Приключения Джона Дэвиса

VIII

Поскольку мой отец, желая выехать из Вильямс-Хауза в самый последний момент, оставил нам на дорогу всего лишь шесть дней, мы миновали Лондон, не заезжая в него, и направились прямо к конечному пункту моего назначения. Остались позади графства Уорик, Глостер и Сомерсет, и на пятый день утром мы прибыли в Девоншир, а вечером, около пяти часов, уже достигли подножия горы Эджкамб, расположенной на западной части бухты Плимута. Пришел конец нашему пути. Отец пригласил нас выйти из кареты, указал кучеру гостиницу, где он рассчитывал остановиться; коляска двинулась дальше по большой дороге, а мы направились по тропинке, ведущей на вершину горы. Я подал руку матери, отец, опираясь на Тома, шел сзади. Поднимался я медленно; грустные мысли, казалось передавшиеся мне от матушки, томили мою душу. Глаза мои были устремлены на верхушку разрушенной башни: она как бы вырастала по мере нашего приближения к ней. Внезапно я взглянул вниз и у меня из груди вырвался крик удивления и восторга. Передо мной было море.

Море, прообраз величия и бесконечности; море, вечное зеркало, которое ничто не в состоянии разбить или заставить потускнеть; гладкая поверхность, остающаяся неизменной со дня сотворения мира, тогда как твердь, старясь, словно человек, попеременно кутается то в гул, то в безмолвие, одевается нивами или пустынями, покрывается городами или руинами; и вот я увидел это море в первый раз. Точно кокетка, оно явилось мне в самом прекрасном своем обличии, в любовном трепете, посылая золотые волны навстречу заходящему солнцу. Постояв какое-то время в глубоком и молчаливом созерцании, я в этой общей, совершенно захватившей меня картине начал различать отдельные подробности. Хотя с нашего места море казалось спокойным и гладким как зеркало, широкая полоса пены, похожая на кайму расстеленного вдоль берега покрывала, набегая и вновь откатываясь, выдавала вечное и могучее дыхание старого океана. Перед нами между двумя высокими мысами раскинулась бухта; чуть налево виднелся маленький остров Святого Николая, а под нашими ногами простирался город Плимут — с тысячами дрожащих мачт, похожих на безлиственный лес, со множеством кораблей, которые, посылая свой привет земле, входили и выходили из порта, где бурлила жизнь, все было в движении и слышался слившийся в единый гул стук деревянных молотков и пение матросов, который доносился до нас ветром, напоенным ароматами моря.

Мы стояли, и на лице у каждого отражались волновавшие его сердце чувства: отец и Том радовались встрече со старым своим властелином; я был потрясен новым знакомством; мать же была напугана, будто она оказалась перед лицом врага. После нескольких минут созерцания моря отец принялся отыскивать взглядом в порту, хорошо видимом с высоты горы, судно, которое должно было увезти меня далеко от него. Опытным взором моряка, узнающего один корабль среди тысячи других, как пастух узнает барана в стаде овец, он различил «Трезубец» — покачивающийся на якоре красивый семидесятичетырехпушечный линейный корабль, гордый своим королевским флагом и тройным рядом орудий. Командовал этим судном, как мы уже говорили, капитан Стэнбоу — отличный моряк, старый боевой товарищ моего отца. Когда назавтра, в день, назначенный для моего вступления в должность, мы поднялись на борт «Трезубца», сэр Эдуард был принят не только как друг, но и как высший по званию. Вспомним, что, уходя в отставку, он получил чин контр-адмирала. Капитан Стэнбоу настоял, чтобы отец, матушка и я остались у него на ужин; Том же испросил позволения отужинать с матросами, выпившими в его честь двойную порцию вина и рома. Таким образом, прибытие мое на «Трезубец» стало праздником, надолго оставшимся в наших сердцах, и, подобно древнему римлянину, я взошел на корабль при счастливых предзнаменованиях.

Вечером, видя слезы, катившиеся из глаз матушки, несмотря на все ее усилия сдержать их, капитан разрешил мне провести еще одну ночь с семьей, но с непременным условием быть на борту ровно в десять утра. В подобных обстоятельствах несколько мгновений кажутся вечностью, и мать моя благодарила капитана, словно каждая подаренная ей минута была драгоценным камнем.

На следующий день в девять часов мы направились в порт. Шлюпка с «Трезубца» ожидала меня. Ночью прибыл новый губернатор Гибралтара, которого мы должны были переправить на место, и привез предписание поднять паруса 1 октября. Наступил тяжелый миг расставания, однако матушка перенесла его лучше, чем мы ожидали; что же касается отца и Тома, то сначала они пытались держаться стоически, но, когда подошла минута прощания, эти мужчины, не пролившие, может быть, за всю свою жизнь ни единой слезинки, разрыдались как женщины. Я понял, что должен положить конец тягостной сцене, и, обняв в последний раз добрую мою мать, прыгнул в шлюпку, а она в ту же секунду, словно для того чтобы отчалить, ждала только моего толчка, легко заскользила по воде и двинулась к кораблю. Те, кого я покидал, недвижно стояли на берегу и провожали меня взглядом, пока я не поднялся на борт. Я поднял руку в прощальном приветствии, мать моя в ответ помахала мне платком, и я спустился к капитану, ранее предупредившему меня, что ему нужно поговорить со мною. Я нашел его в каюте вместе с лейтенантом. Перед ними лежала поразительно точно выполненная карта окрестностей Плимута с указанием всех деревень, дорог, рощ и перелесков. Услышав шум отворяемой двери, капитан поднял голову и узнал меня.

— А, это вы! Я вас ждал, — дружески улыбаясь, встретил он меня.

— Выпадет ли мне счастье, капитан, — спросил я, — оказаться вам чем-то полезным в день моего прибытия? О подобной удаче я не смел даже мечтать и возблагодарю за нее Небо.

— Быть может, — промолвил капитан. — Идите сюда и посмотрите.

Я подошел и устремил взгляд на карту.

— Видите ли вы эту деревню?

— Уэлсмут?

— Да.

— Какое до нее расстояние, по вашему мнению?

— Судя по масштабу, около восьми миль.

— Правильно. Вы, стало быть, знаете эту деревню?

— Я даже не знал, что она существует.

— Однако, располагая топографическими данными, а они у вас перед глазами, смогли бы вы пройти к ней от города, не сбившись с дороги?

— Безусловно.

— Хорошо. Это все, что требуется. Будьте готовы к шести часам. В момент отбытия мистер Бёрк скажет вам остальное.

— Слушаюсь, капитан.

Я отдал честь капитану и лейтенанту и снова поднялся на палубу. Мой первый взгляд устремился к той части порта, где я оставил все, что любил на этом свете. Там царило прежнее оживление, только больше не было тех, кого я искал. Итак, свершилось! Я оставлял позади себя часть своей жизни — свою юность, и смотрел как бы через полуоткрытую дверь в прошлое, в полное нежности путешествие средь свежих лугов, под лучами весеннего солнца, когда я был обласкан любовью всех окружавших меня. Теперь эта дверь захлопнулась и распахнулась новая, выводящая меня на суровый путь будущего.

Я стоял глубоко погруженный в свои мысли, глядя на берег и грустно опершись о фок-мачту, когда почувствовал, что кто-то положил мне руку на плечо. Это оказался один из моих будущих товарищей, юноша лет шестнадцати-семнадцати, уже три года служивший его британскому величеству. Я отдал ему честь, и он, ответив мне с характерной для английских моряков вежливостью и полушутливо улыбаясь, сказал:

— Мистер Джон, капитан поручил мне показать вам весь корабль, от грот-брам-стеньги до порохового погреба. Поскольку вам, по всей вероятности, предстоит провести на борту «Трезубца» несколько лет, возможно, вы не будете против познакомиться с ним поближе.

— Хотя я не думаю, сударь, чтобы «Трезубец» существенно отличался от других семидесятичетырехпушечных судов и в загрузке его трюма вряд ли есть что-то особенное, я с удовольствием ознакомлюсь с ним в вашем обществе, которым надеюсь пользоваться все время своего пребывания на корабле, сколь бы долгим оно ни было. Вам уже известно мое имя, могу ли я осведомиться о вашем, чтобы знать, кому буду обязан первым уроком?

— Меня зовут Джеймс Булвер; три года назад я окончил морское училище в Лондоне и с тех пор проделал два плавания: одно к мысу Норд, другое — в Калькутту. Вы, вероятно, тоже окончили какую-нибудь специальную школу?

— Нет, сударь, — ответил я. — Я окончил колледж в Хэрроу-на-Холме и лишь позавчера впервые увидел море.

Джеймс не мог скрыть улыбку:

— Тогда я, по крайней мере, не буду бояться наскучить вам. То, что вам предстоит увидеть, будет для вас ново и любопытно.

В знак согласия я поклонился и приготовился следовать за моим проводником. Мы спустились по трапу около бизань-мачты; сначала Джеймс привел меня на вторую палубу, где показал мне кают-компанию, имевшую двадцать — двадцать два фута длины, и обратил мое внимание на то, что она заканчивается перегородкой, разбиравшейся во время боя. За ней в большом отсеке располагались шесть каморок из холста, также убиравшихся по тревоге, — это были наши спальни. У входа находился кубрик морских пехотинцев, рядом — буфетная, кладовая для мяса, далее под полубаком — кухни с большими плитами и отдельная маленькая плита для стола капитана, а по обеим сторонам по правому и левому борту тянулась великолепная батарея из тридцати восемнадцатифунтовых пушек.

Со второй палубы мы спустились на первую и осмотрели ее с такой же тщательностью. Там располагались констапельская, каюты корабельного писаря, старшего канонира, врача, священника, а под балками висели гамаки матросов. Двадцать восемь тридцатифунтовых пушек стояли на лафетах с талями и другими приспособлениями. Затем по трапу мы спустились на нижнюю палубу к проходам, откуда можно было наблюдать во время сражения, не пробило ли вражеское ядро корпус на уровне ватерлинии, и в этом случае быстро заделать пробоину специально приготовленными затычками. Затем мы посетили кладовые для хлеба, вина и овощей, а также заглянули в каюту штурмана, приемную врача, плотницкую мастерскую и, наконец, в яму, в которой хранились канаты и которая служила одновременно и карцером. С таким же благоговением был осмотрен и трюм.

Джеймс не ошибся: хотя все увиденное и не было мне в новинку (как он думал вначале), все же мое любопытство было возбуждено. Кроме определенных различий, существующих между бригом и линейным кораблем, общее устройство судна было мне уже знакомо, но, когда я сравнивал его с тем, что видел до сих пор, все представало предо мной как бы в колоссально увеличенных размерах и я чувствовал себя Гулливером, попавшим в страну великанов. Мы вновь поднялись на палубу, и Джеймс уже готовился провести меня по рангоуту, как до этого провел внутри судна, но тут колокол ударил к ужину, призывая нас к крайне важному делу; нельзя было терять ни минуты, и мы тотчас же спустились в каюту, где нас ожидали четверо юношей нашего возраста.

Тот, кто когда-либо ступал на борт английского военного судна, знает, что такое ужин гардемарина: кусок недожаренной говядины, вареная картошка в мундире и темноватая тягучая жидкость, претендующая называться портером. Все это ставилось на колченогий стол, покрытый куском ткани (он служил одновременно скатертью и салфеткой, и меняли его раз в неделю). Так обычно начинали свой путь будущие Нельсоны и Хоу. К счастью, мое пребывание в колледже подготовило меня ко всему, и я, приняв участие в трапезе, по-мужски отвоевал свою порцию с необычайным рвением, получив почти столько же еды, что и мои товарищи, чем несказанно огорчил их, ведь они так надеялись увеличить полагающиеся им пять порций за счет шестой!

После ужина Джеймс, видимо для улучшения пищеварения, вместо обещанной прогулки на свежем воздухе предложил сыграть в карты. Был день выдачи жалованья, у всех в кошельках завелись деньги, и его предложение приняли без возражений. Я же, испытывая уже тогда беспредельное отвращение к карточной игре (с возрастом оно только усилилось), извинился, что не смогу отдать должное оказанной мне чести, и вновь поднялся на палубу. Стояла прекрасная погода, дул наиболее благоприятный для нас вест-норд-вест, и по всему судну шли приготовления к отплытию, заметные, пожалуй, только глазу моряка. Капитан прохаживался по правому борту юта, останавливаясь время от времени, чтобы не упустить что-либо из виду, а затем снова, шагая размеренно, как часовой, возобновлял свою прогулку. На левом борту старший помощник капитана действовал более активно; правда, его участие в общей работе сводилось к отрывистым словам и повелительным жестам.

Достаточно было увидеть этих двух человек, чтобы убедиться, насколько различны их характеры. Мистер Стэнбоу, пожилой человек лет шестидесяти-шестидесяти пяти, принадлежал к английской аристократии и демонстрировал сильную привязанность к традициям, которая еще укрепилась во время его трех- или четырехлетнего пребывания во Франции. Он был несколько медлителен от природы, и это особенно проявлялось, когда ему предстояло кого-нибудь наказать. Прежде чем вынести решение, он долго мял пальцами щепотку испанского табака, преодолевая себя, жалея провинившегося и все не решаясь произнести приговор. Эта черта характера придавала его суждениям оттенок сомнений и колебаний, и хотя он никогда не наказывал напрасно или несправедливо, но редко наказывал вовремя. Никакие усилия не помогли ему преодолеть природную доброту, столь привлекательную в мирной жизни, но столь опасную на морской службе. На корабле — в этой плавучей тюрьме, где лишь несколько досок отделяют жизнь от смерти и миг от вечности, — свои особые обычаи и люди особого склада; здесь царят иные законы и принят иной кодекс чести. Матрос одновременно и выше и ниже обычного человека: он щедрее, отважнее, величественнее, но и страшнее. Он живет в постоянной близости смерти, и опасность, выявляя его добрые свойства, делает заметнее и дурные. Матрос как лев — либо он ласкается к хозяину, либо разрывает его на части. Поэтому, чтобы поощрить или держать в узде этих суровых сыновей океана, нужна иная побудительная сила, чем для управления слабыми сынами земли. Насильственные способы принуждения были совсем несвойственны нашему почтенному и доброму капитану. Однако следует признать, что в сражениях и бурях от его слабости не оставалось и следа: он выпрямлялся во весь рост, голос его звучал громко и твердо, а глаза, обретая юношескую живость, метали настоящие молнии. Когда же опасность проходила, им вновь овладевала апатичная мягкость, являвшаяся — это признавали даже недруги мистера Стэнбоу — его единственным недостатком.

Мистер Бёрк являл собою столь разительную противоположность нарисованному нами портрету, что можно сказать, будто Провидение, соединив этих двух людей на одном корабле, стремилось победить мягкость строгостью. Возраст старшего помощника колебался между тридцатью шестью и сорока годами. Родом он был из Манчестера. Родители его принадлежали к низшим слоям общества, но пожелали дать сыну образование лучше, чем получили сами. Во имя этого они уже успели принести некоторые жертвы, но вскоре скончались — один через полгода после другого. Ребенок, содержавшийся в пансионе только благодаря их труду, остался один на свете; не нашлось никого, кто захотел бы помочь ему продолжить учение. Слишком юный, чтобы обрести какую-либо профессию, он, оставшись недоучкой, отправился в плавание на линейном корабле. Бёрк на себе испытал всю жестокость военной дисциплины и, пройдя путь от низших чинов до своего нынешнего положения, сам стал безжалостным. В противоположность суду капитана Стэнбоу, суд мистера Бёрка походил на своего рода мщение. Старший помощник словно бы вымещал на тех несчастных, кого он наказывал — разумеется, за дело, — все несправедливости, какие ему пришлось вынести самому. Впрочем, замечалось и еще одно существенное различие между ним и его достойным командиром: во время сражений и бурь мистер Бёрк бывал подвержен странным колебаниям, будто ему казалось, что происхождение изначально лишало его права повелевать людьми и силы вступать в борение со стихиями. Однако, пока длился огонь или ветер, он первым встречал грудью удары, первым бросался выполнять маневр, и никому не пришло бы в голову обвинить его в том, что он уклоняется от строгого выполнения воинского долга; но бледность лица, легкое дрожание голоса выдавали его внутреннее состояние, которое ему ни разу не удалось скрыть от своих подчиненных, и это наводило на мысль, что его мужество было не врожденным свойством натуры, а достигалось лишь воспитанием силы воли.

Этих двух человек (каждый из них занимал на юте место, отведенное морской иерархией их рангу), казалось, гораздо более отдаляла друг от друга естественная антипатия, чем служебное положение. Хотя капитан и обращался к лейтенанту столь же вежливо и предупредительно, как и к остальным членам экипажа, голос его при этом был лишен той характерной для него благожелательности, за которую его любили подчиненные. Со своей стороны, Бёрк, неукоснительно выполняя приказы капитана, принимал их с какой-то сумрачной настороженностью, как бы неохотно; команда же, напротив, подчинялась им с радостной готовностью.

Однако при сколько-нибудь значительных событиях они немедленно объединялись. Так было в то время, когда я ступил на корабль: накануне во время вечерней поверки обнаружилось, что на борту недостает семерых человек.

Первой мыслью капитана было, что весельчаки, известные своей приверженностью к джину, просто засиделись за столиком в каком-нибудь кабачке, и все ограничится лишь наказанием провести три-четыре часа на грот-вантах. Но, услышав это предположение, подсказанное капитану Стэнбоу его природной добротой, мистер Бёрк с сомнением покачал головой; когда же дувший с берега ночной ветер не принес никаких известий о пропавших, мистер Стэнбоу признал, сколь ни был он склонен к снисходительности, что, как и полагал старший помощник, дело принимает серьезный оборот.

В те времена дезертирство было довольно частым явлением на кораблях его британского величества, откуда матросы бежали на суда Индийской компании, где им предлагалось содержание, которое было лучше того, что предоставлялось господами лордами Адмиралтейства (как правило, вообще не сообщавшими заранее об условиях найма). Если же был уже отдан приказ выйти в открытое море (ибо и кораблю приходится подчиняться попутному ветру), оказывалось практически невозможным дождаться, чтобы дезертиры возвратились добровольно или принудительно. В подобных случаях прибегали к хитроумному средству принудительной вербовки: следовало просто отправиться в первую попавшуюся таверну и набрать там нужное количество людей. Но тут уж приходилось довольствоваться кем попало. Среди сбежавших с нашего корабля было три-четыре опытнейших матроса, поэтому мистер Стэнбоу решил сначала приложить все возможные усилия, чтобы вернуть беглецов обратно.

Во всех портах Англии, либо в самом городе, либо в одной из окрестных деревушек существуют один-два дома под вывеской таверны, настоящее предназначение которых укрывать дезертиров. Поскольку они известны всем экипажам, то подозрение прежде всего падает на них, и, как только выясняется, что с того или иного корабля исчезли матросы, именно туда в первую очередь направляются на поиски сбежавших. Но достопочтенные хозяева этих домов, зная о предстоящем посещении вооруженных людей, со своей стороны принимают меры предосторожности. Получается что-то вроде дела с контрабандой, когда таможенники чаще всего остаются одураченными. Мистер Бёрк прекрасно это знал, и, хотя командование подобной экспедицией не входило в круг его обязанностей, он решил сам взяться за дело и лично продумал все детали, одобренные затем капитаном.

Утром пятнадцать самых старых матросов «Трезубца» были призваны на совет с капитаном и старшим помощником, причем на этот раз наибольший вес имело мнение подчиненных, а не их командиров. Действительно, в подобных делах матросы лучше разбираются, и сведения можно получить только от них, хотя общее командование и остается за офицерами. Все сошлись на том, что беглецы, скорее всего, укрылись в таверне «Зеленый Эрин», почтенном доме, принадлежащем ирландцу по имени Джемми. Дом стоял в деревушке Уэлсмут, расположенной приблизительно в восьми милях от побережья. Туда-то и решил отправиться наш отряд.

Кроме того, для большего успеха задуманного было предложено предварительно выслать лазутчика, который под благовидным предлогом проник бы в таверну метра Джемми и разузнал бы, где скрываются дезертиры: они, вероятно, уже приняли меры предосторожности, поскольку время отплытия «Трезубца» приближалось и они должны были понимать, что идет розыск их уважаемых особ.

Но здесь совещавшиеся столкнулись с серьезным затруднением: если в разведку отправится матрос, ему дорого обойдется это впоследствии; офицера же, как бы он ни переоделся, легко узнают либо мистер Джемми, либо дезертиры. Собравшиеся долго ломали голову над тем, как им поступить, и тут мистеру Бёрку пришло на ум доверить эту миссию мне: я только что прибыл на корабль, меня никто не знает, я не вызову подозрений и, если обладаю хотя бы четвертью той сообразительности, какую заранее приписывает мне добрый капитан, то непременно смогу добиться нужных результатов. Вот почему капитан Стэнбоу задавал мне раньше эти странные, на первый взгляд, вопросы и в заключение рекомендовал следовать распоряжениям мистера Бёрка.

Около пяти часов за мной пришли и сообщили, что старший помощник ждет меня в своей каюте. Я поспешил явиться на зов; кратко рассказав мне суть дела, он достал из сундука рубашку, брюки и матросскую куртку и предложил мне переодеться, сменив на эту робу мой мундир гардемарина. В глубине сердца я испытывал отвращение к роли, навязанной мне в предстоящей трагикомедии, но пришлось подчиниться: мистер Бёрк ссылался на дисциплину, а все знают, что на английских военных кораблях она весьма строга; кроме того, я уже упоминал, что старший помощник был из тех, кто не терпит возражений, даже в самой почтительной форме. Итак, не тратя времени на бессмысленные споры, я сбросил свой красивый мундир гардемарина и, надев широкие штаны, красную фланелевую рубашку, синий колпак и приложив собственные способности к перевоплощению, приобрел вид негодяя, вполне подходивший для задуманного предприятия.

Едва я закончил переодевание, как мы вместе с мистером Бёрком и пятнадцатью матросами, принимавшими участие в утреннем совете, спустились в шлюпку. Через десять минут она доставила нас в Плимут. Идти всем вместе по городу было невозможно — нас бы непременно заметили и передали бы сигнал тревоги в Уэлсмут, — поэтому мы расстались в порту и сговорились встретиться через десять минут у придорожного дерева, которое одиноко стояло на холме и было видно с рейда; через четверть часа мы сделали перекличку: все были в сборе.

Мистер Бёрк заранее продумал план кампании, и, когда настало время приступить к его выполнению, он оказал мне честь и сам разъяснил все необходимые подробности: я как можно скорее, чуть ли не бегом, добираюсь до деревни Уэлсмут, остальные следуют за мной обычным шагом, так что я на час опережаю их. Они должны ждать меня до полуночи в лачуге, расположенной на расстоянии ружейного выстрела от деревни. Если к назначенному часу я там не появляюсь, это будет означать, что меня либо убили, либо взяли в плен; в таком случае им предстояло немедленно отправиться в «Зеленый Эрин», чтобы освободить меня или отомстить за мою гибель.

Миссия была действительно опасной, и это сильно возвысило ее в моих глазах, хотя в глубине смущенной души я ощущал, что порученное мне дело было делом шакала, а не льва. Однако при этом я подвергал опасности свою жизнь: завязывалась борьба, в которой необходимо было добиться победы, а победа оправдывает все — это талисман, превращающий свинец в золото.

На часах в Плимуте пробило семь; моим товарищам требовалось, по меньшей мере, полтора часа, чтобы добраться до Уэлсмута, так что я распрощался с ними и даже мистер Бёрк смягчил жесткий тон своего голоса, желая мне удачи. Я ушел.

Наступали туманные месяцы осени; погода стояла пасмурная, и низкие тучи бесшумными волнами проплывали чуть не в нескольких футах над головой. Время от времени резкие порывы ветра гнули придорожные деревья, унося последние листья, хлеставшие меня по лицу. Скрытая за облаками луна струила сквозь них рассеянный свет, окрашивая окрестные предметы серым, болезненным цветом; временами начинался проливной дождь, переходил в моросящий и снова низвергался потоками; пройдя две мили, я совершенно замерз, хотя с меня градом катился пот. Я шел или, скорее, бежал в мрачном безмолвии, нарушаемом лишь стенаниями земли и слезами неба. Никогда до этого в моей жизни не было более печальной ночи.

За полтора часа я ни разу не приостановился отдохнуть и шагал, не чувствуя ни малейшего утомления, настолько эта мрачная темнота и мысли о предстоящем деле заполнили мою душу, заставляя забыть об усталости. Наконец, показались первые огни Уэлсмута. Пришлось задержаться, поскольку надо было сориентироваться: чтобы не вызвать подозрений, мне надлежало следовать прямо в таверну метра Джемми, не расспрашивая о дороге, ибо все беглые матросы должны были хорошо знать ее. С места, где я стоял, было видно лишь скопление домов, но я все же решился войти в деревню, надеясь, что какая-нибудь примета укажет мне верное направление. В самом деле, скоро в конце улицы блеснул фонарь, о котором как о путеводном маяке мне говорили наши матросы. Я решительно подошел к нему, готовый, если надо, поплатиться головой.

Внешний вид таверны метра Джемми, во всяком случае, точно соответствовал ее назначению: она выглядела как настоящий притон. В нее, как в застенок, вела узкая и низкая дверь, в которой на высоте человеческого роста было прорезано зарешеченное отверстие, называемое на жаргоне завсегдатаев «шпионской дырой»: через нее хозяин легко распознавал своего посетителя. Я приблизился и поглядел в это отверстие, но в нем можно было увидеть только темное, похожее на подвал помещение и различить лишь сочившиеся сквозь дверные щели полоски света, указывавшие на то, что освещена, по крайней мере, соседняя комната.

— Эй, кто-нибудь! — крикнул я и громко застучал в дверь.

Но слова мои и стук остались без ответа. Подождав с минуту, я крикнул еще раз, и снова безуспешно. Решив, что это ложная дверь, помещенная здесь ради архитектурной симметрии, я отступил на несколько шагов от этого странного дома и посмотрел, нет ли какой-нибудь иной возможности проникнуть в него, но окна были наглухо закрыты, и мне снова пришлось вернуться к двери. В третий раз я приблизил голову к отверстию, но вдруг замер в нескольких дюймах от решетки: чья-то голова, прижавшись к прутьям, разглядывала меня с другой стороны.

— Наконец-то! — воскликнул я. — Слава Богу!

— Кто вы? Что вам нужно? — спросил нежный голос, какого я никак не ожидал здесь услышать. По всей вероятности, он принадлежал молодой девушке.

— Кто я такой, милое дитя? — переспросил я, стараясь, чтобы мой фальцет звучал так же ласково. — Я бедный матрос, и, если вы откажете мне в ночлеге, я, по всей вероятности, попаду в тюрьму.

— С какого вы корабля?

— С «Борея», отплывающего завтра утром.

— Входите, — сказала девушка, приоткрывая дверь ровно на ширину моего тела, так что даже колибри не протиснулась бы вместе со мной, и тут же закрыла ее на два огромных засова и деревянный брус.

Услышав позади скрип этих гарантов внутренней безопасности, я ощутил, признаюсь, холодный пот на лбу. Впрочем, отступать было некуда; девушка отворила следующую дверь, и я оказался в полосе света. Мои глаза, обежав взглядом комнату, тут же остановились на мистере Джемми, чья внешность отнюдь не успокоила бы человека, настроенного менее решительно, чем я. Передо мной стоял громила примерно шести футов роста, с рыжими волосами и рыжими бровями; время от времени лицо его скрывали клубы трубочного дыма, через которые проблескивали глаза, привыкшие, казалось, читать в глубине души того, на кого они смотрели.

— Отец, — сказала девушка, — это бедный парень в бегах. Он просит у вас гостеприимства на нынешнюю ночь.

— Кто ты? — спросил после некоторого молчания Джемми с акцентом, сразу же выдавшим в нем ирландца.

— Как кто? — отозвался я на манстерском диалекте, которым владел в совершенстве, ведь моя мать была родом из Лимерика. — Черт возьми! Мистер Джемми, сдается, что уж вам-то мне этого объяснять не к чему!

— Верно! — вскричал хозяин «Зеленого Эрина», в безотчетном порыве вскакивая со стула: услышав родное наречие своего острова, он не смог совладать с собою. — Ирландец?

— И чистокровный, — подтвердил я.

— Тогда будь желанным гостем, — произнес он, протягивая мне руку.

Я тотчас сделал шаг вперед, чтобы ответить на честь, оказанную мне хозяином, но он остановил меня: казалось, какая-то внезапно мелькнувшая мысль заставила его пожалеть о своей излишней доверчивости.

— Если ты ирландец, — сказал он, заложив руки за спину и снова сверля меня демоническим взглядом, — ты должен быть католиком?

— Как святой Патрик, — ответил я.

— Сейчас посмотрим, — произнес мистер Джемми.

При этих словах, сильно взволновавших меня, он подошел к шкафу, достал оттуда книгу и раскрыл ее.

— In nomine Patris et Filii et Spiritus sancti[3], — прочел он.

В полном изумлении я посмотрел на него.

— Отвечай! — потребовал он. — Отвечай: если ты и вправду католик, то должен знать службу.

Я сразу все понял и вспомнил, как в детстве играл с молитвенником миссис Дэнисон, украшенным фигурами святых.

— Amen![4] — отозвался я.

— Introibo ad altare Dei[5], — продолжал мой экзаменатор.

— Dei qui laetificat juventutem meam[6], — ответил я столь же уверенно.

— Dominus vobiscum![7] — провозгласил кабатчик.

Он поднял руки и повернулся, как священник, закончивший богослужение.

Но я уже исчерпал все свои познания в латыни и молчал; мистер Джемми остановился и, положив руку на ключ от шкафа, ждал последнего ответа, желая вынести обо мне окончательное суждение.

— Et cum spiritu tuo![8] — шепотом подсказала мне девушка.

— Et cum spiritu tuo! — прокричал я во всю мощь легких.

— Браво! — ответил Джемми, обернувшись. — Ты, выходит, брат. Так чего же ты хочешь, что тебе нужно? Попроси, и все будет сделано, если, конечно, у тебя есть деньги.

— О, денег у меня хватит, — уверил я его и позвенел монетами в кошельке.

— В таком случае, слава Господу и святому Патрику, мальчик мой! — вскричал достойный хозяин «Зеленого Эрина». — Ты пришел вовремя и попадешь на свадьбу.

— На свадьбу? — удивленно переспросил я.

— Прямехонько. Ты знаешь Боба?

— Боба? Конечно, знаю.

— Ну, так он женится.

— Ах, он женится?

— В это самое время.

— Но ведь он не один здесь с «Трезубца»? — спросил я.

— Их семеро, друг мой, ровнехонько семеро, столько же, сколько смертных грехов.

— И где же я смог бы к ним присоединиться?

— В церкви, сынок; я тебя провожу.

— О, не беспокойтесь, мистер Джемми. Я и сам доберусь.

— О да, вертясь на улице, как раз чтобы угодить в лапы шпионов его британского величества? Нет, нет. Иди сюда, иди, мальчик мой.

— Значит, у вас есть проход в церковь?

— Да. У нас механика не хуже, чем в театре Друри-Лейн, где делают двадцать пять устройств для одного представления. Иди, иди.

И мистер Джемми схватил меня за руку, вполне дружелюбно, но с такой силой, что при всем желании я не смог бы вырваться. Однако мне вовсе не нужно было идти в церковь: у меня не было ни малейшего желания очутиться лицом к лицу с нашими дезертирами. Инстинктивным движением я положил руку на спрятанный под красной рубахой кортик, но, не в силах сопротивляться влекущей меня железной руке, следовал за своим ужасным провожатым, решившись, не отступая ни перед чем, действовать согласно обстоятельствам, ведь, возможно, вся моя морская карьера зависела от моего поведения в этом опасном предприятии.

Мы прошли через две или три комнаты; в одной из них стоял накрытый стол, скорее обильный, чем изысканный, затем спустились в подобие темного подвала; не отпуская меня, Джемми продолжал идти на ощупь, пока наконец, после некоторого колебания, не открыл дверь. Я почувствовал дуновение свежего воздуха, а нога моя споткнулась о лестницу. Едва я поднялся на несколько ступенек, как капли дождя защекотали меня по лицу и, подняв глаза, я увидел перед собой небо. Оглядевшись вокруг, я понял, что мы находились на кладбище; в конце его темной и бесформенной тенью возвышалась церковь; в стене ее, напоминая пылающие глаза, светились два окна. Наступала самая опасная минута. Я наполовину вытащил кортик и собрался продолжать путь, как вдруг Джемми остановился.

— Теперь ступай сам, мальчик мой, не бойся, тут не заблудишься. Мне надо вернуться к столу. Придешь вместе с новобрачными, прибор для тебя я поставлю.

Тотчас железные оковы, сжимавшие мою руку, ослабли, и, не дав мне вымолвить слова, мистер Джемми пустился обратно той же самой дорогой, которую мы только что проделали вместе. Он исчез под сводом с быстротой, показывающей, что достойный хозяин «Зеленого Эрина» давно привык пользоваться своей лазейкой.

Оставшись один, я, вместо того чтобы идти к церкви, остановился и возблагодарил Бога за то, что мистеру Джемми не пришла в голову мысль проводить меня до цели. Глаза мои стали привыкать к темноте, и я заметил, что ограда была не очень высокой. Это позволяло мне выйти отсюда, минуя церковь. Я подбежал к самой близкой ко мне стене и по ее выступам и неровностям тотчас залез на нее; оставалось только спрыгнуть вниз, что я и проделал, спокойно опустившись посреди маленькой безлюдной улицы.

Точно определить место, куда я попал, было трудно, пришлось ориентироваться по ветру. Всю дорогу он дул мне в лицо, стало быть, предстояло лишь повернуться к нему спиной, и тогда я не собьюсь с пути. Так я и сделал. Дойдя до конца деревни, я увидел по левой стороне дороги, ведущей от Плимута к Уэлсмуту, деревья, похожие на огромные черные призраки; шагах в двадцати пяти от них стояла лачуга, куда я и направился. Наши люди уже пришли туда. Нельзя было терять ни мгновения. Я рассказал им о том, что произошло. Мы разделились на две группы и быстрым маршем вошли в Уэлсмут так тихо, что напоминали скорее бесплотных духов, чем живых людей. Дойдя до конца улицы, где стояла таверна Джемми, я одной рукой показал лейтенанту Бёрку фонарь над ее входом, а другой — на церковную звонницу (ее черная острая игла рисовалась в небе) и спросил у него, какой из групп я буду командовать. Так как я уже был знаком с этим местом, он доверил мне ту, что должна была захватить таверну. Она состояла из шести человек. Сам он во главе девяти других направился к церкви. Церковь и таверна стояли на одном расстоянии от того места, где мы находились, и было ясно, что если мы будем двигаться одинаково быстро, то нападем на них одновременно. В этом-то и состояло самое главное в нашем замысле: как только мы подойдем к нашим дезертирам со стороны таверны и со стороны церкви, они уже не смогут ускользнуть от нас.

Подойдя к двери, я решил поступить так же, как в первый раз, когда, как известно, все завершилось успехом. Приказав своим людям прижаться к стене, я постучал по решетке, чтобы мы смогли войти в дом мистера Джемми, не ломая двери. Но внутри царило глубокое молчание, и стало понятно, что от мирного пути придется отказаться. Итак, я приказал двум матросам, предусмотрительно запасшимся топорами, выбить дверь, что они и исполнили в одно мгновение, несмотря на ее засовы и поперечный брус на ней, и мы ворвались под первый свод.

Вторая дверь была заперта, и ее тоже пришлось ломать. Она была не столь массивна, и это заняло совсем немного времени. Мы очутились в комнате, где Джемми устроил мне экзамен по церковной службе. Здесь было темно. Я подошел к очагу; его только что погасили, залив водой. Один из наших людей высек огонь из огнива, но напрасно мы стали искать лампу или свечу. Я вспомнил о фонаре и побежал к двери, чтобы снять его. Он не горел. Без сомнения, хозяев и гостей предупредили и они притаились, намереваясь оказать серьезное сопротивление. Когда я вернулся, комната была освещена: у канонира третьей батареи левого борта случайно оказался фитиль и он зажег его. Но время терять нельзя было, так как фитиль горит лишь несколько секунд; я схватил его и бросился в соседнее помещение с криком:

— Следуйте за мной!

Мы пересекли вторую комнату, потом столовую, где наши люди бросали на стол не поддающиеся описанию взгляды. Наконец, в тот самый миг, когда фитиль погас, я добрался до двери в подвал. Она была заперта, но, видимо, уже некогда было забаррикадировать ее, как остальные, и, протянув руку, я наткнулся на ключ. Поскольку дорога, пройденная полчаса назад, была мне знакома, я вошел первым, нащупывая ногой лестницу, вытянув вперед руки и сдерживая дыхание. Тогда, с Джемми, я пересчитал ступеньки — их было десять; теперь я снова их пересчитал, дошел до последней и повернул направо. Но едва мне удалось сделать несколько шагов, как чей-то голос прошептал мне на ухо: «Предатель!» — и тотчас словно камень рухнул со свода прямо мне на голову, перед глазами замелькали миллионы искр, я вскрикнул и упал без сознания.

Очнувшись, я увидел себя в своем гамаке и по движению корабля понял, что мы отплываем. Свалился я оттого, что мой приятель, хозяин «Зеленого Эрина», нанес мне крепкий удар кулаком, что, впрочем, нисколько не помешало успеху экспедиции. Лейтенант Бёрк ворвался со своими матросами в церковь как раз к тому самому времени, когда там уже собрались молодожены вместе с приглашенными гостями, так что они попали в мышеловку и все, кроме Боба, успевшего выскочить в окно, были арестованы. Впрочем, следуя французской пословице «Один человек стоит другого», сбежавшего без долгих раздумий заменили одним из гостей. Старший помощник, как мы уже говорили, строго соблюдал дисциплину и заботился главным образом о числе захваченных; он наложил на этого человека свою лапу и, несмотря на крики и протесты, доставил его на «Трезубец» вместе с другими пленными. Бедняга, столь неожиданно попавший на королевскую морскую службу, оказался деревенским цирюльником из Уэлсмута. Звали его Дэвид.