Проблема человека в западной философии

а) Ситуация человека

По своей телесной организации и физиологическим функциям человек принадлежит к животному миру. Жизнь животных определяется инстинктами, некоторыми моделями поведения, детерминированными в свою очередь наследственными неврологическими структурами. Чем выше организовано животное, тем более гибки его поведенческие модели и тем более не завершена к моменту рождения структура его приспособленности к окружающей среде. У высших приматов можно наблюдать даже определенный уровень интеллекта — использование мышления для достижения желаемых целей. Таким образом, животное способно выйти за пределы своих инстинктов, предписанных поведенческими моделями. Но каким бы впечатляющим ни было развитие животного мира, основные элементы его существования остаются все те же.

Животное «проживает» свою жизнь благодаря биологическим законам природы. Оно — часть природы и никогда не трансцендирует ее. У животного нет совести морального порядка, нет осознания самого себя и своего существования. У него нет разума, если понимать под разумом способность проникать сквозь данную нам в ощущениях поверхность явлений и постигать за ней суть. Поэтому животное не обладает и понятием истины, хотя оно может иметь представление о том, что ему полезно.

Существование животного характеризуется гармонией между ним и природой. Это, естественно, не исключает того, что природные условия могут угрожать животному и принуждать его ожесточенно бороться за свое выживание. Здесь имеется в виду другое: животное от природы наделено способностями, помогающими ему выжить в условиях, которым оно противопоставлено, точно так же как семя растения «оснащено» природой для того, чтобы выжить, приспосабливаясь к условиям почвы, климата и т. д. в ходе эволюции.

В определенной точке эволюции живых существ произошел единственный в своем роде поворот, который сравним только с появлением материи, зарождением жизни или появлением животных. Новый результат возник тогда, когда в ходе эволюционного процесса поступки в значительной степени перестали определяться инстинктами. Приспособление к природе утратило характер принуждения, действие больше не фиксировалось наследственными механизмами. В момент, когда животное трансцендировало природу, когда оно вышло за пределы предначертанной ему чисто пассивной роли тварного существа, оно стало (с биологической точки зрения) самым беспомощным из всех животных — родился человек. В данной точке эволюции животное благодаря своему вертикальному положению эмансипировалось от природы, его мозг значительно увеличился в объеме по сравнению с другими самыми высокоорганизованными видами. Рождение человека могло длиться сотни тысяч лет, однако в конечном результате оно привело к возникновению нового вида, который трансцендировал природу. Тем самым жизнь стала осознавать саму себя.

Осознание самого себя, разум и сила воображения разрушили «гармонию», характеризующую существование животного. С их появлением человек становится аномалией, причудой универсума. Он — часть природы, он подчинен ее физическим законам, которые не может изменить, и, тем не менее, он трансцендирует остальную природу. Он стоит вне природы и, тем не менее, является ее частью. Он безроден и тем не менее крепко связан с родом, общим для него и всех других тварей. Он заброшен в мир в случайной точке и в случайное время и так же случайно должен его снова покинуть. Но поскольку человек осознает себя, он понимает свое бессилие и границы своего существования. Он предвидит собственный конец — смерть. Человек никогда не свободен от дихотомии своего существования: он уже не может освободиться от своего духа, даже если бы он этого хотел, и не может освободиться от своего тела, пока он живет, а его тело будит в нем желание жить.

Разум, благословение человека, одновременно является и его проклятием. Разум принуждает его постоянно заниматься поисками разрешения неразрешимой дихотомии. Жизнь человека отличается в этом плане от жизни всех остальных организмов: он находится в состоянии постоянной и неизбежной неуравновешенности. Жизнь не может быть «прожита» путем простого повторения модели своего вида. Человек должен жить сам. Человек — единственное живое существо, которое может скучать, которое может чувствовать себя изгнанным из рая. Человек — единственное живое существо, которое ощущает собственное бытие как проблему, которую он должен разрешить, и от которой он не может избавиться. Он не может вернуться к дочеловеческому состоянию гармонии с природой. Он должен развивать свой разум, пока не станет господином над природой и самим собой.

Но с онтогенетической и филогенетической точек зрения рождение человека — в значительной мере явление негативное. У человека нет инстинктивной приспособленности к природе, у него нет физической силы; в момент своего рождения человек — самый беспомощный из всех живых созданий и нуждается в защите гораздо дольше, чем любое из них. Единство с природой было им утрачено, и в то же время он не был обеспечен средствами, которые позволили бы ему вести новую жизнь вне природы. Его разум в высшей степени рудиментарен. Человек не знает природных процессов и не обладает инструментами, которые смогли бы заменить ему утерянные инстинкты. Он живет в рамках небольших групп и не знает ни самого себя, ни других. Его ситуацию наглядно представляет библейский миф о рае. В саду Эдема человек живет в полной гармонии с природой, но не осознает самого себя. Свою историю он начинает с первого акта свободы — непослушания заповеди. Однако с этого момента человек начинает осознавать себя, свою обособленность, свое бессилие; он изгоняется из рая, и два ангела с огненными мечами препятствуют его возвращению.

Эволюция человека основывается на том, что он утратил свою первоначальную родину — природу. Он никогда уже не сможет туда вернуться, никогда не сможет стать животным. У него теперь только один путь: покинуть свою естественную родину и искать новую, которую он сам себе создаст, в которой он превратит окружающий мир в мир людей и сам станет действительно человеком.

Родившись и положив тем самым начало человеческой расе, человек должен был выйти из надежного и ограниченного состояния, определяемого инстинктами. Он попадает в положение неопределенности, неизвестности и открытости. Известность существует только в отношении прошлого, а в отношении будущего она существует лишь постольку, поскольку данное знание относится к смерти, которая в действительности является возвращением в прошлое, в неорганическое состояние материи. В соответствии с этим проблема человеческого существования — единственная своего рода проблема в природе. Человек «выпал» из природы и все же еще находится в ней. Он отчасти как бы бог, отчасти — животное, отчасти бесконечен и отчасти конечен. Необходимость искать новые решения противоречий его существования, все более высокие формы единения с природой, окружающими людьми и самим собой выступает источником всех психических сил, которые побуждают человека к деятельности, а также источником всех его страстей, аффектов и страхов.

Животное довольно, когда удовлетворены его естественные потребности — голод, жажда, сексуальная потребность. В той степени, в какой человек является животным, эти потребности властны и над ним и должны быть удовлетворены. Но поскольку он существо человеческое, удовлетворения этих инстинктивных потребностей недостаточно, чтобы сделать его счастливым. Их недостаточно даже для того, чтобы сделать его здоровым. «Архимедов» пункт специфически человеческой динамики находится в этой неповторимости человеческой ситуации. Понимание человеческой психики должно основываться на анализе тех потребностей человека, которые вытекают из условий его существования.

Итак, проблема, которую необходимо решать человечеству, как и каждому индивиду, — это проблема рождения. Что касается индивида, то его «телесное» рождение ни в коем случае не является столь решающим и неповторимым событием, как это может сначала показаться. Оно действительно означает важную перемену в смысле перехода от внутриутробной жизни к внеутробной. Однако во многих отношениях ребенок после рождения не отличается от ребенка до рождения. Он еще не может узнавать окружающие предметы, не может себя прокормить; он еще полностью зависит от матери и погибнет без ее помощи. В действительности же процесс рождения продолжается. Ребенок начинает распознавать вещи, аффективно реагировать на них, брать предметы, координировать свои движения и бегать. Но рождение и на этом не заканчивается. Ребенок учится говорить, пользоваться вещами и понимать их назначение. Он учится вступать в отношения с другими представителями рода человеческого, избегать наказания и завоевывать похвалу и расположение окружающих. Постепенно подрастающий человек учится любить, совершенствовать свой разум, объективно смотреть на мир. Он начинает развивать свои силы, осознавать себя как личность и ради целостной жизни учится противостоять соблазнам своих чувств. Таким образом, рождение человека в обычном смысле слова есть только начало рождения его в дальнейшем смысле. Вся жизнь индивида есть не что иное, как процесс саморождения. Фактически мы полностью рождаемся к моменту, когда умираем, но трагическая судьба большинства людей заключается в том, что они умирают еще до своего рождения.

После всего, что мы знаем об эволюции человеческой расы, рождение человечества следует понимать в том же смысле, что и рождение индивида. Когда человек переступил определенный порог минимального инстинктивного приспособления к природе, он перестал быть животным, но он был еще так же беспомощен и так же плохо приспособлен к жизни в качестве человека, как и отдельный ребенок в момент своего рождения. Рождение человечества начинается с появления первых представителей вида homo sapiens, а история человечества представляет собой общий процесс этого рождения. Человеку потребовались сотни тысяч лет для того, чтобы сделать первые шаги в человеческую жизнь. Он преодолел нарциссическую фазу магически-омнипотенциальной ориентации, фазу тотемизма и поклонения силам природы, прежде чем начали развиваться его совесть, его объективность, его любовь к ближнему. За последние четыре тысячи лет человеческой истории высказывались пророчества о будущем полностью родившегося и полностью проснувшегося человека. Они были разработаны великими учителями человечества в Египте, Китае, Индии, Палестине, Греции и Мексике в формах, не очень отличающихся друг от друга.

Тот факт, что рождение человека является чем-то негативным, а именно в том смысле, что человек был вырван из своего первоначального единства с природой, что он не может вернуться туда, откуда он вышел, имеет своим следствием трудный процесс рождения. Каждый шаг в новое человеческое бытие вызывает страх. Он всегда означает, что нам необходимо оставить старое, надежное и относительно хорошо известное состояние ради нового, которым мы еще не овладели. Если бы ребенок в момент отделения от пуповины мог думать, его, несомненно, охватил бы смертельный страх. Судьба спасла нас от этого первого панического страха. Но при каждом новом шаге, при каждой новой стадии нашего рождения нас снова охватывает страх. Мы никогда не свободны от двух противоборствующих тенденций: с одной стороны, выбраться из лона матери, из животной формы бытия в человеческую, из рабства на свободу, а с другой — возвратиться в лоно матери, в природу, в безопасное и известное состояние. В истории индивида и человеческой расы прогрессивная тенденция проявила себя как более сильная. Несмотря на это, феномен психического заболевания и возвращения человечества к состоянию, которое, казалось бы, уже было преодолено на протяжении поколений, указывает на интенсивную борьбу, сопровождающую каждый новый акт рождения[317].

b) Потребности человека, которые коренятся в условиях его существования

Человеческая жизнь определяется неизбежной альтернативой между регрессом и прогрессом, между возвращением к животному существованию и достижением человеческого бытия. Каждое желание возврата болезненно и непременно ведет к страданиям и психическим заболеваниям, к физиологической или психической смерти (помешательству). Но каждый шаг вперед вызывает страх и сомнение до тех пор, пока они не будут проявляться лишь в незначительной мере. Кроме физиологически обусловленных желаний (голод, жажда и сексуальная потребность), все существенные человеческие устремления продиктованы этой полярностью. Человек должен разрешить проблему; в существующей ситуации он никогда не сможет упорствовать в пассивном приспособлении к природе. Даже самое совершенное удовлетворение всех его инстинктивных потребностей не разрешит его человеческой проблемы. Его самые сильные страсти и потребности — не те, что коренятся в его теле, а те, что имеют свои корни в особенностях его существования.

Именно здесь лежит ключ к гуманистическому психоанализу. Когда Фрейд искал основополагающую силу, движущую человеческими страстями и желаниями, он считал, что нашел ее в либидо. Но сколь бы могущественным ни было сексуальное влечение и все его разновидности, они ни в коем случае не являются самыми могущественными силами в человеке, и их неудовлетворение не есть причина психических расстройств. Самые могущественные силы, которые определяют поведение человека, берут свое начало в условиях его существования, в его «человеческой ситуации».

Человек не может жить статически, поскольку внутренние противоречия толкают его на поиски равновесия, новой гармонии вместо утраченной гармонии животного с природой. Если он удовлетворил свои животные потребности, человеческие потребности будут давать ему новый импульс. В то время как тело человека говорит ему, чтó он должен есть и чего избегать, его совесть должна подсказывать, какие потребности он должен культивировать и удовлетворять, а какие — ограничивать и подавлять. Но голод и аппетит — это функция тела, с которыми человек родился. Совесть же, хотя она и имеется в потенции, напротив, должна быть управляема людьми и принципами, которые сами развиваются только вместе с возрастанием культуры.

Все страсти и устремления человека являются попытками найти ответ на проблему своего существования, или можно сказать, что это попытка избежать душевного заболевания. (Кстати, что касается психической жизни, то настоящая проблема заключается не в том, почему люди становятся душевнобольными, а скорее в том, почему большинству из них удается избежать душевного заболевания.) Как психически здоровые люди, так и невротики одержимы потребностью найти ответ на данный вопрос. Различие состоит лишь в том, что один ответ в большей степени, чем другой, соответствует общим потребностям человека и потому скорее ведет к развитию его сил и счастью. Все культуры предлагают сложившиеся системы, в которых господствует определенное решение, а тем самым известные устремления и формы их удовлетворения. Имеем ли мы дело с примитивной религией, с теистической или нетеистической религией, — все они представляют собой попытки найти ответ на проблему существования человека. Высокоразвитые культуры и совершенно варварские культуры имеют одну и ту же функцию; единственное их различие состоит в том, лучше или хуже является найденный ими ответ. Тот, кто отклоняется от культурного образца, также находится в поисках этого ответа, как и его более приспособленный собрат. Его ответ может быть лучше или хуже ответа, который дает культура, но в любом случае речь идет о том же фундаментальном вопросе, поставленном человеческим существованием. В этом смысле все культуры религиозны, и каждый невроз есть частная форма религии, при условии, что мы будем понимать под религией попытку найти ответ на проблему человеческого существования. Чудовищную энергию, породившую психические заболевания, а также энергию, скрытую в искусстве и религии, нельзя понять как следствие фрустрированных и сублимированных физиологических потребностей. Речь идет скорее о попытках решить проблему полного рождения человека в качестве человека. Все люди идеалисты, и они не могут обойтись без того, чтобы не быть идеалистами, если под идеализмом понимать стремление к удовлетворению потребностей, которые являются специфически человеческими и выходят за рамки физиологических потребностей организма. Единственное различие заключается в том, что одна разновидность идеализма приводит к хорошему и адекватному решению данной проблемы, а другая — к решению плохому и деструктивному. Решение относительно того, что хорошо и что плохо мы должны принять, основываясь на знании природы человека и законов, определяющих ее развитие.

Каковы же потребности и страсти, берущие свое начало в существовании человека?

Человек был вырван из единства с природой, характеризующего животное существование. Поскольку он располагает разумом и воображением, он осознает свое одиночество и обособленность, свое бессилие и незнание, случайность своего рождения и своей смерти. Человек не мог бы и мгновение вынести это состояние, если бы не имел возможности вступать в отношения с окружающими людьми, что заменило ему старые, регулируемые инстинктами связи. Даже если бы были удовлетворены все его физиологические потребности, он ощущал бы свое состояние одиночества, как тюрьму, из которой он должен вырваться, чтобы остаться здоровым. Душевнобольной фактически является человеком, которому совсем не удалось достичь какого-либо единения. Он находится в плену, даже если он не живет за зарешеченными окнами. Объединиться с другим живым существом, вступить с ним в отношения — это настоятельная потребность, от удовлетворения которой зависит душевное здоровье человека. Эта потребность стоит за всеми явлениями, составляющими шкалу интимных человеческих отношений, за всеми страстями, которые в широком смысле слова можно обозначить как любовь.

Есть различные возможности искать и достичь объединения. Человек может попытаться достичь единства с внешним миром тем, что он полностью подчиняется человеку, группе, институту или богу. Таким образом он преодолевает отторгнутость своего индивидуального бытия, становясь частью другого человека или чего-то еще, что больше, чем он сам; он переживает свое самоотождествление в единении с силой, которой подчинился. Другая возможность для преодоления этой обособленности лежит в прямо противоположном направлении: человек может попытаться достичь единства с внешним миром тем, что он приобретает над ним власть, при этом он делает других составной частью самого себя и таким образом трансцендирует свое индивидуальное бытие через порабощение других. Общий элемент подчинения и порабощения других — симбиозная природа соотнесенности. Оба участника такого отношения потеряли свою целостность и свою свободу. Они живут в зависимости друг от друга, один живет за счет другого; каждый из них удовлетворяет свою потребность в близости, однако оба страдают от недостатка внутренней силы и веры в себя, для чего были бы необходимы свобода и независимость. Кроме того, им постоянно угрожает сознательная или неосознанная враждебность, которую обязательно порождает симбиозное отношение[318]. Реализация основанной на подчинении (мазохистской) или покоящейся на порабощении (садистской) страсти никогда не приводит к удовлетворению. Они обладают динамикой, которая сама себя подгоняет. И поскольку никакое подчинение или порабощение (или владение, или слава), сколь бы велики они ни были, не может дать человеку ощущения самотождественности и единения с другими, он пытается добиться все большего и большего. Конечный результат такой страсти — крах. По-другому быть и не может. Эти страсти нацелены на то, чтобы достичь чувства единения, но при этом они разрушают ощущение целостности человека. Тот, кто одержим такой страстью, в действительности зависит от другого; вместо того чтобы развивать свое, индивидуальное бытие, он делает себя зависимым от того, кому он подчиняется или кого он порабощает.

Есть только одна страсть, которая удовлетворяет потребность человека в единении с миром и одновременно в достижении чувства целостности и индивидуальности, — любовь. Любовь — это объединение с другим человеком или предметом вне самого себя при условии сохранения обособленности и целостности самого себя. Любовь — это опыт деления и общности, который позволяет полностью развить собственную внутреннюю активность. Переживание любви делает излишними иллюзии. Мне больше не нужно преувеличивать образ другого или представление о самом себе, поскольку реальность живого деления и любви позволяет мне трансцендировать мое изолированное существование и одновременно переживать себя в качестве субъекта тех сил, которые составляют акт любви. Это касается особого качества процесса любви, а не ее объекта. Любовь находит свое выражение в солидарности с окружающими нас людьми, она воплощается в эротической любви между мужчиной и женщиной, в любви матери к своему ребенку и в любви к самому себе как человеческому существу. Она воплощается в мистическом переживании единения. В акте любви я един со Вселенной и тем не менее остаюсь самим собой, неповторимым, особым, ограниченным смертным человеческим существом. Именно из этой полярности обособленности и объединения родилась и постоянно возрождается любовь.

Любовь является одним из моментов того, что я обозначил как продуктивную ориентацию: деятельное и творческое отношение человека к другому человеку, к самому себе и природе. В области мышления продуктивная ориентация выражается в правильном постижении мира посредством разума. В области деятельности продуктивная ориентация выражается в продуктивной работе, прототипом которой могут служить искусство и ремесло. В области чувств продуктивная ориентация выражается в любви, которая означает переживание единения с другим человеком, со всеми людьми и с природой, однако при условии, что сохраняется чувство собственной целостности и независимости. Переживание любви приводит к парадоксальной ситуации, когда два человека становятся одним и одновременно остаются двумя личностями. Любовь в этом смысле никогда не ограничивается одной личностью. Если я люблю одного-единственного человека и никого больше и если моя любовь к определенной личности еще больше отчуждает меня от других людей и еще дальше отдаляет меня от них, то я привязан определенным образом к этому человеку, но я не люблю. Если я могу сказать: «Я тебя люблю», я говорю тем самым: «Я люблю в тебе все человечество, все живое; я люблю в тебе также и самого себя». В этом смысле любовь к себе противоположна эгоизму. Последний фактически является жадным интересом к самому себе, который проистекает от недостатка настоящей любви к себе и компенсирует этот недостаток. Напротив, любовь делает меня, как это ни парадоксально, более независимым, поскольку я становлюсь более сильным и счастливым, — и все же она делает меня единым существом с любимым человеком, причем настолько, что в некоторые моменты индивидуальность кажется погашенной. Когда я люблю, я проделываю опыт «Я есть Ты», «Ты» — как любимый человек, «Ты» — как посторонний, «Ты» — как все живое. Переживание любви — единственный ответ на вопрос, чтó означает быть человеческим существом, и только она является порукой душевного здоровья.

Деятельная любовь всегда включает набор следующих ориентаций: забота, чувство ответственности, уважение и понимание[319]. Если я люблю, то другой (тот, кого я люблю. — Прим. ред.) близок мне. Это означает, что у меня есть активный интерес к его росту и счастью. При этом я являюсь не только зрителем, я чувствую себя ответственным за него. Я отвечаю на его потребности, как на те, которые он может выразить, так и на те, которые он сам не осознает. Я уважаю его, оказываю ему почтение (в соответствии с первоначальным значением, восходящим к re-spicere), я вижу его таким, каков он есть, объективно, а не искаженно, через мои желания и опасения. Я знаю его, я проник сквозь поверхность к сердцевине его бытия и вступил с ним в отношения из самой своей сердцевины, из самого центра, а не только поверхностью своего существа. (Эта идентичность слов «любить» и «познавать» видна в древнееврейском jadoa и в немецких словах meinen и minnen.)

Если продуктивная любовь направляется на себе подобных, то ее можно назвать любовью к ближнему или любовью к людям. При материнской любви (древнеевр. rachamin от rechem — материнское лоно) речь идет об отношении между двумя неравными лицами. Ребенок беспомощен и зависим от матери. Для того чтобы расти, он должен становиться все более независимым от матери, пока он наконец совсем перестанет в ней нуждаться. Таким образом, отношение мать — ребенок парадоксально и в известном смысле трагично. Оно требует от матери самой интенсивной любви, но эта любовь должна помочь ребенку стать самостоятельным и полностью независимым от нее. Для каждой матери очень легко любить своего ребенка, пока не начался этот процесс отделения, а вот одновременно любить ребенка и дать ему возможность уйти и желать, чтобы он ушел, — это задача, с которой многие матери не справляются.

При эротической любви (греч. eros древнеевр. ahabah, которое происходит от корня глагола «гореть», «пылать») в игру вступает побуждение, которое требует объединения и единства с другим. В то время как любовь к людям распространяется на всех людей, а материнская любовь — на ребенка и на все, что нуждается в помощи, эротическая любовь направлена на одно-единственное лицо, обычно другого пола, с которым человек хочет объединиться и стать единым целым. Эротическая любовь начинается с разобщенности и кончается единением. Материнская любовь начинается с единства и кончается разобщенностью. Если бы потребность в единении могла быть реализована в материнской любви, это означало бы разрушение ребенка как независимого существа, поскольку ребенок должен уйти от своей матери, а не оставаться привязанным к ней. Если в эротической любви отсутствует любовь к человеку и она продиктована только желанием к объединению, то это всего лишь сексуальная страсть без любви или речь идет об извращении любви, что можно наблюдать в садистской и мазохистской форме «любви».

Потребность человека в общении можно полностью понять лишь в том — случае, если принять во внимание последствия, которые наступают в результате прекращения всякого рода отношений, то есть если понять значение нарциссизма. Единственная реальность, которую может переживать грудной ребенок, — это собственное тело и свои потребности, физиологические потребности, а также потребность в тепле и расположении матери. Ребенок еще не знает своего «Я», обособленного от «Ты». Он еще находится в состоянии единства с миром, но это единство существует лишь до тех пор, пока его сознание не проснулось для восприятия индивидуальности и реальности. Внешний мир существует для него только в образе пищи и тепла, которые нужны ему для удовлетворения его потребностей, а не как что-то или кто-то, осознаваемое реалистически и объективно. Фрейд обозначил такое ориентирование как «первичный нарциссизм». При нормальном развитии данное состояние нарциссизма все больше и больше преодолевается посредством растущего восприятия внешней реальности и соответственно возрастающего чувства «Я» в отличие от чувства «Ты». Подобное изменение наступает прежде всего на уровне чувственного восприятия, когда вещи и люди воспринимаются как различные и своеобразные величины. Это является предпосылкой возникновения языка. Прежде чем называть вещи по именам, необходимо распознать их в качестве индивидуальных и самостоятельных величин[320]. Гораздо больше времени требуется для эмоционального преодоления нарциссизма. Для ребенка в возрасте семи-восьми лет другие люди в основном все еще существуют как средство удовлетворения его потребностей. Их можно заменить, как только они выполнили эту свою функцию, и лишь с восьми-девяти лет ребенок начинает воспринимать другого человека так, что он может начать его любить, то есть, согласно формулировке X.С. Салливана[321], чувствовать, что потребности другого человека так же важны, как и его собственные[322].

Первичный нарциссизм — нормальный феномен, который соответствует нормальному физическому и духовному развитию ребенка. Но нарциссизм существует и в более поздние периоды жизни («вторичный нарциссизм», по Фрейду). Он наступает в тех случаях, когда подросшему ребенку не удается развить свою способность к любви или когда он ее теряет. Нарциссизм лежит в основе всех тяжелых психических заболеваний. Для человека в состоянии нарциссизма есть только одна реальность: его собственный процесс мышления, его чувства и потребности. Он не переживает внешний мир объективно, он не воспринимает его объективно, то есть не ощущает его как что-то, что имеет собственное положение, собственные условия и потребности. В разных формах душевных заболеваний можно найти самые экстремальные формы нарциссизма. Душевнобольной потерял контакт с миром, он ушел в самого себя. Он не может больше воспринимать ни материальную, ни человеческую действительность таковой, какова она есть, но видит ее лишь такой, какой ее формируют и определяют его собственные внутренние процессы. Либо он вовсе не реагирует на внешний мир или если реагирует, то делает это не в соответствии с его реальностью, а в соответствии с собственным мышлением и своими чувствами. Нарциссизм — противоположный полюс объективности, разума, любви.

То обстоятельство, что полное прекращение отношений приводит в мир душевного заболевания (психоза), указывает на другой факт: какая-либо форма соотнесенности является предпосылкой душевного здоровья вообще. Однако среди многих форм отношений только продуктивная форма, любящее отношение, отвечает условию сохранения свободы и целостности человека при объединении его с другим человеком.

Следующий аспект человеческой ситуации, который тесно связан с потребностью в соотнесенности, — это ситуация человека как тварного существа и его потребность преодолеть данное состояние пассивного существования. Человек был заброшен в мир без его знания, согласия или желания и будет из него изъят также без его согласия и желания. В этом отношении он не отличается от животных, растений и неорганической материи. Но поскольку человек наделен разумом и силой воображения, он не может довольствоваться пассивной ролью твари, смириться с ролью случайно брошенного жребия. Ему не терпится преодолеть роль тварного существа, случайность и пассивность животного существования: он сам становится «творцом».

Человек может создать жизнь. Это чудесное свойство он разделяет со всеми живыми существами, но здесь отличие состоит в том, что он один осознает себя одновременно тварью и творцом. Человек может воспроизводить жизнь, или скорее женщина может воспроизводить жизнь, так как она рожает ребенка и заботится о нем до тех пор, пока он не станет настолько взрослым, что сам сможет заботиться о себе. Люди — мужчина и женщина — могут производить определенные вещи: сеять хлеб, изготавливать материальные предметы, создавать произведения искусства, идеи и любить друг друга. В акте творчества человек трансцендирует самого себя как тварное существо, он поднимает себя над пассивностью и случайностью своего существования в область целенаправленности и свободы. Потребность человека в трансценденции — одно из начал любви, а также искусства, религии и материального производства.

Предпосылкой творчества являются активность, забота и любовь к тому, что создается. Может ли человек решить проблему трансценденции самого себя каким-либо иным образом, кроме как через способность творить и любить? На эту потребность трансценденции есть и другой ответ: если я не могу создать жизнь, то я могу ее разрушить. И в разрушении жизни я могу ее трансцендировать. В том, что человек может разрушать жизнь, есть нечто столь же чудесное, как и в том, что он может создавать ее, поскольку жизнь — это чудо, нечто необъяснимое. В акте разрушения человек ставит себя над жизнью, он трансцендирует себя как тварное существо. Таким образом, человек, поскольку он чувствует необходимость трансцендировать себя, поставлен в ситуацию крайнего выбора — создавать или разрушать, любить или ненавидеть. Колоссальная сила воли к разрушению, которая прослеживается в истории человечества и свидетелями которой мы становимся в наше время, коренится в природе человека, как и потребность что-то создавать. Если говорят, что человек способен развить свой первоначальный потенциал для любви и разума, то это вовсе не означает наивной веры говорящих в добродетельность человека от природы. Деструктивность есть другая возможность развития, которая сама коренится в человеческом существовании и которая имеет ту же интенсивность и силу, какую может иметь любая страсть[323]. Но — и это существенный момент, к которому я подвожу, — она есть лишь альтернатива творчеству. Создавать и разрушать, любить и ненавидеть — это не две величины, существующие независимо друг от друга. Обе эти возможности являются ответами на одну и ту же потребность в трансценденции. Желание разрушать должно возникнуть тогда, когда не может быть удовлетворено желание что-то создавать. Удовлетворение потребности в творчестве ведет к счастью; разрушение ведет к страданию, и прежде всего для самого разрушителя.

Рождение человека в качестве человека есть начало его исхода из естественной родины, начало освобождения от естественных связей. Но это освобождение вызывает страх. Если человек потеряет свои естественные корни, то где он окажется и кем он станет? Он останется один, без родины. Он окажется без корней и не сможет вынести изолированности и беспомощности своего положения. Он сойдет с ума. От своих естественных корней человек сможет отказаться лишь тогда, когда он найдет новые человеческие корни, и только после того, как он найдет это человеческое укоренение, он сможет снова почувствовать себя дома в этом мире. Поэтому неудивительно, что мы можем наблюдать стремление людей сохранить естественные связи и защититься от того, чтобы быть оторванными от природы, матери, крови и почвы.

Самая элементарная из всех естественных связей — это связь ребенка с матерью. Ребенок начинает свою жизнь в утробе матери и живет там гораздо дольше, чем это имеет место у большинства животных. Даже после рождения ребенок остается физически беспомощным и полностью зависимым от матери. Период беспомощности и зависимости продолжается для него довольно долго по сравнению с другими животными. В первые годы жизни еще нет полного отделения ребенка от своей матери. Удовлетворение всех естественных потребностей ребенка, всех его жизненных потребностей в тепле и заботе зависит от нее. Мать не только однажды подарила жизнь своему ребенку, она продолжает ее дарить. Ее забота никак не зависит от того, что ребенок делает для нее, или от какого-либо обязательства, которое ребенок имел бы по отношению к ней. Она безусловна. Мать заботится о ребенке, потому что это новое создание — именно ее дитя. В этот решающий первый год жизни ребенок ощущает мать как источник жизни, как всеобъемлющую, хранящую и кормящую силу. Мать — это питание, она — любовь, она — тепло, она — земля. Быть ею любимым означает для него быть живым, укорененным, чувствовать себя дома.

Как рождение означает, что ребенок лишается всеобъемлющей защиты материнского тела, так и его подрастание означает, что он должен покинуть защитную среду матери. Однако даже у вполне взрослых людей никогда полностью не исчезает тоска по этому состоянию, имевшему когда-то место, и это несмотря на большое различие между взрослым и ребенком. Взрослый может опереться на собственные силы, сам о себе заботиться, отвечать за себя и даже за других, в то время как ребенок на все это еще не способен. Но из-за значительных жизненных трудностей, фрагментарности нашего знания и всех других случайностей, которым подвержены взрослые, перед лицом неизбежных ошибок, совершаемых нами, взрослый человек оказывается в ситуации, не так уж отличающейся от ситуации ребенка, как это обычно принято считать. Каждый взрослый тоже нуждается в помощи, тепле, защите. Его потребности в значительной мере отличаются от потребностей ребенка, и, тем не менее, они во многом схожи. Неудивительно поэтому, что мы становимся свидетелями глубокой тоски по безопасности и укорененности у обычного взрослого человека, которые ему когда-то давало отношение с матерью. Неудивительно поэтому, что он не сможет преодолеть в себе это страстное желание, если не найдет других возможностей для новой укорененности.

Психопатология дает нам множество примеров, когда человек отказывается покинуть всеобъемлющую материнскую среду. В экстремальных формах мы встречаем даже потребность вернуться в материнскую утробу. Человек, который полностью одержим подобным желанием, являет собой картину шизофрении. Он чувствует и действует, как ребенок в материнской утробе, и не способен осуществлять даже самые элементарные функции маленького ребенка.

Во многих случаях тяжелых неврозов мы наталкиваемся на ту же потребность, правда в форме приглушенного желания, которое выражается только в снах, симптомах и невротическом поведении. Оно возникает из конфликта между глубоким желанием человека остаться в утробе матери и его возросшей личностной частью, которая хотела бы жить нормальной жизнью. Это желание проявляется в снах в виде символов, когда, например, человеку снится, что он находится в темной пещере или на глубине в одноместной подводной лодке и т. п. В поведении такого человека можно заметить страх перед жизнью и глубокую зачарованность смертью (смертью, которая в фантазиях равнозначна возвращению в материнскую утробу, к матери-земле).

Некоторые тяжелые формы привязанности к матери отмечаются в тех случаях, когда человек, так сказать, позволил себя родить, но боится сделать следующий шаг в процессе рождения и отвыкнуть от материнской груди. Люди, которые остановились на этой стадии рождения, глубоко тоскуют по фигуре матери, которая обласкает свое дитя, позаботится о нем и защитит его. Они находятся в постоянной зависимости от нее, боязливы и не уверены в себе, когда их лишают материнской защиты, и, напротив, они оптимистичны и активны, когда у них есть любящая мать или тот, кто ее заменяет, будь то в реальности или фантазии.

Патологические феномены в жизни отдельного человека имеют свои параллели в жизни человеческой расы. Особенно четко это проявляется в универсальном распространении инцестуальных табу, которые мы находим даже в самых примитивных обществах. Инцестуальное табу — необходимая предпосылка любого человеческого развития, причем важное значение здесь имеет не столько сексуальный аспект, сколько аффективный. Для того чтобы родиться, чтобы идти вперед, человек должен отделиться от пуповины; он должен преодолеть глубокое стремление остаться связанным с матерью. Инцестуальное стремление приобретает силу не вследствие сексуальной привлекательности матери, а в силу потребности остаться (или возвратиться) во всеобъемлющую материнскую утробу, остаться у груди все-кормящей матери. Инцестуальное табу есть не что иное, как два херувима с огненными мечами, которые охраняют вход в рай и препятствуют людям вернуться в свое доиндивидуальное состояние единения с природой.

Однако проблема инцеста не ограничивается привязанностью к матери. Связь с ней является лишь элементарнейшей формой всех естественных кровных связей, которые дают человеку чувство укорененности и принадлежности. Кровная связь может быть распространена и на другие отношения кровного родства, соответствующие определенной системе. Семья, род, а позже государство, нация или церковь перенимают функции, которые первоначально имела индивидуально каждая мать в отношении своего ребенка. Одиночка примыкает к этим институтам, он чувствует себя укорененным внутри них, он идентифицирует себя с ними и чувствует себя частью их, а не существующим отдельно от них индивидом. Кто не принадлежит к тому же роду, тот рассматривается в качестве чуждого и опасного элемента, как существо, которое не обладает теми же человеческими качествами, что и члены собственного рода.

Фрейд видел в привязанности к матери решающую проблему в развитии как человеческой расы, так и индивида. В соответствии со своей теорией он объяснял интенсивность привязанности к матери тем, что маленький мальчик чувствует сексуальное влечение к ней. В этом проявляется присущее человеческой природе инцестуальное желание. Неослабевающую привязанность к матери на более поздних этапах жизни Фрейд возводил к неослабевающему сексуальному влечению. Поскольку это допущение Фрейд связывал с наблюдениями, касающимися того, что сын восстает против своего отца, он остроумнейшим образом согласовывал свое допущение со своими наблюдениями через «эдипов комплекс». Вражду сына к отцу он объяснял как следствие его сексуального соперничества с ним.

Однако Фрейд, правильно осознав огромную роль привязанности к матери, ослабил в то же время значение своего открытия его своеобразной интерпретацией. Он спроецировал на маленького мальчика сексуальное восприятие взрослого мужчины. Поскольку мальчик, как полагал Фрейд, имеет сексуальные желания, он должен чувствовать себя сексуально увлеченным женщиной, которая находится к нему ближе всего, но вынужден отказаться от своих желаний в данном треугольнике из-за превосходящей силы своего соперника, никогда, однако, не будучи в состоянии полностью оправиться от этой неудачи. Теория Фрейда представляет собой удивительно рационалистическую интерпретацию наблюдаемых фактов. Поскольку Фрейд придает такое значение сексуальному аспекту инцестуального желания, он объясняет желание маленького мальчика как нечто вполне разумное. При этом от него ускользает подлинная проблема: глубина и интенсивность иррациональной, аффективной привязанности к матери, желание вернуться в ее среду, остаться частью ее, страх полностью от нее освободиться. Согласно объяснению Фрейда, инцестуальное желание не может быть осуществлено из-за присутствия отца-соперника. В действительности же это инцестуальное желание находится в противоречии со всеми требованиями жизни взрослых.

Таким образом, теория «эдипова комплекса» является одновременно и признанием, и отрицанием решающего феномена — тоски мужчины по любви матери. Придавая инцестуальному стремлению исключительное значение, Фрейд признает тем самым важность привязанности к матери, а обозначая эту привязанность как сексуальную, он отрицает ее подлинное, а именно эмоциональное значение.

Если привязанность к матери характеризуется также и сексуальным свойством, что, несомненно, имеет место, то это происходит потому, что аффективная фиксация настолько сильна, что она влияет и на сексуальные желания, но не потому, что сексуальные желания лежат в основе этой фиксации. Совсем наоборот, сексуальное желание, как известно, неопределённо в отношении своего объекта, и в целом оно является именно той силой, которая помогает юноше отделиться от своей матери, а не привязывает его к ней. Однако там, где интенсивная привязанность к матери изменила нормальную функцию сексуального влечения, мы должны иметь в виду две возможности. Первая возможность состоит в том, что сексуальное влечение к матери служит защитной мерой против желания вернуться в ее утробу. Это желание ведет к психозу или смерти, в то время как сексуальное желание, по крайней мере, соединимо с жизнью. Человек спасает себя от страха перед угрожающей утробой матери посредством более близкой к жизни фантазии — сексуальной близости с ней[324]. Другая возможность, которую нужно принимать во внимание, заключается в следующем: фантазия о половых сношениях с матерью не обладает качеством сексуальности взрослого человека, она не является свободным актом с акцентом на наслаждении; речь в данном случае идет о пассивном завоевании и овладении сексуальной сферой с помощью матери. Наряду с этими двумя возможностями, указывающими на довольно серьезное заболевание, имеются примеры инцестуальных сексуальных желаний, которые поощряются матерью-обольстительницей и которые, хотя и позволяют видеть здесь привязанность к матери, все же указывают на менее тяжелое заболевание.

Тот факт, что Фрейд настолько исказил свое открытие, можно объяснить неразрешимостью проблем его отношений с собственной матерью, однако гораздо бóльшую роль в этом сыграли его строго патриархальные настроения, которые были столь характерны для эпохи Фрейда и которые он полностью разделял. Мать была низведена с пьедестала высшего объекта любви, и на ее место был возведен отец, причем предполагалось, что он играет самую большую роль в эмоциональной жизни ребенка. Сегодня, когда патриархальная точка зрения потеряла значительную долю своей убедительности, почти неправдоподобными кажутся слова Фрейда: «Я едва ли могу назвать более сильную потребность в детском возрасте, чем потребность в отцовской защите»[325]. Аналогичным образом он высказался о смерти своего отца в 1908 году, заявив, что это «важнейшее событие и самая существенная потеря в жизни человека»[326]. Тем самым Фрейд освобождает для отца место, которое в действительности принадлежит матери, и низводит ее до предмета сексуального вожделения. Богиня превратилась в проститутку, а отец был поднят до центральной фигуры универсума[327].

За одно поколение до Фрейда жил другой гениальный исследователь, раскрывший центральное значение привязанности к матери в развитии человека, — Иоганн Якоб Бахофен. Поскольку Бахофен не был ограничен рационалистически-сексуальной интерпретацией привязанности к матери, он мог видеть факты глубже и объективнее. В своей теории матриархального общества он предположил, что человечество до патриархата прошло стадию, в которой привязанность к матери, крови и почве была важнейшей формой соотнесенности как для отдельного индивида, так и для общества. В этой форме общественной организации мать была центральной фигурой в семье, общественной жизни и религии. Даже если многие исторические конструкции Бахофена оказались недолговечны, все же он открыл одну форму общественной организации и одну психологическую структуру, которые не были признаны психологами и антропологами только потому, что с их патриархальной точки зрения, идея об обществе, управляемом женщинами, а не мужчинами, казалась просто абсурдной. Тем не менее, многое говорит в пользу того, что Греция и Индия до завоевания с севера отличались культурами с матриархальной структурой. На это же указывает большое число и значение материнских божеств. (Виллендорфская Венера, материнское божество из Мохенджо-Даро, Исида, Иштар, Рея, Сильвия, Кибела, Хатхор, богиня змей из Ниппура, богиня воды Аи из Аккада, Деметра и индийская богиня Кали, которая дарит и разрушает жизнь, — вот лишь некоторые примеры). Во многих современных примитивных обществах мы можем еще обнаружить пережитки матриархальной структуры в матрилинейных формах кровного родства и матрилокальных формах брака. Более того, даже там, где общественные формы больше не являются матриархальными, все еще встречаются многочисленные примеры матриархального отношения к матери, крови и почве.

В то время как Фрейд видел в инцестуальной фиксации только негативный, болезненный элемент, Бахофен ясно различал как негативный, так и позитивный аспект привязанности к фигуре матери. Позитивный аспект состоит в чувствах жизнеутверждения, свободы и равенства, характеризующих всю матриархальную структуру. В той степени, в какой люди являются детьми природы и детьми матерей, они все равны, имеют равные права и притязания, и это определяет единственная ценность — жизнь. Иными словами, мать любит своих детей не потому, что один лучше другого, не потому, что один больше отвечает ее ожиданиям, чем другой, а потому, что все они — ее дети, и потому, что в этом качестве они все равны и имеют равные права на ее любовь и заботу. Бахофен ясно раскрыл и негативный аспект матриархальной структуры: привязанностью человека к природе, крови и почве блокируется развитие его индивидуальности и его разума. Он остается ребенком и не способен к прогрессу[328].

Бахофен также глубоко и подробно интерпретировал роль отца, указав здесь как на позитивные, так и на негативные стороны его функции. Немного изменяя и расширяя идеи Бахофена, я могу сказать, что мужчина, который от природы не способен производить детей (естественно, я говорю здесь о переживании беременности и родов, а не о том факте, что мужское семя необходимо для производства детей) и не наделен функцией по их воспитанию и проявлению заботы о них, отстоит от природы дальше, чем женщина. Поскольку он меньше укоренен в природе, он вынужден развивать свой разум и строить сотворенный мужчиной мир идей, принципов и всех созданных им вещей, которые заменяют природу как первооснову существования и безопасности. Отношение ребенка к отцу не отличается такой интенсивностью, как к матери, потому что отец никогда не играет все-объемлющую, все-защищающую и все-любящую роль, которую играет мать в первые годы жизни ребенка. Совсем наоборот, во всех патриархальных обществах отношение сына к отцу покоится, с одной стороны, на подчинении, а с другой — на стихийном протесте, что содержит в себе постоянный элемент распада. Подчинение отцу есть нечто иное по сравнению с привязанностью к матери. Последняя представляет собой продолжение естественной связи, фиксацию природы. Первое же искусственно создано мужчиной и базируется на силе и законе, благодаря чему это отношение имеет менее принудительный и мощный характер, чем привязанность к матери. В то время как мать представляет природу и безусловную любовь, отец представляет абстракцию, совесть, долг, закон и иерархию. Любовь отца к своему сыну — не то же самое, что безусловная любовь матери к ее детям, поскольку они уже являются ее детьми; здесь речь идет о любви к сыну, которого он любит больше всех, поскольку он в наибольшей степени соответствует его ожиданиям и имеет лучшие задатки для того, чтобы вступить в наследование имуществом и мирскими делами.

Отсюда следует важное различие между материнской и отцовской любовью. В отношении ребенка к своей матери не многое подвержено регулированию и влиянию. Материнская любовь — как акт милости: если она есть, она — благословение, если любви матери нет, ее невозможно сотворить. Вот почему люди, которые не могут освободиться от привязанности к матери, нередко пытаются добиться материнской любви невротическим, магическим образом, вследствие чего они становятся больными и беспомощными или оказываются в эмоциональном отношении на одной ступени с ребенком. Магическая идея гласит: если я превращусь в беспомощного ребенка, моя мать должна снова быть рядом со мной и заботиться обо мне. В отличие от отношений ребенка и матери на отношения его с отцом можно влиять. Отец хочет, чтобы его сын подрастал, перенимал ответственность, думал и что-то созидал, и/или сын должен повиноваться отцу, служить ему и быть таким, как он. Независимо от того, возлагает ли отец больше надежд на развитие сына или на его повиновение, у последнего всегда есть шанс завоевать любовь и расположение отца, делая то, что отец от него хочет. Еще раз подытожим сказанное: позитивные аспекты патриархального комплекса — это разум, дисциплина, совесть и индивидуализм; негативные аспекты — иерархия, угнетение, неравенство, порабощение[329].

Особое внимание следует обратить на тесную взаимосвязь между фигурами отца и матери и моральными принципами. В своем понятии «сверх-Я» Фрейд только фигуру отца ставит в отношение к развитию совести. Он предполагает, что маленький мальчик, напуганный кастрацией, которая грозит ему со стороны отца-соперника, воспринимает родителя по мужской линии или, скорее, усваивает его заповеди и запреты в форме совести[330]. Но есть не только отцовская, есть также и материнская совесть. Есть голос, который повелевает нам исполнить наш долг; и есть голос, который велит нам любить и прощать других людей и самих себя. Хотя изначально оба вида совести испытали на себе влияние фигур отца и матери, в процессе созревания совесть становилась все более независимой от этого изначального влияния. Мы как бы сами становимся нашим собственным отцом, нашей собственной матерью и нашим собственным ребенком. Отец в нас говорит: «Это ты должен делать» или «Это ты не должен делать». Он осуждает нас, когда мы поступаем неправильно, и хвалит нас, когда мы ведем себя правильно. Но в то время как отец в нас выражает себя таким образом, мать говорит в нас совсем другим языком. Она как будто обращается к нам со следующими словами: «Твой отец совершенно прав, когда он тебя порицает, но не надо воспринимать его слишком серьезно. Что бы ты ни сделал, ты остаешься моим ребенком. Я люблю тебя и прощаю тебя. Ничто из того, что ты сделал, не может поставить под сомнение твое право на жизнь и счастье». Отец и мать говорят в нас на разных языках, их высказывания иногда кажутся даже противоречивыми. Однако противоречие между принципом долга и принципом любви, между отцовским и материнским сознанием — это противоречие, заданное человеческим существованием, и мы должны признать обе его стороны. Совесть, которая следует только велению долга, является столь же искаженной, как и совесть, которая следует только заповедям любви. Внутренний голос отца и внутренний голос матери выражаются не только в отношении человека к самому себе, но и в его отношении к другим людям. Человек может порицать других в соответствии со своей отцовской совестью, но одновременно он должен прислушаться к голосу матери внутри себя, который встречает любовью все тварные существа, все живое и прощает все ошибки[331].

Прежде чем продолжить обсуждение основных потребностей человека, я хотел бы коротко остановиться на различных фазах укорененности, которые можно наблюдать в истории человечества.

Так же как ребенок укоренен в матери, человек в своем историческом детстве (которое по времени охватывает большую часть его истории) укоренен в природе. Даже если он отдалился от природы, последняя остается его родиной, в ней он все еще укоренен. Он пытается достичь безопасности путем регресса и идентификации себя с природой, с миром растений и животных. Попытку ухватиться за природу можно ясно распознать во многих мифах и религиозных ритуалах. Если человек поклоняется деревьям и животным как своим идолам, он чтит отдельные явления природы. Это могущественные защитные силы, почитание которых означает почитание самой природы. Если индивид вступает с ними в отношение, он чувствует свое единение с природой и принадлежность к ней, он становится частью природы. То же самое можно сказать и об отношении человека к почве, на которой он вырастает. Объединяющим элементом в роде является часто не только общая кровь, но и общая почва, и только эта комбинация крови и почвы делает род настоящей родиной и ориентиром для каждого его отдельного члена.

На этом этапе развития человек все еще ощущает себя частью мира природы, мира животных и растений. Только после того, как он сделал решающий шаг к выходу из природы, он пытается провести разграничительную линию между собой и миром животных. Наглядным тому примером служат верования индейцев виннебаго, согласно которым тварные существа сначала не имели постоянного облика. Все они были чем-то вроде нейтральных существ, которые могли превратиться либо в человека, либо в животное. В определенный период они окончательно решают, развиться ли им в животное или в человека. С этого времени животные становятся животными, а люди — людьми[332]. Подобная идея выражается и в верованиях ацтеков: до новой эры, в которой мы теперь живем, мир был населен только животными, пока Кецалькоатль не открыл эпоху человеческих существ. То же ощущение выражено в верованиях, до сих пор встречающихся у некоторых мексиканских индейцев (определенное животное соответствует определенному человеку) или в верованиях маори (определенное дерево, посаженное при рождении человека, соответствует этому человеку). Подобное ощущение нашло также свое отражение во многих ритуалах, где человек идентифицирует себя с животным, либо рядясь им, либо выбирая животное-тотем.

Это пассивное отношение к природе соответствует определенной хозяйственной деятельности человека. Первобытный человек начал ее как собиратель и охотник, и если бы он не имел примитивных орудий и не мог разводить огонь, то можно было бы сказать, что он едва ли отличается от животного. В ходе Истории усовершенствовались его навыки, его отношение к природе из пассивного преобразовалось в активное: он приручил домашних животных, научился обрабатывать землю и стал более ловким в ремесле и искусстве. Человек обменивал свои изделия на изделия, изготовленные в других странах, и таким образом стал путешественником и торговцем.

Соответственно изменились и его боги. До тех пор пока человек идентифицировал себя с природой, его боги тоже являлись частью природы. Когда же человек обрел навыки в ремеслах, он сотворил себе идолов из камня, дерева или золота. Продвинувшись еще дальше в своем развитии и ощутив свое могущество, он придал своим богам человеческий образ. Прежде всего — и это, вероятно, соответствовало ступени развития человека как земледельца — возникло божество в образе все-защищающей и все-кормящей Великой Матери. Наконец, он начал почитать отцовские божества, которые представляли разум, принципы и законы. Этот последний и решающий поворот от укорененности человека в природе и от его зависимости по отношению к любящей матери мог начаться с появлением великих рациональных и патриархальных религий; в Египте — с религиозной реформы Эхнатона в XIV в. до н. э., в Палестине — примерно в то же время с развитием религии Моисея, в Индии и Греции — вскоре после вторжения завоевателей с севера. Новая идея выразилась в многочисленных новых обрядах. В ритуале жертвоприношения животных животное в человеке было принесено в жертву богу. Библейское табу, которое запрещало вкушать кровь животного (поскольку «кровь есть его жизнь»), провело резкую разграничительную линию между человеком и животным. В образе Бога, невидимого и бесконечного, представляющего объединяющий принцип всего сущего, был создан противоположный полюс конечному разнообразному миру природы, миру вещей. Созданный по образу Бога человек частично обладает его качествами; он вышел из природы и стремится к абсолютному рождению и полному пробуждению[333]. В Китае с середины первого тысячелетия до н. э. указанный процесс вступил в новую фазу с появлением Конфуция и Лао-цзы, в Индии это произошло при Будде, в Греции — при философах эпохи греческого Просвещения и в Палестине — при библейских пророках. Затем была достигнута новая вершина в этом процессе — эпоха христианства и стоицизма в Римской империи, Кецалькоатль в Мексике[334], а еще 500 лет спустя — деятельность Мухаммеда в Африке.

Наша западная культура покоится на двух основаниях: еврейской и греческой культуре. Что касается еврейской традиции (основные ее положения изложены в Ветхом завете), то она отражает сравнительно чистую форму патриархальной культуры, которая строится на власти отца в семье, священника и царя в обществе и Бога-Отца на небе. Несмотря на эту крайнюю патриархальность, в ней все еще можно распознать старые, матриархальные элементы, характеризующие связанные с природой (теллурические) религии, вытесненные рациональными, патриархальными религиями в течение второго тысячелетия до н. э.

В библейской истории сотворения мы еще находим человека в первобытном единении с родной почвой. Ему не надо работать, у него нет осознания самого себя. Женщину отличает больший ум, активность и смелость, и только после ее «грехопадения» патриархальный Бог провозглашает принцип, согласно которому мужчина должен господствовать над женщиной. Весь Ветхий завет является развитием патриархального принципа посредством создания иерархически-теократического государства и строго патриархальной организации семьи. В структуре семьи, как она описана в Ветхом завете, мы постоянно находим образ любимого сына: Авеля в противоположность Каину, Иакова в противоположность Исаву, Иосифа в противоположность его братьям, а в более широком смысле любимый сын Бога — народ Израиля. Вместо равенства всех детей в глазах матери мы видим здесь любимого сына, который наиболее похож на своего отца и которого последний любит больше других как своего преемника и наследника. В борьбе за положение любимого сына, и тем самым за наследство, братья становятся врагами, равенство уступает место иерархии.

Ветхий завет налагает строгое табу не только на инцест: он запрещает также привязанность к земле. Согласно Библии, история человечества начинается с изгнания человека из рая, с земли, с которой он связан глубокими корнями и с которой чувствовал себя единым. Еврейская история начинается с того, что Авраам получает наказ покинуть землю, в которой он родился: «Пойди из земли твоей, от родни твоей и из дома отца твоего, в землю, которую я укажу тебе» (Быт. 12, 1). Из Палестины племя исходит в Египет, оттуда возвращается назад в Палестину. Но и новая попытка закрепить оседлость еще не окончательна. Учения пророков направлены против новой инцестуальной привязанности к родной почве и природе, как она проявляется в ханаанском идолопоклонстве. Они возвещают, что народ, который отступился от основ разума и законности и избрал инцестуальную привязанность к родной почве, будет изгнан из нее, станет бездомным, и должен будет скитаться по миру без родины, пока он полностью не разовьет основы разума и не преодолеет инцестуальную привязанность к родной почве и природе. Только тогда этот народ сможет вернуться на свою родину, только тогда родная почва станет благословением, станет человеческой родиной, свободной от проклятия инцеста. Представление о мессианском времени означает полную победу над всеми инцестуальными связями и окончательное сформирование духовного царства моральной и интеллектуальной совести не только у евреев, но и у всех народов на Земле. Вершина и центральный момент патриархального развития в Ветхом завете — это, конечно, представление о Боге. Среди разнообразия явлений этот бог выступает объединяющим принципом. Человек создан по образу Бога; отсюда следует, что все люди равны — равны в отношении своих общих духовных качеств, своего разума и своей способности любить ближнего.

Раннее христианству представляет собой дальнейшее развитие этого духа не столько потому, что оно делает акцент на идее любви (эта идея встречается уже во многих частях Ветхого завета), сколько в силу подчеркивания наднационального характера религии. Так же как пророки ставили под вопрос право на существование своего государства, поскольку оно не отвечало требованиям совести, ранние христиане ставили под вопрос моральное право на существование Римской империи, поскольку она нарушала принципы любви и справедливости.

Еврейско-христианская традиция подчеркивала моральный аспект патриархального духа. Мышление греков, напротив, нашло свое творческое выражение в его интеллектуальном аспекте. В Греции, как и в Палестине, мы находим патриархальный мир, который с общественной и религиозной точек зрения одержал победу над предшествующей матриархальной структурой. Как Ева не была рождена женщиной, а была сотворена из ребра Адама, так и Афина не дитя женщины, а вышла из головы Зевса. Бахофен показал, что остатки прежнего матриархального мира еще можно обнаружить в образах богинь, подчиненных патриархальному миру богов на Олимпе. Греки заложили фундамент интеллектуального развития западного мира. Они сформировали «первые принципы» научного мышления, они были первые, кто создал «теорию» как основу естествознания и развил систематическую философию в том виде, в каком она не существовала ни в одной из прежних культур. Они создали теорию государства и общества, которая была основана на опыте греческого полиса и получила дальнейшее развитие в Риме на базе гигантской объединенной империи.

Поскольку Римская империя оказалась неспособной к своему дальнейшему общественному и политическому развитию, оно приостановилось приблизительно в 4 в. н. э., однако к этому времени уже был создан мощный институт — католическая церковь. Если раннее христианство представляло собой духовно революционное движение бедных и обездоленных, которое отказывало действующему государству в моральном праве на существование и было верой меньшинства, принимавшего на себя гонения и смерть как свидетельства Бога, то теперь в невероятно короткий срок из него возникла официальная религия Римского государства. По мере того как общественная структура Римской империи постепенно преобразовывалась в феодальный порядок, которому суждено было просуществовать в Европе еще тысячу лет, началось изменение общественной структуры католической религии. Пророческие настроения, побуждавшие людей сомневаться в светской власти и критиковать ее, если она нарушала основы любви и справедливости, потеряли свое значение. Новые настроения требовали безоговорочной поддержки власти церкви как института. Однако психологически народные массы были удовлетворены всем настолько, что они покорно принимали свою зависимость, бедность и едва ли предпринимали усилия для улучшения своего социального положения[335].

С нашей точки зрения, важнейшим изменением явилось перемещение акцента с чисто патриархальных элементов в сторону смешения матриархальных и патриархальных. Еврейский Бог Ветхого завета был строго патриархальным Богом, католицизм же снова ввел идею все-любящей и все-прощающей матери. Сама католическая церковь, как все-объемлющая мать, и девственная Богоматерь символизировали материнский дух прощения и любви, в то время как Бог-Отец воплощал иерархический принцип авторитета, которому человек должен подчиняться, не жалуясь и не протестуя. Это смешение отцовских и материнских элементов было, несомненно, одним из главных факторов, благодаря которому церковь обладала такой притягательной силой и имела большое влияние на людей. Массы, угнетенные авторитетом патриархата, могли обратиться к любящей матери, их утешительнице и заступнице.

Историческая функция церкви ни в коем случае не исчерпывалась помощью в создании феодального общественного порядка. Ее важнейшим достижением, которое стало возможным в значительной мере также благодаря арабам и евреям, была передача примитивной культуре Европы существенных элементов еврейского и греческого мышления. Похоже, будто история Запада около тысячи лет простояла на месте, ожидая, пока север Европы к началу средневековья достигнет уровня развития средиземноморского мира. Когда духовное наследие Афин и Иерусалима стало доступно народам севера Европы и удовлетворило их духовный голод, начала разрушаться окостенелая общественная структура и снова наступил период бурного общественного и духовного развития.

Основами нового развития явились католическая теология XIII–XIV вв., идеи итальянского Возрождения — открытие индивида и природы, идеи гуманизма, естественного права и Реформации. Самое значительное и длительное воздействие на развитие в Европе и во всем мире оказала все же Реформация. Протестантизм и кальвинизм обратились к чисто патриархальному духу Ветхого завета и устранили материнский принцип из своих религиозных представлений. Материнская любовь церкви и Богородицы не простиралась больше на человека. Он предстал одиноким перед серьезным и строгим Богом, чьей милости мог добиться только благодаря абсолютной покорности. Укрепилось всемогущество князей и государства, а их власть санкционировалась Богом. Освобождение от феодальной зависимости привело к усилению чувства изоляции и беспомощности; в то же время позитивный аспект отцовского принципа выразился в оживлении рационального мышления и индивидуализма[336].

Возрождение патриархального духа с XVI в., особенно в протестантских странах, указывает как на позитивные, так и на негативные аспекты патриархата. Негативный аспект выразился в новом порабощении человека государством и светской властью, во всевозрастающем значении созданных людьми законов и светских иерархий. Позитивным аспектом был дух растущего рационализма и объективизма и усиление проявления индивидуальной и социальной совести. Расцвет естествознания в наши дни — одно из наиболее впечатляющих проявлений рационального мышления, когда-либо имевшегося у человечества. Но матриархальный комплекс в его как позитивных, так и негативных аспектах отнюдь не исчез из европейской действительности. Позитивный аспект данного комплекса, идея равенства всех людей, святости жизни и права всех на свою долю в том, что нам даровано природой, нашел свое выражение в идеях естественного права, гуманизма, философии Просвещения и постановке целей демократического социализма. Перечисленные идеи содержат представление, что все люди — дети матери-Земли, они имеют право кормиться от ее щедрот, быть счастливыми и при этом не обязаны доказывать свое право с помощью определенного рода занятий. Братство всех людей предполагает, что все они являются сыновьями той же матери и имеют неотъемлемое право на любовь и счастье. Из этого представления устранена инцестуальная привязанность к матери. Через господство над природой, как оно проявилось в промышленном производстве, человек освобождает себя от уз крови и почвы, он гуманизирует природу и натурализует самого себя.

Однако наряду с раскрытием позитивного аспекта матриархального комплекса в европейском развитии сохраняется и даже продолжает укрепляться негативный аспект — регрессия в сторону привязанности к крови и почве. Человек, освободившийся от пут средневековой общинной жизни, страшился новой свободы, превратившей его в изолированный атом. Он нашел прибежище в новом идолопоклонстве крови и почве, к самым очевидным формам которого относятся национализм и расизм. Рука об руку с прогрессивным развитием, представлявшим собой смешение позитивных аспектов патриархального и матриархального духа, шло развитие негативных аспектов обоих принципов: почитание государства, тесно связанное с поклонением расе или нации. Фашизм, нацизм и другие формы — самые зримые проявления этой смеси из почитания государства и клана, причем оба принципа олицетворяются фигурой «вождя».

Однако новые тоталитарные системы — ни в коем случае не единственные проявления инцестуальных связей нашего времени. Крушение наднационального мира средневековой католической церкви могло бы привести к более высокой форме «католицизма», к гуманному универсализму, который преодолел бы почитание рода и клана, если бы развитие и дальше пошло в том направлении, как это предполагали духовные вожди гуманистического мышления со времени Возрождения. Однако, несмотря на то что наука и техника создали предпосылки для такого развития, западный мир снова изобрел новые формы почитания клана, то есть предпочел ту ориентацию, которую пытались искоренить ветхозаветные пророки и ранние христиане. На смену феодализму и абсолютизму пришел — с присущими ему связями — национализм, который первоначально был прогрессивным движением. Современный средний человек обретает чувство самотождественности благодаря его принадлежности к нации, а не потому, что он «сын человеческий». Его объективность, то есть его разум, искажена фиксацией. Он судит «чужих» по другим критериям, нежели членов собственного клана. Его чувства по отношению к чужим также искажены. На каждого, кто не является «близким» нам по узам крови и почвы (как они отражаются в общем языке, обычаях, способе питания, песнях и т. п.), смотрят с недоверием, и при малейшей провокации дело может дойти до параноидального безрассудства. Эта инцестуальная фиксация отравляет отношение индивида не только к чужакам, но и к членам собственного клана и к самому себе. Кто не освободился от привязанности к крови и почве, тот еще не вполне родился как человеческое существо; его способность к любви и разуму изуродована, он не переживает ни самого себя, ни окружающих его людей во всей полноте человеческой реальности.

Национализм — это наша форма инцеста, наше идолопоклонство, наше безумие. Его культ — «патриотизм». Мне едва ли необходимо добавлять, что под «патриотизмом» я понимаю такое поведение, которое ставит собственную нацию выше человечества, выше принципов правды и справедливости. Я не имею в виду полный любви интерес к собственному народу, который подразумевает его духовное и материальное процветание и никогда не стремится к власти над другими народами. Как любовь к определенному человеку, исключающая любовь к другим людям, не есть любовь, так и любовь к собственной стране, не включающая в себя любовь ко всему человечеству, — это не любовь, а идолопоклонство[337].

To, что националистическое чувство имеет характер идолопоклонства, можно продемонстрировать на примере реакции, которую влечет за собой оскорбление кланового символа и которая существенно отличается от реакции на попрание религиозных и моральных символов. Представим себе человека, который в одном из городов нашего западного мира возьмет с собой на улицу флаг своей страны и растопчет его на глазах у прохожих. Если его не линчуют, то можно считать, что ему повезло. Почти каждый его соотечественник был бы настолько возмущен этим поступком, что едва ли был бы способен объективно оценить происходящее. Человек, осквернивший флаг, совершил бы что-то неслыханное: он оказался бы виновным в совершении не просто какого-то преступления, а того преступления, которое не может быть ни прощено, ни забыто. Не такой грубо наглядной, но аналогичной была бы реакция на человека, заявившего: «Я не люблю свою родину», или высказавшегося так в случае войны: «Мне все равно, победит моя страна или нет». Такое высказывание — настоящее святотатство, и кто скажет что-либо подобное, будет чудовищем и презренным человеком в глазах своих соотечественников.

Для того чтобы понять особое качество возбужденного подобным образом чувства, мы хотим сравнить его с той реакцией, которая последовала бы в ответ на чьи-то слова следующего содержания: «Я за то, чтобы убили всех негров или евреев. Я за то, чтобы мы начали войну с целью завоевания новых территорий». Большинство нашло бы это высказывание аморальным и античеловечным. Но решающий момент приведенной ситуации заключается в том, что дело здесь не дошло бы до выражения особого чувства глубокого, неконтролируемого возмущения и гнева. Такая позиция хотя и «плохая», но она не святотатство, она не представляет собой посягательства на «святое». Даже если кто-то пренебрежительно высказывается о Боге, он едва ли вызовет этим такое же чувство возмущения, как то преступление, которое являет собой святотатство, осквернение символа нации. Подобную реакцию на осквернение национального символа легко объяснить тем, что человек, не уважающий собственную страну, демонстрирует таким образом отсутствие человеческой солидарности и социального чувства. Но разве такое же объяснение поведения нельзя дать и тому, кто выступает за войну или за убийство невинных людей, или тому, кто эксплуатирует другого ради собственной выгоды? Несомненно, в безразличии к своей стране отсутствие чувства социальной ответственности и человеческой солидарности проявляется так же, как и в других упомянутых в этой связи действиях, но реакция на осквернение флага существенно отличается от выражения реакции на отсутствующее чувство социальной ответственности в каком-либо ином отношении. Флаг «священен» как символ, он есть символ почитания клана; другие же символы не являются таковыми.

После того как великим европейским революциям XVII–XVIII вв. не удалось превратить «свободу от» в «свободу для», национализм и почитание государства стали симптомами регрессии в инцестуальную фиксацию. Только когда человеку удастся развить свой разум и свою любовь больше, чем это ему удалось сделать до сих пор, только когда он сможет построить свой мир, который покоится на человеческой солидарности и справедливости, только когда он почувствует себя укорененным в переживании универсальной человеческой любви, он найдет дорогу к новой форме человеческой укорененности, превратит свой мир в действительно человеческую родину.

Человека можно определить как живое существо, которое может сказать «Я», которое может осознать самого себя как самостоятельную величину. Животное живет в природе и не трансцендирует ее, оно не осознает себя, и у него нет потребности в самотождественности. Человек вырван из природы, наделен разумом и представлениями, он должен сформировать представление о самом себе, должен иметь возможность говорить и чувствовать: «Я есть Я». Поскольку он не проживает, а живет, поскольку он утратил первоначальное единство с природой, должен принимать решения, осознавать себя и окружающих его людей в качестве разных лиц, у него должна быть развита способность ощущать себя субъектом своих действий. Наряду с потребностью в соотнесенности, укорененности и трансценденции его потребность в самотождественности является настолько жизненно важной и властной, что человек не может чувствовать себя здоровым, если он не найдет возможности ее удовлетворить. Самотождественность человека развивается в процессе освобождения от «первичных связей», привязывающих его к матери и природе. Ребенок, который чувствует свое единство с матерью, не может еще сказать «Я», и у него нет этой потребности. Только когда он постигнет внешний мир как нечто отдельное и обособленное от себя, ему удастся осознать самого себя как отдельное существо, и «Я» — это одно из последних слов, которые он употребляет, говоря о самом себе.

В развитии человеческой расы степень осознания человеком самого себя как отдельного существа зависит от того, насколько он освободился от ощущения тождества клана и насколько далеко продвинулся процесс его индивидуации. Член примитивного клана выразит ощущение самотождественности в формуле: «Я есть Мы». Такой человек не может еще понять себя в качестве «индивида», существующего вне группы. В средневековье человек идентифицирован со своей общественной ролью в феодальной иерархии. Крестьянин не был человеком, который случайно стал крестьянином, а феодал не был человеком, который случайно стал феодалом. Он был крестьянином или феодалом, и чувство неизменности его сословной принадлежности являлось существенной составной частью его самоотождествления. Когда впоследствии произошел распад феодальной системы, ощущение самотождественности было основательно поколеблено и перед человеком остро встал вопрос: «Кто я?», или точнее сказать: «Откуда я знаю, что я — это я?» Это именно тот вопрос, который в философской форме сформулировал Декарт. На вопрос о самоотождествлении он ответил: «Я сомневаюсь, следовательно, я мыслю, я мыслю, следовательно, я существую». В этом ответе сделан акцент только на опыте «Я» в качестве субъекта любой мыслительной деятельности и упущено из виду то обстоятельство, что «Я» переживается также в процессе чувствования и творческой деятельности.

Западная культура развивалась таким образом, что создала основу для осуществления полного опыта индивидуальности. Посредством предоставления индивиду политической и экономической свободы, посредством его воспитания в духе самостоятельного мышления и освобождения от любой формы авторитарного давления предполагалось дать возможность каждому отдельному человеку чувствовать себя в качестве «Я» в том смысле, чтобы он был центром и активным субъектом своих сил и чувствовал себя таковым. Но лишь меньшинство достигло такого опыта «Я». Для большинства индивидуализм был не более чем фасадом, за которым скрывался тот факт, что человеку не удалось достичь индивидуального самоотождествления.

Предпринимались попытки найти и были найдены некоторые суррогаты подлинно индивидуального самоотождествления. Поставщиками этого рода самотождественности служат нация, религия, класс и профессия. «Я — американец», «я — протестант», «я — предприниматель» — таковы формулы, которые помогают человеку отождествить себя после того, как им было утрачено первоначальное ощущение тождества-клана, и до того, как было найдено настоящее индивидуальное самоотождествление. В нашем современном обществе различные виды идентификаций обычно применяются вместе. Речь в данном случае идет о статусных идентификациях в широком смысле, и такие идентификации являются более действенными, если они, как это имеет место в европейских странах, тесно связаны с феодальными пережитками. В Соединенных Штатах Америки, где феодальные пережитки дают о себе знать не так сильно и где общество более динамично, подобные статусные идентификации, конечно, не имеют такого значения, и самоотождествление все больше и больше смещается в направлении переживания конформизма.

До тех пор пока я не отклоняюсь от нормы, пока я являюсь таким же, как другие, я признан ими в качестве «одного из нас», я могу чувствовать себя как «Я». Я — это «Кто, никто, сто тысяч», как озаглавил одну из своих пьес Пиранделло. Вместо доиндивидуалистического тождества-клана развивается новое тождество-стадо, в котором самоотождествление покоится на чувстве несомненной принадлежности к стаду. То, что этот униформизм и конформизм часто не бывают распознаны и скрываются за иллюзией индивидуальности, ничего не меняет, по сути дела.

Проблема самотождественности не является чисто философской проблемой или проблемой, которая затрагивает наш дух и мышление, как это обычно принято думать. Потребность в эмоциональном самоотождествлении исходит из самих условий человеческого существования и служит источником наших интенсивных устремлений. Поскольку я не могу оставаться душевно здоровым без «чувства Я», я пытаюсь сделать все, чтобы добиться данного ощущения. За страстным стремлением к статусу и конформизму скрывается та же потребность, и иногда она даже сильнее, чем потребность в физическом выживании. Явное тому доказательство, — готовность людей рисковать своей жизнью, жертвовать своей любовью, отказаться от своей свободы и собственного мышления только ради того, чтобы быть членом стада, идти с ним в ногу и достичь таким образом самоотождествления, даже если оно иллюзорно.

Тот факт, что человек наделен разумом и способностью иметь представления, ведет не только к необходимости отождествить себя, но и к необходимости духовно и эмоционально ориентироваться в мире. Данная потребность сравнима с процессом физической ориентации, завершающимся в первые годы жизни ребенка, когда он уже умеет самостоятельно бегать, брать предметы, использовать их и точно знает их предназначение. Но если ребенок может бегать и говорить, он этим умением сделает только первый шаг в направлении ориентации. Человека окружают многие загадочные явления, и поскольку он наделен разумом, то должен их каким-то образом классифицировать; он должен привести их в соотношение, которое можно понять и которое позволит ему мысленно заниматься этим. Чем больше совершенствуется его разум, тем более соразмерной становится его система ориентации, то есть тем ближе он подходит к реальности. Но даже когда ориентация человека полностью иллюзорна, он все же удовлетворяет свою потребность составить некую картину мира, имеющую для него смысл. Верит ли он в силу тотемного животного, в бога дождя или в превосходство и судьбоносное предназначение своей расы, его потребность в ориентации удовлетворяется. Конечно, картина мира человека зависит от степени развития его разума и его знания. Если объем человеческого мозга и не изменился в течение тысяч поколений, все же потребовался длительный процесс эволюции, чтобы достичь объективности, то есть способности видеть мир, природу, других людей и самого себя такими, каковы они есть, а не искаженно, через желания и страхи. Чем больше человек развивает эту объективность, чем больше он вступает в кон такт с действительностью, тем более зрелым он становится, тем больше у него возможностей построить гуманный мир, в котором он будет чувствовать себя дома. Разум есть способность людей мысленно постигать мир в противоположность интеллекту, под которым следует понимать способность манипулировать миром с помощью рассудка. Разум — это инструмент, с помощью которого человек познает истину. Интеллект — это инструмент, который ему помогает успешно действовать в мире. Первый является человеческим по своей сущности, второй принадлежит животной части человека.

Разум есть способность, которая требует тренировки для своего развития, и она неделима. Я хочу этим сказать, что способность к объективности распространяется как на знание природы, так и на знание человека, общества и самого себя. Если мы строим иллюзии в одной определенной области жизни, то тем самым ограничивается и нарушается наша способность к разумному мышлению и затрудняется применение разума во всех других областях. В таком случае с разумом происходит то же самое, что и с любовью. Подобно тому как любовь есть ориентация, которая распространяется на все объекты и не может быть ограничена лишь определенным объектом, так и разум есть человеческая способность, которая должна охватить весь мир, противостоящий человеку.

Потребность в ориентации представлена двумя уровнями. Первая и более основополагающая потребность заключается в том, чтобы вообще обладать какой-то ориентацией, независимо от того, правильна она или неправильна. Если человек не обладает такой субъективно удовлетворительной ориентацией, он не может быть душевно здоровым. Второй уровень потребности в рамках ориентации состоит в том, чтобы с помощью разума войти в контакт с реальностью, объективно понять мир. Но необходимость развивать свой разум не является столь же важной, как необходимость создания ориентации вообще. Здесь речь идет о душевном здоровье, в то время как развитие разума имеет решающее значение для счастья и спокойствия человека. Мы обнаруживаем это со всей ясностью, когда исследуем функцию рационализации. Каким бы неразумным или аморальным ни был поступок человека, у него возникает непреодолимое желание рационализировать его, то есть доказать самому себе и другим, что поступок определяется разумом, здоровым человеческим рассудком или по меньшей мере традиционной моралью. Человеку нетрудно действовать неразумно, но для него почти невозможно отказать своему поступку в видимости разумной мотивации.

Если бы человек был только бестелесным интеллектом, он достиг бы своей цели, имея в своем распоряжении обширную систему мышления. Но поскольку он представляет собой единство духа и тела, он должен реагировать на дихотомию своего существования не только посредством мысли, но и всем процессом жизнедеятельности, своими чувствами и действиями. Поэтому каждая удовлетворительная система ориентации содержит не только интеллектуальные элементы, но также элементы чувства и чувственного восприятия, которые проявляются по отношению к объекту самоотдачи.

Ответы на потребность человека в ориентации и объекте самоотдачи в значительной мере отличаются по содержанию и форме. Есть примитивные системы, такие, как анимизм и тотемизм, в которых ответами на поиски смысла жизни служат предметы природы или предки. Есть нетеистические системы, как, например, буддизм, которые обычно обозначаются как религии, хотя в своей первоначальной форме они не содержали представлений о Боге. Есть чисто философские системы, такие, как стоицизм, и есть монотеистические религиозные системы, которые отвечают человеку на его поиски смысла жизни представлением о Боге.

Однако как бы ни были различны эти ответы по содержанию, все они отвечают потребности человека не только иметь в своем распоряжении какую-либо систему мышления, но и найти некий объект самоотдачи, который придавал бы смысл его жизни и положению в мире. Только анализ различных форм религии может показать, какие ответы в поисках смысла жизни и объекта самоотдачи лучшие и какие худшие — «лучшие» и «худшие», принимая во внимание природу и развитие человека. […]