Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя

8. Итальянская защита

чуять Париж — и умереть...

Сэр Уолсингем скривился и зажал нос батистовым платком.

— Да уж, ароматы Парижа — это нечто!

Почтеннейший доктор Джон Ди, неловко ударяясь задом о седло, согласно кивал. Много лет назад он бывал в столице Франции, но запах города преследовал его ещё долго. Густой, сдавливающий, перехватывающий горло до рвотного спазма...

Андрей Молчан, державший своего коня рядом со скакуном Уолсингема, был согласен с доктором. Воняло неописуемо, такого и на московских скотобойнях не учуять.

Хотя бывшего московита, а ныне — английского дворянина занимали совсем иные мысли.

Чем больше себя предостерегаешь от какой-либо глупости, тем вернее её совершишь.

Помните, уважаемые читатели, что Андрей решил для себя оставить отношения с Джейн, женой доктора Ди, ехавшей сейчас в посольской карете вблизи от всадников, просто приятным приключением, не более? Вот и Молчан не забывал об этом.

И всё же влюбился.

Понял он это внезапно, в сумасшедшие дни скорых сборов во Францию.

Всему виной — Елизавета Английская.

Однажды лорд Сесил, серьёзный и торжественный, вернулся к разговору о замужестве её величества.

— И чем плох, к примеру, брат короля Франции, герцог Анжуйский? — вопрошал королеву Сесил.

— Я пожилая женщина, — кокетничала Елизавета, старательно боровшаяся с неминуемо близившимся сорокалетием.

С наслаждением впитывая недовольный ропот придворных, не упускавших ни звука из разговора королевы с Сесилом. Выхватывая слова, заставляющие приливать кровь к впалым щекам, — «богиня», «красавица», «я должен покоряться мнению её величества, но сейчас она не права»... Славная страна, славные подданные!

— Мне было бы неловко говорить о муже, — продолжила Елизавета, — если бы это не делалось ради наследника...

Её величество продолжила монолог, но сэру Сесилу уже было ясно, что она согласна и безмерно рада. А значит, нужно срочно отправлять посольство на континент. Значит, нужен надёжный человек, способный перехитрить не только шумливых, но простоватых французов, но и выросших на супе из коварства и интриг итальянцев, окружавших королеву-мать.

Королева не успела договорить, как такой человек нашёлся. Пока в уме Уильяма Сесила, а вскоре и на языке:

— Сэр Уолсингем, ваше величество!.. Да, именно он сможет достойно справиться с таким важным поручением... Да, ваше величество, я совершенно уверен в своём выборе!

Молчан до сих пор не понимал, зачем в состав посольства включили и его самого, и почтеннейшего доктора Ди с супругой. Сэр Френсис был краток с Андреем, вызвал его к себе и произнёс на ходу, небрежно кивнув при встрече:

— Сударь, послезавтра я еду во Францию. Вы и ваш подопечный вместе с женой последуете со мной.

Андрей был ещё более краток — он просто поклонился и отступил на шаг, прежде чем повернуться и уйти. Уолсингему нравились молчаливые помощники.

А Андрей знал, что нравится могущественному руководителю английской тайной полиции.

Но не знал, как вести себя с Джейн Ди. Дела любви сложнее дел разведки, сложнее и непонятнее всего на свете...

Молодой человек собрался в путешествие быстро, да и собирать, собственно, было почти нечего.

Тем же вечером он заявился в дом Джона Ди, формально — чтобы помочь в сборах почтенному доктору, на деле — соскучившись по его жене.

Но госпожа Ди порхала по дому, не обращая внимания на незваного гостя. Не то чтобы она была так уж занята. У Андрея хватило ума подметить, что Джейн сознательно избегает его, уходит от попыток завязать разговор. Женщина не в духе, что поделать, бывает.

Но это продолжилось и на пути в порт, и на корабле, и на французской земле.

При этом Джейн Ди не чуралась общения с другими людьми. Вот и сейчас, когда стали видны предместья Парижа, в посольской карете, вместе с жёнами Уолсингема и Ди, сидел посланец Екатерины Медичи, флорентиец Гвидо Кавальканти, встретивший их ещё в порту Кале.

Френсис Уолсингем не мог знать и видеть всё. О греховной страсти Молчана, к примеру, он и не подозревал, удовлетворённый донесениями о посещении московитом борделя Благочестивой Марты. Но о многом — знал или догадывался. На днях, снова уступив карету уже описанной троице, сэр Френсис заметил ехавшему рядом с ним Молчану, что почтеннейшему доктору придётся заказывать новую шапочку. Та, что сейчас на его голове, вскоре неминуемо упадёт под тяжестью проросших рогов.

Сэр Уолсингем развлекался. Интрижка, затеянная Джейн Ди, позволяла скрасить дорогу до Парижа забавными наблюдениями, а то, что в сердце Андрея провернулся в тот миг кинжал ревности... Могу только повторить уже сказанное: начальник тайной полиции королевы не знал всего на свете.

Джейн Ди когда-то рассказывала Андрею, как интересно жить, получая всё время новую и новую информацию. Молчан же с радостью отказался бы от знания фактов, так позабавивших его хозяина.

Но замыкаться в переживаниях не свойственно русскому человеку.

Андрей Молчан решил развеяться иначе, чем сэр Френсис, то есть с пользой. Он раздобыл томик стихотворений священника Пьера Ронсара, чтобы освежить свой французский и почитать о любовных страданиях иного человека. Говорят, что сопричастность лечит; а поэты страдают от любви, как никто иной. Правда, и излечиваются от страсти быстрее, кидаясь в омут нового чувства так же искренне, как в прошлый раз.

Ронсар страдал от любви. Выплёскивая печали, писал восхитительные стихи. Андрея, правда, смущало, что неистовый влюблённый был священником... Но — что ж лезть в чужой монастырь со своим уставом? Главное, что Андрей понимал случившееся с поэтом. А тот — с Андреем. Вот она, строчка, отчёркнутая ногтем:

Так любит лишь глупец, не будучи любим...

Андрей мог себе позволить быть глупцом в личной жизни, но не в работе. Переживая (больше мужа, заметим) из-за неверности возлюбленной, следя предательски влажнеющими глазами за строками Ронсара, Молчан не забывал о долге.

Высокопарно, да? Но честно. Бывает, что чувство любви к Родине, незаметное, пока мы живём здесь, становится святым и сильным за её рубежами. Если мы, конечно, не перекати-поле какое-нибудь, рода-племени не ведающее.

Поэтому письмо в германский город Нюрнберг на имя купца Михаэля Колмана, торговца оружием и драгоценностями, ушло с острова на материк ещё до отплытия английского посольства.

Молчану пришлось снова навестить в Штальхофе серьёзного большеносого человека, проживающего в немецком квартале Лондона, и поблагодарить за участие в судьбе беженца из страшной Московии, расставшись с дорогим перстнем — благодарность для купца всегда материальна. А уж подбросить письмо в ещё не зашитый мешок с ганзейской корреспонденцией — дело техники и ловких рук. Невинное письмо, о товарах и ценах. Письмо от немца к немцу — Молчан не был настолько честен, чтобы подписаться собственным именем.

Так что в Париже Андрея ждали не только новые измены Джейн, но и послание от единственного человека, связывающего его с далёкой Русью. Такой далёкой, что Андрей задумывался уже, доведётся ли ему когда вернуться туда.

Посольских разместили на улице Сент-Антуан, близ конюшен герцога Орлеанского. Френсиса Уолсингема не смущало подобное соседство. Ему самому по особому распоряжению короля (читай — Екатерины Медичи) отвели покои в Лувре. Особая квартира подобрана была и для доктора Ди с супругой. Уолсингем и Молчан обменялись понимающими улыбками, увидев, как почтенный доктор рассыпается в благодарностях перед флорентийцем, а Джейн Ди делает почтительный реверанс, позволяющий потрогать взглядом её небольшую упругую грудь.

Тайком запустит серп в созревшие хлеба...

Молчан прошептал эти слова по-французски. На этом языке написал несколько лет назад стихи то ли военный, то ли священник Пьер Ронсар. Уолсингем услышал, хмыкнул, хлопнул Андрея по плечу.

— Вам бы я тоже посоветовал подыскать съёмную квартиру, сударь! Наша с вами работа не любит многолюдства, не так ли? Затем ступайте в Лувр, разыщите меня и выслушайте дальнейшие распоряжения.

— Как изволите, сударь!

Объёмистый кошель перешёл от сэра Френсиса к Андрею. Королева что-то непривычно щедра! Ох, не к добру...

Андрей ещё раз покосился на Джейн Ди, обменивающуюся через спину мужа со слащавым итальянцем понимающими взглядами. Сплюнул сквозь зубы.

И тронул коня.

Путь его лежал за город, к Сен-Жерменскому аббатству, точнее — к ярмарке у аббатства. Там, в харчевне «Слёзы каплуна», его могло ожидать ответное письмо из Нюрнберга.

Дорогу Андрей нашёл легко. Спросив раз, уже не переспрашивал, скоро выехав за городские ворота. А там уже близко, на выстрел из аркебузы — шатры, навесы, пёстрый мир торговли и обмана, официально называвшийся ярмаркой Сен-Жермен.

Если ярмарка — рай для мошенника, то харчевня — чистилище. Точнее, место, очищающее кошель от денег, а разум — от тяжёлых мыслей о Гревской площади, месте, где не одного лихого парижанина лишили непокорных кудрей, украшавших голову. Да и самой головы, что уж тут говорить...

«Слёзы каплуна» были приличной харчевней, с отдельной комнатой для чистой публики, куда и пошёл Молчан в поисках хозяина.

Поднявшись по добротным ступеням, Андрей мыском сапога толкнул дверь. Огляделся, войдя внутрь.

В отличие от Руси, предпочитавшей послеобеденный сон, Франция в такое время бодрствовала и шумела. Пела — уточнили бы меня завсегдатаи харчевни, стучавшие тяжёлыми кружками по массивным столешницам и горланившие, не попадая в такт, но от души — любимую песенку разносчиков и торговцев: «Мадам, мне сейчас хорошо!».

Две пухленькие служанки, с обещающими улыбками сновавшие между столов с большими бутылями вина, охотно подставляли круглые зады под одобрительные шлепки и щипки посетителей. Ещё одна скромно сидела со склонённой головой в углу, что-то перебирая на столе. «Бедняжка, — подумал Молчан, — ей же темно, под окно бы перебраться. А там — подвыпившие торгаши, работать не дадут... Мда...»

Вот и хозяин, обогнувший стол со служанкой и даже не взглянувший в её сторону. Уж свечу поставить на стол мог бы, не обеднел бы особо.

Молчан мило улыбнулся, тронулся навстречу трактирщику.

— Как ваше имя, сударь, повторите ещё и простите за то, Бога ради, ваши немецкие имена так сложны, — приговаривал хозяин харчевни, перебирая пачку писем, извлечённую из недр посудного шкафа.

— Всё относительно... Айзенштайн!

Андрей не поленился, повторил оговорённое ещё в Московии условное имя — сигнал для связи с нюрнбергским купцом.

— Здесь ничего нет, сударь, — тяжело вздохнул трактирщик, дойдя до основания пачки. — Но не расстраивайтесь, как раз сейчас ожидаем почтовую карету, там письма дней за десять будут, а значит, и ваше там, куда ж ему деваться...

Вы, ежели не торопитесь, подождите, сядьте, выпейте, перекусите, чем Бог послал...

— Когда ждать писем? — осведомился Молчан.

— Если мальчика на станцию послать, так и часу не пройдёт, сударь!

— Отлично. Я пока погуляю по ярмарке, но через час вернусь. Получите за труды, любезный!

Московит положил на стол, за которым сидела служанка, так и не поднявшая головы, монету. Интересно, один экю — это достаточно для оплаты подобной услуги? Молчан, поглядев, как трактирщик кинулся к монете, решил, что, быть может, и переборщил.

На ярмарку Андрей пошёл пешком, оставив коня в конюшне «Слёз каплуна». Руки держал на поясе; так и локти растопырены, не толкнут лишний раз в толпе, и ладони на кошеле, от чужих ловких рук хоть какая-то защита. Ау кошеля, не считая шпаги, — боевой кинжал, так, на всякий случай. Но и о случаях на чужбине надо всё время помнить.

Мысли Андрея, если быть честными перед вами, уважаемые читатели, улетели прочь от писем, заданий, государственных и государевых проблем. Мысли были о совершенной линии шеи, открывшейся Молчану, когда служанка немного склонила голову и завитые по последней парижской моде локоны скользнули к вырезу корсажа. Интересно, какова служанка на лицо? И увидит ли её Молчан по возвращении?

У пёстрых рядов итальянских тканей московит почувствовал, как пояс тронула чужая рука. Осторожно, в одно касание. Молчан не стал поднимать крик или резко поворачиваться к вору. Правая рука сместилась немного вбок, ладонь обхватила рукоять кинжала, потянула его прочь из ножен...

— Не торопись бить, земеля...

Господи! Сейчас Молчан пропустил бы любой удар, расстался бы и с деньгами, и с одеждой, застыв, как жена Лота, оглянувшаяся на огонь небесный, падающий на Содом и Гоморру.

Сказано-то было по-русски!

Кого только не увидишь на ярмарке в Сен-Жермене!

Вот — английский дворянин, стройный, длинноволосый, с холёными руками; в пурпуэне по испанской моде, чёрном, с серебряными нитями. Короткий фиолетовый плащ не скрывает эфеса шпаги, витиеватого, стреловидного, посеребрённого — то ли от скромности, то ли в тон камзола. Эфес — слева. А справа видна рукоять кинжала, добротная, в коже, перевитой стальной проволокой. Мы не смеем взглянуть ему в глаза — как бы ни был воспринят взгляд как вызов на дуэль; мы опускаем глаза — к сапогам с тупыми мысами, с золотыми рыцарскими шпорами.

А вот и немецкий купец, уже в возрасте, лет сорок ему точно есть, раз не только виски седые, но и на макушке серебро, как на пурпуэне у англичанина. Короткая практичная причёска, аккуратная бородка клинышком. Большой бархатный берет с загнутыми полями и бархатный же широкий длинный плащ-тапперт. Запылённые башмаки — видно, что с раннего утра купец много ходил по импровизированным улицам ярмарки.

А ведь оба — русские!

— Вы ждали письмо, сударь? А дождались самого адресата.

Купец говорил по-немецки. Русская фраза прозвучала и потерялась; если чьё-то ухо и зачесалось от необычных звуков, то ненадолго. Немецкий же — привычен, никто не обратит внимание на беседующих.

— Ганзейский корабль пережидал шторм в Кале. Там же оказался и я, — рассказывал купец. — Посмотрел почту и понял, что на днях и вы окажетесь в порту. Но встреча в Кале могла стать опасной. Там за английским посольством наверняка установят наблюдение, зачем же нам привлекать к себе внимание? И вот я здесь, в Париже. А вы, как и собирались, пришли в «Слёзы каплуна»...

— Не говорите только, что следили за мной от харчевни. Иначе начну бояться за своё зрение.

— Зрение-то у вас, юноша, хорошее...

«Опять — юноша», — огорчённо подумал Молчан.

— А вот наблюдательность никудышная.

— Соглядатай, стало быть, был?

— Что ж вы так о моей-то дочери?

Купец посмотрел за плечо Молчана. Тот невольно повернул голову.

И увидел уже знакомую причёску, платье со скромным лифом... Увидел служанку из харчевни.

— Меня зовут Маргита.

Девушка сделала книксен. Снова непокорные светлые кудри, снова нежный изгиб шеи.

Потом она подняла голову, и Молчан впервые увидел лицо дочери купца, Маргиты.

Попроси сейчас столь точного в деталях Андрея описать, какая она, Маргита, — так не смог бы московит, опозорился. Потому что упал в русалочьи зелёные глаза и утонул, затянуло. И выплывать не хотелось, вот оно как, дорогие мои читатели...

Вот она, любовь: то выжидает годами, проверяется, сторожится, а то — бьёт сразу, наотмашь, и мы отвечаем ударом на удар и любим, как говорят, с первого взгляда, не боясь и не размышляя. И бываем обмануты, и бываем счастливы — тут уж как и кому повезёт.

«Какой красивый, — думала Маргита, глядя на Андрея. — И сколько в нём гордыни, даже не хочет взглянуть на меня. Дворянская спесь, что тут поделать...»

И не видела, как зарозовели щёки Молчана, как смущённо он опустил глаза.

А вот её приёмный отец, нюрнбергский купец Михаэль Колман, он же — торговый гость Томила, заметил.

И, подумав, что только этого и не хватало, перешёл к делу.

— Вижу, стали настоящим англичанином, сударь. Это хорошо... Скажите, с какой целью вы прибыли во Францию?

— Надеюсь узнать это сегодня вечером. Я должен быть в Лувре, в покоях Уолсингема.

— Вот как... Тогда у вас — шутка ли? — сразу два задания в один день появится. Надеюсь, вы понимаете, сударь, какое из них важнее?

— Задание королевы Елизаветы, разумеется, — усмехнулся Молчан.

«Он не так прост», — подумалось Маргите.

«Он способен дать сдачи, — подумал купец. — Это хорошо...»

— Турецкий султан готов помогать крымскому хану уже не только деньгами и оружием. В Москве опасаются, что в следующий поход на столицу крымская конница направится, усиленная султанскими янычарами. Вы должны не допустить объединения войск.

— Всего-то?

Андрей высоко поднял брови.

— А в Москве не сказали, как мне это сделать? Я не Бог, сударь, а джентри; человек, милостями королевы выбившийся в дворянство! Не я приказываю, но мне. Я умею слушать, умею передавать сведения, но есть же пределы...

— В нашей работе нет пределов, сударь. Есть желания и случай. Янычары не щадят никого, помните это. Возможно, от вас зависит, выживут ли жители южных областей Руси...

Представьте себе, есть люди, которым свойственно так жить и думать — не только о себе, не только приземлённо и уныло.

— От одного меня?

Молчан вежливо усмехнулся. Иначе сказать — показал, что не поверил купцу.

— Отчего же — только? И от меня. От Маргиты. И ещё не от одного человека, оказавшегося за тридевять земель от дома. Мы как цветные стёкла витражей собора Нотр-Дам; каждый в отдельности — мелочь, а вместе — совершенство.

— Маргита...

Андрей так произнеси имя девушки, что у купца что-то сжалось внутри. Да, любой мужчина — феодал и собственник, а уж отец-одиночка, в одиночестве воспитавший дочь...

— Она... на самом деле дочь вам?

Ах, юноша, всегда ли вы так открыты в своих мыслях? Не верится, простите! Сэр Френсис Уолсингем — лис, известный всей Европе, а ведь вам-то поверил. Неужели любовь так меняет человека? А если это и не любовь вовсе? Разве бывает, чтобы чувство вспыхнуло после пары взглядов и трёх реплик?

Любовь с первого взгляда придумали поэты. Выдумали и сами поверили в свои домыслы. Нам ли, людям серьёзным и рассудительным, верить в подобный вздор?! Но в любви мы все — поэты и поэтессы, и для нас взгляд — что жизнь, а слово — что Библия, прости уж нас, Господи...

— Дочь.

Сударь, вам необходимо отпустить бородку, такую любят итальянцы, такая стала популярной и среди парижских модников. Нет, не для того, чтобы скрыть изъяны контура лица, тут всё благополучно. Чтобы не был никому виден этот юношеский румянец, сигнал счастья. Да, Маргита свободна. Но уверены ли вы, сударь, что этого достаточно для более близкого знакомства?

Купеческая дочь — не пара для дворянина.

Хотя... Как говорят здесь, во Франции? Заново позолотить свой герб?

— Маргита ведёт всю мою переписку. Сказать точнее — самую важную её часть. И писать вам придётся теперь не мне, сударь, но — ей. И не под вымышленным именем, а под своим собственным. Как знать, письмо может быть перехвачено и вскрыто. Тогда любая нечестность вызовет подозрения...

— У нас общие торговые интересы?

В голосе Молчана ясно слышалось сомнение. Дворянин и купеческая дочь... Как же прочны сословные границы!

— У вас — любовь, взаимная и тщательно скрываемая от глупца-отца.

— И что же будет интересно моей возлюбленной вычитать в этих письмах?

— Где носит её любимого, например. И где он мечтает с ней увидеться...

— И, как знать, пути незадачливого любовника могут пересечься не с девушкой, но с её отцом...

— Именно, сударь, именно!

— А ещё, сударь, не забудьте, что в первую очередь любая девушка желает прочесть в таких письмах слова любви, искренние и красивые.

«Маргита, дочка, ты ли это?! Что за слова?! Дрогнувший голос, щёки, покрасневшие сильнее, чем у этого английского щёголя...»

Двоих сразу любить нельзя. Приходится — в порядке очереди, думая то о Маргите, то о Руси, не считая пропорций, понимая, что чаще, гораздо чаще на ум приходит дочь нюрнбергского купца.

Как же тяжело было сосредоточиться на ином, даже при обстоятельствах, важнейших для работы. Тем же вечером, например. На набережной Сены, куда Уолсингем увлёк Молчана для конфиденциальной беседы.

— У чужих стен — чужие уши, — хищно улыбался сэр Френсис. — И их не отрезать, что обидно... Ваши же, если что пойдёт не так, смогу. Вы же понимаете это, сударь, не так ли?

— Да, сударь. Как и то, что запугивание — необходимый ритуал перед началом откровений.

Уолсингем согласно кивнул. Хороший юноша в его распоряжении. Зубастый. Такой и нужен в их деле.

— Мы — верные слуги её величества, не так ли, сэр Эндрю?

— Без сомнения, сэр Френсис!

— Готовые для нашей королевы и кровь пролить, и в грязи испачкаться?

Молчан утвердительно поклонился. Сложное, видимо, дело предстояло, раз такое длинное предисловие.

— Как вы думаете, сударь, в чём цель нашего посольства к французам?

— Формально? Поиск супруга для нашей возлюбленной королевы. Но вас же интересует цель глубинная, скрытая, не так ли? Она видна по выбору человека, посольство возглавившего. Вы, сударь, не дипломат...

— Кто же я, по-вашему?!

— Человек, способный распутать любую интригу... Или запутать, как будет угодно вам и нашей королеве.

— Что же за интрига заинтересовала её величество?

— О ней знают все. Война между католиками и протестантами, называемыми здесь гугенотами. Странный мир, подписанный ими. И последствия замирения для нас, для Англии.

«Он стал англичанином, — не в первый раз заметил про себя Уолсингем. — И это очень хорошо. Как для него, так и для нас, англичан прирождённых. У её величества не так много верных слуг, способных не просто на действие — на анализ».

— И в чём же интерес Англии, как вы думаете, сударь? Как следствие — в чём же моя миссия?

— В продолжении войны, сударь.

Уолсингем, неспешно шедший по неровной дороге у набережной, резко остановился и повернулся к собеседнику.

— Вы считаете, что я должен развязать войну?

— Развяжут войну сами французы. Вы же им поможете, подтолкнёте.

— Поясните.

— Извольте, сударь! Фехтовальщик использует обе руки. В одной — шпага, оружие основное, привлекающее всё внимание противника. Другая рука может быть обёрнута плащом, защищать от рубящих ударов. Под плащом же затаился кинжал. Не вы ли говорили мне, что удар кинжалом во время схватки смертельно опасен?

Уолсингем и Молчан продолжили свой путь от Лувра, идя неспешно и осторожно, обходя лужи и нечистоты, улицы.

— Шпага, направленная на Англию, — продолжил Андрей, — это армия герцога Альба, возвращающая в покорность королю Филиппу Низовые земли Испании. Контролируя Антверпен и Амстердам, очистив море от морских гёзов, удачливых пока не меньше, чем карибские пираты, Испания сможет направить к нам сразу два флота — из Атлантики и от Па-де-Кале. Если же испанские католики получат помощь от католиков французских...

— Интересно, придут ли такие мысли в голову кому-нибудь в Мадриде?

— Только если там кто-то имел счастье узнать вас так же близко, как и я, сударь.

— Большинство считает близкое знакомство со мной несчастьем, — хохотнул Уолсингем.

Молчан же подметил, что лесть сделала своё дело. Глава тайной службы королевы был доволен, хотя и старался этого не показать.

— Вы многое смогли угадать, сударь. Но вот свою судьбу предсказать не сможете, готов побиться об заклад.

— Заведомо проиграю, поэтому отказываюсь от спора, — поклонился Андрей. — Готов служить, сударь!

— Служить придётся, и задание будет непростым. Вы прекрасно понимаете, что включение вас и почтеннейшего доктора Ди в состав посольства не было случайностью или капризом. Доктор Ди — ваше прикрытие, словно берет или крыша от солнца. Ему хотелось поработать с редкими книгами? Её величество предоставила ему такую возможность, разрешив поездку в Италию. В Венецию, точнее.

— Светлейшая республика не любит Англию, — заметил Молчан. — Там будет сложно работать.

— Светлейшая республика не любит Англию, зато с почтением относится к Испании и ненавидит Османскую империю. Вот этим вам и придётся руководствоваться, сударь...

Андрей ничего не ответил. Пока Уолсингем полностью не открылся, надо просто слушать. И думать.

— Испанец и турок ходят друг вокруг друга, как бойцовые петухи перед схваткой. И никто не решается нанести первый удар, раз силы примерно равные. Вот вам, сударь, и предстоит убедить султана, что настало время свести счёты.

«Сговорились они, что ли? — думал Андрей. — Кого может убедить в своей правоте бедный английский джентри?» Вот Джейн Ди, скажем, в своей любви он убедить не смог. Может, потому, что и любви-то не было, одно наваждение?

— В Венеции вас найдёт наш человек, — рассказывал дальше Уолсингем. — У него есть связи с османскими купцами, через них и подсунете нужную информацию. Каждый купец за границей — шпион, тут уж к гадалке не ходи... Как образец вы получите завтра утром бумаги, из которых видно, что испанский Неаполь остался практически без прикрытия от турецкого флота. Кто же упустит такой лакомый кусок?

— Пока мы доберёмся до Венеции, многое может перемениться...

— Я понимаю, поэтому и говорю лишь об образце. У вас жестокий ум, сударь. Вы придумаете, кого и как принести в жертву туркам.

— Ради Англии...

— О да, и ради себя самого. Её величество высоко оценивает своих слуг, когда они успешны. Не золотом, так должностью.

— Я понимаю вас, сударь!

Турки, всем в христианском мире мешают турки, страшны турки, опасны. И пусть Османская империя завязнет в Средиземноморье! Связав испанский флот, опасный для Англии. Не отпустив янычар на север, на помощь крымскому хану, рвущемуся к стенам Москвы.

Андрей Молчан ощущал себя маленькой песчинкой, такой незначительной, но твёрдой. Попав в жернова, она рассыплется в пыль, так, что и следа не останется. Но, попав в рот с выпеченным из муки хлебом, может обломить зуб.

Обломать зубы врагам Руси — вот цель, достойная Молчана.

Хотя, чтобы остаться честным, Андрей должен был рассказать нам, что чаще думал не о грядущих интригах и тайнах, а о том письме, что надо отослать из Венеции в далёкий германский город. К Маргите, такой красивой и скромной.

Не спешите осуждать его, милые читатели! Есть любовь и есть работа. И кто сказал, что их нельзя совмещать?

Письмо в Нюрнберг ушло на второй день пребывания в Венеции. А в первый доктор Ди и его жена, по-прежнему холодная и молчаливая с Андреем, были размещены в приличной гостинице неподалёку от Дворца дожей. Сам Молчан нашёл небольшую квартирку рядом, сыроватую, но с отдельным входом и видом на подернутый ряской и пахнущий тиной канал. Прыгать из окна если и придётся, то невысоко и не больно — задом об воду.

В любой норе должен быть второй выход, Андрей давно затвердил это. Потому что собирался выжить, куда бы ни занесла судьба и служба русскому государю.

Человек Уолсингема сам должен был найти Молчана.

И найдёт. Можно подумать, так много англичан приезжает в заносчивый город святого Марка.

Каждый, как маяк. А уж почтеннейший доктор Ди, без сомнения, уникален — не пегой бородкой клинышком, так женой, молчаливо и успешно соблазнившей очередного итальянского синьора. Так скоро, в первый же вечер, едва лишь приехав в Венецию.

По эстафете её передавали, что ли? Как приятное приложение к дипломатическим и частным письмам из Франции, от ближнего к Екатерине Медичи синьора Гвидо Кавальканти.

Должно было болеть. Андрей же думал раньше, что любит Джейн Ди. Видимо, ошибался — похоть воспринял за высокое чувство... Маргита, как морская губка, смыла бесовское наваждение. Показала, какая она, настоящая любовь.

Сейчас же Молчан готов был молиться за здоровье любовника госпожи Ди и помочь, если уж так доведётся, сохранить их непристойное счастье на долгое время. Достаточно долгое, чтобы вокруг обсуждали эту скандальную связь, но не частые отлучки молодого спутника доктора Ди. Прикрытие — важная часть работы.

Следующим вечером Молчана нашли.

И, к прискорбию, не люди Уолсингема.

К закату Андрей несколько подустал от города и горожан. От странного диалекта, шепелявого какого-то, так отличного от итальянского, что выучил Молчан у своего наставника по фехтованию в далёкой теперь Москве. От узких, тёмных даже в полдень улочек, грязных и зловонных. От пестро размалёванных, режущих взгляд гондол и их горластых наглых возниц. От голубей, загадивших город сильнее, чем люди, если это, конечно, можно себе представить.

Примиряли храмы, архитектурой напоминавшие далёкую родину. Сгинувшая более века назад Византия отметилась как здесь, так и на Руси. Храм Святого Марка был, с точки зрения Андрея, младшим братом Софии Новгородской. Безвкусным братом, напялившим на себя одежду и безделушки католических и исламских соседей.

Казались родными и некоторые палаццо, выросшие на берегах Большого канала, с рустированными, словно выложенными огромными драгоценными камнями стенами. Уж не отсюда ли родом был создатель Грановитой палаты в Кремле?

Пора! Пора, как и вчера, и позавчера, к месту возможной встречи с человеком Уолсингема, на пьяцетту. Если сказать по-русски — на площадочку, что ли? Андрей так и не смог пока привыкнуть к странностям венецианской речи. Улицы они называют каналами, даже если это на самом деле улицы и по ним надо ходить, но не плыть. Площади замощены и заставлены лотками торговцев — но горожане твердят, что это поле, а то, и того страннее, огород...

Вот она, пьяцетта у Сан-Марко. А там, по левую руку — пьяцца, площадь. Хотя Андрею всё это казалось единым открытым пространством. Вот, справа, Дворец дожей, напомнивший Молчану астраханскую мечеть своим причудливым мусульманским декором. Вот и минарет из красного камня, четырёхугольный, с остроконечным завершением; на самом деле — колокольня, говорят. Вот собор Святого Марка, повернувшийся к московиту боковым фасадом.

Где на большой плите из порфира вездесущие голуби выклёвывали что-то для них лакомое из плававших в лужах крови голов казнённых.

Андрей невольно поморщился. Иван Васильевич был государем грозным, кто бы спорил, но глумиться над мёртвыми себе не позволял, считая, что унижает не себя даже, но государство. Казнил страшно, но — по закону...

— Не нравится? — услышал Молчан шелестящий шёпот сзади.

Повернувшись на каблуках, московит скрестил взгляд с невысоким сухоньким стариком, закутанным, несмотря на вечернюю духоту, в плотный коричневый плащ.

— Наша республика маленькая, но враги у неё — большие и могущественные, — продолжил старик. — У себя в Испании вы можете ограничиться публичной казнью, у нас же наказывают и посмертным позором.

«Старик читает мои мысли, а это плохо. Очень плохо, — думал Андрей. — Впредь надо лучше держать себя в руках».

Но всезнайкой старик быть не может. Одежда испанского покроя, столь любимого сэром Уолсингемом и его людьми, ввела, очевидно, венецианца в заблуждение.

— Я не испанец, — вежливо поклонился Молчан незнакомцу. — Но, признаюсь, вы правильно истолковали моё отношение к происходящему. Возможность достойной смерти может быть последним утешением для арестованного. И последней возможностью получить от него предсмертную исповедь, кстати. Загоните человека в угол — и даже слабый и трусливый станет образцом доблести.

— Взгляните на те две колонны, юноша! Бывает, что утром венецианцы видят между ними труп преступника, вкопанного головой вниз, так что вверх торчат только ноги, привязанные к колоннам. Закапывают же ещё живого человека, затыкая только его рот, чтобы казнимый не перебудил своими воплями окрестности. Вот так поступает у нас в Венеции Совет Десяти с теми, кто не захотел раскрыть рот во время беседы. Помните это, юноша! Как знать, каким боком повернётся к вам богиня Фортуна...

Андрей не слышал, как к нему подобрались. Только руки молодого человека были мгновенно заломлены за спину — и не больно вроде бы, но не шевельнуться, не вырваться. Вот верёвка стянула запястья туго и обжигающе, вот второй верёвкой обвязали щиколотки.

Старик в коричневом плаще безмолвно и равнодушно наблюдал за происходящим. Как удачно он заговорил Молчану зубы, отвлёк внимание своим мнимым проколом с определением национальности. Не простой старик, и не простой разговор затеял, понял, хоть и с опозданием, Андрей. Со смыслом разговор.

Не дож, но Совет Десяти на самом деле правил Венецией. Он казался всеведущим и всемогущим, тайно наблюдая за своими подданными и приезжими, тайно допрашивая казавшихся опасными или подозрительными, тайно убивая навлёкших гнев. И открыто выставляя на обозрение тела своих жертв.

Странная троица англичан приехала в город, обручённый с морем. Учёный-доктор, настолько поглощённый богатствами Библиотеки Марциана, что не замечал откровенной неверности собственной жены. Да молодой дворянин в дополнение, целыми днями рыскающий по городу, словно в поисках чего-то. Или кого-то.

Вот пусть и расскажет, что ищет. Или — кого.

Если не хочет, конечно, чтобы завтра на его ноги, торчащие из земли, глазели пришедшие на пьяцца Сан-Марко.

Пока же на связанного Андрея надели длинный мешок, скрывший всё тело. Сильные руки (уж не те ли самые, что вязали?) приподняли Молчана и куда-то понесли.

Привычный замечать странности, Андрей задумался о том, куда пропали звуки. Ткань мешка не могла быть настолько плотной, чтобы их поглотить.

Либо его несли по безлюдному пространству — это у центрального-то собора перед вечерней молитвой! Либо — и это вероятней — прихожане сейчас молча расступались перед зловещей процессией из служителей Совета Десяти и их очередной жертвой. В храме уместно помнить о страхе перед Богом; перед храмом напоминали, что бояться стоит не только Его десницы...

Тишина.

Затем Молчан услышал тяжёлое дыхание тех, кто его нёс. «Начали уставать», — с невольным сочувствием подумал Андрей.

Проявились шаги — гулкие, размеренные. Значит, вошли в помещение. Большое, с высоким потолком; иначе такое эхо не пробудить.

Скрип. Дверные петли? Видимо, да. Эхо шагов поменялось, теперь это скорее отражение звуков от стен. Другое помещение, меньше прежнего?

И ещё скрип. И ещё.

Облегчённый вздох носильщиков — очевидно, принесли на место.

Андрея положили на холодный пол, лицом в гладкий камень. Бережно положили, что немного успокоило. Молчан знал, что перед пыткой жалеть некого и нечего.

Кто-то осторожно тронул его ноги. Но не развязал верёвки, стягивающие щиколотки, сделал что-то иное.

Андрея снова приподняли, как-то странно, головой книзу. Рывок вверх — и тело Молчана повисло, раскачиваясь. Сам собой на пол упал мешок, и наконец-то стало возможно рассмотреть помещение, куда его принесли.

Полутёмный зал без окон, где светильники обозначили стены, переходящие в сводчатый потолок. «Похоже на пыточную в Александровой слободе», — подумал Андрей.

Но сам он не на дыбе, руки остались связанными за спиной. Суставы так не растянешь, и бить неудобно: тело от удара кнута начнёт крутиться, удар на удар не положишь.

Не получится и длинного разговора. Кровь подвешенного с каждым мигом сильнее притекает к голове, и вопрос времени, когда Молчан окажется в обмороке.

Значит, короткий диалог. В максимально неудобном для арестованного положении, чтобы допрашивающим было проще поскорее докопаться до истины.

Вот и они, за двумя столами. Три человека за первым; в одинаковых багровых одеяниях с низко опущенными на лица капюшонами. Ещё один — за другим столом, с большим подсвечником. Секретарь, видимо. Молодой, с робкой ниточкой усов, остроносый, бледный даже при свете свечей. В светлой рясе...

Доминиканец. Инквизитор! Только этого не хватало!

— Что ты ищешь в нашем городе, англичанин?

Голос из-под капюшона звучал глухо и без эмоций. Кто из трёх судей заговорил?

Да какое это имеет значение? Для Андрея — никакого...

— Я сопровождаю учёного, доктора Джона Ди. И отвечаю за его жизнь и здоровье перед своей королевой.

— Ты говоришь на итальянском как уроженец Рима.

— Это благодаря учителю фехтования, синьору Маттео...

— Ты учился в Лондоне?

— В Москве. Я московит.

Странно видеть, как судья, что в центре, откидывает капюшон. Странно, потому что Молчан видел всё вверх ногами: казалось, что капюшон на мгновение упал вниз, затем же, чудесным образом, скрылся, взметнувшись кверху, за шиворот.

— Снимите его.

Охранники, безмолвно стоявшие позади, не развязывали узлы, просто перерубили верёвку, подхватив Андрея уже у самого пола. «И тут всё рассчитано», — решил Андрей. На неминуемый страх, что сейчас всё кончится, сейчас хрустнет череп, ударившись о каменные плиты, брызнет кровь из ушей или же вывернется шея, плотно прижав затылок к спине.

С напуганным человеком говорить проще.

— Но не развязывайте...

Его опасаются? Несмотря на то, что много времени пройдёт, пока конечности обретут подвижность, достаточную для схватки на равных хотя бы с одним из тюремщиков?!

Судья приблизился.

Не простой судья. Тот самый старик, встреченный на пьяцетте.

Что, дедушка, вторая ошибка, и на одном месте, не так ли?

Не испанец. Не англичанин. Да, дедушка, я московит, чем и горжусь.

— Московит на службе Елизаветы Английской?

Ты заинтересовал их, Андрей. Начинай говорить, выкладывай сведения, выгодные и полезные для тебя. Говори, чтобы поверили!

Чтобы выжил.

— Это долгая история, синьор. Мне удалось доказать её величеству, что я достоин доверия. В частности, способен сберечь ум и знания почтенного доктора Ди для нашего королевства.

— Доктор Ди копирует карты, ищет отчёты о путешествиях, но мы не можем понять системы в его поисках. Не разъясните ли нам это вы, синьор?

— Охотно. Джон Ди ищет любые сведения о плаваниях на север и восток от Англии. Он считает, что до Индии и Америки должен быть ещё один проход. Через Северный полюс.

— У нас, южан, вы ищете информацию о льдах и морозах?

— Да, синьор. От португальцев нами получена копия отчёта Джузеппе Боннелли, вашего мореплавателя, решившегося повторить маршрут Колумба, но несколькими сотнями миль севернее. Буря разметала эскадру, сам же он был увлечён ветрами и несчастной судьбой далеко на север, к плавающим ледяным горам. К сожалению, документ, с которого сделана копия, не полон; возможно и то, что нам сознательно продали не все листы отчёта. Но и оставшегося достаточно, чтобы понять — на полюсе нет Мировой горы, описанной ещё античными картографами и путешественниками. Боннелли видел огромную страшную воронку, втягивающую океанские воды вглубь земли. Возможно, в преддверие ада... Вот вам и причина, погнавшая доктора Ди через половину Европы — дополнить или опровергнуть отчёт венецианца, жившего почти сто лет назад.

— О докторе мы узнали достаточно, юноша, — заговорил ещё один судья. — Теперь сочините что-либо о себе... С той же уверенностью, если можно.

Не поверили? Или — делают вид, что не верят?

Не дать подозреваемому обрести уверенность, заговорить с судьями на равных. Это азбука следствия. Григорий Грязной и не то в Разбойном приказе вытворял.

— Могу и сочинить, — согласился Андрей. — Хотя, вероятно, вам интереснее было бы услышать правду.

— Говорите, синьор.

Это снова сказал первый судья, тот самый старик.

Доминиканец, не разгибаясь, водил пером по длинному и узкому листу бумаги. Странный размер. Один допрос — один лист, что ли?

— Её величество желает знать, не собирается ли светлейшая республика замириться с Османской империей. Я должен был смотреть, думать и делать выводы. Раз уж я здесь, то попробую спросить о том людей, знающих всё о дипломатии Венеции. Вас, синьоры!

— Наглец!

Это второй судья. Хорошо, что выходит из себя. Нервы — это слабость. Слабость — это возможность уцелеть. Не переиграть бы только, не вызвать к себе ненависть. Тогда — смерть...

— Что вам, живущим на далёком северном острове, до дел Венеции и Стамбула?

— Только вы и испанцы способны удержать турецкий флот в Средиземном море, не дать ему выход в океан. Английский флот слаб, ему не справиться с таким могущественным врагом, и нам придётся забыть мечты о заморских владениях...

Из-за стола поднялся третий, до этого молчавший судья.

— Мы решили поверить тебе, иноземец! Поверить и позволить дальше подглядывать за нашим флотом. Не мешая, но и не помогая. Смотри, думай, делай выводы!

Показалось ли Андрею или в голосе судьи он расслышал усмешку?

— И помни, что второе приглашение сюда будет не столь счастливым для тебя, — вновь заговорил старик. — Ты окажешься в каменном мешке, сыром и кишащем насекомыми. Или будешь закопан в землю, пропитанную водорослями и пронизанную ходами дождевых червей. Они съедят тебя, заживо съедят, юноша.

— Я запомню, — пообещал Андрей, растирая затёкшие запястья.

Пообещал, конечно, после того, как прислужники обрезали стягивающие руки верёвки.

— Вы запомните и венецианское гостеприимство, и нашу доброту, — продолжил старик.

«Ну да, — подумал Молчан. — А могли ведь и ножиком по горлу чиркнуть...»

— Да, синьор, — поклонился московит.

— Наденьте на него маску и проводите к выходу!

Это снова третий, самый молчаливый из судей.

— Благодарю вас, синьоры!

Андрею показалось, что прошло мгновение до того, как его вывели на свежий воздух и сняли глухую тёмную маску.

Уже стемнело, пьяцца перед Дворцом дожей опустела. «Все на вечерней молитве, — подумал Молчан. — Все, кроме моих сопровождающих».

Служители Совета Десяти исчезли бесшумно и незаметно, так и не показав Андрею своих лиц. Остался секретарь. Молодой монах-доминиканец с впалыми щеками, ещё больше подчёркивающими выступающий любопытный нос.

— Сэр Френсис не ошибся в вас, молодой человек, — покровительственно сказал секретарь, возрастом едва ли превосходивший Молчана.

Доминиканец сделал паузу, потом продолжил:

— Хороший слуга ценится от Лютеции до Венеции...

От Лютеции до Венеции! Вот ключевые слова, по которым Андрей должен был узнать человека Уолсингема. Сэр Френсис, старая лиса! Это ж надо, кого смог перекупить! Монаха, вхожего на заседания самого Совета Десяти!

— Называйте меня брат Джордано, синьор. Вы удивлены ?

— Сэр Френсис умеет поразить своими... эээ... знакомствами и связями!

— Мы верные слуги её величества, не правда ли? И нам необходимо исполнить поручение королевы. Вы готовы, синьор?

— Я знаю, как выманить турецкий флот под удар испанцев и венецианцев...

— А у меня есть человек, способный довести информацию до султана.

— Вам не кажется, что мы негодяи, сударь?

— И мы довольны этим, не так ли, синьор?

Стоят два человека, только что мило улыбнувшиеся друг другу. Дворянин и священник. Хладнокровно рассуждают, как надёжнее отправить на смерть тысячи людей: турок, венецианцев, испанцев...

Через купца-левантинца, подданного Османской империи, проживающего на острове Джудекке. Ему брат Джордано должен был скормить легенду, разработанную Молчаном.

Такая вот работа.

Море. Такое спокойное, тихое, ласковое и тёплое, что хочется встать на колени, ощутить кожей нежную твёрдость прохладных донных голышей, опустить ладони в щекочущие коричневатые водоросли, прекрасно видимые через зелёную толщу воды, подобной цветному венецианскому стеклу, сделанному на острове Мурано.

Воду кое-где пятнает копоть. Пожары в крепости, запертой турецким флотом, стали привычны. Иногда непонятно, что ещё может гореть в городе, истерзанном многомесячной осадой и брошенном на произвол судьбы.

Маркантонио Брагадин стоял на крепостной стене с зубцами, сильно повреждёнными турецкими ядрами, и тоскливо смотрел на вражеский флот. Османские галеры надёжно закрыли морской путь к отступлению. Так же надёжно, как султанские янычары — дорогу по суше. Да и куда деться с Кипра, такого маленького, когда на нём тысяч пятьдесят турецкого войска, а у тебя самого — меньше тысячи, и большинство из них — раненые да больные?

Как комендант города Фамагусты, Брагадин отвечал здесь за всё. И, главное — за жизнь доверившихся ему людей, перенёсших отчаяние и горе и равнодушно ожидающих конца.

С одной из турецких галер на Брагадина смотрел высокий мужчина в пышных одеждах, с высоким тюрбаном на голове.

Без подзорной трубы, несмотря на большое расстояние. И различал каждую морщинку на обветренном загорелом лице коменданта Фамагусты, видел каждый волосок на поседевшей от прошедших лет и несчастий бороде.

Странно это как-то, не так ли, дорогие читатели?

— Энвер-реис, — услышал мужчина робкий голос и обернулся к низко склонившемуся матросу.

— Говори!

— Капудан-паша призывает вашу милость на флагманскую галеру.

— Шлюпку мне!

Капитан Энвер знал, зачем его зовёт командующий турецкой эскадрой, перекрывшей морскую дорогу к осаждённой Фамагусте. Знал, потому что сам и внушил капудан-паше Пиали идею посылки парламентёров к венецианцам.

На самом же деле Энвер-реис был мёртв уже несколько дней.

В одну злосчастную ночь он вышел на палубу, приглядеть, как матросы несут вахту. Всё было благополучно, и капитан вернулся к себе в каюту.

Где и встретил его. Высокого, бритого наголо, с тонкой бородкой-косичкой, упирающейся кончиком в обнажённую грудь. В переднике до колен из грубо выделанной кожи.

Бледное лицо с правильными античными чертами было неподвижно, как камень или посмертная маска. Белёсые глаза, словно лишённые зрачков, смотрели на Энвер-реиса холодно и изучающее.

Опытный моряк, выживший не в одной схватке, без разговоров рванул из ножен предусмотрительно захваченную саблю. Но человеку не превзойти в быстроте действий посланца потустороннего мира. Аваддон, падший ангел, ставший демоном-разрушителем, рассыпался, превратившись в полупрозрачное облачко, втянувшееся через рот в тело Энвер-реиса.

Тело с пленённой демоном душой поднялось с ковра, брошенного на доски палубы. Рука тела протянулась к кувшину, налила в серебряный кубок чистой воды. Тело выпило, потом подошло к низкому ложу, на ходу снимая низкие башмаки с мягкой подошвой, улеглось. Уснуло.

Демону не нужен отдых. Но тело следовало беречь — ещё несколько дней оно пригодится падшему ангелу.

Сейчас, к примеру, тело Энвер-реиса было направлено на переговоры со строптивым комендантом Фамагусты. Старым и смертельно уставшим, как успел убедиться Аваддон.

— Капудан-паша не торгуется, воин! Городская казна будет задержана армией султана как возмещение за четыре галеры, милостиво предоставленные для эвакуации жителей города и гарнизона. Выход из города — свободный, со всем имуществом, что люди смогут унести на себе. Из оружия разрешено взять шпаги, мечи и кинжалы. Аркебузы и пушки в исправном состоянии мои матросы примут у арсенала.

Брагадин понимал, как легко его могут обмануть.

Но понимал и иное — что помощи из Венеции ждать не приходится, а продолжать сидеть в осаде у гарнизона просто нет сил.

Унижение — достойная цена за сотни спасённых жизней, не так ли?

А броситься грудью на меч или положить в рот дуло пистоли Брагадин всегда успеет.

— Мне приходится подчиниться.

— Приходится!

Лицо турецкого капитана было неподвижно. В глазах — ни искры торжества. Даже страшно, как хорошо турок владел собой.

— Завтра утром капудан-паша желает увидеть, как опустится знамя с венецианским львом!

— Капудан-паша увидит...

Завтра утром.

А потом прошла бессонная ночь, прошли сборы, почти затих плач.

Ветер с моря унёс утреннюю прохладу, стало жарко. Может, от солнца, может, от волнения и неизвестности.

Потемневший от копоти стяг с вышитым львом святого Марка дрогнул, сполз вниз. Джакомо Брессана, офицер, командовавший на острове венецианской кавалерией, пока коней не съели от голода, сложил флаг, как дорожный плащ, перекинул тяжёлый свёрток через плечо.

— С Богом! — перекрестил его Маркантонио Брагадин.

Брессана повёл за собой первый отряд, повёл в неопределённость. То ли к свободе и долгому морскому пути домой, в Венецию; то ли на гибель от пуль и клинков турецких янычар, выстроившихся живым коридором от ворот Фамагусты к порту.

Со стены ещё не сдавшегося города Брагадин наблюдал за гусеницей, выползающей из испятнанной вражескими ядрами приворотной башни. Вот — пёстрая спина гусеницы; мирные жители, жмущиеся друг к другу в призрачной надежде обрести безопасность. Вой и тёмная кайма по краям — воины в воронёных кирасах. Где-то там и Брессана. И замызганный клочок ткани с потерявшими первоначальный цвет нитками вышивки. Флаг, говорящий любому, что Фамагуста не сломлена. Сдалась, но не покорилась.

С Богом, офицер Брессана! Сотни людей молятся сейчас за твою удачу!

Удача близко, она там, в бухте. Она — четыре галеры, старые, нуждающиеся в ремонте, но способные унести всё испытавших за время осады людей от позабытой Венецией крепости.

У галер гусеница распалась. Сначала один из кораблей поглотил пестроту жителей города, затем латники заняли места на скамьях гребцов.

Плеснула вода, причёсанная вёслами. И, на разворачивающейся прочь из бухты галере, на шесте, вертикально торчащем у кормы, взвился флаг со львом святого Марка.

С тобой Бог и удача, офицер Брессана!

Комендант Брагадин вытер пот со лба, негромко приказал дожидавшимся здесь же, на стене, офицерам второго отряда, самого большого, чтобы заполнить сразу две галеры:

— На корабли, синьоры! С Богом!

С Богом!

Снова ползёт пёстрая гусеница к галерам, снова пенится спокойное море. А галера Брессаны уже у выхода из бухты, она сможет выскользнуть, даже если турки передумают либо обманут и откроют огонь из пушек на поражение.

Не зря Брагадин опозорил своё имя, согласившись на сдачу города. Спасённые сегодня души станут его защитниками перед Господом, когда трубный глас возгласит Страшный Суд.

Сейчас же время спускаться вниз, уходить с третьим, последним отрядом. На четвёртую, тоже последнюю галеру.

Но — что это?!

Янычары сомкнули ряды, перекрыв дорогу в порт, быстрым маршем вошли в широко распахнутые ворота Фамагусты.

Перед Брагадином предстал бесстрастный Энвер-реис.

— Пора сдать пушки и аркебузы, комендант. Веди янычар к арсеналу!

— А как быть с моими людьми?

— С людьми? Нас не интересуют твои люди, воин! Пусть идут — путь в порт снова свободен!

Комендант взмахнул рукой, приказывая начать движение.

— Мы не отплывём без вас, синьор! — крикнул один из офицеров.

— Не отплывайте, — согласился заговоривший на итальянском, как на родном, Энвер-реис. — Долго мы не задержимся.

Ворота в арсенал, как и все двери в Фамагусте, были распахнуты настежь. Уставленные треножниками аркебузы. Пушки на деревянных лафетах, закопчённых и отполированных ладонями за месяцы осады. Мешки у стен.

— Порох? — осведомился Энвер-реис.

— Порох.

— Нехорошо...

Как будто в арсенале должны лежать мешки с пряностями, скажем...

Лицо турка осталось неподвижным, но в голосе проклюнулось нечто человеческое. Злорадство, быть может?

— Мешки с порохом лежат у стены арсенала, выходящей на центральную площадь. И, не появись я здесь со своими матросами и янычарами, порох взорвался бы при вступлении в крепость наших основных сил, не так ли, венецианец? Мерзавец, покушение на капудан-пашу задумал?!

Нет, показалось. Нет в голосе турка эмоций. Он и кричит-то равнодушно...

Брагадина схватили за руки, выворачивая их назад. Силой принудили опуститься на колени, больно и прочно связали запястья.

Это конец, подумал старый воин. Может, оно и к лучшему — не придётся позориться, глядя в глаза дожу и Совету Десяти.

Три галеры с венецианцами уже на выходе из бухты, вне досягаемости пушек турецкого флота. На четвёртой, последней, продолжали ждать своего командира.

Дождались.

Его вывели на площадку надвратной башни, туда, где стоял осиротевший без флага столб. Брагадина было легко отличить от пестро одетых османов по изодранной, покрытой кровавыми пятнами и когда-то белой шёлковой рубашке.

Крови вытекло много. Били?

Блеснули стёклами и золотом подзорные трубы. Застонал один из венецианских офицеров.

— Ему отрезали нос и уши!

Зачем турки прилаживают над столбом поперечную перекладину, превращая флагшток в букву «т»? Зачем перебрасывают через перекладину канаты ?

И вот Брагадин подвешен к кресту. Вот с него сорвали рубашку. Вот привязали щиколотки к столбу.

Турок, тот самый, что вёл переговоры о сдаче города, подошёл к краю башни, высоко подняв обе руки. Ярко заблестели на полуденном солнце клинки длинных кинжалов.

Люди на четвёртой галере опускались на колени, молясь за упокой души своего командира, принимающего мученическую смерть, подобно страдальцам времён преследования христиан.

Демон Аваддон не собирался убивать коменданта Фамагусты.

Точнее, не собирался убивать его просто и быстро.

Быстрыми, опытными движениями кинжалов он сделал несколько надрезов — за ушами, на боках, с внутренней стороны бёдер... Брагадину даже особенно больно не было.

Аваддон же любил причинять боль...

При умении кожу с живого человека можно снять одним движением, чулком.

Оставив на столбе привязанный к нему кусок кричащего от нестерпимой боли мяса.

Капудан-паша изволил гневаться на своего капитана.

— Я понимаю, что готовился взрыв арсенала! Я одобряю, что виновного в вероломстве коменданта крепости приговорили к смерти. Но — не к такой же! Венеция не простит нам этого, вы что, не понимаете? Это — немедленная война!

— Хвала Аллаху, да славится имя Его! Именно гнева наших врагов я и добивался, предав преступника страшной и унизительной казни. Потому что их гнев пойдёт нам на пользу, могущественнейший капудан-паша!

— Польза?

Флотоводец приподнял левую бровь, готовый выслушать своего капитана, которому отчего-то безоговорочно верил последние дни.

— Из Венеции прибыл известный вам левантийский купец с важными известиями, мой господин. Прикажете позвать?

— Зови!

Купец Юсуф был назван родителями несколько иначе — Иосиф. Но, раз уж на землях библейской Палестины торговля и прибыли принадлежали по преимуществу мусульманам, то юноша сменил имя, а с ним и веру. Нет для таких бога, кроме Мамоны, покровителя стяжателей.

— Капудан-паша, солнце моих глаз...

— К делу, купец!

— Точно известно, что командовать флотом, собранным для войны с Блистательной Портой, прибыл дон Хуан Австрийский. Венецианский генерал-капитан Себастьян Вениеро и адмирал папы римского Антонио Колонна посчитали личным оскорблением назначение главнокомандующим неопытного юноши. Союзный флот расколот. Венецианские галеры ставятся на ремонт в доки. Папские корабли получили приказ не удаляться от Крита. А дон Хуан решился нанести удар по вашему непобедимому флоту в одиночестве, без союзников!

— Он безумен?

— Он рассчитывает на неожиданный удар и свою удачу, мой господин!

— Куда выдвигается испанский флот, купец?

— В Венеции все называют одно место — Лепанто.

— Они надолго запомнят это название, да будет мне свидетелем Мухаммад!

И ты запомнишь, глупец.

Демон Аваддон не был всеведущ. Но знал о затеянной Молчаном и братом Джордано интриге. Знал, что слухи о конфликте среди союзников раздувались специально, что турецкий флот заманивают в ловушку.

Будет битва; будут многочисленные смерти с обеих сторон. Беспокойному духу разрушения всё равно, кто получит поцелуй гибели...

Чем меньше людишек — тем меньше на земле грязи.

Падший ангел Аваддон был уверен в этом.