Приключения тележки

Политические осложнения в дополнение к любовным

Часто вспоминался Безимени тот вечер, когда они вышли из кино.

Фильм заворожил их, взволновал до глубины души, так что и Безимени и Аги почти совершенно утратили присущее им обычно верное ощущение реальной действительности и теперь способны были лишь через призму фильма рассматривать все явления жизни.

Герой фильма, немец по происхождению, хотя по имени славянин, передовой рабочий, благодаря своему уму, прилежанию и верности стал любимцем директора завода. В то же время и горничная директорской семьи имеет сильное влияние на хозяев. Передовой рабочий почти полновластно распоряжается наймом и увольнением. А вокруг — безработица, нищета. Особенно страдают от безработицы ввиду перенаселенности несколько образцовых, чисто немецких поселений. Ибо директор не выносит немцев и постепенно изгоняет их со своих предприятий.

Но тут между передовым рабочим и горничной завязывается тайная дружба. Выясняется, что горничная — немка по происхождению и германофилка. Рука об руку становятся они на сторону бледных, оборванных немецких безработных и всеми правдами и неправдами устраивают их одного за другим на завод. В это время в страну триумфально вступает немецкая армия. Хозяин завода бежит. Но его любимцев, горничную и управляющего, хватают.

Дело уже доходит до того, что управляющего и его помощницу, горничную, которых немцы сволокли в тюрьму и осудили, вот-вот казнят как ближайших приспешников директора завода, дравшего шкуру с рабочих.

Но тут за них вступаются тайно устроенные ими на завод бывшие немцы-безработные. Они протестуют, управляющий и его лебедушка освобождены, мир и благоденствие, счастье до ушей.

Во время фильма Безимени и Аги то и дело стискивали друг Другу руки, целиком и полностью отождествляя себя, свою судьбу с героями фильма. Аги всхлипывала, да и Безимени в самые критические моменты, при особенно волнующих сценах судорожно глотал стоявший в горле ком.

Прохладным вечером, какие часто случаются ранней весной, они возвращались домой, тесно прижавшись друг к другу, и тихо беседовали.

— Не только от нилашистов, но даже от самых ученых и почтенных людей в доме только и слышишь: немцы победят! Они завлекут сюда русских, выманят из-за моря американцев, а уж тогда выставят такое оружие, которое в два счета уничтожит их всех. Теперь примечай — кто говорит иначе? Ну, твоя хозяйка. Так ведь это шлюха, и только… Ну, домовладелец — так ведь он еврей. Выкрест. Еще учитель музыки из полуподвала, мой сосед, — но он же чокнутый и живет на то, что от своих еврейских учеников получает. Еще профессорское семейство, но у них у самих дети полукровки — тоже наполовину евреи. Ну и другие евреи, что в доме живут. А больше никто. Вот и сообрази! На сей раз горничная не придиралась к мудрствованиям Безимени, растревоженная собственными сомнениями.

— Я тоже не знаю, что и думать! — проговорила она. — Но все же, по-моему, что тебе, что мне нет смысла прилепляться ни туда, ни сюда. Работать хлеба ради все равно нужно, немцы здесь господа или кто другой. Пусть те их сторону держат да паразитничают, кто через них себе выгоды ищет: По-моему, и тебе и мне это без надобности, а значит, и дрожать не придется ежели другая сила верх возьмет и станет вешать да расправу чинить. Кто бы ни давал тебе заказ — еврей или не еврей, важно одно: чтоб платил исправно. И мне тоже безразлично, кому прислуживать. Вот и вся премудрость!.. Ох!

Что верно, то верно; даже тревоги политического свойства посещавшие иной раз Безимени, Аги легко удавалось развеять! Но на этот раз не успел он успокоиться, как она уготовила ему глубокое потрясение.

— Что с тобой? — взглянул Безимени на Аги, так неожиданно оборвавшую свои рассуждения.

— Мне вдруг подумалось: ну как эта стерва очухалась уже и теперь устроит мне выволочку за то, что я удрала из дому. Давай-ка отнесем ей сейчас газету с твоей фотографией… если ты зайдешь со мной, она не станет скандалить. Задурим ей голову твоей тележкой!

В темноте Безимени дважды переменился в лице. Сперва побледнел и покрылся потом, затем густо побагровел. И дыхание у него перехватило.

Что теперь делать? Буркнуть небрежно, что артистка уже видела газету? Но помнит ли об этом артистка? И вообще, как она намерена вести себя? А ему как держаться, но главное — как с Аги, как все теперь будет?… Ужас! Ужас!

Самым надежным сейчас показался обивщику испытанный прием — внезапно перейти на грубый тон.

— Еще чего! Договорились же, что по мере возможности не будем показываться вместе на людях! А ты теперь нарушаешь? — проворчал он. — Никуда я не пойду.

Аги ничего не заподозрила.

— Ну-ну! С чего ты надулся, будто мышь на крупу? Не пойдешь? Не надо. Сам же говорил, что в доме уже знают про нас. А я все-таки покажу ей сейчас твою фотографию.

— Это еще зачем? — снова грубо рявкнул Безимени и хотел выхватить у Аги газету.

Но девушка опять ничегошеньки не заподозрила. С газетой в руке она отскочила в сторону и, громко смеясь, вбежала в подъезд. Ибо за разговорами они уже подошли к дому.

Итак, Безимени не оставалось ничего иного, как выбрать из двух зол меньшее. Но что же лучше? Оставить газету у Аги и потом грызть себя в своей берлоге: что-то произойдет наверху, когда с газеты разговор между Аги и артисткой перейдет на него! Или же броситься вдогонку за Аги и устроить шум, скандал, ссору… — чтобы потом все обрушилось на его же голову?

Тем временем Аги одолела уже пятый лестничный пролет; почувствовав себя в полной безопасности, она обернулась и достаточно громко, хотя и с опаской, прошептала сверху:

— Слышишь? Если стерва эта не очнулась, я сойду к тебе!

И горничная, пренебрегши лифтом, бросилась вверх по лестнице.

Но напрасно поджидал Безимени свою невесту, терзаясь сомнениями, тревогами, кошмарами. В ту ночь она к нему не пришла.