Приключения капитана Кузнецова

НАПАДЕНИЕ С ВОЗДУХА

Тайга цвела и ликовала, боясь упустить даже минуту долгожданного короткого солнечного лета. Каждый день она встречала новыми цветами, новыми запахами, новым дыханьем. Каждый час, как на выставке платьев, она меняла свои наряды. Еще вчера низинка желтела лютиками и одуванчиками, а сегодня она ласкает глаз ковром голубых лепестков первоцвета, среди которого василек, горит гвоздика и дикий сибирский мак. И кажется, что поляну и марь, редколесье и опушки я увидел впервые только сейчас, что они за одну ночь созданы и усыпаны цветами могучей рукою волшебника-вели-кана. И как-то совсем уж не верится, что все это — цветущее и благоухающее под чистой лазурью неба — и есть та суровая и холодная Сибирь, что несколько месяцев назад единственным и полновластным хозяином здесь был мороз, и поляны покрывались толстым слоем синеватого снега; не верится, что и сейчас под ногами, на глубине полутора метров, черной вечной мерзлотой прячется укрощенная и присмиревшая зима.

Из «дому» я вышел в восемь утра, направляясь к утесам через марь. Чтобы воришки не трогали «соляной промысел», я поставил у водоема чучела, и косули больше не приходили.

Я нес два крючка с лесками, надеясь на удачный улов в озере. Крючки сделал из английских булавок, лески — из нитей строп. Что касается «наживы», то даже для такого малоопытного рыболова, как я, затруднений здесь не могло быть. В илистой наносной почве у мари уйма дождевых червей, в траве прыгают кузнечики, а на цветы садятся всевозможные бабочки.

За марью с цветастыми луговинками потянулись кусты черемухи и уже пылящей белыми пушинками кудреватой ракиты. Вспомнился мой город, где дома и улицы в июне покрываются слоем такого же пуха от «цветущих» тополей. Две недели, кружась в воздухе, пушинки надоедливо лезут в рот, застилают глаза, преследуют горожан в магазинах, в столовых, в автобусах и трамваях; словно назойливые мухи, через форточки врываются в квартиры, теплым снегом покрывают одежду и обувь. Очищая брюки и гимнастерку от пуха, каждый день я вспоминал работников горзеленхоза недобрым словом за такое озеленение улиц и парков. Ведь, кроме женских пылящих тополей, есть мужские, не дающие пуха. Так почему же не выращивать мужские особи этих красивых и неприхотливых растений? Ведь те и другие размножаются черенками. Но здесь, вдали от города, такие же пушинки показались милыми и родными. Они кружились веселым хороводом над зеленым ковром овсяницы, мятлика и щучки, нежно касались желтоглазых цветов сибирской астры, садились на фиолетово-розовые цветы «кукушкиных сапожек», щекотали лицо, плясали перед глазами.

И вот черемушник закончился. Словно на прощанье колючими ветвями ткнулась в лицо упрямая боярка, и я попал в объятья спрятавшего небо и солнце густого и высокого пихтача. Цветы, пушинки остались позади. Из лесной полутьмы дохнуло холодной шахтной сыростью, будто за две минуты я перенесся куда-то за тысячи километров — в холодную и темную страну древесных великанов. Чтобы привыкнуть к перемене, сажусь на полусгнившую влажную колодину и до боли в ушах вслушиваюсь в немую тишину. Ни звуков, ни признака жизни… Только у ног, словно выцветшие в полутьме бледно-рыжие муравьи, подтянув свои брюшки, куда-то торопятся, неся с собою то крылышко жука, то белую куколку — будущего собрата, то неизвестно зачем понадобившуюся сухую былинку.

Вверху подул легкий ветерок, ветви пихт вздрогнули, и лес проснулся… Со всех сторон послышалась спокойная, убаюкивающая, чудесная лесная песня. «Отдохни»… — шептали ветви слева. «Усни… Усни»… — подпевали справа. «Приляг… Полежи»… — еле слышно гудели обросшие лишайником стволы таежных старожилов.

И хочется послушаться доброго совета гостеприимных хозяев, прилечь на бурый ковер из еще не сгнившей хвои, отдохнуть, повспоминать, подумать. Но мокрая от пота гимнастерка липким холодом обжигает спину, и я, не спеша, пробираюсь через чащу на редколесье, к солнцу. Здесь встречают улыбающиеся незабудки, из— под ног во все стороны прыгают кобылки, в ушах звенит стрекотанье кузнечиков.

Вот она какая… Цветастая и душистая, жаркая и прохладная, немая и поющая, приветливая и грозная, гостеприимная и суровая, гористая и равнинная, болотистая и суходольная, скупая и богатая сибирская тайга!..

Наконец я на вершине большой базальтовой скалы, высота которой не менее ста метров.

Позади остался крутой, покрытый редколесьем склон, а впереди у самого обрыва — огромный полумесяц голубой глади озера. Бросаю вниз камень, за ним другой… Они гулко застучали по выступам, потом стук стал тише и, наконец, совсем заглох, словно камни повисли в воздухе, не коснувшись озерной глади.

К востоку справа, испещренный грязно-зелеными пятнами «накипных» лишайников, громоздился самый высокий, совсем недоступный утес-исполин, скрывавший от глаз гряду своих восточных соседей. Рядом с ним — похожая на беседку, по-видимому, легко доступная, седловина. Скалы слева спускались все ниже, а километра за три от того места, где я стоял, совсем прятались в зарослях сосны. Лишь хорошо видный противоположный северный берег — отлогий и ровный. От самой воды он зарос широкой каймой рогоза, за которой вдоль озера тянулась полоса густого леса, отделившая озеро от бесконечной болотистой равнины.

Мне захотелось осмотреть озеро с высоких скал, и я направился к заманчивой седловине. Опять заныла нога, и пришлось выбирать места поровнее, посильнее упираться на неразлучную палку. Но выступы базальта то и дело преграждали путь, и я то преодолевал их на четвереньках, то обходил стороной, что отнимало много времени и сил.

Не успел подойти к седловине, как с высокого утеса взвились в воздух один, потом другой крупные темно-бурые с белыми пестринками орлы. Они начали делать широкие круги над головой, опускаясь все ниже и ниже, уменьшая диаметр круга с каждым заходом. По широким закругленным крыльям, размах которых достигал полутора метров, по длинному с поперечными полосами хвосту и золотисто-рыжей длинной шее я узнал орлов-беркутов. Вот они опустились так, что можно отличить отдельные перья на крыльях и длинные черные изогнутые когти на мощных желтых пальцах… Левый глаз каждого обращен в мою сторону, и в этой темно— коричневой с серым ободком бусинке чувствуется спокойная деловитость, хозяйская уверенность, гордость и превосходство.

Из книг я знал, что беркуты часто охотятся на крупных животных, но человека боятся и избегают. Однако не лишним было приготовиться к защите. Спускаясь с покатого камня за оброненной палкой, я засвистел и взмахнул рукой. Орлы ни на полметра не изменили сужающей спирали и были совсем уж низко. Я наклонился за палкой и услышал сильный свист перьев над головою и тут же вдруг довольно сильный удар клювом в голову и две звонких пощечины крыльями. Глаза заволокло туманом, потекли слезы… Потянулся за сбитым шлемом и почувствовал удар в спину и уколы когтями в поясницу. Быстро развернул кожу косули — укрыл ею голову и часть спины. Третий удар был опять в голову, но слабее. Это придало мне смелости и я выглянул из-под кожи, чтобы следить за неприятелем. Один опять пикирует с вытянутым клювом, целясь в глаз. Молнией проносится мысль — ошибка в сотой доле секунды оставит без глаза, и я с палкой в руке выжидаю эту «долю». Взмахнув палкой над головой в момент приближения хищника, и в то же время прикрыв глаза кожей, почувствовал, что палка шлепнулась о что-то мягкое, потом это «что-то» тяжелым грузом толкнулось в голову, свистнуло крыльями, улетело. Приоткрыв глаза, увидел, что получивший ответный удар пернатый великан беспорядочно машет огром-зными веерами крыльев у самой земли. Оправившись, он торопливо стал набирать высоту. Налет второго хищника был уже менее уверенным, и я лишь концом палки смог достать его богатырскую грудь. Орел резко вышел из пике и полетел к своему собрату. Они сделали еще один широкий круг, осматривая меня с почтительной высоты, и удалились к утесу.

Как только скрылись орлы, меня охватил такой приступ смеха, что я от хохота и, может быть, от усталости, потеряв опору под ногами, повалился на раскаленную, пахнущую базальтом и лишайником каменистую землю.