Проект "Веспасий"

Глава 3

Низкорослый монах с круглой лысой головой, увенчанной выбритой макушкой, скользнул в покой настоятеля.

— Уехали мериканцы, ваше преподобие!

— Проследил?

— Как велено было. Укрепился я в мысли, что не братья они нам по вере, заблудшие в неведении за морями, а слуги диавола.

— Что заставило тебя так думать, брат Павел?

— От того, что брат Генрих и брат Глен не вышли на Варшавский тракт, как выказывали намерение, а купили повозку, двух лошадей и выехали к Лиде.

Покои настоятеля иезуитского монастыря, образовательно-пастырского центра Трокайского воеводства, были тесными: келья-опочивальня и рабочий кабинет. Монахи ордена только обосновались в городе, возвели деревянный монастырь с коллегиумом и церковью Петра и Павла. Круль посполитый, правда, выделил золото на строительство Фарного собора и иных каменных зданий, но это ещё лишь начало пути…

Отец Игнаций отличался редкой даже для иезуитов гибкостью, понимая, что соперничать с другими монашескими орденами Речи Посполитой и униатами не просто. Повторял, что «цель оправдывает средства», потому озаботился открытием бесплатной столовой и приюта для бедных, куда пускали не только католиков, но непременно приобщали к истинной вере. Предпочитал интригу ударам в лоб, отчего позволил прожить в монастыре двум загадочным личностям, скверно говорящим по-русски и почти не понимающим ни польский, ни латынь, присматриваясь к ним.

Само по себе известие, что в заокеанских колониях распространяется Слово Божье, не было откровением. Отец Игнаций знал про иезуитов в Парагвае, этот пример в Риме сочли образцовым. Но вот самозарождение католического прихода на землях, занятых английскими вероотступниками, впечатлило… Если это не ложь.

— Зачем им в Лиду?

— Так оттуда дорога дальше лежит, на Менск и в Московию. Лазутчики царя Алексея они, ваше преподобие. Никакие не монахи, воины. А что плохо русский понимают — так прикидывались.

Подозрения зародились у монаха, когда тот по приказу настоятеля учинил обыск в келье «мериканцев», где обнаружил мирскую одёжу. Чаял найти «Апокрисис» Xристофора Филалета или нечто другое богопротивное, но больше предосудительного не накопал.

А невзлюбил их, получив сапогом в лоб.

Брат Генрих поведал, что вокруг их колонии живут дикие племена, закоренелые язычники, поклоняющиеся духам предков и не приемлющие Слово Господне. Крестьяне в «Мерике» обороняют себя сами. Каждый божий день оба «мериканца» выходили на монастырский двор и принимались тузить друг дружку. Сам отец Игнаций показал интерес. Шляхта и княжеские дружинники дрались мечами, копьями да клевцами, стреляли из пищалей и арбалетов. Простой люд бился на кулаках — кто кому врежет сильнее, подножка считалась подлостью. Заокеанские братья не чурались ничего, лупили ногами во всю дурь, а от ударов соперника укрывались да уклонялись. Настоятель велел паре монахов поучиться, Павел бросился на брата Генриха с кулаками… и тотчас обнаружил себя на снегу, а голова раскалывалась от жестокого удара. Чужестранец помог встать и предложил повторить, но монаху расхотелось учиться, если ценой науки станет пробитый лоб.

А ещё эта парочка, переодевшись в цивильное, раза три шастала по городу. Заходили в харчевни, заказывали побольше еды и пива, отъедались, словно монастырской еды им мало. Брат Павел подглядывал от входа и глотал слюну, отведав одних лишь кухонных ароматов.

Если бы пришлые отправились к непотребным девкам, тотчас раскрыли бы себя. Но нет, целомудрие блюли.

Клятые москали!

— Что делать велите, ваше преподобие? Уедут далеко ведь… Диавольские отродья! Чую, готовят набег татарский. Спасу от них нет! Предупредить бы…

— Ничего не делай, — ответил настоятель после раздумий. — Епископу доложу. А вот в магистрат и князю сообщать не надо. Точных сведений ты не добыл. Обвинят нас, что вражьих лазутчиков пригрели, ордену на пользу не пойдёт.

— Так в острог их и на дыбу… — прошипел злопамятный Павел. — Городской страже сказать — догонят антихристов.

— На дыбе любой что хочешь признает, — возразил отец Игнаций. — В городе, поди, шептаться начнут: по навету иезуитов схватили приезжих и запытали до смерти. Не во благо выйдет. Смирись, брат Павел. Но коль они снова объявятся, я должен об этом знать.

Монах поклонился и вышел, не скрывая разочарования.

х х х

— Лихо мы провели иезуитов! — радовался Генрих. — Неделями жили в монастыре, никто и не предположил, что мы — не святоши из Нового Света.

Сияло солнце, снег местами принялся темнеть. Из Гродно уезжать не хотелось. Добрые католики и не менее добрые униаты праздновали языческую масленицу, над улицами висел такой аромат блинов и всякой разной выпечки, что даже просто стоять и нюхать было вкусно.

Слышали об обычае топить чучело зимы, но Нёман ещё не вскрылся, хоть лёд потемнел, местами до промоин. Горожане просто сожгли это чучело, водрузив на шест, чему необычайно радовались. Детишки с пением водили хоровод вокруг огня. Издали казалось, что играют в казнь Жанны д’Арк, такое вот себе средневековое развлечение.

Во время одной из вылазок Глеб показал напарнику на брата Павла, ступавшего за ними шагах в тридцати-сорока. Сей топтун был неопытен в слежке, хоть и пытался не бросаться в глаза. Товарищи разделились, святоша прилип к Генриху, а майор разменял у местного купца один золотой на серебряные гроши.

Покинув монастырь, они приобрели «тойоту в две лошадиные силы». Опыт с четырёхкопытным транспортом имели, но минимальный. Две смирные серые кобылки точно не требовали умений джигитовки.

Они тащили короткую четырёхколёсную повозку с «бензобаком» — мешками сена и овса. Колёса были сняты с осей литовскими кулибиными и тоже ехали в телеге, вместо них шуршали полозья. По весенней распутице дороги станут непроходимыми, а когда подсохнет, путь можно продолжить на колёсном ходу. Даже если удастся покинуть Полоцк до прихода московского войска, обратно выедут не раньше конца апреля, а то и в мае.

Не забыли и о себе, набрав сушёного мяса, сала, колбас, ржаного хлеба, жбан с соленьями, а также литров тридцать спиртного: горелки, пива, вина. Не только чтобы бухнуть. Вода из колодцев мутная, подозрительная и после кипячения, а дезинфицирующих таблеток нет. Если отфильтровать и перемешать с вином — пить куда безопаснее. Водка, точнее — крепкий ржаной самогон, возгорающийся при поднесении огня, незаменим при перевязке раны и дезинфекции, появления антибиотиков ждать сотни лет.

Темпонавты условились рулить по очереди, отдыхавший в кузове укрывался полостью. Оба утеплились поддёвкой и больше не страдали от холода, как в день попаданства в прошлое, тем более температура стала выше, чувствовалось приближение весны. На будущее обзавелись и летними рясами, полегче.

Долгая остановка у иезуитов дала многое. Оба чуть обвыклись, впитывая местные реалии. Устроили филиал Шао-Линя и убедились, что полностью вернули себе навыки прошлой жизни, а тела стали привычными, будто в них родились и жили с детства. Малость отъелись, в монастыре кормили безыскусно, но давали добавку, три-четыре раза путешественники позволили себе пир в таверне.

Конечно, блага вынуждены были отрабатывать. Хоть удивили настоятеля, пожертвовав трофеи, изъятые у бандитов, обоих моментально пристроили к благому делу — возведению очередного собора, будто мало церквей в городе.

Не учли одного — пришлось пожертвовать волосами. Глеб в реальной жизни успел потерять изрядную их часть и был три дня рад густой русой шевелюре с благородной проседью, пока брат Павел, нехорошо улыбаясь, не выбрил туповатым лезвием их макушки. Но что делать, коль решили стать «настоящими» монахами, надо соответствовать. Генрих, удерживая левой рукой вожжи, правую пятерню периодически запускал под капюшон — погладить лысину, он предпочёл голый череп.

До Полоцка им предстояло отмахать порядка пятисот километров. Другой маршрут — через Троки (Тракай) и Вильно — забраковали ещё в 2024 году, поскольку Кириллу полагалось двигать на Лиду и Менск (Минск), соответственно, не терялась надежда что-то о нём узнать.

Вспомнив о лейтенанте и щурясь от солнца, Генрих лениво бросил:

— Что-то не сходится у меня в голове, брат Глен. В «Веспасии» нас уверяли, что энергетическая сущность, на поповском жаргоне — душа, возвращается в тело в пределах микросекунды, независимо от того, сколько времени темпонавт провёл в прошлом. Ну и прикинь. Сидит Кирилл в темнице, два американских монаха вдруг выторговывают ему условно-досрочное, он возвращается к яме и… опа-на! Уже дома. В момент начала командировки. Зачем тогда всей этой белорусской братии просить Шойгу дать специалистов по экстремальному выживанию? Зачем нас озадачивать возвращением того парня?

— Я тоже думал, брат Генрих. Предположения могут быть самые разные. Первое: нам не удалось его спасти. Второе: у нас и шансов не было. Третье: слишком мало знаем о перемещениях в прошлое. Два успешных похода лейтенанта в XIX век дали слишком мало опыта.

— Про шансы подробнее, а?

— Ну, представь. Их грёбаный Универс узнаёт, что мы близки к вызволению Кирилла, и грядёт парадокс, о котором ты сказал: он вернётся в современную Белоруссию за две недели до нашей отправки для его спасения. Бронштейн уверен: Мироздание стремится избежать парадоксов, а потому проще всего удержать парня здесь, дав ему окочуриться за пределами ямы.

— Не верю, чтоб профессор не задумывался. Он чот тебе сказал?

Генрих спиной почувствовал усмешку Глеба.

— Само собой, нет. Нас грузили знаниями о XVII веке, а ещё сверху накинуть темпоральных парадоксов — перебор. К тому же и Бронштейн, и Алесь, хоть второй был попроще, не скрывали, что видят в нас исполнителей-солдафонов.

— И что тупым солдафонам надо соображать как выкручиваться, когда нет связи со штабом, об этом геморятся в последнюю очередь, — согласился капитан. — Зато времени обдумать — море. Дорога до Полоцка займёт около месяца, если делать вёрст по двадцать в день.

До сего дня их навыки выживальщиков не потребовались. Самое суровое, что произошло, была ночёвка в зимнем лесу, чему не удивились, понимая, что и далее на пути к Полоцку не миновать отдыха под открытым небом. Литовская Русь заселена не густо. Деревни, фольварки, таверны, корчмы или постоялые дворы встречаются не часто, хоть дорога тянет к себе предприимчивых, и не только грабителей.

Памятуя о встрече с ними, Глеб сохранил пистолет. В Гродно, избавившись от филера, прикупил порох и попросил торговца отлить пули под калибр стволов. В эту эпоху стрелки обычно сами заботились о боеприпасах, каждый носил нехитрый набор для изготовления пуль. Заодно просветился относительно пользования кремниевой волыной.

Когда проехали около половины дневного пути, и Генрих дал лошадям отдых, майор зарядил пистолет, отошёл с ним вглубь рощицы, утопая по колено в снегу. Там виднелись следы вырубки. Глеб поставил чурбак на пенёк и прицелился с десяти шагов.

Замки звонко щёлкнули, и это всё. Слышал, кремниевое оружие давало десять-пятнадцать процентов осечек, но тут — сто процентов…

Ещё раз. На полувзвод. Открыл крышки. Сдул порох с полки. Прочистил затравочные отверстия. Снова насыпал порох. Закрыл крышки. Боевой взвод.

Говорила мама: учи пушкинского «Евгения Онегина». Кто бы знал, что столько лет спустя (или столетий назад) в памяти прорежется и пригодится единственное место:

Вот пистолеты уж блеснули,

Гремит о шомпол молоток.

В гранёный ствол уходят пули,

И щёлкнул в первый раз курок.

Вот порох струйкой сероватой

На полку сыплется. Зубчатый,

Надёжно ввинченный кремень

Взведён ещё. За ближний пень

Становится Гильо смущённый…

Ай да Пушкин, ай да сукин сын, облёк мануал на кремниевый пистолет в стихотворную форму!

Мама, царствие ей небесное, требовала вызубрить письмо Татьяны «Я вам пишу, чего же боле…», но пацану, уже тогда тайком мечтавшему об армии, куда больше запомнилось про оружие.

Стряхнув воспоминания, прицелился. После спуска зашипело, выстрел грянул примерно через секунду или около того. Чурбак даже не пошатнулся. Вторым выстрелом, наконец, сбил его.

Оружие годное, но капризное. Если хранить заряженным, порох на полке придётся менять ежедневно. Он, хоть и прикрыт крышкой, запросто отсыреет.

Арбалет, конечно, надёжнее. Но отобранный у грабителей они презентовали монастырю, не получив отказа: в те времена все монастыри рассматривались как фортеции, способные держать вражескую осаду, сколько-то оружия нигде не помешает.

А что касается точности стрельбы… Тот же Генрих, вздумай стреляться с Дантесом, вынужден был бы долгие месяцы посвятить тренировке. Если в чурбак размером с человечью голову получилось угодить лишь с второй попытки, а бретёры XIX века на спор били в игральную карту, шансов против убийцы Пушкина практически ноль, даже если Мироздание не будет подталкивать в локоть.

— Зайца подстрелил? — спросил напарник, когда Глеб покинул рощу.

— Пока смогу только кабана, если будет стоять боком в пяти шагах, не хрюкать и не шевелиться.

— М-да… Но местные чот боятся огнестрелов. Держи-ка его заряженным. Пальнёшь в воздух, скажешь — вторая пуля в лоб. Местные не знают, что снайпер-Чингачгук из тебя как балерина.

Но пистолет — штука с характером. Ищет случай, чтоб себя проявить. На третий день пути услышали яростный лай большой собачьей своры слева от дороги. Лошади вдруг всхрапнули и встали колом, как бы Глеб, сидевший на облучке, не понукал их.

Впереди стаи нёсся крупный волк. Вылетел на дорогу, остановился, явно теряя силы: за ним тянулись красные следы. Собаки, каждая размером лишь ненамного уступавшая волку, окружили его.

Глеб слез с повозки и шагнул вперёд, игнорируя предостерегающий возглас Генриха.

В глазах лесного хищника сверкали ярость и одновременно какая-то неземная тоска. Хоть мимику зверя глупо проецировать на человеческую, те же вельш-корги, собаки-улыбаки, далеко не всегда веселы как кажется, щемящее предчувствие смерти было написано на острой морде огромными буквами. Волк поворачивался, демонстрируя собакам клыки, и предупреждал: пусть я умру, но и для кого-то из вас эта битва станет последней. Псы, подбадривая себя и всю стаю заливистой брехнёй, медлили, понимая опасность предсмертной ярости врага.

У Глеба жила больше десяти лет немецкая овчарка, по старости отправившаяся за радугу, поэтому что-то кольнуло внутри. Не хотелось, чтоб волчьи зубы напоследок перекусили горло кому-то из животных. Да и гордому хозяину чащи не желал долгих мук…

Он подошёл вплотную к кольцу собак и выстрелил. Пуля прошила серому бок. Вторично не получилось, псы как по команде ринулись в атаку на подранка, образовалась куча мохнатых тел, и не смог бы точно прицелиться, будь даже в руках «глок».

Наконец, свалка распалась. Волк лежал недвижимый. Собаки слизывали кровь. Похоже, ни одна из них серьёзно не пострадала.

Подошёл Генрих.

— Засада, командир. По бокам снег здесь глубокий, застрянем. А взять волчью тушу и отшвырнуть за обочину не выйдет. Шавки решат, что мы покусились на их добычу, и набросятся.

Пока что те никак не реагировали на людей. Лошади тоже стояли смирно и только косились на мёртвого волка, внушавшего больше опасений, чем его убийцы.

Ждали около десяти минут, пока слева из леса не показались конники.

Впереди на высоком буланом жеребце скакал важный мужик с ружьём поперёк седла. Хоть вроде бы на охоте, а разодет был как на парад: отороченная мехом шапка с верхом в форме колпака, откинутым назад, и с перьями, торчащими из какой-то бляхи надо лбом, зимний чёрный расшитый кафтан, тоже с меховой опушкой, синие шаровары заправлены в красные сапоги с загнутыми носами. Усы имел висячие, бороду бритую, а вид неприступный.

Первым прискакав к месту развязки звериной драмы, пан спрыгнул с коня, отпустил поводья и шагнул к волку. Глеб обратил внимание, что на левом боку болталась неизменная сабля, вряд ли полезная на охоте. Но за недели, проведённые в Великом княжестве Литовском, усвоил: шляхтичи разве что не в постель её берут как символ гордости и принадлежности к верхушке. Только шляхте и их слугам дозволено носить оружие. Оттого пистоль спрятал под рясу.

Боярин похвалил псов, добывших волка, и склонился над добычей. Тем временем его окружила дюжина всадников. Четверо мужчин были в шляхетской одежде, с ними, вот неожиданность, две дамы — в мужских сёдлах верхом, а не боком, как показывали в фильмах. Остальные явно относились к холопскому сословию и, как и женщины, не имели ружей.

— У волка моя пуля в боку! — гордо заявил главный.

— Пшепрашам, пан Заблоцки, — возразил другой охотник, судя по одёже, вряд ли уступавший ему знатностью и богатством. — С пулей в боку так бы далеко не убёг. Я слышал выстрел совсем недавно.

— Хотите сказать, я плохо стреляю, пан Ковальски? — первый поднялся от тела волка и положил правую руку на эфес сабли, всё же полезной даже тут — затеять конфликт и решить его ударом клинка.

— Стреляете вы отменно, — второй и не думал раздувать спор. — Только есть у меня подозренье, что кто-то иной осмелился охотиться в ваших угодьях.

— Кто же посмел? — возмутился Заблоцки, впрочем, довольный поводу перевести гнев на другой объект. — Не эти же монахи!

Взгляды шляхты и слуг перенеслись на русских американцев. Собственно, только сейчас почтенная публика изволила обратить на них внимание.

— Благослови Господь ваши долгие дни, пан Заблоцки.

Шляхтич вместо того, чтоб успокоиться, занервничал ещё больше.

— Чужестранцы⁈

— Так есть, ясновельможный пан. Монахи-пилигримы из католического прихода в Массачусетсе, заокеанской англицкой колонии. Следуем на восток, чтоб прикоснуться к христианским святыням Литовской Руси. Я — брат Глен, со мной брат Генрих.

— Во имя Отца, Сына и Святого Духа, — невпопад присовокупил второй.

— Не видали ли вы, святые братья, кто стрелял в волка? — спросил Ковальски.

— Я стрелял, — к изумлению Генриха тут же признался Глеб. — Волк, хоть и раненый был, выскочил прямо на лошадей. Думал — нападёт. Мы в Массачусетсе всегда готовы — и к атаке зверей, и язычников-дикарей.

Он без смущения продемонстрировал пистолет, чем произвёл сильнейшее впечатление. Охотники не знали, что стрелял в недвижного волка с пяти-семи шагов, и вообразили: попал в бегущего.

— Не шляхтич, но с оружием… Стрелял в дичь в моих угодьях, не испросив позволения… — начал было Заблоцки, не решив, нужна ли эскалация конфликта или разрулить дело миром, всё же монахи, да ещё прибывшие издалека…

— Я желала бы видеть братьев у нас в фольварке и услышать рассказ о заморской стране, — вмешалась старшая из женщин, моментально спустившая давление.

— Почту за великую честь, прекрасная панна, — склонил голову Глеб.

— Разве вам положено любоваться женской красотой? — подколол Ковальски.

— Чем сильнее искушение, тем благостнее удержание от искуса, — выкрутился Генрих. — У нас целибат, и только Господь — наша семья. Но посмотреть-то хочется, как ни умерщвляй плоть.

— Оставь греховные помыслы, брат Генрих, не злоупотребляй добрым отношением почтенных господ, — одёрнул его старший коллега.

Пани Заблоцкая, тем не менее, вполне благосклонно восприняла комплимент.

Один из холопов поднял волка и перекинул через круп своей кобылы, вызвав у неё приступ паники. Другой остался с монахами, чтоб указать дорогу в Заблотье. Паны и панны дали пятками в бока лошадям и унеслись обратно в лес, видно — кратчайшей дорогой в фольварк. Проводник указал другую, длиннее, но проходимую для саней.

К фольварку, барской усадьбе с россыпью хозпостроек, примыкала деревушка в несколько десятков домов, в центре выделялась сельская церковь, похоже — униатская.

— Зажиточно живут холопы пана Заблоцкого, — Глеб указал кнутом в сторону бегающих между домами детишек среднего школьного возраста, если, конечно, здесь была бы школа. — Видишь? У каждого мелкого ребёнка имеется зимняя рубаха, порты, колпак на голове, обуты в лапотки. Я читал, что в бедных семьях детей до середины весны не выпускали из дома — не в чём. Облегчались прямо в избе — в глиняный горшок. По крайней мере, так пишут… Представь: полгода на печи! И без смартфона.

— Я вообще ребёнка без смартфона видел только в странах третьего мира. В Анголе, например, но не в Луанде даже, а в глубинке.

Оставив деревушку в стороне, свернули к фольварку.

Конечно, он не шёл ни в какое сравнение с первым увиденным хутором. Панская приусадебная земля была обнесена каменным забором высотой метра полтора, перелезть просто, но, похоже, ограда несла некое символическое значение. Дорога вела к браме, то есть арке въездных ворот, сами ворота отсутствовали.

Господский дом, невысокий, представлял длиннющее сооружение с жилой частью, конюшней, псарней, амбарами и прочими помещениями для хозяйских нужд, отдельно стояла часовня, рядом с ней — склеп. Заблоцкие не расставались с дорогими покойниками и хоронили их прямо здесь, на кусочке освящённой земли. Трогательная забота о памяти усопших, но если гробы в том склепе опускаются в землю, то крайне негигиенично, потому что колодец находился шагах всего в двадцати от захоронения.

Охотники прибыли раньше, снаружи оставались лишь холопы, рассёдлывающие лошадей да ухаживающие за собаками. Свора получила праздничную долю мяса: добыть матёрого волка удаётся не каждый день.

Генрих, покинув сани, несколько раз присел и распрямился, разок даже подпрыгнул, разминая затёкшие ноги, челядь смотрела с изумлением на монаха, коему пристало чинное поведение.

Прошли в дом. Безо всяких сеней сразу начинался довольно обширный зал, видимо — для приёмов. В глубине на возвышении стояло кресло, не трон, но выделяющееся, вокруг него — ещё четыре кресла. Наверно, там шляхтич восседал, принимая холопов и прочую публику нижнего ранга.

Топилась печь, но поскольку кто-то часто входил и выходил, впуская морозный воздух, в помещении оставалось весьма прохладно. Паньство сбросило зимние кафтаны и осталось в… Ни Глеб, ни Генрих не подобрали бы точных названий, потому что не знали тонкостей шляхетского гардероба. В общем, у мужчин это были такие же кафтаны, но уже без меховой опушки, примерно одинакового кроя, разного цвета, включая нежно-голубой и розовый, совсем странно в сочетании с надменными усатыми рожами. Сукно украшала затейливая вышивка. Дам было трое: пани Заблоцкая, её дочь и женщина старше, вся в чёрном, голова укрыта чем-то вроде чёрного чепца. Как потом узнали — мама пана Заблоцкого, вдовая, оттого и в вечном трауре. Дамы носили длинные платья с юбками-колоколами, на талии облегающие. Естественно — под горло, никаких оголённых плеч или открытых грудей, норовящих выпрыгнуть из лифа, как на картинках и в фильмах о французской знати.

Зал приёмов одновременно был трапезной гостиной, содержащей длинный стол, достаточный, чтоб вместить всех охотников, да ещё место оставалось. На небольшом помосте виднелись скрипка и какие-то щипковые инструменты, музыканты вокруг них не суетились, поскольку три дамы, вдовая явно не расположенная к развлечениям, не составят компанию сразу нескольким кавалерам. Кроме двух землевладельцев и их сыновей присутствовали ещё трое с непременными железяками на боку. Тоже в расписных кафтанах, но если присмотреться, то несколько потёртых. И перстней на руках не так богато, как у хозяина. Эти особенно свирепо сверкали глазами и накручивали усы.

Попросили за стол.

— Янка! Тот, без верхнего зуба, это кузен пана Заблоцкого?

— Так! Пан Анджей. О нем говорят — герой. Участник всех сражений последних десяти лет, где войско Речи Посполитой было разбито.

Два тинэйджера, сидевших рядом с Глебом, тихонько прыснули, а воин-герой сердито зыркнул в их сторону, словно догадываясь, что разговор завели о нём, причём — без должного почтения. Скулу вояки украшал шрам. На правой руке не хватало мизинца.

Холопы принялись метать на стол самые разнообразные блюда в количестве, словно за ним расселись не два десятка человек, а две сотни.

— Для чего столько⁈ — изумился Генрих. Ни у пана Станислава на их первой остановке, ни в монастыре, ни в харчевнях Гродно и по пути они не видели столько еды сразу.

— Понтуются, — заключил Глеб. — Помню, в семидесятые мама также старалась — к каждому приходу гостей. Войну ещё все помнили, голодные пятидесятые. Достать шпроты, болгарский зелёный горошек и банку индийского кофе считалось достижением. Вот и вываливали перед гостями, мол: и мы в порядке. Потом — ответный визит. Мама, царствие ей небесное, как и её подруги, сплошь были пышки. Сготовленное съедать приходилось, не выкидывать же!

Больше еды было только напитков. Вино грецкое, вино угорское, горелка на рябине, пиво… И выпивали быстрее, чем кушали, вдова степенно, остальные — жадно. Хозяин схватил в каждую руку две куриные ножки и поочерёдно откусывал от каждой, отпуская их, чтоб схватить кубок с вином, тотчас после опорожнения снова наполняемый холопом.

Пир польско-литовской шляхты. Источник: welcome-belarus.ru

Шутки становились громче и грубее, языки развязнее, политкорректность сюда дорогу не знала. Единственно, шляхтичи старались сильно не поддевать присутствующих, яд выплёскивали на третьих лиц. Заблоцкий давеча не поделил что-то с паном Рысицким, чьё имение граничило с его землями, потом с ним спорили о какой-то безделице в сеймике, Рысицкий предлагал там нечто, по его мнению, очень важное, но затаивший на него зуб Заблоцкий важно встал и как гвоздь забил: «либерум вето!», заблокировав решение. Сейчас, вспомнив о претензиях к Рысицкому, хозяин приподнялся и громко заявил:

— Не везёт Речи Посполитой на соседей! Пруссия, Московия… а ещё и пан Рысицкий!

Захохотали. Выпили за благополучный исход свары Заблоцкого с тем паном.

«Монахи», делая вид, что отдыхают наравне со всеми, напряжённо прислушивались к разговорам.

— Генрих! Не налегай на вино. Пятая точка подсказывает: чем больше они пьют, тем ближе к точке срыва. Хоть мы и божьи люди, но…

— Понял, майор. Больше всех меня настораживает этот, что напротив, участник проигранных битв. Пан Анджей. Так и смотрит, к чему прицепиться.

Глеб согласился. Это было очевидно.

Примечание к гл. 3. Автор признаётся, что некоторые зарисовки из жизни шляхты заимствованы из польского сериала «1670». Картинка средневекового пира взята из открытых источников.