Приключения студентов

ГЛАВА XXXV

— А ведь Ян не ночевал дома… — сказал Ярослав, глянув утром на несмятую постель товарища.

Все удивились, а Луиджи обеспокоился.

— Где же это он мог запропаститься?.. — произнес он. — Дама сердца у него в фантазии, а Рим ночью — штука плохая!..

Марк обратил внимание на статуэтку, принесенную Яном накануне.

— Ян увлекся стариной… — проговорил он. — Не вышло ли у него истории из-за какой-нибудь находки?

— Может быть!.. — полусогласился Луиджи. — А откуда он ее принес?

— Из Золотого дворца!.. — отозвался Ярослав.

— Сходим туда!.. — решил Луиджи. — Человеку свойственны всякие глупости, не только таскание из земли божков!

Товарищи разделились на две партии; Мартин со своим неизменным Адольфом отправился обследовать форум; остальные пошли к дворцу Нерона; местом общей встречи назначили Колизей[10], о котором особенно часто поминал пропавший.

Как сквозь сон, смутно, Ян почувствовал, что его обшаривают чьи-то руки, что под плечи его подхватили веревочной лямкой и волокут по земле… дальше сознание оборвалось.

Когда он приоткрыл глаза — над ним выгибался тяжелый, черный свод обширного подземелья; он сделал усилие вспомнить, где он и почему попал в это место, но память не подсказывала ничего; голова болела до крика. Ян прикоснулся рукой к затылку — он был весь в густом клею и распухший. Подняться на ноги не хватило сил и Ян опять прилег лицом на ледяной кирпич, случайно послуживший ему изголовьем. Висели сумерки, откуда-то сквозь решетку из толстых железных прутьев, заменявшую стену, брезжил свет.

Ян собрался с силами и повернулся набок; за решеткой расстилалось озеро, белели стены… Колизей?.. — пронеслась мысль. Ян разом вспомнил все происшедшее и сообразил, что чуть не сделался жертвой убийц: его сочли мертвым и оттащили в тюрьму христиан. Он хотел встать и скорей уйти из страшного места, но вдруг растянулся плашмя и, весь похолодев, застыл как камень: мимо решетки медленно прошли двое неизвестных людей.

Долго и напряженно вслушивался Ян в тишину, затем подполз к самой решетке и сделал попытку подняться; встать он смог только на колени.

Тени ночи ушли из Колизея; серебристое озеро превратилось в желтый песок; начинало голубеть небо, среди него, словно выточенный изо льда, стоял месяц — скоро должно было взойти солнце.

Ян лег и полузабытье овладело им; когда он очнулся вторично — был уже день. Несмотря на бесконечную слабость, Ян заставил себя встать, отворил дверцу в решетке и, держась за стенку, добрался до бастиона цезарей; арена, ярусы скамей для зрителей — все было бледно, безлюдно и мертвенно. Самым страшным местом казался темный проход в главном коридоре, который выводил на площадь, но и он был пуст.

Ян выбрался наружу и, шатаясь, направился к фонтану гладиаторов. В водоеме его скопилась дождевая вода; Ян принялся жадно черпать ее ладонью и пить, затем оторвал рукав от рубашки, намочил его и начал прикладывать к затылку; запекшаяся кровь покрывала его как корою. За этим занятием и застали его товарищи.

Ян рассказал, как все произошло, но ни словом не упомянул об истинной цели своего ночного похождения.

Все ахали и корили Яна за легкомыслие. Один Луиджи засунул руки в карманы, молчал и посвистывал, искоса поглядывая на разбитую голову приятеля.

Отдых и вода подбодрили Яна; поддерживаемый с двух сторон товарищами, он вернулся в свое жилище.

Удар в голову, каким-то чудом не уложивший Яна на месте, не прошел для него бесследно: дней десять его томили неотступные головные боли и для исцеления их ему посоветовали отслужить мессу на мощах апостола Павла.

Храм апостола находился далеко за стеной Рима и ранним утром ближайшего погожего дня Ян и его товарищи отправились в путь.

Надо было пересечь весь город. Перевалив за Авентинский холм, по улице св. Приска они добрались до крепостной стены и внимание их приковалось к каменной пирамиде, возвышавшейся рядом с воротами.

— Усыпальница сотника Кая Кестио!.. — сообщил Луиджи.

Дорога вела прямо на юг, на Остию; она вилась среди однообразной, безлесной равнины; слева в легком тумане вставали далекие хребты Апеннинских гор; с них сходила к Риму бесконечная лента из колонн и арок акведука, несшего городу свежую горную воду.

Поле казалось изрытым и исковерканным: всюду виднелись ямы и кучи мусора, заросшие бурьяном — здесь искони добывался камень для городских построек; местность эта с глубокой древности считалась небезопасной, так как бесчисленные подземные катакомбы служили отличным приютом для разбойников.

С бугров видна была соседняя Аппиева дорога; ее сопровождал город из мощных намогильных памятников древнего мира. И повсюду было почти полное безлюдье, если не считать вереницу паломников, тянувшуюся к гробу апостола.

— Вот мы и добрались!.. — сказал Луиджи, указывая рукою вправо: там бурело длинное, ничем не приметное здание, увенчанное крестом.

Войдя вовнутрь путники с изумлением огляделись. Широкая аллее из величественных мраморных колонн подводила к снежно-белому и единственному алтарю; на высоко вознесенном над ним балдахине сиял ковчег с останками апостола. И алтарь, и балдахин, и ковчег — все было из серебра. Пол покрывал яркий ковер мозаики. Своды отсутствовали — их заменял резной дубовый потолок. Простота, величие и красота сразу овеивали душу всякого человека, вступившего в храм.

Путники в благоговейном порыве повалились ниц.

Много людей принесли вместе с ними свои печали и горести к подножию гроба апостола… Здесь уже не было места подделкам и обманам — все это житейское, недоброе отпало, осталось там, за какой-то безбрежью; здесь в непосредственной близости апостола душа раскрывалась, как цветок при солнце, и лучи его растопляли все злое, все накопленное неправдами и болью; суровые лица просветлялись улыбками, обливались сладкими, позабытыми, но всесильными слезами счастья и самой пламенной, не рассуждающей веры.

Все это пережили путники, все, кроме Луиджи. Этот кланялся в землю, крестился и в то же время думал о разных разностях. Впечатлением, произведенным храмом на его товарищей, он был очень доволен и чувствовал себя чуть ли не строителем его; поэтому он горделиво посматривал на множество чужеземцев, никак не могших, по его мнению, создать что либо подобное. Кстати сказать, он и не подозревал, что храм св. Павла являлся делом рук древних язычников и только недавно был возобновлен на средства паломников.

Ян как упал пластом, так и лежал, не подымая головы. Но слова молитвы не вязались… не было ни подъема, ни примирения…

После мессы друзья решили побывать в катакомбах, но для этого надо было иметь с собой свечи. Около низенького здания близ церкви стояли с детьми на руках две молодые женщины и Мартин спросил — не свечная ли это лавка.

Ему ответили, что это баптистерия, а свечи продаются за столиком около паперти.

— А вы крестить, что ли, собираетесь? — осведомился любопытный неаполитанец, кивнув на детей.

— Нет, господин, они уже крещеные!.. Перекрещивать их принесли!

— Как перекрещивать?.. — изумился Мартин.

— А так… имечки дали им неподходящие… не в пору пришлись, значит: кричат день и ночь!

— Да разве возможное это дело?!

— А как же — все так делают!.. — был ответ.

Луиджи запасся пучком свечек и, предупредив, чтобы спутники шли осторожнее, направился прямиком по полю; несколько раз встречались ямы, или, вернее, провалы, казавшиеся совсем неглубокими, но, раздвинув голые прутья кустов и всмотревшись вниз, можно было убедиться в противном.

— Это отдушины!.. — пояснил Луиджи — их для воздуха делали!

— А как же мы спустимся?.. — поинтересовался Марк:

— стенки совсем отвесные!

— В иных имеются лесенки!.. — ответил неаполитанец.

— Не помню только хорошо, где именно!

После довольно долгих поисков Луиджи завидел несколько высоких груд мелкого камня, скученных в одном месте; гребни их выглядывали из поросли акаций.

— Не там ли? — произнес он.

Догадка оказалась верной: среди воронки из отвалов известняка имелось отверстие аршина в полтора шириною; в подземные сумерки уводила вырубленная в стене узенькая и почти отвесная лестница. Ян обчистился от репейников, пригладил волосы, как для свидания с важным лицом, и спустился первым.

— Слезайте!.. — долетел его зов снизу.

Нашаривая ногами ступеньки, цепляясь руками за каждый выступ, путники добрались до Яна, уже успевшего высечь огня и зажечь свечу; все позаимствовали у него огонька и катакомба осветилась. Они стояли в небольшом гроте; вверху, будто ряды разрытых и опрокинутых ям, висели своды и бурые каменные выступы; по сторонам вставали неровные, избитые стены известняка; их рассекали до самого потолка три узких щели — пройти в них мог только один человек и, разве боком, двое.

— Берегитесь, отставать нельзя!.. — заявил Луиджи. — Катакомб этих здесь тысячи, они от Тибра подо всем Римом идут. Заплутаешься — с голоду помрешь и не сыщет никто; будем свечками отметки на правой стене делать!

Шесть желтых светляков, тесно держась друг друга, двинулись в густую мглу. Впереди медленно шел Луиджи, иногда он останавливался, подносил к стене свечку и язычок копоти отпечатлевался на ней. То же делали и его товарищи.

Справа и слева начали попадаться высеченные в стенах подобия лежанок.

— На них размещались покойники!.. — пояснил Луиджи.

Катакомба несколько расширилась; часто стали встречаться перекрестки и Луиджи тщательно рассматривал какие-то значки — кресты, кружки, черточки: все это были пометы, сделанные еще в давние времена.

Изредка сверху, с высоты небольшой колокольни, проглядывало отверстие, темно-синим пятном обозначалось небо; под землей было тепло, местами немного душно.

Стены вдруг раздались в стороны и путники вступили в небольшую высокую пещеру; на серых стенах ее красной и черной красками были сделаны надписи и рисунки, изображавшие рыб — символ христианства первых веков. В одной из стен, на высоте обыкновенного стола, было высечено углубление — престол, по догадке Луиджи; на нем лежали принесенные каким-то богомольцем ветки сосны и лавра.

— Здесь собирались христиане на тайные богослужения!.. — сказал неаполитанец.

Опять благоговейное чувство охватило всех.

В безмолвии, стараясь тихо ступать, путники направились дальше. Луиджи вел, видимо, по хорошо известной ему тропе в паутине подземелий; спустя некоторое время на каменных ложах, в небольших нишах, показалось что-то продолговатое; то были цельные, почернелые останки людей и груды рассыпавшихся костей — все иссохшее, слипшееся, одеревенелое.

— Бери себе кто что хочет!.. — вполголоса распорядился Луиджи. — Тут все настоящее! — И он принялся набивать карманы частями тел. Осторожно, с благоговением стали то же делать и его спутники; с места, где находился Адольф, послышался слабый треск — он отломил легко подавшуюся кисть руки мертвеца.

Опять потянулись опустошенные подземные коридоры; кое-где на полу и на ложах смерти сиротели забытые косточки. Раза два попались бедные, простые гробницы, сделанные из бурых плит и покрытые такими же крышками. Адольф и Мартин подняли одну из них и глазам всех предстала темная, студенистая жижа, из которой торчали остатки одежды и желтые кости полуобнаженного скелета.

Со вздохами облегчения выбрались путники из жилища смерти на свежий воздух, под ясное небо. Неподалеку стояла телега, запряженная мулом, и какой-то человек то спускал в яму на длинной веревке пустой мешок, то вытягивал его обратно, но уже наполненный человеческими костями, и шумно вываливал их в каруццу; путники приблизились; к ногам Луиджи скатился и треснулся о землю череп. Неаполитанец поднял его.

— Куда повезешь?.. — спросил Луиджи.

— К Тибру!.. — отозвался рабочий. — Цельная лодка большая мощей заказана… куда-то далеко пойдут!

Он стал на ось, с трудом поднял новый мешок и вытряхнул его; кости и черепа опять посыпались на телегу и мимо нее.

— А почему на Аппиевой дороге не берешь, там больше?.. — сказал Луиджи.

— Гонять оттуда стали!.. — ответил рабочий. — Монахи-жадюги как есть везде всем позавладели!..

— Кем-то они были… — проронил Ян, глядя на черепа. — Быть может, Бог весть какие знатные и богатые люди?

— Где же!.. — пренебрежительно возразил рабочий. — Богатые-то вон где — под мавзолеями лежат, а здесь все наш брат — простонародье по брошенным каменоломням напихан! Вот она, судьба-то: живых по щекам колотили, а после смерти в землю им накланяются! Эдак лет через пятьдесят и мою пяточку, может быть, и богачи целовать будут?.. — он хитро подмигнул и поспешил спускать мешок в отверстие: оттуда долетел глухой окрик его товарищей.

Зима пронеслась незаметно. На окраинах и кругом Рима в феврале обметался снегом цветов миндаль; за ним розово-красным дождем обрызнуло персиковые деревья — зелень еще не показалась. Пасха в том году пришлась в марте и сады встретили ее в подвенечных уборах; с домов и стен всюду повисли лиловые гроздья глициний. Земля готовилась к светлому празднику.

В самом Риме было по-прежнему мрачно. Его продолжали раздирать распри партий, беспрестанно дравшихся одни за германского императора, другие за папу, а то и за нескольких пап сразу; вернее говоря, за этими высокими заслонами патриции обделывали свои личные дела. В их буйные драки и сражения втягивались целые улицы.

На пасхальной неделе Луиджи принес какую-то новость и по секрету от Яна сообщил ее другим товарищам; все дали молчаливое согласие.

Ян не замечал этих переговоров: он с увлечением отдался искусству и всюду, где мог, снимал рисунки с древнегреческих и египетских произведений.

Однажды под вечер он вышел из ворот дворца Колоннов, куда, благодаря знакомству с одним из местных известных ювелиров, получил доступ для осмотра и срисовки художественных сокровищ.

Солнце было еще далеко от заката, но Яну не работалось: с утра в душе у него проснулось какое-то непонятное, щемящее чувство.

Со стороны недалекого Квиринальского холма доносился веселый перезвон — таким обыкновенно встречали приближение поезда жениха либо невесты, и Яна безотчетно потянуло в ту сторону. Через несколько минут до слуха его донесся приветственный гул толпы. Улицу у укрепленного дворца тесно запруживал народ; окна всюду были распахнуты и заполнены зрителями и участниками торжества; на стенах развевались знамена. Невеста, в платье из сияющей серебряной парчи, опиралась на плечо рыцаря, державшего ей золотое стремя, и сходила с седла.

Из дворца раздалось пение — знакомый хор грянул встречную кантату; Ян глянул на окно, увидал лица товарищей и почувствовал, что у него застывают руки и ноги — невеста была Габриэль Готье!

Под руку с рыцарем она сделала несколько шагов к осененному двумя знаменами входу и вдруг произошло смятение: часть толпы, теснившейся кругом новобрачных, внезапно оказалась в масках; блеснули кинжалы и шпаги и рыцаря отшвырнули от его дамы; ее подхватили несколько рук и перекинули через седло ближайшего всадника. Раздались крики, визг; началась драка. Ян сообразил, что произошло нападение и бросился наперерез всаднику. Лошадь сшибла его с ног; Ян вскочил и кинулся на похитителя; его встретили острия шпаг пеших людей. Кто-то с силой рванул Яна в сторону и удар, предназначенный для него, только распорол бок его куртки и угодил в спасавшего его человека. Раздался стон и к ногам Яна повалился Луиджи. Все перемешалось в общую кашу и свалку; всадник, бешено махая шпагой, успел пробиться с добычей через толпу; за ним, опрокидывая кого попало, вынеслись еще несколько конных; позади, работая шпагами, отступали охранявшие их пешие.

На ближайшей церкви на весь город загудел набат.

Улица спадала под гору. На глазах толпы конь, уносивший Габриэль, споткнулся о камни и рухнул на всем скаку, придавив ее собою. Всадник успел соскочить; вытащить и успеть передать пленницу другому возможности не было и он пустился бежать в соседнюю улицу. Следовавшие за ним сообщники рассыпались и исчезли в разных направлениях.

Отовсюду бежали на помощь люди; улицы квартала спешно замыкались цепями.

Море людей окружило упавшего коня: он ржал и пытался подняться, но не мог — передняя нога у него оказалась сломанной; Габриэль высвободили из-под него; цветы померанца на голове ее и узкая золотая коронка были смяты и окровавлены. Габриэль посадили на землю; крупные капли крови росили из раскроенного лба на платье… словно выточенное нежное лицо быстро бледнело — она была уже мертвой.

У дворца Палавиччини оказалось пятеро убитых и множество раненых; первым, по обычаю, набили рты землею…[11] Весь квартал пришел в ярость; всюду засверкало оружие и толпа с воплями — «Смерть Кресчентиям!» — повалила к их кварталу, расположенному у башни св. Архангела.

Луиджи перевязали тут же на улице; у него были насквозь проколоты грудь и легкое. После перевязки товарищи перенесли его к себе на носилках.

Всю ночь Рим не спал. На темном небе стояло багровое зарево; то здесь, то там начинал гудеть набат; по темным улицам, размыкая и разбивая цепи и освещая путь себе факелами, с криком бежали наспех одетые и вооруженные люди, с грохотом проносились конные отряды: сражались друг с другом не только Палавиччини с Кресчентиями, но и целые кварталы: воздух Рима так был пропитан гремучими газами, что ссора, вспыхнувшая где-либо в городе между двумя семьями патрициев, мгновенно охватывала злобой и жаждой немедленной мести совсем непричастных лиц.

Все путники, а в особенности Ян, были потрясены происшествием.

Луиджи от потери крови впал в забытье и изредка кашлял, постанывал и отплевывал сгустки крови. Всю ночь товарищи провели около него без сна; утром, когда Марк нагнулся к нему и тихо спросил — не хочется ли ему чего-нибудь, раненый ответил кивком головы.

— Что же именно?

— Отвезите в Неаполь… — прошептал он.

Утром Марк раздобыл старика, умевшего лечить раны и, когда тот обмыл их, наложил какие-то мази и травы и вышел за дверь, Марк догнал его и спросил как он находит больного; старик покачал головой.

— Это смертельно!.. — проговорил он. — Чудо будет, если он проживет неделю!

— В Неаполь!.. — протяжно и громко повторил Луиджи, когда вернулся Марк.

Марк вызвал товарищей в коридор и передал слова лекаря.

— Надо отвезти!.. — проговорил суровый Мартин. — Мы решили с ним, — он кивнул на Адольфа, — никуда не идти дальше, но теперь надо… Последний поход с ним!

Марк ушел нанимать лодку.

Ранним утром другого дня по зеленоватой глади Тибра быстро неслась четырехвесельная бело-красная лодка. Посредине ее на носилках лежал Луиджи; товарищи его сидели вдоль бортов и молча провожали глазами знакомые очертания Рима, чередой проплывавшие мимо. Около раненого расхаживал ручной ворон.

Мелькали стоявшие попарно на берегу башни с цепями, перегораживавшими реку для задержки больших судов; базилика св. Петра, остров Тиберия, скалы и развалины Капитолия, городская стена; показался храм апостола Павла, пустынное поле катакомб кругом него. Дальше развернулись однообразные равнины; Тибр быстро нес лодку между крутыми, невысокими берегами.

Перед полуднем впереди забелели стены и башни гавани Рима — городка Чивитты-Веккии; за ним расстилалось беспредельное море; на путешественников дохнул освежающий ветерок.

Лодка беспрепятственно вошла в водяные ворота в крепостной стене и очутилась в просторной, но почти пустынной бухте; ее со всех сторон охраняла толстая высокая стена, уже начавшая кое-где осыпаться и зарастать мохом. С десяток судов были причалены носами к тумбам и кольцам каменной, заросшей травою набережной; на реях сушились синие и белые паруса, белье и платье моряков; людей виднелось мало, почти все они сидели за столиками у кабачков. Над бухтой с криком носились сизо-белые чайки; они то опускались на воду, то взлетали и, ковыляя крыльями, уносились за стену в море. Ворон усиленно каркал.

Лодка причалила к берегу.

Воздух и вид моря чрезвычайно взволновали Ярослава: напомнили ему Константинополь; Ярослав, словно пленная птица, не отводил горящих глаз от черно-синего простора.

Ян и Марк отправились разыскивать корабль, отходящий в Неаполь, и не больше как через полчаса вернулись обратно: на их счастье, легкая двухрядная дроммона отплывала в тот же вечер.

Товарищи перенесли раненого на судно и поместили, по его желанию, на носу на палубе.

Перед вечерней на дроммоне показался пожилой патер, приглашенный Марком отслужить напутственный молебен; путь предстоял длинный и опасный: на всех морях тогда хозяйничали пираты, нападавшие не только на встречные суда, но и на приморские города. Пленных продавали в рабство в чужие, далекие страны и многие сотни тысяч несчастных были оторваны от своих домов и семей и влачили беспросветную, жалкую жизнь.

Все товарищество стояло на коленях и горячо молилось за счастливый путь и за выздоровление раненого; Луиджи лежал с сосредоточенным выражением на лице; ввалившиеся глаза его смотрели в даль; он будто вслушивался во что-то совсем иное, непонятное для других.

Край солнца коснулся моря, когда с самой высокой дозорной башни раздался густой голос колокола: возвещалось, что ничего подозрительного на горизонте не замечается; медленно распахнулись тяжкие, изъеденные временем створы железных морских ворот и на трех судах, уже приготовившихся к отплытию, началась суета.

Дроммона путников отпятилась на середину бухты, затем повернулась высоким носом к воротам и, чуть моча длинные весла, тихо вышла на свежий простор; с берега тянул легкий ветер, совершенно не разводивший никакого волнения. Солнце утонуло в посвинцовевшем море и на том месте глаза несколько секунд еще видели взметы и переливы ослепительных золотых завитков.

Стройная дроммона оделась белыми парусами и быстро стала рассекать затемнелую воду; мир медленно окутывался сизою мглою; воздух лип к рукам и лицу.

Марк накинул на раненого свою запасную куртку, но Луиджи сдвинул ее до пояса: ему было жарко; ветер, словно флажок, трепал край ворота его расстегнутой полосатой рубашки.

Кое-где стали помигивать мелкие звезды; на юге, куда птицей летела дроммона, с востока на запад ширилась и ползла черная туча. Изредка и слабо она освещалась беззвучными молниями — будто внутри ее зажигали на миг и снова гасили гигантский фонарь.

— Заходит гроза!.. — с тревогой проговорил Ян.

— Не бойтесь, ничего не будет! — ответил проходивший мимо матрос. — Как бы не заштилеть — это похуже выйдет!

Молнии усиливались, делались длительней — где-то далеко свирепствовала гроза. Марк стал у высокого борта и не сводил глаз с воды и неба: море он видел впервые в жизни и оно производило на него, как и на остальных, неотразимое впечатление. Нет-нет и какие-то светящиеся чудовища молниями проносились в глубине, обгоняли судно и исчезали под его носом. Марку почудилось, будто корабль начинает снизу гореть; он перегнулся через борт и увидал, что белый нос судна идет, рассекая облако кипящего золота; обшивка, висящий якорь цепи — все золотилось от брызг воды. К довершению благоговейного изумления Марка и Яна, на верхушке мачты, под которой лежал раненый, вспыхнул синеватый огонек; несколько минут он теплился на ней, затем перепорхнул на соседнюю и легкой бабочкой соскользнул по вантам неизвестно куда.

До самого рассвета не смыкали глаз путники и не отводили их от моря. Только что в бледное небо вознеслись первые стрелы солнца, рядом с дроммоной лениво всплыл громадный дельфин; показалась черная спина и белое брюхо и он неторопливо принялся то взлетать на воздух, то зарываться в бездну; вслед за первым дельфином появились еще несколько этих вечных спутников кораблей и скоро десятка два их, словно катящиеся колеса, стали то опережать дроммону, то возвращаться к ней.

— Совсем русалки!.. — проговорил Ярослав, следя за более отдаленными.

Море казалось густо-синим; только при взгляде с палубы в глубину видно было, что оно бледно-зеленое, необыкновенно прозрачное.

Дроммона шла в виду берега; он был неприветлив: не замечалось ни замков, ни деревень, ни городов. Одна на другую лепились и теснились обнаженные бурые и черные скалы; под некоторыми желтели отмели, другие отвесно опускались в воду.

— Отчего здесь нет селений? — спросил Марк у матроса, стоявшего около него.

— Да разве можно на берегу селиться?!.. — удивился матрос. — Да тут тебя в одну минуту сгребут и где-нибудь в Африке очутишься! Замки стоят на горах поодаль; там около них и жмутся люди.

— Вот бесплодная земля!.. — добавил Марк.

— Эти места бесплодные?.. — в свою очередь изумился матрос. — Нет, это ты, брат, того, видно, что чужеземец. Тут такое плодородие, что богатей этих мест нет ничего!.. — поучительно добавил он. — В бури здесь столько кораблей бьется, что и-их… умирать не надобно!..

Марк не понял.

— Да чего тут не понимать то?.. — сказал матрос — Все, что море выкинет — хоть целый корабль — все себе местные жители забирают!

— И людей?

— И людей! Их на рынках продают… наша, брат, служба опасная! Здесь неподалеку скала одна высоченная будет — в море косой она врезалась. Так вот про эту скалу герцог, владелец ее, знаешь что говорит — что она лучший алмаз в его короне — так много крушений там бывает!.. А зазеваешься, и без бури в беду попадешь: жители-то тоже понимающие — на берегах нарочно обманные огни раскладывают, на подводные камни наводят!

— И это христиане?!. — с возмущением произнес Ярослав.

Матрос сплюнул в воду.

— А отчего же христианину зевать? Дурак он, что ли? — спросил он. — Есть и пить ему тоже нужно! Крестьяне везде, если долго бурь не бывает, патера на берег приглашают, крестные ходы и молебны о ниспослании крушений устраивают!

— Неправда?!.. — воскликнул Марк.

— И чудаки же вы!.. — усмехнувшись, заявил матрос. — Спроси у кого хочешь: все про это знают!

— Как же патеры к этому относятся?

— Да молятся, поощряют, понятно! И им ведь доля перепадает, как же не поощрять?

Стало делаться жарко; ветер упал совершенно и дроммона шла на одних веслах. С помощью матроса устроили небольшой навес над раненым. Луиджи все время лежал в полузабытье и только изредка открывал глаза и просил пить. Марк опускал на веревочке в море белую тряпку и прикладывал ее к голове больного: у него был жар.

Вдруг он быстро поднялся и сел.

— Ворон, где ворон? — тревожно спросил он, шаря кругом руками.

Птицы нигде не оказывалось — не залетала она и в другие части корабля.

Глаза Марка наткнулись на что то черное, лежавшее на кругах толстого каната; он подошел ближе — перед ним лежал мертвый любимец Луиджи.

Охваченный суеверным страхом, Марк быстро запрятал птицу и сделал товарищам знак, чтобы они молчали. Никаких явных причин смерти ворона не было.

Луиджи обвел всех взглядом, понял, в чем дело и притих.

— Теперь мой черед… — произнес он немного спустя.

Прошло с час в безмолвии.

— Красный парус, да?!. — трудно дыша, спросил раненый.

— Где?.. — отозвался Марк и огляделся: паруса никакого не было.

— Там там… вон он!.. Наш, неаполитанский!!. — Луиджи опустил голову на подмощенное под него платье и проговорил что-то невнятное.

День и вечер больной провел тревожно — бредил, просил пить и часто, вскидывался, словно собираясь бежать.

Марк устроился около него и исполнял обязанности сиделки. Луиджи наконец стих и забылся. Марк долго прислушивался к его дыханию; кроме вахтенных, на дроммоне все спали: попутный ветерок опять нес ее без помощи весел.

Незаметно уснул и Марк.

Сквозь сон он почувствовал, что кто-то шарит рукой по голове его. Марк открыл глаза и увидал, что Луиджи лежит на боку и смотрит на него.

— Что тебе? — спросил, садясь, Марк.

Стояла светлая, тихая ночь; на чистом небе сияла луна; от нее до самого корабля на серо-синей дали моря зыблилась золотистая дорожка; казалось, что дроммона несется прямо по ней.

— Скоро ли?!.. — прошептал Луиджи.

Марк понял.

— Скоро!.. — ответил он. — Матросы говорили, что утром будем!

Бескровное лицо раненого осветилось улыбкой.

— Мне лучше…

— Не болит рана?

— Нет… хорошо… прохладно…

— Куда же тебя отнести в Неаполе?.. — помолчав, спросил Марк. — Есть у тебя родные?

Луиджи отрицательно качнул головою.

— А у кого ты рос?..

— На улице…

— Отчего же ты так хотел сюда приехать?

— Бродить хорошо, а умирать надо на родине… — выговорил раненый.

— Ну что ты?.. — возразил Марк. — Ты выздоровеешь!.. — он отвернулся от пристального взгляда приятеля.

Забота обволокла лицо Луиджи.

— Беспокоит тебя что-нибудь? — спросил Марк.

— С осликом я не попрощался… — неожиданно произнес раненый. — Погладить бы его?..

Ночь бледнела; слева на небе показался красный отсвет; через несколько минут он пропал, затем повторилось то же самое.

Луиджи, утомленный разговором, лежал, сомкнув глаза, и не видал ничего; он начал томиться.

— Скоро ли день? — шептал он запекшимися губами, не находя себе места.

Проснувшиеся товарищи молча окружили его.

Солнечный луч скользнул по щеке Луиджи; он ощутил это и быстро сел. Его подхватили руки товарищей.

— Неаполь!.. Везувий!.. Паруса красные!!.. — всхрипывая, восторженно произнес он, указывая рукою в сторону суши; расширившиеся глаза его были устремлены туда же: на безоблачном голубом небе рисовалась величавая островерхая гора, вся обнаженная от растительности; над нею клубами восходил дым, изредка окрашенный пламенем; на противоположной стороне глубокого залива, по крутому скату другой горы, лепились тысячи домов, замков и домишек; двумя желтыми поясами их оберегали крепостные стены; всюду виднелись разноцветные башни и церкви. Навстречу дроммоне из порта выходили в море два корабля с выгнутыми красными парусами; сотни их виднелись в синем, как василек, заливе.

Голова Луиджи опустилась на грудь; он грузно обвис всем телом и на бледном лице его стало застывать светлое выражение.

Его положили на спину; все опустились кругом тела на колени, а Марк громко начал читать отходную молитву.