Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя

1 2. Трон на крови

осле страшного пожара, уничтожившего в прошлом году всю Москву, царь Иван Васильевич Грозный перебрался сначала в Александрову слободу, а оттуда — в Новгород Великий. Знал государь, что чем дальше правитель, тем лучше работает русский человек. Вот пусть в спокойствии и без боярских окриков возрождается столица, светлеют новые деревянные срубы на месте сизых пожарищ.

По весне шведский король Юхан получил от царя московитов заносчивое и оскорбительное послание. Потянулись к Новгороду конные и стрелецкие полки, зачавкали по заплывающим водой грязным колеям колеса пушек. Иван Васильевич открыто готовился к войне за Прибалтику.

Заспешили иноземные гонцы, как открыто, от посольств при царе, так и тайными тропами. Такой вот всадник на неказистой, но выносливой и быстрой степной лошади обогнул русские пограничные разъезды у Путивля, чтобы через несколько дней спешиться перед воротами Перекопа.

— Срочно в Бахчисарай, Девлет-Гирею в собственные руки! — прохрипел гонец пересохшим горлом.

И не стал пить, пока не проводил взглядом нового гонца, погоняющего коня.

— Повелитель московитов — не только трус, но и глупец, — сказал крымский хан своим мурзам-военачальникам, прочитав послание. — Бросить столицу ради призрачного успеха в войне на севере... Но мы же не безумцы, как он!

Хан приподнялся с шёлковых, вышитых золотом подушек низкого трона.

— Приказываю! — величественно протянул руку к подданным. — Собрать к следующей луне всех мужчин, способных носить оружие. Этот удар будет последним. Русь перестанет существовать. Я хочу увидеть над Кремлем зелёное знамя Пророка!

— Аллах акбар! — услышал хан в ответ.

Крымский татарин не пашет землю и не занимается ремеслом. Его работа — быть конным воином, сопровождать хана в походах. Быть частицей сети, что забрасывается на земли соседей, собирая улов из рабов и награбленной добычи.

Лавина в сто двадцать тысяч всадников сметёт жалкие заграждения у Оки, на южной границе Руси. Стены Кремля, только очищенные от копоти, примут на себя новую долю пепла и сажи. И, пока на Ивановскую площадь с надсадным скрипом будут рушиться кресты с куполов соборов, над Фроловской башней Кремля горделиво заполощется зелёное знамя с серебряным полумесяцем.

Это же не мог не представить и Иван Васильевич.

— Крымский царь не ждёт большого войска на наших южных рубежах, думает, что я всё забрал в Ливонию, — говорил он в новгородском Государевом дворе своим воеводам. — Пусть и дальше обманывается, пока не подойдёт к Оке. Не пустите его дальше, господа бояре да воеводы, не дайте повториться прошлогоднему! И не город жалко, дома — дело наживное... Людей так быстро Русь не народит. Вбейте врага в землю, чтобы дорогу к нам забыл! Вам вся слава будет...

Иван Васильевич вскинул лобастую голову, выставил вперёд поседевшую бородку клинышком. Повторил:

— Вам и воинам вашим. Мне Новгород покидать нельзя, чтобы не переполошить ворога раньше времени. Он войско наше в битву поведёт!

Царь указал на князя Михаила Воротынского. Воевода только качнул вбок головой (мол, не ожидал), степенно поклонился в ноги царю, прошуршав кольчугой.

— Мне лучший в войске нужен, — продолжил царь, обращаясь к Воротынскому. — А кто свару за место учинит — руби голову, как если бы от меня приказ получил. И не клянись, что сделаешь всё... Сам знаю, что сделаешь. Земство собирай, воевода; крестьян да ополчение дворянское!

Теперь только князь Воротынский понял смысл вчерашней беседы с государем. Остановив в переходе Двора попавшегося навстречу воеводу, Иван Васильевич проговорил, насмешливо и пристально глядя в его глаза:

— Брата твоего сосланного обижаю — про то ведомо ли тебе?

— Дозволь не поверить, государь! — осторожно ответил Михаил Воротынский.

— Не дозволю! Вот, смотри бумагу, жалуется тут: ему, семье его и слугам их не присылают полагающихся из казны рейнских и романских вин, изюма, чернослива и лимонов.

— Ужасно, государь, — осмелился улыбнуться в ответ князь Воротынский.

— Смеёшься?

Царь вскинул посох, перехватил его поудобнее, с силой воткнул в деревянный пол.

— А ведь и правильно — смешно!

И пошёл дальше, сопровождаемый полудюжиной опричников.

Выходит — прикидывал заранее, кого во главе войска ставить? Прощупывал?

Потому и всматривался так пристально в лицо князя, ожидая мелькнувшей тени озлобленности...

Воевода отъехал к Москве тем же днём, с небольшим отрядом, чтобы не насторожить шныряющих под Новгородом соглядатаев из иноземцев и предателей.

Иван же Васильевич повелел, чтобы к нему пришёл Василий Иванович Умной-Колычев.

— На князя Михаила знаешь что? — спросил в первую очередь.

— Верен он, — не задумался при ответе Умной.

— Он... А другие? Ну как снова переправы на Москву крымцам откроют? И город не удержим, и войско поляжет. А иного у меня уже не будет!

— Приказывай, государь! Знаю же, не за разговором меня призвал.

— За делом призвал, князь. Смертельно опасным делом. На сторожевой полк тебя определить хочу. Тысячу с половиной опричников с собой поведёшь... я бы и последних отдал, да примелькались их рясы в Новгороде, мыслей бы ненужных в умах враждебных не пробудить...

«Кого ты сторожить придумал, государь?» Умной-Колычев понимал, что Иван Васильевич приказывает ему отправиться на игру со смертью. Разыскать татарское войско, идущее к Москве; понять, по каким переправам Девлет-Гирей нанесёт удар; убедиться, что среди русских порубежников нет предателей и перемётчиков.

Короче: помимо удара по морде ожидать ножа в спину... Удружил государь, что ещё подумать можно? Справится Умной — поможет сражение выиграть. Погибнет? Одним человеком меньше, кто про старшего брата царя всю правду знает.

Главное — переправы удержать...

— Переправы держать будем, но не все...

Воевода Воротынский был серьёзен. Это не военный совет; князья выехали из лагеря, словно на осмотр вверенных им войск. Всадники охраны держались поодаль, услышать ничего не могли. В любой стене — по уху, а то и не по одному. Здесь же, в полях, летит ветер, шепчет вести одному Богу; а какие у православного тайны пред Господом?

— У Серпухова, на Сенькином броде, дорогу им открыть хочу. Сам гуляй-городом выше встану. Пусть крымский царь посчитает, что обманул меня, пусть заслоны оставит да в ловушку залезет. Тут рек много, татарам не развернуться, я Девлета на свои пушки и стрельцов после переправы погоню.

— А вдруг оторвётся крымец от тебя и всё равно к Москве рванёт? Представляешь, что натворят татары в беззащитном городе, если Девлет не встанет, не развернёт войско?

— Встанет. Ты его остановишь, князь. Ты и твои опричники... Как татары соберутся через брод переправляться, ты перед ними на Москву отступать будешь. В лесах встанешь, на дороге к столице. Насмерть встанешь, слышишь, князь?! Пока Хворостинин сзади их не прищемит. Не повернут крымцы обратно, ко мне, на пушки — лучше нам всем, хитроумным, шею в петли вставить, от позора.

— Опасное затеял, воевода.

— На одного русского три татарина в битве будет. Как ещё можно, посоветуй?

— Наверное, как-то можно...

Умной-Колычев невесело посмотрел на главного воеводу.

— Только не знаю — как... Прощаться, что ли, будем, князь Михаил Иванович?

— Господь с тобой, князь Василий Иванович! Прощай!

Долгий поклон, к гриве конской. Своему — почему бы и не поклониться? Это врагу — нельзя.

К Оке так просто было не подступиться. По обеим берегам тянулись километры и километры двойного частокола, за которым мог затаиться не один стрелецкий отряд с ручными пищалями. Дозоры Девлет-Гирея смогли разглядеть и обоз русских, сотни телег, способных превратиться в неприступную крепость. Надо только поднять и укрепить заранее сколоченные деревянные щиты, нарастив борта телег. Затем стянуть обоз в окружность и уставить в бойницы рыла пушек и ручниц-пищалей.

Тёмным степным ветром неслись крымцы вдоль Оки, прощупывая слабину русской обороны. Неслись, пока не встретились с небольшим, сабель в тысячу всего, отрядом московитов, облачённых в тёмные рясы. Ударил один залп, второй, третий. Опричники стреляли в очередь, давая товарищам время перезарядить ручницы.

Ещё три залпа. Крымцы не выдержали, стали разворачивать коней, когда произошло непонятное. С другого берега забухали выстрелы, рявкнула пушка, подняв столб сизого дыма.

Опричники выпустили во врагов ещё один заряд, всё сразу, не заботясь о дальнейшем бое, и галопом помчались к берегу. Ошеломлённые татары не осмелились преследовать принёсшего смерть противника, только проводили его округлившимися от изумления глазами. Последние из опричников ещё только направляли коней в воду, а авангард уже переправился, скрывшись за густо растущими по берегу липами.

Берег остался беззащитным.

— Это должно было случиться! — воскликнул крымский хан, услышав такие вести. — Русские перессорились между собой! Вот она, наша переправа!

Через Сенькин брод, взбаламутив воду и разогнав на много дней по течению всю рыбу, переправилось войско Девлет-Гирея, уцепившее за хвост шакала удачи. До Москвы вёрст с полёта, завтра стены Кремля видны будут!

Плохо, что дорога узкая, коннице развернуться негде; шли змеёй с отрезанной головой — боевым охранением.

Недолго шли.

Первые из татар в охранении даже не успели увидеть противника. Картечный залп из длинноствольных пушек-«змей» вмял их трупы в следующие ряды крымского войска. С флангов захлопали выстрелы ручниц, добавляя неразберихи и смертей.

— Засада!

Девлет-Гирей, казалось, обрадовался. Началась настоящая война, а не избиение трусов, что не приносит славы настоящему воину.

— Обойти и уничтожить!

Но отряды, посланные в лес, в обход, так и не вернулись, вырезанные молчаливыми всадниками в тёмных рясах.

— Тогда — вперёд! Их не может быть много!

Уже лопнула от перенапряжения одна из пушек; раскалённая медь не выдержала очередного выстрела. Опустели пороховницы, притороченные к поясам русских воинов.

— Как договаривались — отошли! — от опричника к опричнику пошёл гулять приказ Умного-Колычева, сумевшего заманить татар в засаду.

Не перемудрить бы теперь только, не открыть крымскому хану-собаке дорогу на стольный град.

Лес воронкой расходился, давая возможность развернуть войска в длинную линию.

Длинную, но редкую. Опричники понесли первые потери; возможно, многократно меньшие, чем крымцы, но... На счету был каждый; и тот, кто остался лицом вниз в залитой кровью придорожной пыли; и тот, кто сполз по прохладному древесному стволу, получив татарскую стрелу в грудь.

Стрельцы князя Ивана Петровича Шуйского, приданные в помощь Умному, лихорадочно зарывались в землю, понимали — опричники должны только раззадорить крымское войско, повести противника на их пищали. Разворачивали пушки: так, без прикрытия, просто на утоптанные холмы из выкопанной земли.

— На полёт стрелы не подпускайте ворога, братцы, — твердил Шуйский, объезжая стрельцов. — Помните, что мы стреляем дальше, но заряжаем дольше!

Началось!

Напуганные засадой, татары двигались осторожно, но выход на открытое пространство, перегороженное стеной из опричников, всё равно стал неожиданностью. Коней придержать не успели.

Грянул залп. Свинцовые шарики, вылетевшие из стволов ручниц опричников, несли, раскаляясь в воздухе, ужас и смерть. Завыли раненые, соскальзывая с сёдел на прибитую копытами траву. Падали убитые, пугая лошадей.

Надо стрелять. Стрелять, пока удаётся удерживать татар далеко, пока не истыкали стрелами. А сердце колотится сильнее и сильнее, и хочется отбросить тяжёлую пищаль, вынуть саблю и погнать коня на вьющихся у кромки леса врагов. Пусть всё кончится, Господи, пусть всё скорее кончится!

— Хватит, поиграли со смертушкой! Гойда!

Кто не услышал слов Умного, тот обернулся на вой боевых труб. Вот он, воевода, у хоругвей, отмашку рукой даёт. Назад, за траншеи со стрельцами!

Гойда!

Нехорошо скалясь, опричники повернули коней. Снова — не все.

На границе с лесом остались тела тех, кого настигла-таки татарская стрела.

Аваддон сказал мне при первой встрече, что войны без убитых не бывает...

Пока опричники в тылу меняли коней, разбирали новые, полные пороховницы, отрывисто шутили, не ожидая в ответ смех, на поле кипело сражение. Стрельцы сделали, что могли, но врагов было слишком много, и бой уже сместился к пушкам. Иван Шуйский сам наводил «змея», бил каменной картечью по месиву тел на соседней позиции; своих там уцелеть не могло.

Сменить сабли на луки татары не успели. Страшный удар подоспевшей опричной конницы не отбросил, а выкосил увлёкшихся сечей крымцев. Последних добивали в спину, на границе леса.

— Герои — все! — крикнул изо всех сил Умной-Колычев.

— Ура! Ура!

Не так громок ответ, как хотелось бы. Не потому, что кричать лень или сил нет.

Посмотри, сколько тел в красных стрелецких кафтанах лежит у траншей. Как много коней бегает без всадников, а их хозяева тёмными пятнами раскинулись по полю.

— Как выйдут снова крымцы из леса, отступать не буду, в сабли их возьму, — сказал Умной князю Шуйскому. — Сколько смогу, протяну время. А там уж команду на себя бери, князь. Помни — Москва за тобой!

— Ступай, князь! Бог даст, свидимся ещё, не на этом свете, так на том...

Вот и всё. Последние выстрелы. Сабельный бой. Крымцев много, слишком много больше, как тогда говорили. Полягут опричники, некому будет путать обывателя залихватским «гойда!».

Опоздал воевода Воротынский! Перемудрил всё-таки.

Отгрохотали ручницы в начале нового боя, проредили врагов, сколько были в силах. Закружились всадники в поединках, сулящих гибель... В осыпающихся траншеях стрельцы молились за упокой душ опричников, дорого продававших свои жизни и никак не желавших открыть врагам дорогу к стольному граду.

Умной не сразу понял, что поменялось на поле боя. Отголоски грома там, за лесом. Гортанные команды татарских командиров.

Крымцы повернули коней.

Случилось вот что. Опричный воевода, молодой князь Дмитрий Хворостинин выждал, пока татарское войско отойдёт от Сенькина брода, втянется змеёй в узкий лесной проход. И стальными клещами тяжеловооружённой конницы откусил змее хвост.

Чудом уцелевшие сыновья крымского хана на взмыленных конях примчались к отцу, пожаловались на обидчика.

— Много ли там московитов?

— Нет, но они опытны и коварны!

Что делать, хан? Думать. Судя по отчаянному сопротивлению, впереди, у выхода из леса, были основные силы московитов. Гнать конницу на окопавшихся стрельцов — значит, лишиться многих. А вот если смять обнаглевшую русскую конницу и обойти неповоротливое пешее войско русских кружными путями, ударив в спину...

Умён Девлет-Гирей!

— Поворачивай на конницу московитов!

Этот приказ и услышал Умной, сражаясь с очередным противником. Услышал и не понял. Слаб был в татарском.

Ударил нападавшего крымца лезвием сабли в лоб, рванул повод коня, выискивая следующего врага.

Враг ушёл. Отступил.

Вспомним: из Новгорода князь Умной-Колычев увёл полторы тысячи опричников. Теперь же на поле их осталось не больше сотни.

Живых.

Высоко в небе выводила песенку невидимая в лучах летнего солнца пичужка. Звонко так пела, радостно. И никто не заглушал её — люди на поле молчали, только оглядывались вокруг, словно впервые увидели траву и облака, лес и пойму реки.

По окровавленной траве шли меж трупов, высоко подняв хоругви, священники. Что они пели? Не разобрать Умному, «со святыми упокой», кажется...

Через двести с лишним лет Николай Михайлович Карамзин, исполняя заказ бояр Романовых, благодаря случаю ставших русскими царями, расписал в своей «Истории государства Российского» опричников как палачей и подонков. Его не было на этом поле, усеянном истерзанными телами в монашеских рясах.

Подонки так не погибают.

Татарское войско гналось по пятам за конницей Хворостинина. Коварные русские, бывало, резко останавливались, поворачивали на не ожидающего удара противника, стреляли, высаживая с седел особо ретивых, и мчались дальше, трусливо избегая сражения один на один с последователями Пророка. Или один на тридцать, если уж быть точным.

Войско Девлет-Гирея неуклонно отдалялось от Москвы, и молодой князь Хворостинин только шипел сквозь зубы, оглядываясь на преследователей:

— Ещё... ещё...

Погоня шла к реке Рожай, где перед ней, на холме, воевода Михаил Воротынский выставил гуляй-город. Всадники Хворостинина, погоняя коней, обогнули холм, уходя под прикрытие пушек.

Бухнули гаубицы, просеяв крымское войско разрывными зарядами. Полетели вверх ошмётки тел и земли. Загудели «змеи», выстраивая у подножия холма ещё одну защитную стену, из павших коней и людей.

— За щитами они неуязвимы, великий хан!

— Так сожгите эти щиты, собачьи дети! Лучников с зажигательными стрелами в первые ряды!

Горит пакля у наконечников стрел. Сотни всадников с воем несутся к гуляй-городу. Пушки выбили половину, но остальные — прорвались! За Рожаем вдруг заалело. Три тысячи стрельцов в красных кафтанах выдвинулись с того берега на защиту укреплений. Ручные пищали прибавили шума. Падали крымцы, горела трава от так и не выпущенных стрел, горели рубахи и окровавленные тела.

— Лучников! — кричал Девлет-Гирей.

Новые волны всадников приливали к подножию холма. Русские ядра и пули, подобно волнорезам, останавливали наступление.

Потом татары рванули поводья, остановили коней, отказались слушать командиров. Не пойдут на верную смерть, не желают!

Где пушки турецких союзников, не менее меткие, чем у проклятых московитов? Где султанские янычары, способные в пешем строю взять любую крепость, не из жалких деревянных щитов, но и каменную?! Падший ангел Аваддон, кому доступен не только небесный, но и подводный мир, мог бы показать им — где. На дне моря у маленького городка Лепанто.

Твоя работа, Андрей Остафьев по прозвищу Молчан! Можешь улыбнуться, не будь всё время таким серьёзным...

И стрельцы за Рожаем могли бы счастливо заулыбаться, что оказались твёрже в основе, не подпустили крымцев к гуляй-городу. Могли, но не получится. Три тысячи красных кафтанов застелили берег небольшой подмосковной речки. Стрельцы полегли до единого человека. Но гуляй-город остался стоять на холме, и пушки из-за деревянных щитов пели свои песни всё новым вдовам в далёком Крыму.

— Что происходит, Дивей-мурза?

Крымский хан взглянул на своего главного полководца.

— Я разберусь, великий хан.

Дивей-мурза развернул коня в сторону гуляй-города. Три дюжины телохранителей окружили командира неровным кругом, про себя решив, что мурза обезумел и поехал на верную смерть.

Что происходит?!

То же хотел узнать и князь Воротынский, всматриваясь в бесформенное пятно вражеского войска, шевелящееся у подножия холма.

— Есть у меня люди, — сказал Хворостинин. — Могут съездить, поглядеть, разузнать...

Из Разбойного приказа люди, Григория Грязного ученики.

— Пусть едут, — разрешил воевода.

А что? Кудеяра-разбойника на Волге охомутали; в Твери таинственного царёва врага разыскали... Так неужели под Москвой нужного для командиров человечка не нароют?

В балке скрылась дюжина всадников. В кустах наверху затаились наблюдатели, высматривая цель, как ястребы в небе.

Вот и она. Татарская полусотня. В центре — важный господин в позолоченной кольчуге и искусно украшенном шлеме.

Вот его и будут брать.

В балочке же не только дюжина всадников. Там и две небольшие пушки укрыты. Вот одна высунула нос за куст, повела ищуще ноздрей. Всадила заряд картечи подальше от татарского мурзы, не убить бы его случайно. Приманила на себя конный удар. Тут и вторая пушка характер показала, высадила из седел ещё с десяток татарских телохранителей.

Чёрт с ними, с пушками! Наводчики прыгнули на коней, погнали их шенкелями обратно в лагерь. Всё равно дело уже было сделано; тихо, хотя и под шумок.

Телохранителей, что остались у Дивея, порубили в скором бою саблями. Самого мурзу легонько тюкнули по голове, чтобы руками особо не размахивал, положили поперёк седла и рванули к гуляй-городу. Постреляли им вслед, конечно, подранили некоторых; но вернулись все, живые и матерящиеся от переполняющих чувств.

— Я мурза невеликий, татарин простой! — на хорошем русском закричал Дивей, снятый с коня и брошенный под ноги воеводы Воротынского.

— Вот это ты опричникам князя Хворостинина и расскажешь, — заметил воевода, понимающе кивнув головой.

Опричной сотне, что была при Хворостинине, без разницы — на бой идти или бородой кого в костёр совать. Всё, что для блага государства — любо и правильно.

Дивей-мурза только посмотрел на каменные лица опричников, не так давно вышедших из боя у Сенькина брода, и сразу понял, что лучше не запираться и не лгать.

Много интересного порассказал Хворостинин после долгой беседы с татарином главному воеводе. Михаил Воротынский уже знал, как добить Девлет-Гирея.

Завтра.

Крымцы, лишившиеся лучшего полководца, забродившей квашней полились с утра на холм. Спешенные, шли по трупам, оскальзываясь и падая, но поднимаясь, чтобы снова идти вперёд под ураганным огнём.

Дошли!

— Не удержим стены — вырежут!

Дмитрий Хворостинин повернулся к командиру немецких наёмников, Францбеку, привыкшему откликаться на русское Юрий Петрович.

— Юрий Петрович, наша битва пошла. Уводи своих, за дальнейшее мы не заплатим!

— Уходить? Это не есть хорошо, — покачал головой наёмник. — Хорошо есть доспех из Золингена. Мои люди готов доказать подобное!

Сотня стальных статуй с длинными мечами, любимыми профессиональными воинами, продающими своё мастерство за золото, украсила стены гуляй-города.

Стрелы отскакивали от брони, выкованной искусными немецкими мастерами. Мечи гудели, отсекая ладони крымцам, пытавшимся повалить деревянные щиты гуляй-города. Бывало, что стальной гигант складывался, падая на окровавленную землю, — нет ничего неуязвимого, — но другой наёмник вырастал за щитами, и мясорубка возобновлялась.

Контракт надо исполнить. Это есть хорошо, как говаривал Юрий Петрович Францбек.

Били ручницы. Как живые, отскакивали от отдачи пушки, уложенные на телеги, ставшие подвижными лафетами.

А по лощинке, у которой служители Разбойного приказа пленили Дивей-мурзу, двигался большой полк под командованием Михаила Воротынского. Вот она, мечта русского воина того времени: конным встретить пешего татарина!

Красиво пошла конница царского воеводы. Сотня за сотней, тысяча за тысячей; стреляя, рубя и топча.

Девлет-Гирей понял, что потерял всё.

И повернул коня прочь.

Обманув не только своих воинов, но и демона Риммона, рассчитывавшего на победу крымцев.

Воистину нечеловеческим чутьём демон понял, что пока этот народ верит своему Богу и царю, Русь не покорится. Пусть царь Иван погибнет или сбежит. Пусть на московских храмах заблестят на солнце исламские полумесяцы!

В сражении при селе Молоди русские снова решили не согласиться с мнением демона.

И должны быть наказаны.

Вот, например, можно наслать моровое поветрие, иногда называемое чумой. И ускорить болезнь, чтобы воины, покрытые зловонными язвами, падали мёртвыми под копыта татарских коней. Заодно не так уж и сложно сделать так, чтобы самих крымцев болезнь не коснулась.

Главное, это не было чудом. Заражение вражеского войска чумой описано ещё в Библии. Люди передавали болезнь другим людям. Демон немного ускорит развитие чумы, вот и всё. Дело, знаете ли, житейское.

Риммон чувствовал, как в его тело, невидимое и огромное, входит болезнь. Тело раздувается, угрожающе нависая над холмом, у которого кипит битва. Ещё болезни, ещё! Скоро она, как грибные споры, разлетится из лопнувшего тела демона. Разлетится скорой и неминуемой смертью.

—Дай людям самим решить свою судьбу, демон!

Неужели это снова он, вездесущий архистратиг Господа, называемый ещё Ангелом Грозной Смерти? Пеший, босой, в простой светлой рубахе. Безоружный...

— Оставь их в покое!

Ангел Грозной Смерти смотрит на демона, теряющего призрачное тело, тающего в страхе перед посланцем Божьим, идёт дальше, мимо воинских порядков русских — невидимый для них. Идёт, собирая души православных, погибших в бою, чтобы привести их к Божьему престолу. В ряды огромного войска, готового встретить силы зла в грядущей битве на выжженной равнине у города эр-Мегиддо.

А Девлет-Гирей, увы, ушёл. На переправе через Оку легли под московскими саблями пять тысяч татарских воинов, своими жизнями купивших обратную дорогу для своего господина.

Никогда в жизни более не осмелившегося поднять войско на Русь.

Есть мужчины, не сделавшие войну целью жизни. Не спорьте, я сам таких видел!

Придворный лекарь Елисей Бомелий зарабатывал лекарственными травами, бывало — ядовитыми. Случалось — чернокнижием, только тайно, тайно...

Через Европу, оградившуюся от Руси кольцом фронтов Ливонской войны, до лекаря добрался гонец с посылкой.

Тайной, конечно... тайной!

— Это вы должны передать царю, и обязательно проследить, куда будет поставлено. Нам надо, чтобы в комнату для приёмов. Не в кладовую, не в опочивальню — туда, где тайные разговоры ведутся!

— Что там, внутри? — спросил Бомелий, рассматривая куб ларца.

— Мумий. Вам знакомо подобное?

— Я лишь читал о таком. Сушёная человеческая голова, не так ли? Истолчённая в порошок, она способна стать сильнодействующим снадобьем.

— Сушёная человеческая голова, вы правы.

Посланец извлёк из ларца его содержимое.

Отделённую от тела человеческую голову, покрытую чёрной лоснящейся кожей. Высохшие и треснувшие губы задрались, открыв неровные жёлтые зубы.

— Но это — не материал для аптекарских опытов. Присмотритесь к мумию!

Посланец поднёс сложенные плотом ладони, на которых лежала голова, ближе к Бомелию.

Лекарь, к ужасу своему, увидел, как приподнялись осыпающиеся тёмным порошком веки мумия, и на Бомелия уставились мутные жёлтые глаза с чёрными зрачками.

Веки моргнули.

— Ужасно! Глаза сделаны как живые.

— Они и есть живые.

Усмешка посланца была похожа на оскал, исказивший и так уродливый лик мумия.

— Царю внушите, что перед ним — талисман от дурного глаза или что-либо подобное, что с мумием лучше не расставаться. Сами же знайте, что это лучший из существующих соглядатаев.

— Он может говорить?

— Да, но не ртом. У него даже языка нет — сгнил.

— А как?

— Это нам лучше и не знать, я думаю...

Зато нам знать интересно. Я иначе мыслю, чем таинственный гонец, уж простите.

В древней Черной Земле, с лёгкой руки древних греков известной нам как Египет, тысячелетиями превращали своих покойников в мумии. Не просто в высушенный труп, но в нетленное вместилище души, способной то летать в небесах нашего и иных миров, то возвращаться в саркофаг. В тело, как в дом.

Сохранились магические заклинания, способные пробудить мумию, заставить её слышать и говорить. Слова, в которых нет Бога.

Ни посланец, ни Бомелий и представить себе не могли, что глазами мумия на них смотрел Риммой. Ангел Г розной Смерти не дозволил вмешаться в битву? Так с этой страной можно и иначе... Как там бормотал Бомелий? Тайно, судари мои, тайно! Петрушка, потешающий зрителей на ярмарках, кажется живым; но мы же понимаем, что за матерчатой ширмой прячется кукловод.

Им и собирался стать Риммон, магически подчинив себе царя Ивана.

— Ещё одно известие, — продолжил говорить посланец.

Если бы Бомелий был внимательней, то подметил бы, что гонец стал говорить иначе; медленнее, что ли... Без выражения, словно изнутри вещал кто другой.

— К вам придёт ливонский дворянин, некий Розенкранц. Возьмёте его помощником, представите царю Ивану. Ни о чём его не спрашивайте; более того — слушайте, что он скажет вам.

— Кто он такой, чтобы мне приказывать?!

— Он — слуга вашего настоящего господина, разве этого мало?

Показалось или глаза посланца блеснули зелёным?

Сопровождаемый новым помощником, немногословным и изящным господином Розенкранцем, Бомелий через неделю навестил посетившего Москву Ивана Васильевича.

Серьёзный, даже мрачный, вошёл чернокнижник в царские покои. Иван Васильевич милостиво кивнул господину Розенкранцу, даже не удивившись, что опричник идёт в помощники лекаря. Затем знаком повелел ему оставить себя наедине с Бомелием.

— Важные новости, ваше величество! Опасные, как ни прискорбно...

— Говори!

Царь обтёр враз вспотевшие руки о золотое шитье ферязи, сел на трон. Исподлобья взглянул на своего лекаря.

Свою речь Бомелий отрепетировал заранее, поупражнявшись перед Розенкранцем и получив от него полное одобрение. Про воевод Воротынского и Хворостинина, возомнивших, что они превыше своего государя; о князе Умном-Колычеве, готовом ради честолюбия пойти на цареубийство. От их злодейства и должен был предохранить мумий, ожидавший в ларце за дверями государевых покоев.

Но заговорил отчего-то про совершенно иное:

— Помнишь пожар московский, государь? И того демона, что встретился нам на горящих улицах? Он здесь, он стал ещё злее и опаснее после цепи своих неудач. И он рвётся сделать тебя своим не слугой даже, но рабом. Особенно страшись лета, что будет через два года на третий, государь!

— Что присоветуешь, мудрец?

— Есть средство, ваше величество! Прикажите внести...

Иван Васильевич хлопнул в ладони. Слуги внесли ларец с мумией. Скорбно искривлённые губы сухой головы в точности повторяли то, что нарисовалось на лице Розенкранца, или же — демона Риммона. Почему так часто бесовские козни рассыпаются, сталкиваясь с правдой?

И откуда она берётся только на чешуйчатые головы демонов?!

Ну а где же щит Бен-Бецалеля, позаимствованный в Праге Андреем Остафьевым по прозвищу Молчан? Долгими кружными путями он путешествовал по Восточной Европе, от города к городу, от мощёного пути к грязному тракту. Добрался до Новгорода, но получатель, князь Умной, уехал воевать и возвращаться в ближние месяцы не собирался.

Щит — он не гордый, может ещё покататься. Он стерпел даже, что его, воина, принимали за зеркало, достойное любой модницы. И везли не с почётом, а в скрипучей телеге, обёрнутым в дешёвую дерюгу и забросанным иными товарами.

Любой путь заканчивается, и вот руки князя Умного касаются щита, пальцы осторожно гладят тёмную гладкую поверхность, матово отсвечивающую в солнечном свете.

Со щитом прибыло странное письмо. Со смазанной восковой печатью: вскрывали, вестимо. Словно и не опричному боярину и князю адресованное, а от купца — купцу. Василий Иванович Умной, не читая, поднёс письмо к пламени свечи. И — чудо! — проступили между строк коричневые буквы донесения лазутчика, обосновавшегося на Западе.

И не чудо вовсе, усмехнулся бы князь Умной в ответ. Просто писаны тайные строки были молоком, вот и не разглядеть их заранее.

Опасную штуку украл Молчан. Можно было вызвать изображение любого места. Можно убить того, кого покажет щит. Можно, но Молчан не знал точно как. Слухи же и предположения старательно изложил в письме.

«Ничего, — подумал Умной. Может, и не зря несколько лет прикармливаем тут, в Москве, заморского чернокнижника? Пусть Бомелька во всём разбирается!»

Царский лекарь не ожидал ничего хорошего от визита к всесильному опричному боярину. Но — делать нечего, пошёл.

Не скрывая недоумения, походил вокруг щита, положенного на низкий, украшенный растительными узорами столик.

— Вы уверяете, что это не просто изумительно обработанный кусок угля?

— Сведения верные, лекарь Елисей.

— Хм. Так сразу ничего не смогу сказать. Нужны опыты... Вы отдадите мне этот предмет?

— Нет. Но могу разрешить работать с щитом здесь, у меня в доме.

Бомелий благодарно поклонился.

— Мне нужно время для поиска. Кажется, в одной из книг, что я привёз из Англии, есть сведения о чём-то подобном.

— Долго ли собираетесь искать?

— Седьмицу. Возможно, дней десять. Если не возражаете, я пришлю слугу с известием, что готов к новым опытам.

— Не возражаю.

Умной отпустил Бомелия.

В разговоре что-то пошло не так. Но что?

Лекарь старательно подчёркивал, как мало интересен был для него доставленный из Европы предмет. И, тем не менее, просил его себе, для опытов.

Естественное любопытство? Или Бомелий знал о щитах Бен-Бецалеля больше, чем открыл Умному? Сколько на всю Европу было практикующих магов и алхимиков? Неужели они не интересовались деяниями друг друга?

— Пусть твои люди приглядят за Бомелькой, — сказал Умной в тот же день Грязному, заглянув в заново отстроенный после прошлогоднего пожара Разбойный приказ. — Темнит что-то царский лекарь...

— Ничего, — ухмыльнулся Грязной. — Дождусь ещё, угольков ему под пятки насыплю. Вот тогда и засветится, не хуже лампадки, прости Господи!

Вовремя остерёгся князь, ох, вовремя!

Тем же вечером Бомелий самолично, никому не доверив, поехал на Варварку, в Английское подворье. Соглядатай Грязного, мартовским кошаком шмыгнув на крышу боярского дома, чванливо нависшего над соседями, разглядел оттуда, как лекарь передаёт во внутреннем дворе подворья письмо степенному купцу, приглядывающему за погрузкой своего товара в телеги.

Торговый обоз задержали завтра поутру у городских ворот. Иноземному купчине, отведённому в сторонку, разъяснили, что проверять его товары можно по-разному. Можно всё так разворошить, что и везти дальше не потребуется — свалка, она рядом. А можно и не смотреть ничего. Если письмо Бомельки не в Англию поедет, а стрелецкому сотнику отдано будет. Мести чернокнижника купцу опасаться не стоит; с того света не мстят, как известно.

Вот и поехал к Холмогорам английский караван, так и не досмотренный у ворот Москвы. А Умной с Грязным развернули запечатанное перстнем Бомелия письмо.

Из послания Елисея Бомелия сэру Уильяму Сесилу, лично в руки, чрезвычайно важно:

«...Великому князю московитов в руки попала вещь с огромным магическим потенциалом. Страшно и подумать, что наступит с цивилизованным миром, если восточные варвары смогут понять принцип действия сего предмета.

Уничтожить либо похитить сей предмет не представляется возможным. Осмелюсь сообщить, что в Еврейском городе Праги, откуда был украден сей артефакт, должны находиться сходные предметы.

Дело настолько важно, что решил, не дожидаясь Вашего соизволения, покинуть столицу варваров. Следующее письмо надеюсь отправить уже из Богемии...»

— А ведь скрылся маг Елисей, пёс смердячий!

— Вопрос времени, — заметил на это Григорий Грязной.

И был, как часто случалось, совершенно прав.

Бомелия со слугой поймали под Псковом. Беглый царский лекарь сулил своим надсмотрщикам за освобождение большие деньги, потом пугал карами небесными, обещал напустить на них и их семьи бесов — бесполезно.

В Разбойном приказе, едва завидев строгое лицо Малюты Скуратова, Бомелий повалился на колени, начал говорить: про себя, про тех, с кем держал связь в Английском подворье, кто продавал Русь за полновесные имперские талеры.

Но что за допрос без дыбы ?

На такое зрелище пожаловал сам государь с ближними боярами.

Исхудавшее за последние дни тело бывшего лекаря растянули от каменного пола до невысокого сводчатого потолка.

Иван Васильевич ещё раз, из собственных уст Бомелия, послушал перечень шпионов и изменников, пожевал губами, пригладил бородку.

— Не врёшь ведь, Бомелька, вижу, что не врёшь... Но и всю правду не досказываешь!

Самолично опрокинув жаровню на пол, царь сапогом пододвинул пышущие жаром угли под босые пятки своего бывшего лекаря.

— Кто ещё изменник? Говори! Может, воевода Михаил Воротынский? Может — опричный боярин Умной-Колычев? Может — князь Хворостинин?

Григорий Грязной застыл с приподнятым в руке пером. Ни одно имя на допросе при государе всуе не произносилось. Кому Иван Васильевич посулил сейчас смертный приговор?

Увидев бледное лицо Василия Ивановича Умного-Колычева, Грязной понял — кому.

Не подозревая, что и сам прикоснулся к этой смертельно опасной тайне, когда искал в Твери человека с приметным перстнем-змейкой.

Потому и жив ещё был, что не подозревал.

Бомелия же насадили на стальной длинный вертел, как свиную тушу. Ещё живого, его вынесли на Поганую Лужу, к грязному берегу Алевизова рва, где загодя развели большой костёр. Глашатаи объявили на Торгу вины бывшего царского лекаря — всё больше чернокнижие да отравительство, спаси и сохрани от того и другого, Господи...

Вертел положили на большие рогули над костром. Палачи Разбойного приказа, посмеиваясь, что непривычным поварским ремеслом занялись, иногда проворачивали насаженное на вертел тело, чтобы оно равномерно прожаривалось.

Первый час казни Елисей Бомелий был в сознании. Когда же умер — не знаю. К вечеру костёр затушили, натаскав воды из рва. Тело бросили сюда же, во влажный пепел. К утру не осталось почти ничего. У собак, что побираются на рынке, ночью был славный пир.

Под Рождество, через три месяца после описанного выше, к Умному-Колычеву в хоромы пришёл Малюта Скуратов. Князь, ждавший если не ареста, так тайной смерти, решил, что настал час, предсказанный царём на пытке Бомелия.

— Проститься пришёл, — сказал нежданное Малюта. — На войну государь отправляет. Предчувствие есть, что не свидимся больше.

— Да уж, Григорий Лукьянович! Если тебя не убьют, так меня казнят, потому что много лишнего знаем, — кивнул головой Умной.

— Тяжко государю без нас будет... А, вот гляди ж ты, с нами — ещё хуже.

— Всё приходит в негодность, и нет незаменимых...

— Философия, — выцедил сквозь зубы иноземное слово Малюта.

— Жизнь, — ответил князь.

Через месяц Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский, более известный как Малюта, повёл свои войска на штурм прибалтийской крепости Пайда. Уже некому было отводить от стен штурмовые лестницы, уже подались крепостные ворота. Матлота, с хоругвью в высоко поднятой руке, был хорошо виден царю, наблюдавшему за штурмом.

Ещё лучше его видел демон Риммон, ставший, после казни Бомелия, помощником нового царского лекаря.

Демон знал, насколько разной бывает человеческая радость. Вот, посмотрите, радость победителя, чистая и святая. От которой у демона в животе не просто изжога — пламя. Но есть ведь и радость мстительная, тёмная. Угодная силам нечистого.

Порадуйся, как хочется демону, царь московский! Вот и повод приспел...

— Наша берёт! — кричал Малюта с приворотной башни, откуда уже выбили ливонцев. Только неубранные трупы защитников крепости да выстрелы ручниц, изредка бахающие во внутреннем дворе, не давали забыть, что идёт бой.

За спиной Малюты приподнялось тело одного из убитых ливонцев. Закричал в ужасе стрелец, разрядил в шагающий на него труп пищаль. Ливонец дёрнулся, приняв в себя порцию свинца, сделал ещё пару шагов вперёд.

Малюта успел повернуться к неожиданному противнику, но прикрыться от удара уже не смог. Меч ударил царского палача в незащищённое горло.

И Малюта Скуратов умер.

Что, правитель московский, радостно тебе?

В Волоколамском монастыре, славном памятью настоятеля, защитника православия Иосифа Волоцкого, в соборе висела икона Божьей Матери, написанная по просьбе и на средства Григория Лукьяновича Бельского, смиренного раба Божьего. В тот зимний день она покрылась благоухающими капельками мира, драгоценного восточного масла.

— Плачет, что ли, икона-то? — шептались прихожане. — Неужели с Малютой случилось что?

Господи, помяни его в Царствии Твоём...

Как часто они собирались здесь вместе, втроём. Опричный боярин князь Умной-Колычев да дьяки Щелкалов и Грязной.

Только теперь — по разные стороны стола с допросными листами. Умной, безоружный и распоясанный, должен оговорить сам себя, раз на то воля государя.

— Неужели ничего нельзя переменить?

Григорий Грязной, простая душа, не может сдержать чувств. Андрей Щелкалов, хитрый — не зря же стал главой Посольского приказа — помалкивает, но взгляд прячет. Тоже не по себе, вестимо.

— Давно ждал этого, Григорий. Так что — лей чернила, точи перья. Будем мой смертный приговор придумывать.

— Во внутреннюю измену никто не поверит, — деловито заметил Щелкалов.

— Спасибо, — кивнул Умной. — Может, к Бомельке меня прицепить, мол, для Англии что делал?

— На Москве всем ведомо, что через тебя Бомельку спалили, — не согласился уже Грязной.

— Да что ж я, святой, что ли? Уж и греха на меня не найти?

— Крымскому царю-собаке едва дорогу на Москву не открыл, — предложил вину Щелкалов. — Воеводы Воротынский и Хворостинин насилу Девлета обратно повернули.

Где стрельцы и опричники, что под командой Умного закрыли татарам дорогу на стольный град? Разве поднимешь их из братских могил, разве расспросишь, как было на самом деле?

А воеводы промолчат. Не от трусости. Потому, что поймут, как понимал Умной, — то дело государственное.

— Царь идёт! — дьяк Разбойного приказа, низко кланяясь, уже открывал дверь в пыточную.

Иван Васильевич Грозный оглядел открывшуюся перед ним сцену. Три солидных мужа за одним столом, погруженные в решение важной проблемы. Как бы правильно отправить одного из них на плаху.

Работа.

— Сядьте, — махнул ладонью на поклоны. — И я с вами сяду... Скажи, Василий Иванович, решил уже, кому дела передавать будешь?

— Им и передам, — ответил Умной, кивнув на дьяков. — Люди достойные, понимающие.

— Правильно мыслишь. Как всегда, правильно. Бумаги все прикажи подобрать, что в архив, что — доделать. А что изустно решали и делали, не рассказывай. То наши с тобой тайны!

— Слушаюсь, государь!

Два человека знали о старшем брате царя, найденном в Твери и убитом в этом помещении. Скоро останется один, и он точно не проговорится. Сам царь.

Три человека знали, зачем послан за моря сын боярский Андрей Остафьев по прозвищу Молчан. Когда казнят Умного, кроме царя про него вспомнит лишь Григорий Грязной, а кто он? Глава Разбойного приказа. Так это на Руси — шишка, а за рубежами — пустое место. Андрею Щелкалову бы о Молчане поведать, но царский приказ запретил...

Никто из собравшихся в пыточной Разбойного приказа не знал, что ещё несколько месяцев назад, в середине лета 1572 года, Молчан получил письмо от сэра Френсиса Уолсингема. Приказ прибыть в Париж, оставив почтеннейшего доктора Ди заниматься дальнейшими картографическими изысканиями под охраной другого джентльмена. Франция готовилась к свадьбе Генриха Наваррского с прекрасной принцессой Маргаритой, и празднество назначено на день святого Варфоломея. Готовился мир католиков с гугенотами, а не просто брачная церемония... А ведь это не в интересах Англии. Поэтому в Париже главе Тайной службы её величества были нужны все люди, знающие толк в закулисных интригах.

Весна. Пробуждение природы?

Но кому-то суждено умереть именно весной.

Снова Поганая Лужа станет местом казни. Снова плотники возводили помост, приставляли лестницу для палача, его помощников и для приговорённого. Крепили колоду плахи.

Глашатаи, развернув свитки с приговором, выкрикнули на весь Торг список вин осуждённого. Князь и боярин Умной-Колычев, глядите, что за важная птица! Вор, поди, да кровопийца. И правильно, что казнят. Там, наверху, чистых нет: их всех казнить можно, даже и следствие не проводя.

Вот так гомонит Торг, весело, как воробьи на солнце.

Всадники в тёмных рясах оцепили помост. Мало их стало после битвы при Молодях. А новых людей в опричнину государь почему-то набирать запретил, да и слово само переносил теперь с трудом.

Иван Васильевич появился из Фроловских ворот; один, без свиты. Шагом подъехал к помосту, где всё уже было готово для казни, слез с коня. Молча, по-прежнему в одиночестве, поднялся по ступенькам наверх.

Раскланялся, к изумлению подтянувшихся к месту казни зрителей, с приговорённым. Встал, скрестив на груди руки, рядом с палачом.

Царь не опустил глаза, встретившись взглядом с осуждённым на смерть, только сжал губы в тонкую прямую линию.

Умной-Колычев перекрестился, поцеловал поднесённое священником распятие, поклонился притихшим зевакам. Кремлёвские вороны громко каркали в недавно зазеленевших кронах, копошились на грязных бережках Поганой Лужи в поисках вкусного.

— Прощай, государь!

Князь встал на колени, склонил голову на плаху.

Взмах топора. Стук лезвия, воткнувшегося, разрубив шею, в дерево.

Опустившись вслед за казнённым князем на колени, Иван Васильевич поднял с помоста его откатившуюся голову, ещё сочившуюся кровью.

Всхлипнул в голос.

Почувствовал, как текут по щекам на бороду непривычные слёзы.

Завыл надрывно, на весь Торг:

— Прости! Бога ради, прости!