Проблема эстетического отношения

самоутверждении (равно как и других общественных потребностей), в

которых нередко «человеческая сущность опредмечивается бесчеловечным образом, в противоположность самой себе»94.

Разрушенная классовой организацией общества гармония человека и

общества, в условиях которой только и может нормально удовлетворяться потребность человека в общественном самоутверждении (как и

другие его общественные потребности) может быть восстановлена

только в коммунистическом обществе. Поэтому борьба за построение

коммунистического общества и есть единственный реальный путь ликвидации возникшей дисгармонии и разрешения противоречия между

конечной и непосредственной направленностью деятельности человека. Однако эта необходимость стоит не только перед обществом в целом, но и перед каждым отдельным человеком в течение всей его жизни, ибо удовлетворение общественных потребностей – необходимейшее условие человеческого бытия. Поэтому возникает ряд способов,

позволяющих в известной мере компенсировать наличие такой дисгармонии, создав иллюзию ее преодоления.

В принципе можно представить себе два основных направления,

в которых бы могла осуществляться такая компенсация. Первый состоит в соответствующей организации личного отношения к обществу

в целом, или к той или иной его части, когда антагонизму действительных общественных отношений противостоят отношения локальные или иллюзорные; они-то и обеспечивают необходимую гармонию.

Второй путь заключается в непосредственном воздействии на психику

человека с целью устранении самого представления о дисгармонии.

Оба эти пути достаточно широко используются, причем формы их использования весьма разнообразны.

Рассмотрим сначала первый путь. Если речь идет о согласовании

действий человека и общественного отношения к ним таким образом,

чтобы эти действия могли служить средством самоутверждения человека, то решение задачи опять же может быть найдено двумя способами: либо путем согласования своих действий с потребностями общества (непосредственно или же, так сказать, в лице его «заменителей»,

93

94

Мысливченко А.Г. Проблема человека. – С. 6.

Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. – С. 626.

122

ПРОБЛЕМА ЭСТЕТИЧЕСКОГО ОТНОШЕНИЯ

либо согласованием оценки общества со своими действиям независимо от их реального общественного значения.

Таким отношением, когда человек, несмотря на неадекватные его

сущности условия существования, в качестве критерия своей деятельности принимает общественную полезность, является альтруизм. Человеку, для которого «доля народа, счастье его, свет и свобода прежде

всего» – такому человеку, как Гриша из поэмы Некрасова «Кому на

Руси жить хорошо» – его деятельность доставляет величайшее счастье.

Таковы все беззаветные борцы за народное благо, все великие революционеры. Такие люди были всегда, и благодаря им в самые мрачные

времена не угасал огонь добра, разума, прогресса. Чернышевский писал о таких людях: «Мало их, но ими расцветает жизнь всех; без них

она заглохла бы, прокисла бы; мало их, но они дают всем честным людям дышать, без них люди задохнулись бы. Велика масса честных людей, а таких людей мало; но они в них – теин в чаю, букет в благородном вине; от них ее сила и аромат; это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земли»95.

Требовались исключительные душевные силы, чтобы, невзирая на тупость, злобу, фанатизм, непонимание верить, как Иешуа Булгакова, что

«все люди добры». Обычный человек во всех своих взаимоотношениях с

обществом чувствовал враждебность последнего. Общество выступало

по отношению к нему как враждебная сила, подавляющая его. Поэтому

он чаще всего не мог принимать в качестве критерия своей деятельности

общественное благо во всем объеме. В гораздо большей степени эта

могло относиться к тем иди иным социальным образованиям, в которые

он входил, противопоставляясь при этом остальному человечеству.

Наиболее сильным и имевшим место на значительном отрезке истории

символом общественного самоутверждения был (и остается) патриотизм. Человек здесь утверждает себя как часть некоего исключительного целого – его родины. Гордость за нее распространялась человеком на

себя, как на ее часть («римлянам слава Рима заменяла бессмертие»).

Другими примерами таких символов могут служить ощущения принадлежности расовой, национальной, религиозной, классовой и т.д. При

этом можно видеть, что чем более узкую группу представляет человек,

тем более непосредственно оказывает это влияние не его поведение. Таким образом, необходимость ощущать и утверждать себя как часть общества в антагонистическом обществе приводят, как правило, к замене

общества в представлении человека более или менее узкой социальной

группой. В пределе эта группа может быть сведена к одному – реально95

Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч. – Т. 11. – М., 1939. – С. 210.

123

Л.А. ГРИФФЕН

му или воображаемому – существу. В первом случае эстетическое отношение приобретает форму любви или дружбы, во втором – религии.

Первый случай мы более подробно рассмотрим в следующем разделе,

а сейчас обратимся к религии.

При исследовании сущности религии традиция требует, чтобы основное внимание было уделено ее гносеологическим предпосылкам.

Несомненно, что последние имеют существенное значение в данном

отношении. Однако для понимания природы религии одного ее гносеологического анализа недостаточно; необходим также анализ аксиологический. В особой мере это относится к религиям монотеистическим. В этих религиях «религиозное отношение, по сути дела, является

извращенной формой эстетического отношения»96. Конечно, это касается эмоциональной стороны религии. Религиозное отношение, как

правильно пишет Ф.Кондратенко, нельзя отождествлять с религией

как системой взглядов, как учением. С эмоциональной стороны «теология та же поэзия, но относящаяся к богу» (Петрарка). Монотеистическая религия – это сложная система, образованная из элементов извращенного «научного» и эстетического отношений, а потому «чисто»

гносеологический анализ, который может оказаться вполне достаточным применительно к более ранним формам религии, здесь не может

вскрыть весьма существенные ее стороны.

Отвечая на анкету журнала «Mercure de France» о судьбах религии,

Горький противопоставлял религию как «идею сверхчувственного существа, управляющего судьбами мира и людей», религии, которая

представляет собой «радостное и гордое чувство гармонической связи

человека с миром». Правильно противопоставив две стороны религии,

Горький не смог, однако, верно понять социальную роль религиозного

чувства. Критикуя его представление о боге как комплексе идей, которые «будят и организуют социальные чувства, имея целью связать

личность с обществом, Ленин писал: «Идея бога всегда усыпляла и

притупляла «социальные чувства», подменяла живое мертвечиной»97.

С эмоциональной стороны религия в эстетическом отношении подменяет общество, другого человека вымышленным объектом – богом. Она

«отнимает у другого человека то, чем я ему обязан, чтобы передать это

богу»98. При этом «человеческая любовь должна превратиться в религиозную любовь, стремление к счастью в стремление к вечному блаженству, мирское удовлетворение в мирскую надежду, общение с людьми в

общение с богом»99. Ленин назвал «замечательные местом» у Фейербаха

96

Кондратенко Ф.Д. Эстетическое как отношение // Эстетическое. – М., 1964. – С. 282.

Ленин В.И. Полн. собр. соч. – Т. 48. – С. 232.

98

Маркс К., Энгельс. Ф. Соч. – Т. – 2. – С. 191.

99

Там же, С. 192.

97

124

ПРОБЛЕМА ЭСТЕТИЧЕСКОГО ОТНОШЕНИЯ

его определение сущности религии: «Объективная сущность, как субъективная, сущность природы как отличная от природы, как человеческая

сущность, сущность человека как отличная от человека, как нечеловеческая сущность – вот что такое божественное существо, вот что такое

сущность религия, вот что такое тайна мистики и спекуляции»100. Это

определение вполне может относиться как к догматической, так и к

эмоциональной стороне религии, отражающей превращение «человеческой сущности» как объекта эстетического отношения в «нечеловеческую сущность» сверхъестественного существа.

Религия древних населяла мир сверхъестественными существами, чтобы найти объяснение тем явлениям, которые не могли быть поняты и объяснены на основе наличных знаний о мире. Божество ставилось на место

действительной, но непонятной движущей силы. Можно было поклоняться такому божеству из-за его могущества, приносить ему жертвы с целью

получить те или иные блага, вступать с ним даже в договорные отношения. Его нужно было чтить, чтобы не вызвать его гнев, но ни одна древняя

религия не требовала любви к богу; это требование в качестве основного

появляется с появлением монотеистических религий. Этот переход достаточно ясно виден при сравнении Ветхого и Нового заветов. Жестокий бог

древних иудеев сменяется добрым богом христиан. Такой бог – добрый,

всепрощающий – нужен был рабам, создававшим христианскую религию,

как тот объект, который мог бы воплотить в себе все те качества другого

человека как заменителя общества, которыми подавляющее большинство

реальных людей уже не обладало, но которые необходимы для ощущения

гармонии с обществом.

Христианство, как и другие монотеистические религии, получило

наибольший расцвет в феодальном обществе. И это не случайно.

Именно при феодализме условии жизни человека наименее человечны,

ибо именно здесь и производство, и потребление – обе определяющие

стороны жизни общества – одновременно приобретают индивидуалистичный характер, и человек, живя в обществе, будучи существом общественным по своей природе, становится наиболее одиноким и в

наибольшей степени, следовательно, нуждается в компенсации. Эту

компенсацию и дает религия, уводящая человека из реального мира с

его общественными противоречиями в мир иллюзорный, непротиворечивый, одновременно создавая еще одну форму закабаления. «Религия –

писал Ленин, – есть один из видов духовного гнета, лежащего везде и

повсюду на народных массах, задавленных вечной работой на других,

нуждою и одиночеством»101.

100

101

Ленин В.И. Полн. собр. соч. – Т. 29. – С. 59-60.

Ленин В.И. Полн. собр. соч. – Т.12. – С. 142 (выделено нами – Л.Г.).

125

Л.А. ГРИФФЕН

Как было сказано, другой способ достижения иллюзии гармонии с

обществом – подчинение общества (точнее, возможно большей части

его) своим интересам. Достигается эта цель двумя путями: посредством

реальной власти над людьми, и посредством власти над их умами. Эти

два пути можно разделить только весьма условно, поскольку в действительности они тесно взаимосвязаны. Главный способ достижения реальной власти в антагонистическом обществе – экономическое господство.

Важнейшим внешним выражением экономического господства являются деньги. В любом антагонистическом обществе они были символом могущества, отраженным светом озаряющим их владельца, но

особенно сильно эта их роль проявилась в буржуазном обществе: «То,

что существует для меня благодаря деньгам, то, что я могу оплатить,

т.е. то, что могут купить деньги, это – я сам, владелец денег. Сколь велика сила денег, столь велика и моя сила. Свойства денег суть мои – их

владельца – свойства и сущностные силы. Поэтому то, что я есмь и то

что я в состоянии сделать, определяется отнюдь не моей индивидуальностью. Я уродлив, но я могу купить себе красивейшую женщину.

Значит я не уродлив – ибо действие уродства, его отпугивающая сила,

сводятся на нет деньгами. Пусть я – по своей индивидуальности – хромой, но деньги добывают мне 24 ноги; значат, я не хромой. Я плохой,

нечестный, бессовестный, скудоумный человек, но деньги в почете,

значат в почете и их владелец. Деньги являются высший благом – значит, хорош и их владелец»102.

Однако это только первая, наиболее примитивная ступень самоутверждения. Не приобретение этих всех внешних атрибутов богатства,

не непосредственное потребление характерно для капиталиста. Его потребности, которые он удовлетворяет, непосредственно используя покупательную способность денег, могут быть столь же ограниченными,

как у описанного Горьким миллионера. Указывая, что «капиталистический процесс по существу заключается в производстве прибавочной

стоимости», Маркс предупреждает: «Никогда не следует забывать, что

производство этой прибавочной стоимости, является непосредственной целью и определяющим мотивом капиталистического производства. Поэтому никогда нельзя изображать капиталистическое производство тем, чем оно не является на самом деле, именно таким производством, которое имеет своей непосредственной целью потребление или

изготовление предметов потребления для капиталистов»103. Конечная

цель капиталиста – достижение экономического могущества.

Известный советский журналист Юрий Жуков пишет в «Правде» об

интервью с крупным американским промышленником:

102

103

Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. – С.

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. – Т. 25. – Ч. 1. – С. 267.

126

ПРОБЛЕМА ЭСТЕТИЧЕСКОГО ОТНОШЕНИЯ

«Я спросил Нортона Саймона:

– Что влечет Вас в этой сложной игре? Деньги?

Он подумал и сказал:

– Нет, вы знаете, – деньги интересуют до определенного предела.

Дальше возникает другой интерес: важна власть…»104.

А Стендаль писал: «… власть – величайшее из наслаждений. Мне кажется, только любовь может успешно соперничать с нею, но любовь –

счастливая болезнь, которой нельзя добиться, как министерского поста»105. Давая реальною власть, господствующее экономическое положение дает и власть над умами людей. Собственно говоря, в этой последней

оно и находит свое выражение. Еще Апулей утверждал: «Не могут быть

счастливы те, богатство которых никому не ведомо»106. Но богатство – не

единственный способ для этого. Политическая деятельность, давая реальную власть, приносит одновременно известность. Популярности добиваются на поприще искусства, науки, спорта и даже так, как Герострат.

Все эти способы основаны на замене реальной гармонии человека с

обществом воображаемой. Объекты, символизирующие достижение

этой цели, превращаются в объекты эстетического отношения. Таким

образом, в антагонистическом обществе в объекты положительного эстетического отношения превращаются не только те, которые действительно имеют положительною общественную ценность, но также и реально вредные. Но поскольку объект эстетического отношения является

тем непосредственным объектом, который удовлетворяет ту или иную

общественную потребность человека, то создается возможность (и неизбежность) извращения средств удовлетворения общественных потребностей, что означает также извращение и самих потребностей (третьего

уровня), поскольку они неразрывно связаны со своими объектами.

«Для современного буржуазного потребителя, – пишет О.Г. Дробницкий, – покупаемый им товар важен не сколько его полезными качествами,

сколько заключенным в нем символом. Предмет роскоши – это прежде

всего знак социального престижа, символ преуспевания в жизни, свидетельство общественной принадлежности его обладателя. Индивид слепо

следует этой потребительской «табели о рангах». И простой предмет, помимо своих полезных свойств, наделяется еще другим достоинством –

становится «духовной ценностью», заключающей в себе моральную заповедь и «высшие соображения»«107. Здесь верно отмечено превращение

вещи в символ, однако это касается не только лишь «современного бур104

Правда. – 25 марта 1969 г.

Стендаль. Соч. – Т. 6. – С. 469.

106

Татий, Лонг, Петроний, Апулей. – М., 1969. – С. 420.

107

Дробницкий О.Г. Мир оживших предметов. – С. 157.

105

127

Л.А. ГРИФФЕН

жуазного покупателя», хотя несомненно, что современный капитализм

довел это явление до его высшего выражения. Наделение вещей «духовной ценностью» начинается с возникновением противопоставления человека и общества, и значение этого второго качества вещи для человека

растет с возрастанием общественного антагонизма.

Такое наложение возникает уже в глубокой древности, и наиболее

ярко выражается оно сначала в украшениях, а затем и в одежде. Например, А.Ф. Лосев особо отвечает роль пояса как украшения у древних греков: «Когда Гера просит у Афродиты дать ей любовь и привлекательность, то Афродита дает ей свой пояс. Пояс в глазах грека был

настолько существенной принадлежностью их платья, что Гомер употребляет даже такие эпитеты, как «глубоко-опоясанный» и «прекрасноопоясанный» в применении к мужчинам и женщинам»108. В тех местах,

где благодаря более суровому климату одежда приобретала и более

важное утилитарное значение, она же становится и главным носителем

функции самоутверждения. В средине века «одежда представляла собой большую ценность, ее не теряли, не выбрасывали, а очень берегли,

неоднократно перешивали и донашивали до полной ветхости», применение находили все «остатки и обрески». И наряду с этим мы видим

удивительную расточительность столь ценного материала на казалось

бы совершенно бесполезные детали. Мало того, что «богатый кафтан

был длинным – доходил до самых лодыжек», что вовсе не требовалось

по его защитной функции, но и «некоторые виды платья имели рукава

очень длинные – гораздо длиннее рук»109, что уже прямо служило помехой. Но именно высокая ценность материала и делала эти излишества показателями богатства, а само их неудобство для работы лишний

раз подчеркивало привилегированное положение их владельца. В Западной Европе имел место другой курьез: «Если бы потребовалось

классифицировать одежду европейских женщин в историческом разрезе на основании какого-либо конкретного элемента формы, то этим

элементом могла бы быть только одна деталь, совершенно исчезнувшая из современной моды: шлейф». Наиболее характерной оказалась и

наиболее практически бесполезная и неудобная деталь – а все потому,

что в те времена «подол женской юбки стал наиболее существенной и,

повидимому, самой важной мерой сословных различий»110.

В наше время давно уже отказалась от столь примитивных отличительных особенностей одежды, но это отнюдь не значит, что одежда

потеряла свою репрезентативную функцию. Наоборот, в настоящее

108

Лосев А.Ф. История античной эстетики. – М., 1963. – С. 196.

Латышева Г. Москвичи в далеком прошлом // Наука и жизнь. – 1956. – 10. – С. 90-92.

110

Венде Э. Нескуолько слов о юбке и шлейфе // Силуэт. – 1968, весна. – С. 42.

109

128

ПРОБЛЕМА ЭСТЕТИЧЕСКОГО ОТНОШЕНИЯ

время можно с уверенностью утверждать, что эта функция заняла доминирующее положение, а утилитарная, по-прежнему сохраняющая

важное значение, чаще всего отодвигается далеко на задний план. И

этот процесс имеет место вовсе не только в буржуазном мире. Он идет

и в странах социализма, являясь прямым следствием повышения материальных ресурсов общества.

Одежда – наиболее яркий, но далеко не единственный промер того,

как потребность в общественном самоутверждении выражается в потребности в определенных вещах. Сейчас имеется значительное количество так называемых «престижных вещей», при приобретении которых их утилитарная функция служит лишь предлогом, оправданием

(в том числе и для приобретающего их). Их ассортимент простирается

от транзисторного радиоприемника до личного автомобиля. Получая

широкое распространение, эти вещи перестают выполнять данную

функцию, на смену им приходят новые, либо появляется стремление

приобретать те же вещи, но имеющие какие-то особые качества. Появляются новые потребности третьего уровня, выражающие потребности

в новых вещах, создаются новые «ценности», которые в условиях

классового общества опосредуют (как правило, неадекватно) действительные человеческие ценности.

Нарастание ложных ценностей, извращенных потребностей, раз начавшееся, развивается по имманентным законам и неизбежно приводит к девальвации действительных ценностей. Капиталистический мир

находится на завершающей стадии данного процесса. Этот процесс в

качестве реакции порождает вообще отрицание важности материальных ценностей некоторыми философами. П.В. Корнеев, анализируя

взгляды Гелена, отмечает, что он «порицает «удивительное отсутствие

всех аскетических идеалов». Его огорчает, что в прошлом отказывающийся от земных благ имел моральный авторитет, а теперь он просто

натолкнулся бы на непонимание, что почти все изделия индустрии

вначале дороги, являются роскошью, а затем в силу массового производства становятся предметами всеобщего потребления, что само производство создает новые потребности. Он ссылается на Бергсона и

Шелера, которые тоже критикуют эту тенденцию, изображая ее в духе

«дурной бесконечности», как безостановочную и бессмысленную гонку за все новыми материальными ценностями. Для ее обозначения он

заимствует у Шелера термин «плеонексия» (от древнегреческого «плеон» – больше). По Гелену каждый, кто обнаруживает плеонексию,

принадлежит к массе, толпе, каково бы ни было его образование и социальное половине, и, наоборот, к элите относится всякий, кто укро-

129

Л.А. ГРИФФЕН

щает себя, становятся выше себя самого»111. Конечно, никакие призывы к «укрощению» не могут изменить дела, ибо эта «плеонексия» порождается самой природой буржуазного общества.

Иначе обстоит дело у нас. Сама природа коммунистического общества, строительству которого подчинены все наши планы, предполагает

оценку человека по его общественно-полезным качествам, и, следовательно, лишает ложные ценности их основы. И если мы говорим об изобилии как одной из характеристик коммунистического общества, то это

должно относиться только к утилитарным, а не репрезентативным качествам вещей. Только таким образом можно представить себе положение,

когда «рост производства материальных благ и услуг для населения

должен будет опережать и рост самих потребностей»112. Если утилитарная функция вещи удовлетворяет действительные потребности в их

«естественном» виде, то репрезентативная используется для удовлетворения общественных потребностей человека в их искаженной форме, изза чего удовлетворение общественных потребностей человека при помощи вещей напоминает то, как барон Мюнхгаузен поил своего коня с

отрубленной задней половиной. Никакого развития общественного производства для этого не может быть достаточно в принципе: действительно, сегодня мои потребности ограничивается автомобилем, но если

завтра появятся в личной собственности вертолеты, то потребности эти

наверняка возрастут. И кто знает, не дорастут ли они во благовремении

до желания иметь персональную прогулочную ракету: очень удобно,

можешь отправиться в отпуск на любую планету, и при этом не связан

расписанием. Остается уповать на добровольное ограничение потребностей в «пределах разумного» (а где эти пределы – ведь потребности растут, как принято полагать?). Но ограничение потребностей – это уже аскетизм (даже если он выражается в отказе от собственной ракеты), что

совсем не согласуется с понятием изобилия.

Нежелание или неумение разделить две указанных функция вещи создает значительные трудности при попытках анализа процесса роста потребностей и средств их удовлетворения. Так, например, П.Г. Олдак не

согласен с тем, что возможно постоянное опережение производством роста потребностей: «Создавая новые виды продуктов и одновременно повышая качество уже изготовлявшихся товаров, производство определенно

опережает потребность, ведет ее за собой. Но как только потребность

пробудилась, выясняется, что темп ее роста – на какой-то отрезок времени

– выше темпов производства соответствующего продукта. Каждым новым

111

Корнеев П.В. Современная философская антропология. – М., 1967. – С.88.

Сухаревский Б. Строительство коммунизма и благосостояние народа // Коммунист. –

1961. – № 14. – С. 18.

112

130

ПРОБЛЕМА ЭСТЕТИЧЕСКОГО ОТНОШЕНИЯ

продуктом производство открывает новые рубежи, которые оно сможет

достигнуть лишь через определенный отрезок времени. Эта диалектическая связь производства и потребности сохранится и в дальнейшем». По

мнению Олдака, это не вступает в противоречие с обычным представлением об изобилии и распределении по потребностям при коммунизме, «но

лишь требует его правильного научного раскрытия».

При коммунизме будет достигнуто «изобилие многих (?!) продуктов,

в которых трудящиеся на протяжении всей истории развития общества

испытывали острую нужду». Он считает, что «изобилие всех продуктов, необходимых человеку, и их распределение по потребностям – это

тот предел, к которому будет стремиться и приближаться коммунистическое общество. Однако само приближение к этому пределу будет

сопровождаться дальнейшим ростом общественных и личных потребностей, делающих необходимым дальнейшее расширение производства». Таким образом, и здесь мы не избавляемся от «дурной бесконечности», а изобилие становится не более чем миражом. Такое представление – следствие метафизической экстраполяции современной линии

развития за допустимые пределы. Чем идеал такого общества, производящего вещи, чтобы их потреблять, отличается от высокоразвитого

капиталистического с высоким уровнем потребления, как, например, в

Швеции? Только выравниванием потребления и его возрастанием? Не

слишком ли примитивный идеал?

Такое представление о коммунизме как об обществе производящих

потребителей неизбежно приводят и к фактическому отказу от распределения по потребностям: «Таким образом, в условиях коммунистического общества наряду с принципом распределения по потребностям

как основным и определяющим, повидимому будут выработаны и некоторые другие принципы распределения потребительских благ, которые позволят всем членам общества как можно более всесторонне развивать, поддерживать и проявлять свои способности»113. Какие же это

должны быть принципы? Может быть, найдут способ определить, у

кого потребности больше? И если не будет очередей за каким-нибудь

эквивалентом вязаных кофточек, то только благодаря высокой сознательности и справедливому дележу114.

Другой вариант решения вопроса об изобилии предполагает, что когда производство достигнет такого уровня, что оно сможет «обеспечи113

Олдак П.Г. Экономические проблемы повышения уровня жизни. – М., 1963. – С. 8, 40-42.

Недаром Д.А. Кикнадзе одну из причин аморализма и преступности видят «в неумении

или нежелании соизмерять потребности с собственным трудовым вкладом» (Кикнадзе Д.А.

Потребность как фактор поведения человека, //Вопросы философии. – 1965. – № . 12. – С.

34). При коммунизме, очевидно, «сознательность» пойдет значительно дальше.

114

131

Л.А. ГРИФФЕН

вать с известным резервом уровень потребления, требуемый общеперспективными нормами, то можно считать, что потребности людей будут полностью удовлетворяться, т.е. будет достигнуто изобилие предметов потребления и тем самый созданы материальные предпосылки

перехода к распределению по потребностям». При этом «общеперспективные уровни потребления представляют собой такие рациональные нормы потребления материальных благ, которые по современным научным представлениям … обеспечивают в разумных рамках

(!?) необходимое удовлетворение потребностей культурно-развитых

членов социалистического общества»115. Все было бы хорошо, если бы

в заключение автор не заявил, что эти нормы «нельзя рассматривать

как застывшие». Стало быть, не исключена возможность, что пока мы

достигнем требуемого ими уровня, сами нормы могут измениться,

и тогда изобилие опять становится проблематичным.

Чтобы понять, как будут развиваться потребности при переходе к

коммунизму – а в наше время это одна из важнейших задач – необходимо иметь в виду, что «коммунистическая формация действует двояким образом на желания, вызываемыми в индивиде нынешними отношениями; часть этих желаний, а именно те, которые существуют при

всяких отношениях и лишь по своей форме и направлению изменяются различными общественными отношениями, подвергаются и при

этой общественной форме изменению, поскольку им доставляются

средства для нормального развития; другая же часть, а именно те желания, которые обязаны своим происхождением лишь определенной

общественной форме, определенным условиям производства и общения, совершенно лишаются необходимых для них условий жизни»116.

Новую форму приобретут те желания, которые адекватно отражают

основные общественные потребности человека: стремление к красоте,

общению, познанию, самоусовершенствованию и т.д., но исчезнут те,

которые представляют эти потребности в искаженном и извращенном

виде, те, которые в настоящее время удовлетворяются репрезентативной функцией вещей. Вещи перестанут быть основным средством

удовлетворения общественных потребностей человека.

Здесь сразу же необходимо подчеркнуть чрезвычайно важный момент. Речь ни в коем случае не может идти о каком-то аскетизме, об

отказе от удовлетворения какихто потребностей, о насильственном

(равно как и добровольном!) их ограничении. Речь идет об их изменении, о формировании новых, истинных потребностей, более полно отражающих общественную природу человека, о постепенной замене из115

116

Мстиславский П.С. Народное потребление при социализме. – С. 64, 65.

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. – Т. 3. – С. 245.

132

ПРОБЛЕМА ЭСТЕТИЧЕСКОГО ОТНОШЕНИЯ

вращенного выражения коренных человеческих потребностей их адекватным выражением. Аскетизм и коммунизм не имеют ничего общего.

Аскетизм представляет собой не индифферентность к вещам (точнее, к воплощенной в них функции самоутверждения), а негативизм по

отношению к ним. Другими словами, аскетизм также предполагает

использование вещей в целях самоутверждения, только путем их отрицания. Здесь для самоутверждения также используется репрезентативная функция вещей, только по различным причинам это самоутверждение приняло негативный по отношению к ней характер, и в таком

качестве, являясь антитезой «плеонексии», в конечном счете смыкается с ней. Причиной такого направления может быть либо фанатизм

(явление в наши дни редкое), либо невозможность утверждать себя в

вещах на уровне других при сильной потребности в этом, либо, наконец, доведение «вещного» самоутверждения до предела, дальше которого хода нет. В последнем случае аскетизм уже непосредственно

смыкается с плеонексией и является ее продолжением. Возвращение к

«естественному» удовлетворению потребностей, отказ от самоутверждения в вещах вовсе не означает отказ от самих вещей. Это означает

только, что вещи в представлении людей будут лишь воплощением их

утилитарной функции и потеряют значение символов качеств их владельцев. А это неизбежно приведет к уменьшению потребностей в вещах вообще. Но вопрос может ставиться только так, а ни в коем случае

не наоборот. Ограничение потребления «волевым» или каким-либо

другим путем не приведет к цели. Однако того, что можно понимать

под изобилием, можно достичь только уменьшением потребности в

вещах как средстве самоутверждения. При этом коммунизм не только

не ограничит потребностей человека, но впервые создаст условия их

действительно полного удовлетворения. Только сами потребности будут иными. Они не будут ближайшим образом выражаться в стремлении к личному обладанию теми или иными предметами.

Для формирования этих потребностей, по сути дела, и берет власть в

свои руки пролетариат. Этой задаче подчинен переходный период –

социализм. Когда эти потребности будут сформированы, социализм

выполнит свою задачу и будет сменен коммунизмом. Не «изобилие»,

а само завершение формирования потребностей, не опосредующих одной из основных потребностей человека – потребности в общественном самоутверждении – в вещах, и будет в определенном смысле означать наступление коммунизма.

Таким образом, мы рассмотрели некоторые способы внешней компенсации. Как было сказано, второй путь компенсации предполагает

воздействие на психику с целью устранения самого представления о

133

Л.А. ГРИФФЕН

дисгармонии человека с обществом. Ясно, что разрушение соответствующих психических структур в мозгу может иметь только временный

характер, так как в противном случае это привело бы к потере ориентации в реальном мире.

«Инстинкт общности» является родовым признаком человека. Представление же об общественном антагонизме – более позднее образование как в филогенезе, так и в онтогенезе. Известно, что под влиянием

тех или иных факторов, оказывающих общее отрицательное воздействие на мозг человека, раньше происходит нарушение тех психических

структур, которые имеют более позднее происхождение. На этом и основан второй путь компенсации, который в качестве средств для этого

использует различного рода наркотические вещества. Наиболее распространенным из них является алкоголь. Алкоголь, как и другие

сильные воздействия на мозг, разрушает более поздно образовавшиеся

структуры. Поэтому небольшие его дозы как бы «снимают» отношения антагонизма, или временно устраняют противоречия в отношениях

(ясно, что при употреблении больших доз «снимаемся» уже сама человеческая сущность человека). Этим и объясняется широкое распространение алкоголя, и никакие данные медиков о его вреде ничего не

изменят, пока условия жизни человека не станут полностью адекватными его общественной сущности117.

Другим важным средством одурманивания человека, применяемого не

только в индивидуальном порядке, но широко практикуемое с этой целью

в капиталистических странах для отвлечения мыслей от реального положения, является разного рода чтиво, продукция «фабрики грез» и т.п.

Рассмотренные нами средства компенсации применяются не раздельно, но одновременно в самых различных сочетаниях. Некоторые

из них приобретают временный примат по отношению к остальным,

но все они так или иначе оказывают влияние на отношение человека к

окружающей действительности.

2-8. Любовь как вид социальной компенсации

В предыдущем разделе, рассматривая виды социальной компенсации,

мы назвали между ними любовь и дружбу, но не стали подробно на них

останавливаться. Сейчас постараемся вкратце рассмотреть данные виды

социальной компенсации, закончив этим главу, посвященную анализу

форм, в которых проявляется эстетическое отношение человека к действительности, и характер его функционирования в различных условиях.

117

Любопытно отметить, что другое наркотическое средство – никотин – применялось

его первооткрывателями – североамериканскими индейцами – при заключении мира

между враждующими племенами (знаменитая «трубка мира»), то есть как раз тогда, когда требовалось «сиять» антагонизм.

134

ПРОБЛЕМА ЭСТЕТИЧЕСКОГО ОТНОШЕНИЯ

Со времен Платона вопрос «что такое любовь?» занимает мысли многих философов и художников. Было время, когда существовало множество «теорий любви». Ничего не дав для объяснения природы любви,

эти теории давно канули в Лету. В дальнейшем о любви писали, описывая ее внешние приметы, те или иные ее частные проявления. Классической в этом отношении является книга Стендаля «О любви», дающая

настолько всестороннее и совершенное описание проявлений этого чувства, что к нему буквально нечего добавить. Попытки продолжать в том

же духе неизбежно приводят либо к повторениям, либо к скучному изложению тривиальных истин. Характерный пример – работа В.П. Черткова118, заслуженно подвергнутая резкой критике.

Неудачные попытки определить сущность любви породили скептицизм

в отношении применения научных методов анализа этого общественного

явления: «Сейчас трактаты о любви – с их научной классификацией, систематикой, делением на рубрики – выглядели бы неестественно и их не

создают уже давно. Прошли времена, когда любовь пытались уловить в

сети обычных понятий, постичь логически-описательными и классификационными методами. Старый научный подход к любви исчез, новый не

родился, и трудно сказать, родится ли он, и если да, то каким он будет»119.

Или еще более категорично: «Почти каждому знакомо чувство любви, но

вряд ли кто сможет дать его «научное» определение»120.

И все же в последнее время эта проблема опять стада актуальной,

опять начали появляться работы на тему о любви. Однако скептицизм

в отношении возможности логического рассмотрения данного явления

приводит к фактическому отказу от исследования природы любви как

общественного явления. Такое исследование заменяется голым морализированием. При этом в добавление к «извечным» рассуждениям о

«тонких материях» появляется сексуальная проблематика, подаваемая

под соусом борьбы с ханжеством.

На наш взгляд, любовь должна рассматриваться как один из видов

компенсации, как честный случай эстетического отношения. Как отмечалось выше, одной из потребностей человека, характеризующих

самую его человеческую сущность, является потребность в общении,

проявляющаяся как «потребность в том величайшей богатстве, каким

является другой человек»121. Потребность общения – потребность, «характеризующая и определяющая специфику человека». Эта потреб-

118

Чертков В.П. О любви. Беседы философа с писателем. – М., 1965.

Рюриков Ю. Три влечения. – М., 1968. – С. 5.

120

Харчев А. Любовь, брак и семья // В человеке должно быть все прекрасно. – Л., 1960. – С. 171.

121

Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. – С. 596.

119

135

Л.А. ГРИФФЕН

ность «имеет предпосылки в самом раннем возрасте»122 человека:

«Уже в середине первого полугодия на основе контакта со взрослыми

у ребенка формируется первая специфическая человеческая потребность – потребность в общении, которая становятся основой других

потребностей, присущих человеку»123. Адекватное удовлетворение потребности в общении предполагает гармонические, непротиворечивые

отношения человека с окружающими. Мы многократно отмечали выше недостижимость такого положения в полном объеме в классовом

обществе, что и вызывает многочисленные формы компенсации. Одной из важнейших является половая любовь.

С этой точки зрения можно сказать, что современная половая любовь

есть подсознательная эмоциональная компенсация связей, необходимых для полной гармонии индивида с обществом. Связи эти, первоначально существовавшие в полном объеме, разрушены классовой организацией общества. С развитием классового общества компенсация их,

наряду с другими способами, направлялась также и в половую сферу.

В любви близкий человек как бы олицетворяет собой весь мир, мир

дружественный, а не враждебный, подобно действительному миру.

Поэтому здесь вся энергия неизрасходованного положительного отношения к обществу концентрируется и направляется на любимого человека. Любовь – это «голод по человеку, чувство невероятной внутренней необходимости в нем. Это, может быть, самая сильная из всех

эмоциональных необходимостей, и чем сильнее ее накал, тем больше

места занимает в душе любимый человек»124.

Как отмечалось, человек становится человеком только в общении с

людьми, такое общение – непременное условие «очеловечивания», и,

будучи таковым, оно становится одной из настоятельнейших потребностей человека. Эта потребность закладывается с первых же дней жизни.

Ощущение тесной связи с окружающими, зависимость от них, атмосфера любви, обычно окружающая ребенка, – все это создает и укрепляет

потребность в других людях, потребность в гармонических отношениях

с ними. Дети – объект положительного отношения не только со стороны

родителей. В любом обществе они встречают доброжелательное отношение практически всех его членов. Но чем в большее число общественных отношений растущий человек вступает как равный, тем больше

он сталкивается с реальными общественными отношениями, существующими в данном обществе. А в антагонистическом обществе эти ре122

Ярмоленко А.В. К предыстории потребности в общения у малого ребенка // Психология

и педагогика. Уч. зап. ЛГУ. – № 244. – Серия философская. Вып. 11. – Л., 1957. – С. 75.

123

Шершаков В.П. Потребность // Педагогическая энциклопедия. – Т. 3. – С. 467.

124

Рюриков Ю. Три влечения. – С. 13.

136

ПРОБЛЕМА ЭСТЕТИЧЕСКОГО ОТНОШЕНИЯ

альные отношения приходят в противоречив со сформировавшейся потребностью в гармонических отношениях и требуют компенсации.

Любовь родителей, создав у ребенка потребность в гармонии с окружающим миром, не может удовлетворить эту потребность, или хотя

бы в достаточной мере компенсировать отсутствие гармонии. Эта любовь вошла составной частью в мир ребенка, в известной степени стала этим миром, чем-то само собой разумеющимся, а потому и не воспринимается как критерий общественного отношения. Потребность в

самоутверждении вызывает стремление к самостоятельности и, следовательно, известный антагонизм по отношению к родителям. Если к

этому добавить еще и то, что свежесть восприятия заставляет обостренно реагировать вообще на всякий антагонизм, то станет понятной

особо сильная потребность в компенсации в юности. И эта потребность выражается в потребности в любви человека «постороннего»,

«не обязанного» тебя любить.

Один человек не может заменить для другого все общество, но он может как бы воплотить его в себе, представлять его. Чтобы стать таким

«представителем», человек должен обладать, с точки зрения любящего,

известными положительными качествами, имеющими общественную

значимость, то есть качествами эстетическими. Мы видели, что в этом

отношении репрезентативную роль прежде всего выполняет физическая

красота. В любви физическая красота была и остается решающим фактором, наперед предполагая всестороннее совершенство, не требующее

доказательств. Потому-то «для рождения любви красота необходима как

вывеска»125. М.Монтень писал: «Я без конца готов повторять, что исключительно ценю красоту… Среди свойств человеческих нет ни одного, которое бы так ценилось всеми. Оно имеет первостепенное значение

во взаимоотношениях между людьми: ее замечают раньше всего; производя на нас чудодейственное впечатление, она властно завладевает нашими помыслами»126. Роль красоты он особенно подчеркивал применительно к любви: «Я обращал очень много внимания на духовные качества, однако же при том условии, чтобы и тело было, каким ему следует

быть, ибо, по совести говоря, если бы оказалось, что надо обязательно

выбирать между духовной и телесной красотой, я предпочел бы скорее

пренебречь красотою духовной: она нужна для других, лучших целей;

но если дело идет о любви, той самой любви, которая теснее всего связана со зрением и осязанием, то можно достигнуть кое-чего и без духовных прелестей, но ничего – без телесных»127.

125

Стендаль. Соч. – Т. 4. – С. 382.

Монтень М. Опыты. – Кн. 3. – М.-Л. – 1957. – С. 347.

127

Там же. – С. 56.

126

137

Л.А. ГРИФФЕН

Физическая красота, опосредуя общественную оценку, представляет

основание для оценки индивида. Однако это не единственное основание. В зависимости от конкретных условий могут быть другие основания, имеющие еще большее значение, но во всех случаях они так или

иначе опосредуют общественную оценку. Стендаль справедливо отмечал, что «женщина, которая заводят любовника, больше считается с

представлением о нем других женщин, чем со своим собственным».

Однако эти обстоятельства являются решающими только на первом

этапе: «…красота необходима для рождения любви. Вскоре любовник

начинает находить красивой свою возлюбленную такою, какая она

есть, не думая нисколько об истинной красоте»128. Такое положение

дало основание Р.Нойберту определить любовь как «положительное

утверждение человека независимо от его достоинств»129.

Одного положительного признака достаточно, чтобы при соответствующих условиях вызвать лавинообразный процесс – процесс с положительной обратной связью (у Стендаля – «кристаллизацию»). Потому-то непосредственно воспринимаемые характеристики и играют тут

такую важную роль. Вследствие отрицательной индукции от внешних

раздражителей, контрастных этому чувству, яркое пятно очага возбуждении в мозгу выделяется тем ярче, чем темнее окружающий фон,

что усиливает положительное отношение к объекту. Более того, любое

сильное воздействие идет «на пользу» любви, коль скоро она возникла.

Согласно А.А. Ухтомскому, в случае возникновения второго очага

возбуждения до тех пор, пока возбуждение в этом очаге слабее, чем в

доминантном, оно идет на усиление доминанты, что в конечном счете

приводит к более выраженной реакции, к ускорению ее течения и усилению проявлений – происходит экзальтация.

Нам представляется, что только с таких позиции можно объяснить тот

факт, что несмотря на множество случаев неразделенной любви, в подавляющем большинстве случаев любовь все же взаимна. Действительно, если бы выбор объекта любви был основан только на соответствии

его объективных качеств идеалам выбирающего, такое положение осталось бы совершенно непонятным. Вероятность, что такое соответствие у

какой-то пары окажется взаимным, исчезающе мала. Но если человек

живет в окружении, далеко не в полной мере удовлетворяющем его потребность в гармонических отношениях с обществом, то он будет особенно чутко реагировать на повышенное внимание другого человека. А

ведь все поведение влюбленного показывает его отношение к предмету

своей любви (еще Франсуа де Ларошфуко писал, что любовь нельзя по128

129

Стендаль. Соч. – Т. 4. – С. 382.

Нойберт Р. Новая книга о супружестве. – М., 1967. – С. 268.

138

ПРОБЛЕМА ЭСТЕТИЧЕСКОГО ОТНОШЕНИЯ

казать, если ее нет, и скрыть, если она есть). Это отношение замечаемся

и должным образом оценивается, ибо «самое большое счастье в жизни –

это уверенность, что тебя любят» (В.Гюго). Маркс писал: «Если … ты

любишь, не вызывая взаимности, т.е. если твоя любовь как любовь не

порождает ответной любви, если ты своим жизненным проявлением в

качестве любящего человека не делаешь себя человеком любимым, то

твоя любовь бессильна и она – несчастье»130.

С изложенных позиций и ревность представляется естественным проявлением любви. Если любимый человек есть то, что ближайшим образом связывает любящего с миром, то болезненная реакция последнего на

его действия, которые могут быть расценены как удар по самоутверждению и, следовательно, как предательство, становится неизбежной.

Таким образом, любовь представляет собой форму проявления эстетического отношения к другому человеку, и наряду с другими формами выполняет компенсационные функции в классовом обществе. Как

отмечалось, характерные особенности этих форм зависят от ряда условий, благодаря чему они включают и другие эмоции, «но эстетическая

оценка является в них, пожалуй, одним из главных компонентов»131.

Как способ компенсация любовь только по форме, а не по существу,

связана с половой жизнью человека. В последнее время, однако, все

более четко намечается тенденция как раз по существу связывать эти

две сферы. Указанная тенденция, как правило, выражается в призывах

при рассмотрении природы любви учитывать и сексуальную сферу, и

не только учитывать, но и принимать ее в качестве исходной. Считают

при этом, что «любовь – это поток духовных, но телесных в своей основе чувств»132, и даже что «психофизиологическая (а не только моральная!) реальность, посюсторонность индивидуальной любви, с ее

напряженностью, яркостью и драматизмом, доказывается не морализирующими фразами, а серьезным научным анализом самой физической стороны любви»!133

Сейчас стало вроде бы даже неприлично утверждать идеальный характер чувства любви – если не признать «слияние в ней духовных и

чувствительных порывов», то очень просто попасть в ханжи. Но, как

пишет сам же Ю.Рюриков, чьи слова мы выше цитировали, «такое антиханжество явно смыкается с ханжеством: телесная любовь (читай

половые отношения - Л.Г.) для них обоих – что-то животное»134. Те

130

Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. – С. 620.

Нуйкин А. Еще раз о природе красоты // Вопросы литературы. – 1966. – № 3. – С. 106.

132

Рюриков Ю. Три влечения. – С. 67.

133

Кон І. Статева мораль і суспільство // Наука і суспільство. – 1967. – № 10. – С. 16.

134

Рюриков Ю. Три влечения. – С. 64, 143.

131

139

Л.А. ГРИФФЕН

громы и молнии, которые мечут сторонники трактовки любви как

единства «духовного и телесного» против защитников «платонической

любви», обвиняя последних в ханжестве, имеют своей основой представление об аморальности естественных проявлений человеческой

жизни. Для них половое влечение человека – чувство животное, и

только любовь, придающая ему «человеческое выражение», может его

извинить. Только она смывает «грязь» с полового акта. Конечно, в определенных условиях половые отношения без любви должны быть

признаны аморальными. Но при этом ни в коем случае не следует забывать об исторически-преходящем характере такого положения, не

возводить его в ранг «общечеловеческого» установления.

Скажем, «до средних веков не могло быть и речи об индивидуальной

половой любви»135. Таким образом, на протяжении многих столетий половые отношения людей не были связаны с любовью, тем не менее будучи человеческими отношениями. Естественное для обыденного сознания отождествление современного с «общечеловеческим», когда далеко идущие выводы делаются исходя из того, что присуще только

краткому мгновению в жизни человечества, а весь предыдущий период

игнорируется, совершенно недопустимо в научном анализе. И тем не

менее это делается не так уж редко. Вот характерный пример. И.В. Астахов цитирует Эрнста Геккеля: «Вестермарк в своей «Истории человеческого брака» показал, как из грубоживотных форм брака у дикарей

медленно и постепенно выработались более тонкие и совершенные

формы его у культурных народов … Любовь облагораживалась и становилась самым богатым источником высших душевных деятельностей, в

особенности в пластических искусствах, музыке и поэзии»136. Астахов

солидарен с ним: «Геккель прав, поскольку он не рассматривает чувство

любви как извечное и говорит о его постепенном становлении. Действительно, любовь – в ее современном значении – чувство, выработанное

всей историей человеческого развития. Думать, что глубокие чувства и

переживания, симпатии и душевные склонности, а также высшая духовная деятельность существовали извечно и что с ними первобытный мир

знаком так же, как и наша современность, значит допустить серьезную

ошибку»137. Мы же полагаем, что считать изломанные, отчужденные,

потерявшие свою естественность и связь с первоосновой чувства современника выше чувств «дикаря» – человека, если не сознававшего, то ясно ощущавшего свою общественную сущность, – действительно «серь135

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. – Т. 21. – С. 79.

Геккель Э. Чудеса жизни. – СПб., 1908. – С. 192.

137

Астахов И. Эстетическое чувство // Эстетика сегодня (Актуальные проблемы). Сб. ст. –

М., 1968. – С. 11-12.

136

140

ПРОБЛЕМА ЭСТЕТИЧЕСКОГО ОТНОШЕНИЯ

езная ошибка», притом более приличествующая мнящему себя «венцом

твореная» самодовольному обывателю, чем ученому.

Точно так же, как у нас нет ни каких оснований считать людей первобытного общества дикарями, нет оснований и для того, чтобы определять половые отношения в этом обществе как «грубо животные».

Человек первобытного общества был человеком в полном и прямом

смысле этого слова, ибо это был свободный человек среди свободных

людей. «А каких мужчин и женщин порождает такое общество, показывает восхищение всех белых, соприкасавшихся с неиспорченными

индейцами, чувством собственного достоинства, прямодушием, силой

характера и храбростью этих варваров»138. Не забудем при этом, что

индейские племена Северной Америки, о которых идет речь, находились уже на стадии разложения первобытнообщинного строя. Только

неравенство, порабощение человека человеком несет с собой всю эту

«грубо животную» мерзость. А в грязи средних веков и буржуазного

«свободного общества» как осколки разбитого зеркала сверкают блестки истинной любви – остатки прошлого и предвестники будущего.

Каковы же судьбы любви в будущем? Уже сейчас, считает Рюриков,

«в эпоху логики, в эпоху плана, учета и расчета роль любви в жизни

общества и в жизни каждого человека снизилась и уменьшилась … Поэтому-то, наверно, и нет сейчас того фанатизма в любви, который сметал с ее пути все преграды. Великая и необыкновенная, любовь стала

превращаться в обыкновенную. Она сошла с арены общественной

жизни и сделалась частью быта»139. Рюриков образно сравнивает любовь с тенью человека, зависящей от того, каков он сам, каковы условия его жизни. Продолжим это сравнение. Тень тем четче, чем ярче и

меньше по размерам источник света. Для человека свет этот – его общественные потребности. И когда объект их удовлетворения сжимался

до одного человека (или бога), то появлялась великая любовь (или религиозный экстаз). Но представим себе объединенное человечество,

в котором каждый человек всеми ценится как неповторимая личность:

когда пылает все небо, тени нет места.

Таким образом, любовь как явление социальное, не есть следствие

эволюции полового влечения человека. Любовь – это своеобразное,

получившее выражение в половой сфере, преломление потребности

человека в гармонических отношениях с обществом. И половое чувство обязано любви, этому проявлению эстетического отношения, тем,

что оно приобрело такое значение в общественной жизни. В формировании ассоциативного аппарата любви, конечно, немаловажную роль

138

139

Маркс К., Энгельс Ф. Соч., Т. 21. – С. 98.

Рюриков Ю. Три влечения. – С. 91.

141

Л.А. ГРИФФЕН

сыграло то обстоятельство, что эстетическое наслаждение подкреплялось физическим удовольствием от близости. Но главным оставалось

все же то, что любовь была практически единственным высоким человеческим чувством, имевшим в антагонистическом обществе материальную базу для своего развития. Любовь возникает на базе моногамной семьи, предназначенной в том числе и для материального обеспечения подрастающего поколения, в которой экономические интересы

супругов совпадают, и направлены против интересов всех остальных.

Между лицами одного пола непротиворечивость выражается в чувстве дружбы. Отношения дружбы между лицами разного пола длительно невозможны, так как превалирующий ассоциативный аппарат

любви, имеющий одним из своих компонентов сексуальное чувство,

раньше или позже превратит дружбу в любовь. Этого не случится

только в том случае, если по общепринятому мнению, подсознательно

разделяемому партнерами, половые отношения между ними по той

или иной причине невозможны.

Дружба имеет гораздо менее развитый ассоциативный аппарат, чем

любовь. Это и понятно – в классовом обществе для нее не существует

материальной, экономической базы, как это имеет место для любви.

Но в переломные моменты дружба, товарищество – наиболее сильное

чувство. В этом случае его ассоциативный аппарат формируется на реальном базисе, зиждется на жизненно важной основе совместных действий в борьбе. Со становлением буржуазного общества эта основа исчезает: «Поэзия древних в основном прославляла мужественные добродетели, которые возникают в связи с войнами и общественной жизнью. Из всех сердечных связей преобладала дружба мужчин, а женская

любовь занимала безусловно подчиненное место. Новая лирика при

самом своем возникновении была посвящена любви со всеми теми

чувствами, которые в понимание нового времени с ней связаны»140.

140

Шеллинг Ф. Философия искусства. – М., 1966. – С. 350.

142

ПРОБЛЕМА ЭСТЕТИЧЕСКОГО ОТНОШЕНИЯ

ГЛАВА 3

Искусство и формирование эстетического

отношения

Эстетическое отношение, проявляясь в зависимости от обстоятельств

в различных формах, определяет всю общественно-значимую деятельность человека. Чтобы стать регулятором поведения человека, оно

должно быть соответствующие образом сформировано. Формирование

эстетического отношения осуществляется под воздействием всей окружающей человека среды, в процессе общественной практики. Естественная среда, предметы, созданные человеком, его трудовая деятельность, отношения с людьми – все это оказывает влияние на формирования эстетического отношения. Однако особое место в этом процессе

принадлежит искусству. Как познание объективных свойств действительности может осуществляться в различных формах и на разных

уровнях, но специализированной его формой является наука, так же и

формирование эстетического отношения, осуществляющееся под воздействием всей окружающей действительности, является специальной

целью особого общественного явления – искусства. Такая роль искусства и определяет его место в эстетике как предмета исследования.

Эстетика – наука о сущности, формах проявления и формировании

особого, специфического отношения человека к действительности –

эстетического отношения. Поэтому она ни в целом, ни «главным образом» не сводится к изучению искусства. Всестороннее изучение искусства – дело искусствоведения: как общей теории искусства, так и частных наук, изучающих те или иные его подразделения. Однако искусство

остается также важнейшим предметом изучения эстетки. Будучи философской наукой, эстетика не должна подменять искусствоведение в изучении как общих закономерностей искусства, так и их конкретного выражения. Задача эстетики в области изучения искусства другая – изучение искусства как общественного явления, раскрытие общественной

функции искусства и способа ее осуществления, другими словами – определение сущности искусства. Ясно, что обе эти задачи не могут решаться изолированно, и для решения своих специфических задач и эстетика, и искусствоведении взаимно нуждаются в достигнутых результатах; но данное обстоятельство никоим образом не меняет того факта,

что предмет этих наук различен: если эстетика изучает искусство преимущественно с точки зрения его общественных функций, то искусствоведение исследует его главным образом со стороны структуры.

143

Л.А. ГРИФФЕН

Сложность искусства как общественного явления, специфичность

его общественной функции не позволили до сих пор найти такое его

определение, которое в полной мере отражало его качественное своеобразие. Исследователи, фактически отрывающие искусство от эстетического отношения, делающие объектом преимущественного рассмотрения само по себе искусство и, следовательно, прежде всего не

общественную функции искусства, а его макро-и микроструктуру (виды искусства, их взаимоотношения, жанры, стили, течения, построение произведения искусства и т.д.), в принципе не могут решить вопрос о сущности искусства, так как определять сущность искусства,

его природу из рассмотрения самого искусства столь же бесполезно,

как и тащить себя из болота за волосы. И включение в объект изучения

эстетического отношения человека к действительности ничего не изменит до тех пор, пока содержанием эстетики по преимуществу оставаться изучение искусства. Претензии искусствоведов на понимание

сущности эстетического вообще, и искусства в частности, в результате

анализа произведений искусства сродни лингвистической философии,

сводящей познание, науку к семантике, к анализу значения слов.

Структура произведения искусства так же мало раскрывает сущность

эстетического отношения человека, как структура языка науки – гносеологическую сущность процесса познания.

Философы «широкого профиля» включали эстетику в свою философскую систему в качестве составного элемента, и она выполняла те

функции, которые были необходимы с точки зрения целостности данной системы. Потому и вопрос о том, что такое искусство, решался

ими в зависимости от той основной идеи, которая была положена в основу их системы, и таким образом, чтобы гарантировать ее применение и в этой сфере. Крушение (или потеря значения) системы приводило и к утрате значимости соответствующего определения искусства.

Снижение ценности умозрительных всеохватывающих философских

систем совместно с неспособностью эстетиков найти положительное

решение вопроса о сущности искусства привело к широкому распространению попыток решить эту проблему путем привлечения концепций, созданных в рамках других наук, доказавших (иногда только по

видимости) свою способность давать положительное знание. При этом

нередко выводы этих наук поначалу применяли в эстетике сами специалисты в той или иной новой, бурно развивающейся научной теории. Ч.Дарвин, создав теорию естественного отбора, пытался применить ее и в эстетике; развитие психологии привело к возникновению

«экспериментальной эстетики»; вопросы эстетики не прошли мимо

внимания 3.Фрейда. Можно привести и другие примеры. Даже теорию

относительности пытались применить в эстетике.

144

ПРОБЛЕМА ЭСТЕТИЧЕСКОГО ОТНОШЕНИЯ

В наше время появление и развитие кибернетики привело к получившим чрезвычайно широкое распространение попыткам применить

и в эстетике принципы этой науки (в частности, некоторые положения

теории информации, принцип обратной связи и т.д.). Специалисты в

той или иной области знания, «захватывающей» в данный момент в

свою сферу эстетику, озабочены прежде всего широким применением

методов своей науки, доказательством их универсальности, которою

они демонстрируют, в частности, и на эстетике. Успехи данной науки

в других областях и «наукообразность» аргументов магически действуют на эстетиков и они, не изучив предварительно хоти бы основ

данной науки, начинают с жаром неофитов применять в своей области

те или иные ее выводы и, прежде всего, ее специфическую терминологию, надеясь таким образом решить основные вопросы эстетики. Затем

увлечение, не дав ожидаемых результатов, проходит, и начинается новое увлечение еще более «современной» наукой.

Приняв функциональный принцип при исследовании сущности эстетического и форм его проявления, мы считаем целесообразным воспользоваться им также и при определении сущности искусства как

общественного явления. И здесь, по нашему мнению, ответ на вопрос

«что такое искусство?» должен вытекать из исследования вопроса «зачем нужно искусство, какова его общественная роль?».

В предыдущих главах мы пытались в основном излагать те положительные выводы, которые, по нашему мнению, могут быть сделаны из

принятой концепции, по возможности избегая полемики. При рассмотрении вопроса о природе искусства такой метод вряд ли можно

призвать плодотворным. Существующие определения сущности искусства настолько широко распространены и привычны, что в настоящее время без их критического рассмотрения скольконибудь серьезное решение денного вопроса немыслимо. Поэтому мы вынуждены хоти бы в общих чертах проделать такой анализ, предпослав его изложению положительных соображений о природе искусства, вытекающих,

на наш взгляд, из изложенного выше.

3-1. Что и как познает искусство

Одним из наиболее распространенных в нашей эстетике является

определение искусства как особого, существующего наряду с наукой,

способа (формы, средства) познания. Оно настолько привычно, что

полагается обязательным для эстетика-марксиста. Сомнение в том, что

познавательная функция искусства является для него определяющей,

представляется обычно чуть ли не изменой материализму и переходом

не идеалистические позиции. Нас уверяют, что «все марксисты … при-

145

Л.А. ГРИФФЕН

знают в общем плане искусство специфической формой познания действительности»1, что общественные функции искусства как средства

познания действительности «признаются всеми, кроме идеалистов»2.

Точка зрения на искусство как средство познания логически противоречива. «Суть этой точки зрения можно выразить так: искусство и

наука – два разных по форме способа познания действительности,

природы, и общества; искусство, как и наука, призвано «обобщать

действительность», открывать законы ее развития. Правда, ни одному

из сторонников этого взгляда не удалось обнаружить даже в самых величайших творениях литературы, живописи, скульптуры, драматургии

и музыки какой-либо закон природы и общества, открытый при помощи искусства как способа познания действительности. Защитники

двух форм познания не считаются с тем, что вплоть до вашего времени

все законы природы и общества нам известны как открытия науки.

Вряд ли кто станет возражать против этой самоочевидной истины.

И тем не менее упорно, настойчиво говорятся везде об искусстве как

об одной из форм познания действительности»3.Утверждая познавательную сущность искусства, защитники этой точки зрения определяют его как форму, способ, средство познания.

Прежде чем перейти к критическому рассмотрению «гносеологических» представлений о сущности искусства, необходимо предварительно хотя бы в общих чертах уяснять себе, какое содержание может

скрываться за этими терминами.

Искусство как форма познания. Это выражение должно, очевидно,

означать, что одно и то же явление действительности может быть познано поразному. При этом следует ожидать, что под различием форм

познания подразумевается одно из следующих положений:

а – различная методика познания (исследования), набор применяемых при этом средств, характерные особенности путей познания и т.д.,

то есть различие заключается в специфике познавательного процесса;

это и есть то, что в собственном смысле следовало бы понимать под

формой познания;

б – различные цели, ради которых осуществляется познание; при

рассмотрении форм познания этот вопрос взаимосвязан с предыдущим

и обычно в явном или неявном виде рассматривается одновременно с

ним; действительно, если бы цель любого познания была одна и та же

то (при едином объекте познания) для конечного результата было бы

безразлично, в какой форме осуществляется познание; речь шла бы

1

Кубланов Б. Мистецтво як форма пізнання дійсності. – К., 1967. – С. 6.

Корниенко В.С. О сущности эстетического познания. – Новосибирск, 1962. – С. 85.

3

Белик А. Эстетика и современность. – М., 1963. – С. 166-167.

2

146

ПРОБЛЕМА ЭСТЕТИЧЕСКОГО ОТНОШЕНИЯ

только об эффективности познавательного процесса, что потребовало

бы сравнительного рассмотрения форм познания с этой точки зрения и

выбора наиболее эффективной; остальные исчезли бы или, по крайней

мере, были бы отодвинуты на задний план и остались бы для тех, кто

почему-либо не может пользоваться наиболее рациональной формой; в

этом последнем случае вопрос опить свелся бы к пункту «а»;

в – различный характер результатов познания, их передачи и восприятия; здесь о познании уже можно говорить только с определенной

натяжкой, так как выражение результатов познания, их передача и

восприятие, строго говоря, уже не есть собственно познание;

г – и, наконец, возможна какая-то комбинация перечисленных моментов; этот последний случай и встречается чаще всего вследствие

двух причин: вопервых, неумения или нежелания дифференцировать

различные стороны вопроса – как правило, целью, средствами процесса, способом выражения его результатов и т.п. оперируют весьма свободно, нередко в процессе изложения или доказательства подменяя

одно понятие другим; последовательное различение этих моментов

неизбежно привело бы к отрицанию познавательной природы искусства – ложная мысль не терпит строго логического развития; вторая причина – стремление ввести в рассмотрение как можно больше «характерных особенностей» рассматриваемого объекта, которое всегда возникает в результате непонимания сущности явления и в надежде возместить его «всесторонностью».

2. Искусство как способ познания. Предположим, что это понятие

чем-то отличается от предыдущего. Тогда это отличие, надо думать,

будет заключаться в следующем. Не все явления объективной действительности (или не все части, аспекты, стороны, свойства их могут

быть познаны одним способом – при помощи их научного анализа

Требуется другой способ выявления присущих им объективных закономерностей. Тогда мы уже не можем говорить о едином объекте познания (разве что в самом общем виде как о всей действительности).

Их несколько (в пределе два), и каждому соответствует свой специфический способ познания4. Здесь цель и смысл существования различных способов познания заключены в самом ограничении познавательных способностей (по объекту), сфер действия каждого из них. Каждый способ предназначен для исследования своего круга объектов познания. Другим способом – кроме данного – эти объекты познаны

быть не могут, и это служит достаточным оправданием его существо4

Нередко причину и следствие меняют местам, утверждая, что каждому способу познания соответствует свой специфический объект познания: уже не суббота для человека,

а человек для субботы.

147

Л.А. ГРИФФЕН

вания. Чаще всего говорят о двух способах познания – науке и искусстве. Иногда к ним добавляют еще третий – философию (которую, стало быть, наукой не считают).

Очевидно, следует иметь в виду и такое положение, когда одновременно имеют место оба случая, то есть когда специфический объект

познается в специфической форме. При этом между различными формами (способами) остается общим только то, что их относят к познавательному процессу. Не имея общих моментов в остальном, они в этом

случае сопоставимы только по выполняемой общественной функции.

Поэтому необходимо, чтобы совпадала хотя бы их цель.

3. Искусство как средство познания. Когда искусство определяется как

средство познания, то эта либо означает то же, что и одно из двух предыдущих выражений, либо то, что искусство теряет самостоятельное значение в процессе познания, превращаясь только в инструмент. Действительно, прибор для научных исследований тоже не что иное, как средство познания. При таком подходе искусство становится уже явлением, однопорядковым не с наукой, а с каким-то ее служебным элементом, набором

устройств или методов из ее арсенала, на что, разумеется, ни один правоверный защитник познавательной природы искусства не согласится

(единственным исключением, пожалуй, является случай представления

произведений искусства как моделей познаваемых объектов).

Для устранения возможных недоразумений необходимо сразу же отметить, что проведенное различие чрезвычайно условно. Те, кто применяют эти термины, их не определяют, но вводят в рассуждения путем

явного или неявного сопоставления искусства с наукой, в познавательных функциях которой, ясное дело, никто не сомневается. Чаще всего

эти термины применяются достаточно произвольно. Они, если можно

так выразиться, взаимозаменяемы, ибо все подразумевают, в конечное

счете, одно и то же, а именно, что наряду с наукой существует по крайней мере еще одна область деятельности человека, направленная главным образом к той же цели – познанию. Что же такое познание, независимо от того, в каких формах и какими способами оно осуществляется?

Обратившись по этому поводу к Философской энциклопедии, с удивлением убеждаемся, что статьи под таким названием в ней нет. Воспользуемся менее фундаментальными изданиями. Итак: «познание – обусловленный законами общественного развития и неразрывно связанный

с практикой процесс отражения и воспроизведения в человеческом

мышлении действительности»5. И еще: «Познание – общественноисторический процесс человеческой деятельности, который направлен

5

Философский словарь / Под ред. М.М. Розенталя и П.Ф. Юдина. – М., 1963. – С. 351.

148

ПРОБЛЕМА ЭСТЕТИЧЕСКОГО ОТНОШЕНИЯ

на отражение объективной действительности, в сознании человека –

«вечное бесконечное приближение человека к объекту» (Ленин)»6.

Первое, что обращает внимание в приведенных определениях, – это

подчеркивание общественной сущности познания. Действительно, характернейшей чертой познания является то, что оно осуществляется обществом и в интересах общества. Хотя само отражение происходит в мышлении, в сознании отдельного человека, индивид при этом выступает «от

имени и по поручению» общества. В гносеологии (в отличие, например,

от психологии) «по существу подлинным субъектом выступает человек не

как отдельно взятый индивид, а как общество», хотя, конечно, «общество

как субъект существует лишь в деятельности отдельных людей»7.

С какой же целью осуществляется общественное познание? Ответ

гласит: «Целью познания является достижение объективной истины».

Главная задача познания – «открыть законы действительности»8. Имея

в своем распоряжении сведения об объективной действительности,

зная закономерности, которым подчиняются идущие в ней процессы,

общество может использовать эти процессы в своих интересах. Таким

образом, конечная цель познания, каким способом и в какой бы форме

оно не осуществлялось, – не для отдельного человека (он может «познавать», например, чтобы соискать ученую степень или хлеб насущный, а то и просто ради развлечения), и не для группы людей, а для

общества в целом – обеспечить общество программой действия, дать

теоретические основания общественной практике. Это относится к

любой познавательной деятельности. Даже «чистое» естествознание

«получает свою цель, равно как и свой материал, лишь благодаря торговли и промышленности, благодаря чувственной деятельности людей»9. И именно из этой цели познания следует исходить при рассмотрении различных его форм и способов: «Точка зрения жизни, практики, должка быть первой и основной точкой зрения теории познания»10.

Но задачу обеспечить основания для формирования программы действий решает наука и только наука, создающая развернутую систему

логически связанных сведений о природе, обществе и самом человеке,

логический анализ которых позволяет получить необходимые для

практики данные. Какая же роль отводятся другим «формам» («способам») познания, в частности, искусству? К рассмотрению этого вопроса мы теперь и переходим.

6

Краткий словарь по философии. Под ред. И.В. Блауберга, П.В. Копнина. – М., 1966. – С. 215.

Копнин П.В. Введение в марксистскую гносеологию. – К., 1966. – С. 62, 64.

8

Философский словарь. – С. 351.

9

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. – Т. 3. – С. 43.

10

Ленин В.И. Полн. собр. соч. – Т. 47. – С. 224.

7

149

Л.А. ГРИФФЕН

Прежде всего, необходимо отметить существование взгляда, согласно которому цель познания может быть разной. Скажем, «ценность эстетического познания, в отличие от познания научно-теоретического,

заключена не в результата, не в итоге, а в самом процессе любования

красотой»11. Но, как мы видели, общественная роль познания заключается в достижении объективной истины. Если же нас не интересует результат процесса, то у нас нет никаких оснований называть этот процесс познанием: видеть специфику формы познания в том, что не характерно для познания вообще, по меньшей мере нелогично.

Еще одни взгляд на цель познания в искусстве. В.Кожинов, хотя и

признает познавательную сущность искусства, считает, там не менее,

что «даже насыщенные наиболее активным смыслом произведения литературы и киноискусства на могут, например, дать людям конкретную и точную программу преобразования общества – программу, непосредственно переливающуюся во вполне определенные практические действия, находящие в них свою проверку и прямое завершение»12. Но ведь это отнюдь не специфично для искусства. Известно,

что далеко не всегда результаты научного познания немедленно и непосредственно «переливаются» в конкретные действия. Требование

такой «практичности» вовсе не обязательно для ученого. Академик

В.Гинзбург пишет: «Люди, занятые наукой…, имеют полное право не

думать о применении результатов своей работы. Мы изучаем объективно существующую природу, и если нам что-то удается понять, открыть – потом придут другие люди и где-нибудь это применят»13.

По мнению В.Кожинова, такой разрыв между познанием и практическим применением его результатов – следствие развития общества:

«Если на первых ступенях развития человечества любой акт познания

сразу, непосредственно переходил в действие, – в развитом обществе с

его необычайно усложнившейся жизнью эти сферы неизбежно так или

иначе разделены»14. «Заполняет» этот разрыв художественное творчество, в котором «как бы навсегда сохраняется изначальное, первичное

единство человеческой практики и сознания». «Своеобразие искусства

состоит в том, что «результат действия» лежит не только вне искусства

(то есть в сознании и, далее, поведении людей, воспринимающих произведение), но и в самом произведении; оно в известной степени есть

«проверка» субъективного познания и «критерий» объективности»15.

11

Каган М. Лекции по марксистско-ленинской эстетике. – Ч. 1. – Л., 1963. – С. 46.

Кожинов В. «Философские тетради» Ленина и проблемы теории искусства // Ленин и

литература. – М., 1963. – С. 200-201.

13

Гинзбург В. Две проблемы века // Литературная газета. – 1969. – 1 января.

14

Кожинов В. «Философские тетради»… – С. 198-199.

15

Там же. – С. 208, 201.

12

150

ПРОБЛЕМА ЭСТЕТИЧЕСКОГО ОТНОШЕНИЯ

В связи с этим лишенный возможности непосредственно связать познание с деятельностью и, следовательно, почувствовать себя творцом,

в искусстве не только художник, но и «воспринимающий его человек

сам как бы становится в этот момент творцом. Он открывает в себе

свои собственные творческие возможности, испытывает всесторонний

подъем своих умственных, эмоциональных и волевых сил»16.

Какой же вывод полно сделать из таких представлении об общественной роли искусства? Только такой, что искусство хотя и представляет собой в определенной степени сферу познания, но такого познания, которое по преимуществу осуществляется не с целью формирования (сейчас или в будущем) программы важных для общества действий, а с целью утешить современного человека, потерявшего возможность чувствовать себя творцом в других областях, дать некий суррогат творчества, бесполезного объективно, но необходимого субъективно. В Японии на некоторых предприятиях в особом помещении рабочий в обеденный перерыв может в свое удовольствие отдубасить чучело ненавистного мастера. Говорят, сильно поднимает производительность труда. Здесь предполагается нечто подобное: поиграл в искусство, зарядился, получил «подъем сил» – валяй, вкалывай дальше! Так

что выводы из этой концепции не оченьто лестны для искусства.

В связи с этим необходимо отметить два момента. Вопервых, неверно,

что отделение познания от действия – следствие развития общества. Мы

уже видели, что это – характернейший признак общества вообще. Отсутствие такого разделения исключает необходимость мышления и, следовательно, само существование Homo sapiens. «Единство человеческой практики и сознания» невозможно. Сознание – видовой признак человека,

в известном смысле можно сказать, что человек – это его сознание, определяющее его общественную сущность. А только «животное непосредственно тождественно со своей жизнедеятельностью» (Маркс). Человек

осознает не для себя (здесь было бы достаточно простых рефлексов, как

это и имеет место у животных), а для другого, точнее, для общества, в том

числе и для себя как части общества. Кстати, если бы такое разделение

имело исторический характер, то в начальный период развития общества

искусство было бы ненужным – ведь, по мнению автора, в это время «любой акт познания сразу, непосредственно переходил в действие». Вовторых, чувствовать себя творцом можно не только при так понимаемом

единстве познания и действия: ученый (даже «чистый» теоретик) ощущает творческий характер своей работы не в меньшей мере, чем художник.

Мы столь подробно остановились на этих взглядах, поскольку идея о

миссии искусства «пробуждать творца в человеке» достаточно широко

16

Там же. – С.208-209.

151

Л.А. ГРИФФЕН

распространена. Представление же об особой цели познания в искусстве не столь популярно. Большинство авторов резонно считает, что

цель познания – давать сведения об объективной деятельности для организации целенаправленных действий общества, независимо от того,

каким способом или в какой форме оно осуществляется.

«Человек может познавать действительность разными способами; искусство и наука являются двумя такими способами. Их сближает единство цели и предмета – и искусство и наука имеют своей задачей познание

объективной реальности. В этом смысле наука и искусство представляют

собой лишь различные формы осознания окружающего мира общественным человеком»17. Г.Недошивин, как и все его единомышленники, ссылается при этом на Белинского: «Мы можем исходить в нашей попытке определять сущность искусства из определения Белинского: «искусство …

есть мышление в образах». Согласно Белинскому искусство и наука равно

познают действительность, но искусство познает действительность в образах, в то время как наука познает ее в понятиях»18.

Приведенное определение можно считать классическим выражением

взглядов сторонников трактовки искусства как формы познания. Наука

и искусство – две равноправные формы познания, отличающиеся характером познавательного процесса. Если они совпадают, кроме объекта, еще и по цели, то логично предположить, что потребность в двух

формах познания определяется необходимостью дополнять результаты

одной из них теми, которые достигнуты другой, что для организации

деятельности обе они необходимы и могут именно дополнять, но не

заменять друг друга (иначе они не были бы равноправными). И действительно, так обычно (но не всегда!) и утверждают. Посмотрим, к каким выводам приводят подобные утверждения.

Б. Кубланов приводит научное описание половодья и добавляет:

«Научная литература не дает описания конкретной картины половодья, она дает обобщенные знания о причинах, сущности, природе половодья». Но зачем же нам эти конкретные картины, если известны

причины, сущность, природа явления? Ведь для организации соответствующих действий они нам вроде бы и не нужны? Оказывается, ничего подобного: «Между тем человеку нужно знать все признаки половодья, все его проявления, поскольку человеку угрожает опасность и

он должен знать все особенности реки, озера или моря, все их проявления, чтобы отвратить опасность. А.С.Пушкин в поэме «Медный

всадник» нарисовал половодье в Петербурге, которое имело своей

17

Недошивин Г.А. Очерки теории искусства. – М., 1953. – С. 13.

Там же. – С. 14. Что касается определения Белинского, то на нем мы остановимся более подробно несколько позже.

18

152

ПРОБЛЕМА ЭСТЕТИЧЕСКОГО ОТНОШЕНИЯ

причиной нагонный ветер и весьма обильные осадки. Великий поэт

дал яркую картину перехода воды во время половодья из состояния

спокойного течения в разъяренную стихию, показал, что вода может

предстать перед человеком брызгами, горами и пеной разъяренных

волн, что она грозная, бурная и способна вздыматься и реветь, клокотать котлом и клубиться, лезть, подобно вору, в окно и т.д. А.О. Пушкин показал все те единичные конкретно-чувственные признаки половодья, которые являются сигналом для действий человека по спасению

от надвигающейся опасности».

Итак, чтобы бороться с «надвигающейся опасностью», надо бы весной

рассылать в места, где есть угроза половодья, «Медного всадника» в качестве инструкции. Увидел, например, что вода лезет в окно как вор –

предпринимай соответствующие действия, а если она потечет туда какнибудь иначе – не нужно. Видимо, это было бы наилучшим применением великой поэмы, раз уж мы собираемся найти ей такую весьма практическую роль – представить «конкретные картины половодья». Одно

неясно: как люди, живущие на других реках, используют знания «о всех

особенностях» (о всех ли?) Невы? Что, если половодье вызвано не

обильными осадками, а другими причинами? Хорошо бы, конечно, на

каждый конкретный случай иметь по гениальной поэме. Но, может

быть, именно для организации конкретных действий целесообразнее побольше узнать «о причине, сущности, природе» половодья?

Противоречия такого рода характерны для представления об искусстве как форме познания. Отметим в них несколько существами моментов. Вопервых, как мы увидим ниже, по Б.Кубланову познавательное значение «Медного всадника» не ограничивается передачей

знаний о половодье «чтобы отвратить опасность», вовторых, обратим

внимание на то, что, по его мнению, произведение искусства дополняет не науку, а «научную литератору». И, наконец, в-третьих, что произведение искусства, в отличие от «научной литературы», дает нам

знание «конкретной картины», а не обобщенные знания. Рассмотрим,

прежде всего, этот последний момент, поскольку вопрос о так называемом «конкретно-чувственном» характере познания в искусстве является весьма существенным для анализа взглядов «гносеологистов».

Сравнивая искусство с наукой (излюбленный прием!) не забывают

подчеркнуть, что в отличие от «абстрактной» формы познания в науке

искусство познает в «конкретно-чувственной» форме. Является ли специфической характеристикой искусства его «конкретно-чувственный»

характер? Нам кажется, что нет никаких оснований утверждать это.

Конечно, в произведения искусства (изобразительного!), например,

в картине, может быть представлен только конкретный объект со все-

153

Л.А. ГРИФФЕН

ми его индивидуальными особенностям, тогда как в рисунке, выполненной в научных или учебных целях, мы от них абстрагируемся. Но

вот выполненная с той же целью фотография – она-то уж точно представляет нам конкретный объект, однако мы ведь не считаем ее благодаря этому произведением искусства. Нам скажут: здесь простое копирование, а искусство обобщает, типизирует, в конкретном дает общее. Так ведь и для фотографирования, если мы хотим иметь достоверное свидетельство, выбирается не первый попавшийся, а характерный, также типичный для данного класса явлений объект, который,

однако, не теряет при этой своей конкретности. Таким образом, сопоставление объекта (или класса объектов) с воспроизводящим его произведением искусства с одной стороны, и научным вспомогательным

средством – с другой не позволяет выявить разницу между последними с точки зрения их конкретности19.

Мы пока говорили о конкретности познания в искусстве. Но речь

обычно идет о его «конкретно-чувственном» характере. Что же означает

вторая половина определения, что это значит, что искусство как познание должно быть еще и «чувственным»? Его сенсорность, то есть то,

что мы воспринимаем его при помощи тех или иных органов чувств? Но

ведь восприятие рисунка и чертежа, трактата и романа в этом отношении не различаются. В этом случае не было бы смысла говорить о конкретности, так как воспринять чувственно абстракцию невозможно.

Или, может быть, имеется в виду эмоциональный характер восприятия

открываемых искусством истин? Так ведь не только лирическое стихотворение, но и простое сообщение может вызвать эмоции, да еще какие!

Даже эстетические, если речь идет, например, о героическом поступке.

Кроме того, восприятие еще не познание. «Познание есть отражение человеком природы. Но это не простое, не непосредственное, не цельное

отражение, а процесс ряда абстракций, формирования, образования понятий, законов ets…»20. Представление о конкретно-чувственном характере познания в искусстве взято у Гегеля, где оно, как мы увидим ниже,

играет существенную роль. Будучи перенесенным на чуждую ему почву

марксистской гносеологии оно потеряло смысл.

Итак, согласно «гносеологической» точке зрения наука познает «законы» в «общие свойства», а искусство и «законы», и «формы их проявления», и сущность, и само явление. Это, повидимому, очень лестно для

искусства, но, к сожалению, неправильно. Ибо глубоко ошибочно тра19

На то обстоятельство, что иллюстрация или пример – также представление типичного

в конкретной форме, но не обладает художественной ценностью, обращает внимание

А. Буров (Эстетическая сущность искусства. – М., 1956. – С. 19-20).

20

Ленин В.И. Полн. собр. соч. – Т. 20. – С. 163-164.

154

ПРОБЛЕМА ЭСТЕТИЧЕСКОГО ОТНОШЕНИЯ

диционное, идущее от идеалистических теорий познания представление,

что наука-де познает только законы, «всеобщее», и не познает индивидуальные явления объективного мира. В.Кожинов справедливо отмечает, что «абстракции – это не цель науки, а ее средство; они, по определению Маркса, есть «ступень к познанию конкретного в его полноте»«. Он

считает, что скорее уж искусство рассматривает общее, а наука отдельное: «…стихотворение Тютчева («Весенняя гроза» – Л.Г.) уже более

столетия «применяется» каждым читателем к любой грозе; между тем

конечная цель метеоролога заключена как раз в том, чтобы точно исследовать вполне неповторимую грозу, которая должна разразиться, скажем, в районе авиационной трассы»21. Точка зрения, диаметрально противоположная той, которой придерживается Кубланов, хотя, как мы видели, Кожанов также отстаивает познавательную природу искусства22.

Как говорилось, познавательное значение «Медного всадника» по

Кубланову не ограничивается его своего рода инструктивной ролью;

рассматривая этот вопрос дальше, автор пишет: «Ни в одном научном

трактате мы не найдем не только описаний, но даже упоминания о характере влияния разбушевавшейся стихии на внутренний мир человека, на его личную судьбу, философских раздумий, хода мыслительной

деятельности, психических реакций, надежд и стремлений человека,

сказанных с половодьем. А поэт дает нам знания о мыслях, чувствах,

и поведении людей во время половодья, дает яркую картину трагических последствий половодья для массы и для судьбы отдельных личностей»23. Действительно, не найдем, потому что все это уже не относится к половодью как таковому. Не найдем, потому что эти вопросы

не входят в сферу гидрологии и относятся к компетенции других наук

(например, психологии или социологии). Познание осуществляется не

одной наукой, а их комплексом, который дает полную (хотя и исторически ограниченную) картину объективной действительности24.

На наш взгляд, сравнение науки и искусства вообще неправомерно:

они имеют между собой общего не больше, чем любые другие области

деятельности человека. Более того, это явления разнопорядковые. Если

21

Кожинов В. «Философские тетради… – С. 192, 195, 197.

Между прочим, это характерный момент. Практически для каждого утверждения познавательных функций искусства можно найти внутри представлений о его познавательной природе возражения со стороны тех, кто примыкает к другой «школе».

23

Кубланов Б. Мистецтво як форма пізнання дійсності. – С. 11.

24

Странно, что приходится об этом говорить. В свое время Б.Кубланов сам возражал

против того, чтобы в противопоставлении искусству наука была представлена «только

отдельными видами. Наука в целом также (!) способна отобразить человека как жизненное целое, в его реальной среде и его отношениях к ней» (Кубланов Б. Гносеологическая

природа литературы и искусства. – Львов, 1958. – С. 134).

22

155

Л.А. ГРИФФЕН

наука в значительной мере совпадает с научным сознанием, представляет собой наиболее рафинированное его выражение, то искусство –

только служебная часть сознания эстетического, хотя и весьма важная – та часть, которая формирует это сознание. Однако, рассматривая

взгляды «гносеологистов» на природу искусства, мы поневоле вынуждены вслед за ними соотносить науку и искусство.

Ясно, что если искусство представляется как форма познания, существующая наряду с наукой, то неизбежно встает вопрос о соотношении

их возможностей. В наше время наука приобрела огромный авторитет

как сила, существенно влияющая на общественное развитее, проникающая в тайны природы и общества. И чтобы защитить право искусства как формы (способа) познания на существование наряду с этим

мощным инструментом познания, необходимо доказать, что в познавательной функцией оно справляемся не хуже науки, а наука справляется

с познанием не полностью. Иначе почему бы не предоставить познание полностью науке, если она в этой области обладает существенными преимуществами? Однако, оказывается, что ни в чем не уступая

науке, искусство даже в известном смысле ее превосходит: «Специфичность искусства (в отличие от науки – Л.Г.), (одной из особенностей которого является единство типического в индивидуального) обуславливает ряд (!) его преимуществ: являясь, так же как и наука, средством познания и преобразована жизни, оно обладает вместе с тем огромной силой эстетического и эмоционального воздействия. Благодаря

образности, этой специфической особенности художественного творчества, действительная сущность людей, их психология, их отношения, их

действия и поступки передаются с исключительной яркостью и непосредственностью: читая художественные произведения, мы словно видим изображаемую жизнь. Сочетание аналитичности с живописным

взглядом на мир реалистическое искусство достигает в раскрытии тех

иди иных явлений степени научной достоверности, усиливаемой эстетической оценкой всего, что входит в сферу внимания художника»25.

Не говоря уж о том, что здесь «с исключительной непосредственностью» смешаны два разных вопроса: о познании и о передаче результатов познания, чем грешат почти все защитники «гносеологической» теории искусства, в связи с изложенным возникает насколько

вопросов. Вопервых, зачем же нужна наука, если искусство не только

«достигает степени научной достоверности», но еще «имеет ряд преимуществ»? Вовторых, как нам относиться к искусству нереалистическому, поскольку оно, повидимому, не достигает «степени наручной

25

Мейлах Б.С. В.И. Ленин и некоторые вопросы эстетики // В.И. Ленин и вопросы литературоведения. – М.-Л., – 1961. – С. 21.

156

ПРОБЛЕМА ЭСТЕТИЧЕСКОГО ОТНОШЕНИЯ

достоверности»? Считать его средством познания или нет? Если да, то

зачем делать в этом отношении особый упор на реалистическое искусство? А если нет, то считать ли его вообще искусством? В-третьих,

достигает ли искусство «степени научной достоверности» и в области

естественной, или же его удел – ограничиться изучением «действительной сущности людей», их психологии и отношений?

Первый вопрос, каемся, носит чисто риторический характер. Ожидать на него внятного ответа не приходится. Второй имеет существенное значение, и мы еще к нему будем обращаться. Что же касается

третьего вопроса, то создается впечатление, что здесь мы уже переходим от представления об искусстве как форме познания, имеющий

общий с наукой предмет, к представлению о нем как о способе познания со своим специфическим предметом.

Переход этот у Б.С. Мейлаха осуществляется робко и непоследовательно. Он пишет: «Наука, в совокупности своих отраслей, дает нам

полное знание мира, природы и человеческих отношений. Но если отдельные области науки (например, география, биология, история и

т.д.) охватывают только определенную область действительности и

практики, то в искусстве широта охвата жизни поистине безгранична».

Не будем придираться к мелочам и спрашивать, охватывает ли музыка

биологию беспозвоночных, а театр – проблемы горообразования: ясно,

что здесь неявно противопоставляется все искусство определенным областям науки. Нам важно, что искусство в принципе обладает «безграничной широтой охвата жизни». Но тут-то нас и постигает разочарование: «Конечно, не дело писателя описывать (?) мир инфузорий

или распад атомного ядра. Но в сферу художественного творчества

входит вся общественно-историческая деятельность людей, все многообразие их интересов, стремлений, мыслей, чувств, переживаний, действий»26. И, тем не менее, ниже опять говорится о «всеобъемлющем

отражении действительности» в искусстве. Автор желает одновременно освободить искусство от необходимости «описывать мир инфузорий», и в то же время не расстаться с тезисом о «всеобъемлющем отражении». Примирить эти стремления можно, только ограничив «охват жизни» искусством лишь областью социального, то есть «выделив» все же искусству определенную и ограниченную сферу познания.

Ну да бог с ними, с инфузориями. Общественная жизнь – это ли не огромная область применения познавательных возможностей искусства!

Не забудем при этом, что ограничивая, хоть и против воли, познавательную сферу искусства, автор не делает этого в отношении науки: она, по

26

Мейлах Б.С. Спор, решенный Лениным // Литературная газета от 23 апреля 1960 г.

157

Л.А. ГРИФФЕН

его мнению, «дает нам полное знание мира, природы и человеческих отношений». То, что может познавать искусство, следовательно, может

познавать и наука. Но вот другой взгляд на этот предмет: «Искусство

есть своеобразий вид исследования человеком действительности, тех ее

сторон, которые иными способами, кроме как при посредстве искусства,

не могут быть исследованы, а значит, и познаны»27.

Итак, мы переходим к рассмотрению искусства как способа познания, то есть предположения, что искусство имеет специальный объект

познания. Сразу нужно сказать, что в понимании природы этого объекта существуют весьма важные различия. Критерии ограничения его

самые разные, но в самом общем виде их можно свести к двум широким группам: 1) такое разделение объектов, при котором в сферу познания определенным способом включаются определенные предметы,

явления, области и т.д., и 2) такое разделение, когда при общем объекте познания различаются его стороны, аспекты, свойства, и относятся к

компетенции различных способов познания.

Мы видели, что Б.С. Мейлах, хотя и неохотно, склоняется к тому, .что

область познания для искусства – общественная жизнь. Но, может быть,

именно в этом и заключается истина: науке – естествознание, искусству

– обществоведение? Нечто подобное (правда, не так прямо) утверждает

Б.Сучков: «Подобно тому, как наука обогащала человечество знаниями

о законах природы, так и формирующееся реалистическое искусство,

исследуя духовный и социальный опыт человека, сферу его деяния, чувства и мысли, познавало природу исторического прогресса»28. Здесь

опять непонятно, как же быть с нереалистическим искусством. Ему отказывают фактически в познавательной функции, однако лишив его того, что, как считают, составляет сущность искусства, продолжают все же

почему-то называть искусством. Непонятно также, чем занималось искусство до того, как оно «сформировалось» в реалистическое?

Но вернемся к Б. Сучкову. Он все же не отрицает роли науки в познании общества; ей милостиво оставляется место рядом с искусством –

под псевдонимом «общественная мысль»: «Истинные основании исторического процесса стали разгадывать лишь реалистическое (опять не

забывает подчеркнуть! Л.Г.) искусство и общественная мысль, обратившиеся к аналитическому исследованию новой действительности,

сложившейся после победы буржуазии»29.

Снова возникает вопрос: каков же результат этого «разгадывания»?

Открыли-таки художники-реалисты «истинные основания» процессов

27

Сучков Б. К спорам о реализме // Иностранная литература. – 1965. – № 1. – С. 177.

Сучков Б. Исторические судьбы реализма. – М., 1967. – С. 17.

29

Там же. – С. 85.

28

158

ПРОБЛЕМА ЭСТЕТИЧЕСКОГО ОТНОШЕНИЯ

общественного развития или нет? Читаем дальше: «Художники классической поры критического реализма не настолько углубились в исследование противоречия между трудом и капиталом, чтобы им открылись истинные пути разрешения этого противоречия, то есть пути,

ведущие к конечной и окончательной победа пролетариата, которому

они искренне сочувствовали … Нужна была гениальность Маркса и

Энгельса, чтобы обобщить его (рабочего движения – Л.Г) опыт, и, соединив его с научным (!) коммунизмом, создать революционную теорию, открывающую пролетариату путь к победе»30. Выходят художники-реалисты исследовали-исследовали общество, а вот «углубиться»

настолько, чтобы сделать выводы из своих исследований – на это их

уже не хватило. А жаль: всего-то и делов – еще немного бы «углубились», и, глядишь, открыли законы общественного развития. Это было

бы первое – зато какое! – открытие, сделанное в сфере искусства. Но

нет, понадобился все же научный анализ.

А что же искусство? Фактически потерпев фиаско на пути анализа

общественных процессов31, «критический реализм классического периода своего развития эстетически освоил новую действительность,

возникшую на развалинах феодального мира», художники-реалисты

«оставили энциклопедическое по своей полноте изображение целой

исторической эпохи, ее нравов и быта, ее идей и типов, обобщав при

этом долговременные черты капиталистической системы и буржуазного сознания»32. Как бы ни камуфлировалась основная мысль ссылками

на обобщение «долговременных черт», раньше или позже мы приходим от «познания природы исторического процесса» к «энциклопедическому описанию исторической эпохи».

Вряд ли нужно серьезно доказывать, что общественная жизнь в целом не может быть отнесена к тем областям, которые по мнению

Б. Сучкова «иными способами, кроме как при посредстве искусства»

не могут быть исследованы, а значит, и позваны. Целый ряд наук изучает общество и человека в самых различных аспектах. Однако это,

конечно, еще не означает, что в принципе не может быть отдельных

30

Там же. – С. 140.

Действительно: «…как для идеологов третьего сословия, так и для революционных демократов, выражавших подлинные интересы угнетенных масс, оставались тайной истинные первопричины исторического процесса, его реальные перспективы. Разгадать их

не смог и реализм, обнаруживший и свою силу и вместе с тем и свою слабость в социальном анализе действительности, меняющейся и чреватой совершенно новыми, непредвидимыми тенденциями и особенностями развития» (там же, С. 39). Так что же остается от «анализа», если ему не под силу обнаружить ни «причины исторического процесса», ни «его реальные перспективы»?

32

Там же. – С. 140.

31

159

Л.А. ГРИФФЕН

областей общественной жизни, неподведомственных науке, и то, что

Б. Сучков на них не указывает, не может служить доводом в пользу их

отсутствия. Что же это могли бы быть за области?

Предположим, что существуют такие аспекты, стороны, части действительности, познание которых необходимо для общества, и в то же

время недоступно науке, что и вызывает необходимость познавать их

средствами искусства. Но какие? Вот один из ответов: «Искусство есть

познание, причем познание и освоение тех сторон, которые наиболее

труднодоступны (!) для науки. Нет науки о любви, а любовь – одна из

важнейших общественных тем искусства»33. И дальше: «Есть целый

ряд областей жизни, в которые может вторгаться искусство и почти (!)

не может вторгаться наука (например, любовь)»34.

Видимо, у автора других примеров запретных дли науки областей,

где в качестве средства познания ее должно заменить искусство, не

нашлось (вот тебе и «целый ряд»!). Что же касается «науки о любви»,

то очевидно она представляется ему этакой «наукой страсти нежной»,

своего рода руководством для влюбленных или желающих таковыми

стать. Такой «науки», конечно, нет и быть не может. Но ведь речь-то

идет о познании, а не о «научении» (то, что искусство «учит» любить,

формируя соответствующий тип отношения, – несомненно), о раскрытии сущности явления. Что же здесь может сделать искусство? Не получив ответа на вопрос, что такое любовь, у беспомощного в этой области ученого, мы обращаемся к поэту, и слышим: «Я не могу любовь

определить» – и все тут. Так что «объяснять любовь не может ни учений, ни поэт». Но если мы не достигли особых успехов в этой области,

то это еще вовсе не означает беспомощности науки. Несомненно, что

придет время – и в этой области мы будем иметь четкие и точные определения. Кстати, и Ю.Борев выражается весьма осторожно: не «недоступны», а «труднодоступны», не «не может», а «почти не может».

Однако существует еще одна область, наиболее часто служащая примером сферы приложения познавательных возможностей искусства –

духовная жизнь человека. Посмотрим, как обстоит дело в этой области.

Несмотря на уверенность в том, что искусство выполняет познавательную функцию, П.Н. Федосеев с возмущением отбрасывает мысль,

что в этом отношения между наукой и искусством может быть соперничество: «Искусство не может и не испытывает надобности соревноваться с наукой в познании закономерностей объективного мира, –

пишет он. – Наука обладает таким экспериментальным и теоретическим аппаратом, что она может изучать и природу, и общество, да те33

34

Борев Ю. Введение в эстетику. – М., 1965. – С. 141.

Там же. – С. 142.

160

ПРОБЛЕМА ЭСТЕТИЧЕСКОГО ОТНОШЕНИЯ

перь уже и психологию человека достаточно совершенными средствами». Какова же в таком случае роль искусства? Ответ гласит: «Главным содержанием всех видов искусства и литературы всегда было и

впредь будет эстетическое отображение внутреннего, духовного мира

человека и условий его жизни в целях активного воздействия на него»35. Итак, психология человека – науке, а его «внутренний, духовный

мир» – искусству. Непонятно только, что же остается на долю этого

«мира», если изъять из него общество и психологию. А уж об «условиях жизни» человека и говорить нечего – что же это такое, как не «природа и общество», – а их-то и должна изучать наука36.

Остается еще один важный момент. По мнению Федосеева «эстетическое отображение внутреннего мира и условий жизни» человека осуществляется со специальной целью – для «активного воздействия на

него». Против такого положения нам решительно нечего возразить,

ибо (и мы это попытаемся показать ниже) именно активное направленное воздействие на человека и является целью искусства, его общественной функцией, определяющей его сущность как общественного

явления. Только при чем тут познание? Ведь цель познания, как мы

видели выше, заключается совершенно в другом – как раз в выявлении

«закономерностей объективного мира», в том числе составной его части – «духовного мира» человека. Определив цель искусства как активное воздействие, мы, всходя из нее, можем ставить вопрос о средствах

этого воздействия (которыми, может быть, должно бить и отражение

«внутреннего мира»), но никак не наоборот.

П.Н. Федосеев отмечает еще одну особенность познания средствами

искусства: «В отличие от науки, которая обобщает результаты познания в логической форме (в понятиях, символах, умозаключениях),

в котором все большее место занимает математический аппарат, в искусстве результаты познания отражаются в живых, конкретных художественных образах». Итак, искусство отличается от науки: по объекту, по цели («деятели искусства» не должны «вставать на позиции соперничества с наукой в области познавательной (!) деятельности), по

«способу выражения результатов познания» (и всетаки познания;

о «форме познания» Федосеев не упоминает – Л.Г.). Что же остается

общего между наукой и искусством, где та основа, которая позволяет

их сравнивать – именно их среди всех так называемых форм общественного сознания? Остается ответить – то, что они формы (способы)

познания, и мы благополучно вернемся к тому, с чего начали.

35

Федосеев П.Н. В.И. Ленин и вопросы теории искусства. – М., 1968. – С. 13.

Правда, в приведенном выражении речь шла не о познания, а об «эстетическом отображении». Связи между этими понятиями автор не раскрывает. Видимо, здесь имеется

ввиду познание в особой, специфической форме – случай, рассмотренный выше.

36

161

Л.А. ГРИФФЕН

Рассматривая вопрос о познании посредством искусства, М. Каган

пишет: «Поскольку целью в искусстве является познание духовной

жизни людей, а познание материального мира есть лишь средство,