Прилипалы

Глава 11

На следующее утро, в пятницу, они дали Дональду Каббину проспаться. И пока Каббин спал, его враги и друзья работали не покладая рук, готовя его победу или поражение.

В Чикаго, на десятом этаже отеля «Шератон-Блэкстоун», в номере десять-тридцать семь, Чарлз Гуэйн, специалист по работе с общественностью, сидел за письменным столом и смотрел на чистый лист бумаги, вставленный в портативную пишущую машинку «Леттера-32». На лист этот он смотрел уже целый час, по ходу выпив четыре чашки кофе. Первые пятнадцать минут он составлял письмо об отставке. Последние сорок пять — обдумывал основные элементы предвыборной кампании Дональда Каббина. А потом, записав на бумажке несколько цифр, он начал печатать служебную записку:

С меньшей суммой Гуэйн за работу не брался. А имея миллион, полагал он, что-то да можно сделать. Если же нет, Каббину придется прибавить к своему титулу приставку экс.

В номере 942 того же отеля Оскар Имбер говорил по телефону с Филадельфией. Его собеседник утверждал, что продает больше всех «фордов» в Пенсильвании. Профсоюз Каббина уже взял в лизинг у этого торговца чуть ли не сотню «форд галакси», возвращая их после пробега в пять тысяч миль. Торговцу эта договоренность приносила немалую прибыль, и Оскар Имбер звонил ему с тем, чтобы дать понять, что поражение Каббина поставит на прежнем соглашении крест, так что неплохо бы и помочь президенту остаться на прежнем месте.

— Конечно, Оскар, я ничего не понимаю в профсоюзных делах, но Дона считаю своим другом и хочу ему помочь.

— Ты можешь помочь ему пятью тысячами баксов.

— О Боже!

— Вчера я говорил с Доном об этом лизинговом контракте. Он заключается каждый год, так?

— Да, каждый год.

— Мы с Доном подумали, что целесообразно перейти к заключению пятилетних контрактов. Но такое возможно лишь после выборов.

— Понятно. Пятилетний контракт очень меня устроит. Что я должен делать? Послать чек?

— Мы хотели бы получить наличные, Сэм. Я подошлю к тебе кого-нибудь за деньгами. Если не возражаешь, завтра утром.

— Хорошо. А ты не хочешь прислать мне письмо насчет пятилетнего контракта?

— Нет, пока не хочу, Сэм.

— А расписку я хоть получу?

— Конечно. Расписку ты получишь.

Положив трубку, Оскар Имбер добавил пять тысяч к столбцу цифр. За утро он насобирал на предвыборную кампанию девятнадцать тысяч долларов, потому что звонил мелкой рыбешке. Они могли пожертвовать деньги на избирательную кампанию Дональда Каббина, потому что профсоюз был для них крупным заказчиком и остался бы таковым в случае переизбрания Каббина, но на большие суммы рассчитывать не приходилось. К денежным акулам, имеющим дело с активами профсоюза, он обращался раньше и получил от них немалые пожертвования, но всякий раз у него возникало ощущение, что Сэмми Хэнкс побывал здесь до него, напирая на то, что именно он секретарь-казначей профсоюза. И акулы, чувствовал Имбер, давали деньги обоим кандидатам, причем Хэнксу больше, чем Каббину. Запах поражения они улавливали не хуже запаха денег.

Имбер вздохнул и набрал вашингтонский номер, на этот раз президента фирмы, продающей офисную мебель. Он рассчитывал получить две тысячи долларов. Скорее одну. Столь большую сумму выжать из президента еще не удавалось никому.

В то же утро, в Вашингтоне, в собственном двухэтажном кирпичном доме в Кливленд-Парк, в трех кварталах от Коннектикут-авеню, Сэмми Хэнкс слушал по телефону вопросы и ответы, которыми обменивались Джейкоб Джоббинс и Дональд Каббин по ходу передачи «Ночь с Джеком».

— Он так сказал? — время от времени вырывалось у Сэмми, и его лицо озаряла счастливая улыбка.

Его пятилетняя дочь, Мэрилин, вошла в гостиную и остановилась у двери, глядя на отца.

— Иди сюда, малышка, — позвал ее Хэнкс.

Девочка подбежала к нему, взобралась на колени, обняла за шею.

— Нет, я говорю не с тобой, Джонни, я говорю с моей дочерью. Продолжай. Ты остановился на том месте, где Каббин сказал, что не ушел из клуба, потому что хотел изменить ихние правила. Да. Вот здесь.

Хэнкс продолжал слушать, одновременно строя дочери гримасы. Мэрилин смеялась, повизгивала, а иногда даже закрывала глаза руками. Мэрилин не считала своего отца страшилой.

— Это же идеальный вариант! — воскликнул Хэнкс, когда его собеседник на другом конце провода закончил чтение. — С тем же успехом Дон мог бы просто прыгнуть в пропасть. Ты говоришь, что распечатка уже в работе?

Он послушал, вновь скорчил гримасу дочери.

— Ладно, я хочу, чтобы в каждое отделение ее доставили с курьером. Я знаю, что быстрее не будет, но в отделениях поймут, что сообщение важное. Это понятно?.. Отлично. Далее, я хочу, чтобы ты или кто-то еще из Чикаго написал сопроводительное письмо. Обставим все так, будто инициатива исходит не от меня… Плевать я хотел на стиль. Главное, чтобы ударить побольнее. Надо с грустью и обидой написать о том, что Каббин не помогает черным, потому что водит компанию с богатеями. Это ясно, не так ли?.. Спасибо, что позвонил, Джонни… Да, я тебе перезвоню.

Хэнкс положил трубку и опять скорчил дочери гримасу.

— Какой ты забавный, папочка, — хихикнула Мэрилин.

— Разве ты этого не знала, детка? Я самый забавный человек в мире.

В девять часов утра по кливлендскому времени Ричард Гаммедж уже сидел за столом в своем кабинете на двадцать седьмом этаже Гаммедж-Билдинг, из которого открывался панорамный вид на озеро Эри и центральную часть Кливленда. И Гаммедж иной раз задавался вопросом, что печальнее — умирающий город или умирающее озеро.

Он был третьим Ричардом Гаммеджем, возглавлявшим компанию, и, бывало, приходил к мысли, что главным его достижением является переименование компании: с «Гаммедж мануфакторинг компани» в «Гаммедж интернейшнл».

«Гаммедж интернейшнл» производила как промышленное оборудование, так и бытовую технику. К делам компании Ричард Гаммедж не питал особого интереса. Он полагал, что его продукция не хуже и не лучше, чем у конкурентов, и срок ее службы ничуть не больше. Так что обычно его несколько удивляли те высокие оценки, что получала бытовая техника компании в рейтинге журнала «Голос потребителя».

Впервые Гаммедж познакомился с Дональдом Каббином на заседании одного из комитетов, которые постоянно формирует вашингтонская администрация. Каббин представлял труд, а Гаммедж, соответственно, капитал. Они быстро нашли общий язык, возможно, потому, что оба слабо представляли себе предназначение их комитета, поскольку его рекомендации никем не принимались во внимание.

Несколько раз они встретились в Вашингтоне за ленчем. Каббин умел поддержать беседу и мог много чего рассказать о профсоюзах и их лидерах, да и мир театра и кино не был ему чужд. Гаммедж пытался вспомнить, говорили они о соглашении между его компанией и профсоюзом или нет, и пришел к выводу, что эта тема не затрагивалась. Вероятно, потому, что она не особо их волновала. Да и оба находили скучными разговоры о работе.

И вот после одного из таких ленчей, когда Каббин в своих байках превзошел самого себя, Гаммедж решил, что должен что-то сделать для своего нового друга. Импульсивная щедрость была для него в диковинку и грела душу. Вот он и спросил Каббина, а не хочет ли тот стать членом «Федералист-Клаб». Каббин вроде бы отшутился, и тогда он, Гаммедж, сказал, что внесет его фамилию в список кандидатов. Так он и сделал, неделей или двумя позже, и был неприятно удивлен и даже унижен, когда Каббина прокатили. Еще более удивило его письмо Каббина, это ужасное, заискивающее письмо, которое не вызвало у Гаммеджа ничего, кроме отвращения. С неохотой он вновь включил Каббина в список кандидатов, а после того, как Каббина приняли, старался не появляться в «Федералист-Клаб».

— Такая вот история, — закончил мужчина, сидящий перед столом Гаммеджа.

— Письмо Каббина в нашем архиве? — спросил Гаммедж.

— Да.

— Как оно попало к Джоббинсу?

— Не знаю. Наверное, копия хранится в архиве Каббина.

— Понятно.

Напротив Гаммеджа сидел Нелсон Хардисти, директор по связям с общественностью. Гаммедж смотрел на него и думал: неужели Хардисти полагает, что пришел к нему по действительно важному делу?

— Так что же нам делать? — спросил он Хардисти.

— Все будет зависеть от того, как отреагирует пресса.

— А она, по-вашему, отреагирует?

— Это очень интересный материал.

— Не представляю себе, кого он может заинтересовать.

— Политика. Профсоюзная политика.

— И вы думаете, что я должен подготовить заявление?

— Потому-то я и позвонил вам сегодня утром…

— В семь часов.

— Я думал, это важно, мистер Гаммедж.

— В этом у меня сомнений нет.

— Если хотите, я набросаю черновик.

— Нет, я смогу надиктовать его сам.

— Да, но лучше бы побыстрее.

— Я продиктую его вам прямо сейчас.

— Но я могу что-то не запомнить, исказить.

— Заявление будет состоять из двух слов. «Никаких комментариев». Вы сможете это запомнить?

Хардисти густо покраснел.

— Да, смогу.

— И вот что еще.

— Слушаю.

— Завтра, к пяти вечера, на моем столе должна лежать служебная записка с перечнем веских причин, по которым мы должны расформировать отдел по связям с общественностью.

— Вы серьезно?

— Да. Абсолютно серьезно.

— Вы же не думаете, что это я…

— К пяти часам, Хардисти.

— Я уволен?

— Это будет зависеть от того, как вы справитесь с моим поручением.

— Но…

— На сегодня все, Хардисти.

После его ухода Гаммедж развернул кресло и долго смотрел на умирающее озеро. «Почему я это сделал? — спросил он себя. — Наверное, потому, что мне это понравилось».

Тем же утром, в пятницу, четыре человека, сделавших ставку на победу или проигрыш Каббина, волей случая встретились в Национальном аэропорту Вашингтона и благодаря тому же случаю полетели в Чикаго одним рейсом компании «Юнайтед эйр лайнс». Трое белых и один черный. Белые: Уолтер Пенри, Питер Мэджари и Тед Лоусон. Черный — Марвин Хармс. Белые хотели, чтобы Дональд Каббин остался президентом профсоюза, черный жаждал его поражения, но всех их мало заботило, какими средствами будет достигнута победа. Хармс, правда, еще не придумал, как подтасовать результаты выборов.

Однако, полагал Хармс, подтасовка результатов голосования ни в коей мере не отличалась от любого другого воровства. А потому все следовало обставить так, чтобы тебя не поймали. В Чикаго результаты выборов подтасовывали неоднократно, и Хармс уже позвонил человеку, который набил руку в этом деле. Ему предложили прийти в три часа дня. Индиго Бун мог принять его только в это время.

Только один из трех белых узнал Марвина Хармса. Питер Мэджари, как всегда, в шинели до пят, слонялся по аэропорту в надежде заметить кого-то из знакомых ему людей. Мэджари проделывал это в каждом аэропорту, стремясь познакомиться то ли с союзниками, то ли с противниками. Тем самым он постоянно держал себя в тонусе. О Марвине Хармсе он и так знал достаточно много (к примеру, Хармс неплохо играл в покер), так что общение с ним Мэджари счел лишним.

Не вызывало удивления и то обстоятельство, что Марвин летит в Чикаго. Как-никак, он курировал этот регион. Однако, подумал Мэджари, небезынтересно узнать, что поделывал Хармс в Вашингтоне.

В гостиной номера отеля, из окон которого открывался вид на Лафайет-Парк и далее на Белый дом, Койн Кенсингтон наслаждался, как он сказал своему гостю, «стародавним канзасским фермерским завтраком». Состоял завтрак из бифштекса, яичницы и картофеля: бифштекса толщиной в три дюйма, залитого грибным соусом, яичницы на четыре яйца и картофеля, тушенного в сливках и сливочном масле. Гренок, правда, был обычным. Заказал Кенсингтон и кварту кофе. Именно кофе он и предложил гостю, здраво рассудив, что тот откушал до выхода из дома.

Посетил Кенсингтона мужчина тридцати одного года от роду, одетый в строгий костюм, один из шести, купленных им в магазине «Артур Адлер», с высоким бледным лбом, темными волнистыми волосами, пожалуй, чуть более длинными, чем допускала его должность, острым носом с розовым кончиком, маленьким ротиком и костлявым подбородком. Темные глаза не выдавали чувств, и лишь иногда в них отражалось пренебрежение к тем, кто слишком медленно шевелил мозгами. К последним он отнес и старика Кенсингтона, допустив тем самым серьезную ошибку. Звали тридцатиоднолетнего мужчину Алфред Этридж, и редко кто обращался к нему Ал. Во-первых, он этого не любил, а во-вторых, работал он в Белом доме, где фамильярность не жаловали. Старик Кенсингтон, не признающий заведенный в Белом доме порядок, последние десять минут называл его не иначе как Ал.

— Так вы не хотите кофе, Ал? — во второй или третий раз спросил Кенсингтон.

— Нет, благодарю вас, сэр, — «сэром» он называл всякого мужчину старше тридцати пяти лет и стоящего на более высокой ступеньке выстроенной им иерархической лестницы.

— Я не знал, что вас так заботит переизбрание Дона Каббина, — Кенсингтон отправил в рот кусок бифштекса.

— Я думал, при вашей последней встрече с нами вам дали ясно понять, сколь это важно.

— Жаль, что вы не жаждете его поражения.

— Почему?

— Меньше забот, вот почему. Для этого нужно только одно: чтобы президент поддержал его. Уж тогда Каббин проиграл бы наверняка, — и Кенсингтон рассмеялся, довольный отпущенной шпилькой.

— ПРЕЗИДЕНТ, — Этридж сделал упор на слово, которое обычно открывало ему все двери, — лично поручил мне выяснить, как вы оцениваете сложившуюся ситуацию.

— То есть он пригласил вас в свой кабинет и поручил вам пообщаться со мной?

— Я говорил с ним по телефону, — лгал Этридж виртуозно.

— И его интересует мое мнение?

— Да, сэр, интересует.

— Черт, да он, выходит, больший дурак, чем я думал.

— Будем считать, что я этого не слышал, — голос Этриджа дрогнул.

— Мне без разницы. Кофе хотите?

— Я хочу знать вашу оценку шансов Дональда Каббина. Ничего более.

— Ладно. Они невелики.

— Почему?

— Во-первых, он пьет. Во-вторых, сильно облажался прошлой ночью в телепередаче. Вы слышали об этом?

— Нет, сэр.

— Еще услышите. Скажем так, он снабдил Сэмми Хэнкса тяжелой артиллерией, а уж он-то сумеет этим воспользоваться.

— Но ваше собственное мнение…

— Мнение? — в голосе Кенсингтона зазвучало изумление.

— На встрече, что состоялась на прошлой неделе, вы заверили…

— Я никого ни в чем не заверял, сынок. Меня ничего не просили делать. Я лишь упомянул, что могу навести справки и узнать, нет ли у кого желания помочь Каббину сохранить за собой пост президента профсоюза. Справки я навел.

— Я вижу.

— Ничего-то вы не видите.

— Тогда, может, вы объясните, что я должен видеть.

— Я думаю, Ал, вам лучше не знать того, что я сделал.

— А может, вы предоставите судить об этом мне, сэр.

— Вам?

— Да, сэр. Мне.

— Хм-м, — вырвалось у Кенсингтона.

— Могу я сказать президенту, что вы отказались сообщить мне вашу оценку…

— Не старайтесь убедить меня, что вы крупная шишка, Эл. И ваши частые ссылки на президента меня не впечатляют. Я-то пытаюсь донести до вас следующее: я скажу вам, что я сделал, вы скажете президенту, потом какой-нибудь умник-журналист спросит его, а известно ли ему, что я сделал, президент солжет и ответит, что нет, неизвестно, потом они разнюхают, что он все знал, и в итоге президент окажется в неловком положении. А я уверен, что вы не хотите своими действиями поставить в неловкое положение президента Соединенных Штатов Америки?

— Я все-таки думаю, что сумею разобраться, доводить до президента полученную от вас информацию, мистер Кенсингтон, или нет.

— Сумеете, значит?

— Да, сэр, сумею.

— Потому что вы служите в Белом доме?

— Да, сэр, я думаю, это входит в мои обязанности.

— Хорошо, сынок. Предположим, только предположим, я скажу вам, что собрал дюжину высших чиновников компаний, с которыми у профсоюза Каббина заключено трудовое соглашение, срок действия которого истекает в следующем месяце. Эти чиновники не хотят забастовки, но и не хотят в ближайшие три года платить за ту же работу на тридцать с лишним процентов больше, не считая различных дополнительных выплат. Вы следуете за ходом моей мысли?

— Да, сэр.

— Тогда, допустим, я говорю вам, что, не желая забастовки и стремясь ограничить повышение зарплаты тридцатью процентами, они решили скинуться в предвыборный фонд Дона Каббина, пожертвовать семьсот пятьдесят тысяч долларов, которые гарантируют перевыборы Дональда Каббина. Тогда забастовки не будет, а прибавка к зарплате не превысит тридцати процентов. Вы адвокат, не так ли, Ал?

— Да, сэр.

— Значит, мне нет нужды…

— Спрашивать, не нарушен ли закон?

— Вы бы прежде всего заглянули в закон?

— Да, сэр.

— Давайте поставим вопрос иначе. Вы думаете, это этично, или вам снова надо куда-то заглядывать?

— Нет, сэр, я думаю, это неэтично.

— Что ж, позвольте продолжить. Я хочу сказать вам, как я потратил бы эти семьсот пятьдесят тысяч долларов, которые вроде бы получил.

— Вы?

— Совершенно верно, Ал. Я. И никто больше. Допустим, эти чиновники дали мне деньги. И более им до них нет никакого дела. Я могу просто положить их в карман, они не зададут никаких вопросов.

— Я понимаю.

— Держу пари, понимаете. Так вот, допустим, я нанял самых способных и беспринципных специалистов и сказал им, сто тысяч долларов ваши, а шестьсот пятьдесят тысяч вы должны потратить на то, чтобы Каббин остался президентом. А как вы будете их тратить и на что, мне без разницы. Допустим, я нанял этих ребят, я даже могу сообщить вам название этой фирмы, раз уж вы хотите знать все. Если бы я этого не сделал, за Каббина проголосовали бы четверо из каждых десяти членов профсоюза. Теперь его шансы оцениваются пятьдесят на пятьдесят. Вот вам мое мнение и отчет о моих действиях, Ал, а теперь позвольте спросить, как вы поступите с полученной информацией?

Этридж мигнул, лихорадочно просчитывая варианты.

— Ну, я…

Кенсингтон решил дать ему еще немного времени.

— О, да, я же не сообщил вам название фирмы, которую я мог бы привлечь к этому делу. «Уолтер Пенри и помощники, инкорпорейтед». Чувствую, вы знаете, о ком идет речь, вы даже можете сказать, что они работают под «крышей» Белого дома.

Он же загнал меня в угол, подумал Этридж. Если я скажу им то, что услышал от него, они размажут меня по стенке за мой длинный язык. Они не желают, чтобы им говорили то, что они могут и не знать. А если я ничего не скажу, а потом случится что-то неожиданное для них, к чему они не успеют подготовиться, они потребуют от меня ответа, а почему я ничего им не сказал? Так что в любом случае я окажусь крайним. Пора выметаться отсюда, решил Этридж. Этот толстый старик куда умнее меня, мне тут делать нечего.

Этридж встал.

— Позвольте поблагодарить вас, мистер Кенсингтон, за то, что смогли выкроить для меня несколько минут.

— Так что вы им скажете, сынок? — старик чуть улыбнулся.

— Я напишу отчет.

— О чем?

— Я должен рассмотреть…

— Вы окажетесь крайним, что бы вы им ни сказали. Это ясно?

— Да, сэр.

Кенсингтон кивнул.

— Это хорошо. То есть хорошо, что вы это понимаете. Но одно мне в вас понравилось, Ал.

Этридж уже пятился к двери.

— Что именно?

— Вы не произнесли речь о том, что Белый дом не может иметь ничего общего с теми интригами, о которых я вам только что рассказал.

— Не произнес.

— Знаете, почему мне это понравилось?

— Почему? — Этридж уже взялся за дверную ручку.

— Я только что отлично позавтракал, и мне не хотелось бы выблевать всю эту вкуснятину на пол.