролетит от горы к горе, от острова к острову, и тогда ты станешь другом, братом, соратником людей, с которыми теперь собираешься биться, ты будешь делить с ними палатку, пить из одного стакана, делиться куском хлеба.

— И когда же придет этот благословенный час? — спросил я пророка, вещавшего с такой верой.

— Один Бог знает! — ответил мне Апостоли, поднимая глаза к небу. — Но это случится скоро, уже четыре века народ ждет, и чем больше старится гнет, тем ближе молодая свобода.

— Все сделано, капитан, — сообщил подошедший боцман, — какие будут еще указания?

— Пусть плотник или старший конопатчик, если он имеется на борту, закрепит скобами вокруг всего корабля свободно свисающие снасти. Необходимо также приготовить деревянные пробки, паклю, свинцовые просверленные пластины, а еще корзины и вещевые мешки, которые можно бросить в воду, если кто-нибудь упадет в море.

Наступило молчание: выполнялась новая команда. После того как все было сделано, увидев, что фелука приближается, а мы стоим, я крикнул наблюдавшему с фор-бом-брам-рея матросу:

— Эй, там, наверху, есть ли ветер?

— Нет, сударь, — ответил он, — ни малейшего дуновения, правда, за Скиросом встало черное облачко, но оно вряд ли принесет ветер; думаю, нам придется провести так весь день.

Я взглянул в указанную сторону и увидел всплывающее над горизонтом облако, которое напоминало риф в этом втором море, что называется небом. Забрезжила слабая надежда. В нашем положении я предпочел бы бурю бою и дорого заплатил бы за ветер.

Но пока царило полное спокойствие, море стало зеркально-гладким, и, помимо этой точки, заметной только взгляду моряка, ничто не пятнало лазури неба.

— Как вы думаете, сколько времени им понадобится, чтобы подойти к нам при таком ходе? — спросил я боцмана.

— Часа три, сударь.

— Да, да, я так и думал. Позаботьтесь, пожалуйста, поставить на палубах, баке и юте чаны с пресной водой, чтобы команда могла утолять жажду не сходя с места; у нас мало рук, хватит двух человек перетаскивать их.

— Будет сделано, сударь.

— Брат, — обратился ко мне Апостоли, — фелука меняет направление, может быть, мы ошиблись и она идет не к нам.

Я быстро схватил подзорную трубу и навел ее на фелуку; действительно, казалось, она изменила курс и пройдет позади нас в одной-двух милях, после чего, обогнув мыс, направится к Порто-Петера, древней Метимне.

— Клянусь, это правда! — воскликнул я. — Ей-Богу, Апостоли, я от всего сердца хотел бы ошибиться и покаяться перед твоими соотечественниками.

Боцман, слышавший мои слова, покачал головой, и я обернулся к нему.

— Что вы об этом думаете, старина?

— Я думаю, капитан, что они, как и мы, увидели черное облако, идущее с этой стороны, и, почуяв ветер точно морские свиньи, хотят нас отрезать от Митилини, поскольку боятся, что мы ускользнем от них, добравшись до берега.

— Вы правы, старина; не знаю, где была моя голова и почему я сразу не догадался. Да, да, ясно, чего они хотят. И ни малейшего ветерка?

— Ни малейшего! — откликнулся боцман.

— Ну что ж, положимся на Господню милость, подождем!

Мы прождали четыре часа; крюк, который пытались сделать пираты, давал нам возможность выиграть время. Они прошли почти в одном льё от кормы и, описывая полукруг со стороны правого борта, подходили к нам с левого. Их отделяло от нас около трех миль, когда впередсмотрящий закричал:

— Эй! Порыв ветра!

Я вскочил с места.

— С какой стороны ветер?

Матрос, желая быть точным, немного подождал и, почувствовав второй порыв, крикнул:

— С запада-юго-запада!

— Ну и что? — спросил Апостоли.

— А то, мой дорогой друг, что ничего хуже для нас быть не может. Это встречный ветер, и я начинаю думать, что за них сам дьявол.

— Не говори так, брат. Не время.

— Вы слышали? — спросил я боцмана-рулевого.

— Да, сударь. Отлично слышал.

— У нас остался только один выход: при первом же порыве развернуться бортом и бежать по ветру хотя бы даже туда, откуда мы идем.

— Мы не можем быстро выполнить этот маневр, сударь, и успеем получить один-два бортовых залпа; подумайте: при малейшей неполадке на мачтах они тут же настигнут нас своими проклятыми веслами.

— Вы знаете другой способ, старина?

— Нет, не знаю, — ответил боцман.

— Стало быть, вы хорошо понимаете, что нужно испробовать этот. Эй, там, наверху! — обратился я к наблюдателю. — Как ветер?

— Сударь, он усиливается!

— Джон, — закричал Апостоли, — фелука меняет направление!

Действительно, взглянув на пиратский корабль, я увидел, что он, пользуясь лишь веслами и рулем, как бы угадав наше намерение, готовился нас настичь с легкостью шлюпки.

— Вы хорошо знаете свое дело, сударь, — сказал боцман, — но и капитан этой фелуки, кажется, неплохо знает свое.

— Это не имеет значения, я надеюсь выиграть в скорости. Внимание! Все готовы?!

Команда ответила дружным криком.

— Убрать бизань и грот; поставить крюйс-марсель и грот-марсель; руль под ветер; брасопить реи передних парусов, травить шкоты кливеров, парусов на штагах и фок-мачте! Ребята, «Прекрасная левантинка» поворачивает, и скоро вы увидите, она пойдет как благонравная девица, шествующая впереди своей мамаши. А теперь поставить паруса на корме и брасопить их под прямым углом, повернуть руль, отдать шкоты кливеров и парусов на штагах! Вот так!

— Она пошла! — закричала команда. — Она пошла!

И правда, пройдя несколько минут задним ходом, наше судно двинулось вперед; благодаря двум последним поднятым парусам, оно встало по ветру и нацелилось носом на Лемнос, следуя взятому курсу. Я перевел взгляд на фелуку. Пока мы старались сдвинуться с места, там тоже не теряли времени даром и оделись парусами. Теперь оба корабля шли почти параллельно и должны были встретиться в одной точке. Самым главным для нас стала скорость; впрочем, если бы даже нам удалось избежать абордажа, обстрел был неминуем.

Мы уже настолько сблизились, что фелуку можно было рассмотреть во всех подробностях невооруженным глазом: настоящее судно-хищник, вытянутое, будто пирога, с двумя наклоненными приблизительно на три градуса к носу мачтами. Ее два латинских паруса развернули широкой стороной на рее, что был гораздо длиннее мачты. Судно несло две пушки на носу и еще двадцать четыре фальконета, установленные на планшире и поддерживаемые леерными стойками. Гребцы, чьи покрытые греческими колпаками головы были хорошо видны, сидели не на лавках, а на досках люков, упираясь ногами в другие доски, положенные поперек. Ветер был еще очень слаб, и весла давали им большое преимущество. Сколь бы мы ни старались избежать этого, нам так или иначе предстояло вступить в перестрелку с фелукой на расстоянии пистолетного выстрела.

Я отдал последние распоряжения: оттащить на правый борт три наши пушки, раздать команде и пассажирам мушкетоны, ружья, топоры и сабли, поднять на палубу несколько ящиков с патронами и перевернуть песочные часы на три или четыре склянки. Одновременно я велел дюжине матросов подняться на марсы, чтобы стрелять сверху.

Закончив приготовления, мы погрузились в тягостное торжественное молчание; темное облако у Скироса, вытянувшееся по южной части горизонта, предвещало бурю. Плотный горячий ветер дул изменчивыми порывами и порой внезапно стихал, оставляя обвисшие вдоль мачт паруса. Огромные волны, словно зародившиеся на дне пучины и поднявшиеся на поверхность, покрывали море пенистой бурной пеленой. В другое время мы тщательно следили бы за этими признаками надвигавшейся бури, но сейчас, под угрозой более серьезной опасности, оставляли их без внимания.

Мало-помалу оба корабля сближались, хотя ни у одного из них не было заметного преимущества; между ними оставалось не более мили, и мы прекрасно видели, как на палубе фелуки команда, численностью вдвое превосходившая нашу, готовилась к сражению.

Больше не оставалось никакого сомнения: это действительно были пираты и они жаждали напасть на нас. Вдруг планшир фелуки окутался дымом, и, прежде чем унесенный ветром звук долетел до нас, град картечи обрушился в море в нескольких шагах от борта нашего судна. Пираты плохо рассчитали расстояние и слишком рано открыли огонь.

— С вашего позволения, сударь, — сказал мне боцман, — эти господа приветствовали нас первыми, и я не прочь возвратить им любезность. Так вот, — продолжал он, указывая на нашу восьмифунтовую пушку, — есть тут у нас одна хорошо воспитанная девица, говорит она редко, но каждое ее слово стоит больше, чем вся эта болтовня, какой нас только что угостили.

— Так развяжите ей язык, боцман, — отозвался я, — мне, как и вам, не терпится ее услышать; полагаю, именно вы занимались ее воспитанием и в наших деликатных обстоятельствах она сделает честь своему учителю.

— Она только ждет вашего приказа, капитан; она девица весьма послушная и желает получить наставления.

— Навести орудие!

Боцман поставил пушку в середину орудийного порта и навел ее на цель.

— Огонь! — крикнул он.

Команда была выполнена мгновенно. Пламя метнулось с борта «Прелестной левантинки», и посланец смерти поразил гребцов. По воцарившемуся среди них беспорядку было легко догадаться, что выстрел достиг цели.

— Браво, боцман! — воскликнул я. — Ваша ученица творит чудеса, но, надеюсь, она на этом не остановится.

— О нет, сударь! — ответил рулевой, начавший входить во вкус. — Розалия, я дал ей это имя в честь покровительницы Палермо. Розалия, как моя покойница-матушка, если уж примется болтать, ее не остановишь. Эй вы, вам-то какое дело, что там у них творится? Порох в затравку!

Старший расчета подчинился, и над бортами фелуки поднялось новое облако дыма. За это время оба судна почти вплотную подошли друг к другу. По нашему кораблю застучали железные градины, и в тот же миг один из матросов упал с марса грот-мачты на ванты и скатился на палубу. Среди пиратов раздались радостные крики.

Но смерть, посетившая «Прекрасную левантинку», уже вернулась на борт фелуки с ядром, посланным боцманом, и радость пиратов сменилась яростными проклятиями. Выстрел, еще более удачный, чем первый, пробил фальшборт фелуки и унес двух канониров.

— Все лучше и лучше, боцман! — воскликнул я. — Но ведь у вас есть еще два фальконета, немые как лини. Разве не пора услышать их голос?

— Сейчас, синьор, сейчас, еще не пришло время резать филе. Pazienza! Pazienza[21], как говорим мы, сицилийцы; всему свое время. Всем вернуться за фальшборт! Вы что, не видите, сейчас разразится ливень!

Действительно, новый ураган огня со свистом обрушился на нас, убив одного из наших людей и двоих или троих ранив. На фелуке снова раздались крики «ура», но, как и в первый раз, их прервал тройной залп наших фальконетов и пушки. Три гребца упали, их тут же заменили, и бешеная гонка, еще более ожесточенная, чем раньше, продолжалась; главарь пиратов начинал понимать, что ему не удастся быстро настигнуть нас и взять на абордаж. Мы видели, как, стоя на юте, он отдавал команды и подбадривал гребцов. Это нас воодушевило, пришла на помощь и буря, раздались резкие удары грома, за ними последовал порыв ветра, подтолкнувший «Прекрасную левантинку».

— Мужайтесь, ребята! — закричал я. — Мужайтесь, Небо за нас, и буря словно рукой толкает «Левантинку»! До сих пор они не нанесли нам особого урона; пусть лучше ранят людей, чем корабль.

— О, всему свой черед, сударь, — снова сказал боцман, наводя пушки на цель, — настоящая пляска начнется, когда мы примемся их обгонять и они своими передними пушками пройдутся у нас от носа до кормы. Ребята, огонь!

Залпы двух кораблей слились в один, но я, озабоченный последними словами боцмана, не следил за результатом перестрелки. Услышав стоны, я бросил взгляд на палубу и увидел двух человек, корчившихся в предсмертной агонии. Я подозвал двух матросов.

— Посмотрите, кто умер, — сказал я вполголоса, — нельзя оставлять их на палубе: они мешают свободе действий и снижают дух команды; спустите их тела на нижнюю палубу и сбросьте в море с левого борта так, чтобы пираты ничего не заметили.

Матросы повиновались, а я перевел взгляд на фелуку.

Наше состязание подходило к своей критической точке, и, как я и надеялся, мы опережали противника; но корабли настолько сблизились, что сильный человек мог бы легко перебросить камень с одного борта на другой. Мне подумалось, что наступило время пустить в ход ружья, и я приказал открыть огонь; в то же мгновение раздался голос главаря пиратов, отдававшего такую же команду; началась беспрерывная перестрелка.

Между тем гребцы фелуки приналегли на весла, и она обогнала нас, но снова нам на помощь пришел ветер, и мы опять их обошли. За сорок шагов от нас в «Прекрасную левантинку» послали смертоносный залп, на который мы достойно ответили нашими тремя орудиями и ружейными выстрелами; затем противник оказался у нас в кильватере и принялся гнаться за нами.

Через мгновение мы услышали свист летящего ядра, и оно, скользнув по воде, ударило в наш ют; второе ядро прошило паруса, не причинив, впрочем, особого вреда, продырявив лишь бизань, фок и второй кливер.

— Вот и начинается игра в шары, сударь, — сказал мне боцман, — теперь берегите наши кегли!

— А вы не собираетесь оттянуть Розалию на корму, — спросил я его, — и отплатить им той же монетой?

— Так точно, сударь, так точно, мы этим, как видите, и занимаемся. Давай, бездельник! — приказал он одному из матросов (тот тряс правую руку: его мизинец был размозжен картечной пулей о жерло фальконета). — Помоги у колеса, хныкать будешь потом… Туда!

Но уже не оставалось времени перезарядить орудие, прозвучал новый залп, за ним последовал страшный треск, и со всех сторон раздался крик: «Берегитесь, капитан!»

Я поднял глаза и увидел крюйс-брам-стеньгу, перебитую над крюйс-марсом; как срубленное дерево, наклонившись над тяжестью своих парусов, она рухнула на правый борт. Вся корма покрылась парусиной, древесными обломками и канатами, а судно, лишившись двух своих основных парусов, призванных нести его с попутным ветром, замедлило ход.

— Рубите все! — закричал я изо всех сил, забыв о рупоре. — Рубите и бросайте в море!

Матросы, мгновенно оценившие опасность положения, бросились как тигры к снастям и топорами, саблями и ножами быстро отрубили до последнего каната все, что крепило крюйс-брам-стеньгу к бизань-мачте, и общими усилиями выкинули стеньгу, паруса и снасти за борт.

Несмотря на то что меры были приняты быстро, по замедленному ходу судна я понял, что абордажа не избежать; я огляделся: больших потерь мы не понесли. Трое или четверо матросов были убиты, столько же было выведено из строя; были и легкораненые, способные участвовать в бою, так что нас, готовых драться, включая пассажиров, оставалось еще двадцать пять — тридцать человек. Я отдал приказ вызвать наверх тех, кто занимался утром подготовкой зарядов, и, наклонившись к Апостоли, который не покидал меня ни на минуту, спросил:

— Брат, мы оказали им сопротивление, теперь уже поздно просить пощады; как, по-твоему, что нас ждет, если мы попадем в плен?

— Нас изрубят или повесят, — спокойно ответил юноша.

— А тебе не удастся спастись? Ведь ты тоже грек, в конце концов они твои соотечественники.

— Это лишний довод не пощадить меня. Редко оставляют в живых тех, кто умоляет об этом на одном с ними языке.

— Ты в этом уверен?

— Как в чистоте Святой Девы.

— Что ж, — ответил я, — тогда возьми у боцмана зажженный фитиль и, когда услышишь от меня «Пора!», спустись в кормовой люк и брось фитиль в пороховой погреб. Ты меня понимаешь?

— Хорошо, — ответил Апостоли, мягко и грустно улыбаясь, словно я сказал ему что-то самое обычное на свете, — я так и сделаю.

Я протянул ему руку, он бросился мне в объятия. Затем, схватив одной рукой рупор, а другой топор, я закричал изо всех сил:

— Идти бейдевинд на верхних парусах! Эй, на концах нижних реев, на юте и на баке! Всем приготовиться к абордажу! Руль по ветру!

Маневр был мгновенно выполнен, и «Прекрасная левантинка», вместо того чтобы и дальше идти с попутным ветром, замедлила ход и подставила борт фелуке, которая, приблизившись с удвоенной скоростью — ведь у нее были и паруса и гребцы, — прошла у нас почти под носом, зацепилась своим бушпритом за ванты фок-мачты и столкнулась с нашим кораблем, ударив его в бортовую часть. Столкнувшись, оба судна будто воспламенились; вверх взлетел столб дыма, прогремел взрыв, сопровождаемый таким сильным толчком, что «Прекрасная левантинка» вздрогнула всем корпусом; пираты открыли прицельный огонь из своих двенадцати фальконетов. Расстояние было так коротко, что я разглядел дым от запалов. К счастью, я успел крикнуть «Ложись!».

Те, кто последовал моему совету, спаслись, те же, кто не услышал его, были сметены картечью. Мы поднялись и увидели сквозь окутывавшее нас облако дыма, как похожие на дьяволов пираты скользили по своим реям, спускались по бушприту и перепрыгивали со своего борта на наш. Команды не отдавались, все правила были забыты; я бросился вперед и ударом топора расколол голову первому, кто встал у меня на пути.

Невозможно даже попытаться передать подробности того, что творилось тогда на борту: каждый вел свой собственный смертный бой. Отдав пистолеты Апостоли — он был слишком слаб, чтобы держать саблю или топор, — я раза два заметил, как противники падали под чьими-то ударами. Обезумев, я бросился вперед, не в силах пережить наше неминуемое поражение, но и через четверть часа этой грандиозной баталии, круша все на своем пути, чудом оставался еще жив, не получив даже легкой царапины.

И тут два пирата одновременно бросились на меня: молодой человек, лет восемнадцати, и сорокалетний мужчина. Делая мулине топором, я задел юношу выше бедра; он вскрикнул и упал. Избавившись от него, я бросился на другого, рассчитывая поразить его в голову. Но он одной рукой вцепился в рукоятку моего топора, а другой нанес мне кинжалом удар в бок, но пояс с зашитым в нем золотом смягчил его. Мы схватились врукопашную. Быстро оглядевшись и увидев, что пираты одолели нас, я громовым голосом крикнул Апостоли: «Пора!» Он тут же, словно привидение, скользнул в кормовой люк.

Пират был очень силен, ну а я был в борьбе ловок, как античный атлет. Родные братья никогда не обнимались столь крепко, встретившись после долгой разлуки, как мы, стремясь задушить друг друга; мы катались по палубе, пока не достигли пробитого при столкновении борта и, не заметив бреши, упали в море. Никто этого не увидел.

В воде руки пирата разомкнулись, я же, влекомый чувством самосохранения, которое помимо воли оберегает нас, выпустил моего врага, погрузился вглубь и вынырнул на поверхность уже на некотором расстоянии от кормы «Прекрасной левантинки». Меня удивило, почему все еще не слышно взрыва; я слишком хорошо знал Апостоли, полностью доверял ему и не сомневался, что, если он не выполнил мой приказ, стало быть, с моим бедным другом случилось несчастье. На судне хозяйничали пираты. Мне пришло на ум воспользоваться наступившими сумерками и попытаться уйти в открытое море. Я плыл наугад, движимый инстинктом, заставляющим нас отсрочить, насколько возможно, смертный час. Потом я вспомнил, что в ту минуту, когда залп фелуки разбил нашу крюйс-брам-стеньгу, мы заметили маленький остров Нео, лежавший, по моим расчетам, в двух льё к северу. Я направился к нему, стараясь как можно дольше плыть под водой, поскольку опасался, как бы пираты не заметили меня с борта, и высовывая голову, чтобы лишь набрать воздух. Впрочем, две-три пули, поднявшие брызги вокруг, свидетельствовали о том, что меня все же обнаружили, но они пролетели мимо, и вскоре я вообще оказался вне досягаемости для выстрелов.

Однако положение мое отнюдь не становилось лучше. Я считал себя достаточно опытным пловцом, чтобы в штиль легко покрыть эти два льё, но усиливалась гроза, море бурно взволновалось, над головой гремели раскаты грома, и время от времени молнии, похожие на громадных змей, озаряли все вокруг синеватым светом, отчего волны казались еще зловещее. Кроме того, движения затрудняла одежда: фустанелла[22] пропиталась водой и тянула меня на дно. Проплыв так с полчаса, я почувствовал, что силы мои слабеют и если не сбросить юбку, то я просто утону; перевернувшись на спину, я путем невероятных усилий сумел порвать шнуры, привязывающие фустанеллу, и спустить ее вдоль ног. Стало легче, и я продолжал свой путь.

Еще полчаса провел я в воде; море волновалось все больше и больше; я окончательно изнемогал и понял, что долго не протяну. Мне уже не удавалось, как при обычной погоде, рассекать волну, приходилось доверяться ей, и каждый раз, когда меня вздымало на гребень, а потом швыряло в провал, мне казалось, что я лечу в бездну. В одно из таких мгновений, когда плавучая гора подняла меня на вершину, при блеске молнии я разглядел справа, все еще очень далеко от меня, скалу острова Нео. Не имея перед собой ориентиров, я сбился с курса, и мне оставалось проплыть еще ровно столько же. Глубокое отчаяние охватило меня, положение казалось безнадежным. Я попытался сделать передышку, плывя какое-то время на спине, но непреодолимый ужас сковывал члены всякий раз, когда меня бросало вниз головой в эти глубокие темные пропасти, которые становились все глубже и глубже.

Грудь сжималась; в ушах звенело; движения становились хаотичными; у меня было инстинктивное желание позвать на помощь, хотя я хорошо понимал, что затерянного среди волн человека может услышать разве Господь Бог. Словно во сне, на меня нахлынули воспоминания: я увидел матушку, отца, Тома, мистера Стэнбоу, Джеймса, Боба, мистера Бёрка; многое совсем забытое вновь возникло в памяти и казалось видениями из другого мира. Я уже не плыл — меня швыряло с вала на вал, и не было сил сопротивляться, воля к жизни иссякла. Порой я погружался в воду и волны прокатывались у меня над головой; тогда неслыханным усилием, так, что тысячи искр сыпались из глаз, я поднимался над водой и видел черное небо, усыпанное красными звездами. Я закричал, и мне почудилось, что в ответ прозвучали чьи-то голоса.

Наконец я почувствовал, что силы окончательно оставляют меня, и, высунувшись из воды по пояс, с ужасом огляделся. Сверкнула молния, и тут при ее свете на гребне волны, почти рядом со мной, я увидел что-то похожее на утес, падающий на меня и катящийся в ту же пропасть, что и я. Прозвучало мое имя — и крик был так отчетлив, что это не могло быть галлюцинацией. Я хотел откликнуться, но вода захлестнула мне рот; какая-то веревка ударила меня по лицу, я ухватился за нее сначала зубами, потом руками, неведомая сила повлекла меня за собой, я безвольно подчинился ей, и сознание покинуло меня.

Я очнулся в каюте на борту «Прекрасной левантинки»; около моего гамака сидел Апостоли.