Проксима лжи

Глава 12

В 1987-м дочь Антонины Васильевны Рюхиной поступила на философский факультет МГУ. Мать, которая, разумеется, давно уже не звала дочь по прозвищу, данному при рождении, плакала от счастья и снова приговаривала: «Доча ты моя, Доча!» — правда, так, чтобы та не слышала. Казалось, все трудности в прошлом, но жизнь уже готовила новые сюрпризы.

— Ну, привез деньги? — спросил Шер-Хан.

Он говорил, совершенно не форсируя голос, но стояла такая тишина, что его слова из стоящего на приличном расстоянии Геландевагена были слышны Федору громко и отчетливо.

— Привез, — ответил Федор, пнув ногой валявшуюся в снегу сумку. — А ты привез мою жену? Я выполнил твои условия. Я никуда не обращался и пришел один. Где моя жена?

— А я и не сомневался, что ты все сделаешь, как надо! — засмеялся Шер-Хан. — Поэтому я привез твою жену.

Стекло левой пассажирской двери бесшумно приопустилось, и Федор увидел Ирину. Ее волосы были растрепаны, весь низ лица от носа до подбородка был заклеен липкой лентой. На ней был все тот же ярко-алый пеньюар, в котором Федор видел ее последний раз. Ирина даже не дрожала — ее просто колотило, и она зябко прижимала к груди руки с плотно сжатыми в замок пальцами. Запястья ее рук были стянуты такой же, как и на лице, липкой лентой. Увидев Федора, она почему-то не повернула к нему головы, а только беспомощно скосила влево глаза, полные слез и страха. Сердце Федора облилось жалостью. «Господи, трусы-то она хоть надела?» — озабоченно подумал он, и поразился тому, о чем болит у него голова в такой момент. И еще ему показалось, что в черной глубине салона за Ириной еще кто-то есть, но стекло уже пошло верх, не давая Федору ничего рассмотреть внутри.

— Ты видел свою жену, — произнес Шер-Хан. — Покажи мне мои деньги!

Не в силах отвести глаз с оконного стекла, за которым только что была Ирина, Федор нагнулся, расстегнул молнию на сумке и запустил руку в ее бездонное чрево. Но вместо полиэтилена пальцы нащупали что-то маленькое, кожаное. Федор опустил глаза — это был Катин ридикюль. Он кинул его обратно в сумку, достал пакет с деньгами и на вытянутой руке показал его Шер-хану.

— Бросай сюда! — приказал Шер-Хан. — Хочу посмотреть, что там внутри.

Федор замотал горловину пакета вокруг содержимого, размахнулся и швырнул сверток в направлении Геландевагена. Но сверток развернулся, вспух парусом и, потеряв большую часть своей инерции, шлепнулся метрах в двух от машины. Шер-Хан открыл дверь, сошел с подножки в снег, увязнув в нем по щиколотку, шагнул к мешку, поднял его, взвесил на руке, заглянул внутрь.

— Вроде, все нормально, — сказал он, доставая из мешка несколько долларовых пачек и поднося их к глазам, причем Федор мог бы поклясться, что интересовал его при этом именно верхний левый угол купюр. — Это точно не те, что были у тебя, а где бы ты нашел за такое короткое время другие фальшивые доллары?

«Про G7 как минимум надо знать», — снова мелькнуло в голове Федра, а Шер-Хан тем временем пренебрежительно кинул пачки обратно, повернулся и зашвырнул пакет в открытую дверь Геландевагена. «Распрекрасно можно было обойтись без Катиной трехи», — сменили направление мысли Федора, не без тоски проводившего мешок с полумиллионом долларов глазами.

— Если все нормально, почему бы тебе не отпустить мою жену? — обратился он к Шер-Хану.

Тот осклабился, пожал плечами, — мол, какие проблемы, брателло! — подошел к джипу, распахнул заднюю дверь. Со своего места за дверью Федор не видел Ирину, но вот на подножку опустилась одна ее нога, потом вторая. Боже, она была босая! Федор толкнуло вперед, к жене, но Шер-Хан зычно крикнул: «Стой там!», и Федор на полшаге замер. Иринина обеими ногами встала на подножку, ее голова показалась над дверью. Она неловко спрыгнула в снег, чуть не упала, но устояла на ногах. Очень похоже было, что кроме пеньюара на ней на самом деле не было больше ничего. «Скорее иди ко мне!» — хотел крикнуть Федор, но спазм перехватил горло, и слова не вышли наружу. Он только протянул к ней руки, и Ирина, глядя на мужа огромными, полными слез глазами, сделала ему навстречу шаг, другой, третий, побежала, но почти сразу же оступилась или поскользнулась. Она взмахнула неловко связанными руками и, не удержав равновесия, упала ничком. Не обращая внимания на Шер-Хана, Федор бросился к Ирине. Он подбежал к жене, рывком поднял ее на ноги, сорвал со рта липкую ленту, прижал к себе. «Как ты, ну, как ты, Иринушка?» — шептал он ей на ухо, вытирая пальцами мокрый снег с ее лица. Но Ирина не отвечала. Похоже, ноги не держали ее, она тяжело обмякла на руках Федора. Ее зрачки начали закатываться. «Ира, Ира, родная!» — позвал Федор, подхватил ее ниже, под ягодицы, выдернул ее ступни из снега, еще крепче прижал к себе, стараясь согреть, целуя в щеки, волосы, в завиток ушной раковины.

— Какая идиллия! — раздался в тишине насмешливый голос Шер-Хана. — Даже жаль нарушать.

Федор повернул голову. Шер-Хан все так же стоял возле открытой водительской двери Геландевагена, и в его рук, как и сутки с небольшим назад, снова был тот самый длинноствольный пистолет. Он снова был направлен а Федора, вернее, в спину Ирины, безжизненно висевшей на руках Федора. Наверное, основная эмоция, которую отразили в эту секунду глаза Федора, было удивление, потому что Шер-Хан как-то очень буднично объяснил вдруг:

— Ты понимаешь, ты и баба твоя — единственные, оставшиеся в живых, кто может рассказать обо мне, — сказал он, и в его голосе Федору послышались извиняющиеся нотки. — Правильно будет убить и вас тоже. Сорри, как говорят англичане.

Снова как тогда, в кабинете Дерябина, пистолет в руке Шер-Хана взлетел на уровень лба Федора, губы киллера перекосило в кривой усмешке. «Не-ет!» — бессильно подумал Федор, отворачиваясь от неминуемой смерти и загораживая своим телом Ирину.

— Не-е-е-е-т!! — звонким эхом этим мыслям разорвал тишину Катин крик.

Федор обернулся на крик. В кромешной темноте, начинающейся сразу за световым кругом, он не увидел, а, скорее, представил, как Катя, выскочив из своего убежища, несется к месту разворачивающейся драмы. Наверняка стоящий дальше еще на добрый десяток метров Шер-Хан тоже ничего не увидел, тем не менее его корпус с вытянутой рукой с четкостью турникета повернулся в сторону крика, и пистолет в ней с невероятной скоростью дернулся три раза подряд. В это мгновение в дальних отблесках фонарного света Федор увидел Катю. Ему показалось, что она не бежала, а летела по воздуху, распахнув в немом крике рот и вытянув в направлении Федора руку с растопыренными пальцами, словно хотела отвести от него смерть, защитить, уберечь. Такой, как в стоп-кадре, вырвавшем из времени кусочек жизни, она навсегда осталась в памяти Федора. Потому, что в следующую секунду колени ее подломились, и она, как крыльями сбитая влет птица, взмахнула руками и тяжело упала боком в снег.

— А-а-а-а-а! — закричал Федор, не зная, куда кидаться — к Кате? на Шер-Хана?

Но на его руках висела Ирина, и он остался на месте. А Шер-Хан, безучастно взглянув на дело рук своих, снова наставил пистолет на Федора. На его лице сейчас не было его фирменной усмешки и вообще никаких эмоций, а только деловитая сосредоточенность человека, сделавшего только одну треть работы, и торопящегося покончить с оставшимися двумя третями. С безысходностью самоубийцы, только что выбросившегося из окна небоскреба, Федор понял, что сейчас умрет. Но ему стало вдруг удивительно наплевать на это, и он спокойно посмотрел Шер-Хану в глаза. В эту секунду салон Геландевагена осветила неяркая вспышка, и одновременно со звуком выстрела стекло левой задней двери осыпалось вниз крошевом мельчайших осколков. Шер-Хан странно дернул головой, его лицо исказила гримаса боли. Он покачнулся, и Федору показалось, что сейчас он упадет. Но, удержав равновесие, Шер-Хан медленно и какими-то рывками, как изображающий робота танцор, начал поворачиваться к машине, с трудом поднимая упавшую было руку с пистолетом. И тогда раздался второй выстрел. На долю секунды стали, как днем, видны мельчайшие детали дорогого кожаного салона Геландевагена и бледное лицо женщины с огромными, полными ужаса и решимости глазами, двумя руками сжимавшей короткоствольный револьвер. В следующую или, может быть, в эту же долю секунды голова Шер-Хана словно разорвалась изнутри. Пуля попала ему примерно туда же, куда и Алексею Куницыну, разворотила черепную коробку, на полированный бок Геландевагена брызнули ошметки крови и волос. Зрачки Шер-Хана потухли, превратились в две безжизненные, пустые дырки. Пистолет выпал из его пальцев, и он, как умело подрубленное под основание дерево, повалился вперед, лицом в снег, сразу начавший чернеть, жухнуть, оседать от мгновенно напитавшей его крови.

Еще секунду Федор, как завороженный, смотрел на эту картину, не веря в спасение, потом обернулся к Кате. Она лежала неподвижно, только пальцы на ее вытянутой руке судорожно скребли снег. Федор хотел бежать к ней, но бесчувственное тело жены висело на его руках свинцовым грузом. «Катя-я!» — бессильно закричал он, не решаясь опустить почти голую Ирину на снег. Рядом валялась пустая сумка, и Федор, подтащив ее к себе ногой, опустил на нее Ирину. К счастью, Ирина не упала, а в каком-то полузабытьи осталась, покачиваясь, стоять на коленях. Федор бросился к Кате.

Она была еще жива, но дыхание со странным свистом врывалось из ее рта, а в глазах застыла боль. Она лежала в неловкой позе, и Федор осторожно перевернул ее на спину. На ее дубленке вокруг левой груди виднелись три маленькие аккуратные дырочки, но крови на примятом снегу не было ни капли. В последней надежде Федор дрожащими пальцами расстегнул пуговицу на дубленке, просунул руку вовнутрь. Там было мокро и горячо. Кровь уходила из Катиного тела, и просто не просачивалась сквозь толстую дубленку наружу. Профессиональный стрелок не промахнулся, — пули попали только что не прямо в сердце. Шансов остаться в живых у Кати не было.

— Катя, Катя, Катя! — в страшном отчаянии зашептал Федор. — Не уходи, Катя, не уходи!

— Все равно мне бы не простили мой фокус с деньгами, — через силу произнесла она. — Лучше уж так, чем в постоянном страхе жить и ждать, когда собьют машиной, или сбросят под поезд метро. А сейчас на мне все закончится. Ты себя ни в чем не вини, последние двое суток были самыми счастливыми в моей жизни. Живи счастливо, Федя.

Ее губы дрогнули — она улыбалась.

— Нет, нет, ты не умрешь! — захрипел, давясь слезами, Федор, вытаскивая мобильный. — Я сейчас вызову скорую…

— Не надо скорой, — еле слышно, одними губами ответила Катя. — Лучше соври, что любишь меня.

— Я люблю тебя! — прошептал Федор. — Я люблю тебя, Катя!

Наконец, наконец он сказал эти слова, но Катя уже погасла и не слышала его. Ее глаза остановились, легкий парок от дыхания не срывался больше с ее белых губ. Федор стоял над Катиным телом на коленях и плакал.

Его привел в себя скрип снега под ногами. Женщина, только что застрелившая Шер-Хана, вышла из машины, и подошла к стоящей на коленях Ирине. Женщина сняла с себя длинную норковую шубу, заботливо укутала ею Ирину и, зябко передернув плечами, обратилась к Федору:

— Похоже, вашей знакомой уже не помочь. А вот Иру нужно срочно согреть. Поехали отсюда, или у нас будет еще один труп.

Он поднял голову. Через звездящую длинными нитями света пелену слез в глазах незнакомка была видна размыто и нечетко, но и этого было достаточно Федору, чтобы понять, что он никогда не видел этой женщины. И что, тем не менее, он прекрасно знает, что это — Ольга Куницына.

Федор вел машину молча, — за все время, прошедшее после трагических событий на пустыре, не было произнесено ни слова. Они молча погрузили бесчувственную Ирину в Геландеваген, потом Федор с помощью снятого с ее запястий скотча и черного полиэтилена от денежного мешка кое-как заделал разбитое выстрелом стекло. По колее, проложенной по льду Кожуховского затона, они выехали на улицу Трофимова, и сейчас двигались по Третьему кольцу. И — молчали. Громко выла врубленная на полную мощность печка, укутанная кроме шубы еще и в Федорову куртку Ирина дремала на заднем сиденье, и ее щеки уже начинали розоветь. У Ольги, там, на пустыре проявившей завидную выдержку, сейчас, видимо, наступил отходняк, — ее била крупная дрожь, она курила одну сигарету за другой и отсутствующим взглядом смотрела в окно. Время от времени она поднимала руки к голове и с силой вдавливала пальцы в виски так, что на тонкой коже оставались следы от ногтей. В эти моменты Федор с тревогой поглядывал на Ольгу. У нее была строгая линия рта, красивые, упрямые брови, высокий лоб и умные карие глаза. Безусловно, не красавица, но, очень, очень интересная женщина. И сейчас Федору почему-то было очень стыдно, что он замечает это.

— Черт, так и с ума рехнуться недолго! — вдруг нарушила молчание Ольга и ткнула клавишу магнитолы на приборной панели. — Вы не против?

Федор не успел ответить, и из динамиков мощной квадрофонической системы полились аккорды все той же мелодии Морриконе, наполняя салон кристально чистой, экстрагированной, эссенциальной грустью. Пальцы Федора задрожали, кожа вспухла мурашками. Вместо льющейся под колеса дороги в лобовом стекле он снова увидел вдруг ту картину — летящая к нему по воздуху Катя с перекошенным в крике ртом и негромкие хлопки выстрелов. К горлу подступил комок.

— Не эту мелодию, — сказал он. — Если можно.

Ольга посмотрела на него, и выключила приемник.

— Куда мы едем? — спросила она.

— Если честно, не знаю — ответил Федор. — Наверное, домой, в Коровино.

При этих словах Федора Ирина вдруг коротко простонала во сне и беспокойно заворочалась.

— Не думаю, что это хорошая мысль, — сказала Ольга, оборачиваясь на стон. — Вряд ли она, придя в себя, почувствует себя счастливой там, где у нее на глазах убили человека и откуда потом забрали.

«Убили человека, — задумчиво повторил про себя Федор. — Эк она о собственном муже-то, как о ком-то абстрактном!»

— Тогда — в Ясенево? — не стал спорить Федор. — У меня есть ключи от квартиры… покойной.

— Туда тоже нельзя, — по-деловому прокомментировала Ольга, снова закуривая. — Когда найдут трупы, первым делом заявятся к ней домой.

«Вполне аналитический склад ума, — отметил Федор. — И редкое для женщины самообладание».

— Это случится очень нескоро, — возразил Федор. — Все ее документы на заднем сиденье в сумке, так что времени у нас больше, чем достаточно.

— Тогда поехали скорее, — выдохнула дым Ольга. — От этого катафалка меня уже тошнит!

Федор в Геландевагене, навевавшем ему самые мрачные воспоминания, тоже чувствовал себя не лучше, но во избежание совершенно нежелательных встреч с ГАИшниками желание втопить до упора приходилось сдерживать. Только через сорок минут в высшей степени осторожной езды они добрались до Ясенева, и то из соображений конспирации Федор остановился с другой стороны оврага, где никто не смог бы соотнести шикарный джип с Катиным домом.

— Выходите, — сказал он Ольге, — и наденьте мою куртку, а то замерзнете. Нужно подождать минут пять, я приберу тут в салоне.

Федор имел в виду, что когда менты рано или поздно сопоставят брошенный Геландеваген с двойным убийством в Южном порту, совершенно незачем, чтобы в машине они обнаружили отпечатки пальцев здесь присутствующих. Он вынул из кармана носовой платок и принялся методично протирать все поверхности в салоне. Но платок для такой объемной задачи был явно мал, и в поисках чего-нибудь более подходящего Федор открыл печаточный ящик. Удивительно, но там на самом деле валялось какое-то тряпье, которое при ближайшем рассмотрении оказалось парой старых полушерстяных носков, и с их помощью Федор быстро закончил «зачистку» салона. Не решившись выбрасывать такую улику рядом с машиной, Федор сунул носки в карман шубы, укрывавшей Ирину, но внезапно отдернул руку. В кармане лежало что-то металлическое, и не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что это — тот самый револьвер. Для верности Федор поднес пальцы к носу — от них тонко, но явственно тянуло порохом. Секунду Федор размышлял, следует ли ему что-то делать с револьвером. Ведь, как ни крути, а это — орудие убийства со всеми вытекающими! Но, не придумав ничего путного, Федор успокоил себя тем, что решил переговорить об этом с Ольгой, как с хозяйкой оружия. Он осторожно извлек закутанную в шубу Ирину из салона и локтем толкнул дверь. Ирина снова о чем-то простонала во сне, обняла мужа за шею и затихла. Они двинулись в переход через овраг, причем со стороны могло показаться, что это просто заботливый кавалер несет крепко подвыпившую даму на руках домой. Только две вещи могли бы насторожить стороннего наблюдателя: постоянно озирающаяся вторая дама в мужской куртке, сопровождавшая пару, да то, что из-под полы дорогущей шубы, в которую была одета перебравшая леди, торчали ее совершенно голые ноги. Но, к счастью, ясеневский овраг в такое позднее время был совершенно безлюден, и скоро процессия была уже дома. Федор сразу открыл воду в ванной, и они с Ольгой, сняв с Ирины то немногое, что на ней было, поместили ее под умеренно горячую струю. Федор поливал Ирину из душа, пока ванна не наполнилась ей по плечи, после чего Федор, памятуя, что эдак немудрено и захлебнуться, воду убавил до тонкой струйки. Убедившись, что вода через сливное отверстие уходит не медленнее, чем прибывает из крана, они с Ольгой вышли из ванной, на всякий случай оставив все же дверь открытой. Сначала Федор повел Ольгу на кухню, и они даже сели так же, как позавчера и вчера сидели с Катей. Но сердце Федора полоснуло, как ножом, — так непривычно и невозможно было видеть здесь визави не Катино, а чужое лицо.

— Давайте перейдем в комнату, — глухо предложил он, и Ольга поняла, поднялась без звука с табуретки.

Она села на софу, он — в кресло. «Я закурю?» — как у хозяина, спросила у него Ольга, и он кивнул, принес с кухни пепельницу.

— Револьвер, это ведь вашего мужа? — решив начать объяснения с оружия, спросил он Ольгу, поднося ей зажигалку. — Не объясните, как из кейса из нашей спальни в Коровино он попал в карман вашей шубы?

— Если коротко — Шер-Хан передал мне кейс, не удосужившись проверить, что внутри, — выдохнула дым Ольга. — А если не коротко, то это, Федор, очень длинная история. Будете слушать?

— Буду, — кивнул Федор. — Зимние ночи длинные.

— Да, это мне хорошо известно! — грустно усмехнулась Ольга. — А выпить, случайно, нечего?

Федор молча встал, снова пошел на кухню, достал из холодильника початую ими с Катей вчера литруху «Русского Старндарта», из шкафа — два лафитника.

— Водку пьете? — спросил он Ольгу, показывая с порога бутылку.

— Такую — пью, — кивнула Ольга. — Да и любую сейчас выпила бы, лишь бы покрепче.

— Вот только насчет закусить небогато, — совсем по-хозяйски озаботился Федор. — Есть плов вчерашний…

— Я пью без закуски, — перебила его Ольга. — Наливайте уже, а то меня всю трясет.

Федору и сам чувствовал, что нужно выпить. Он налил лафитники, поднял свой, посмотрел на Ольгу.

— Да, за нее, — согласилась Ольга. — Она спасла жизнь не только вам с Иркой, но и мне. Когда он начал целился в вас, я головой поняла, что я — следующая, что нужно стрелять, но руки отказывались подчиняться. Очень трудно, оказывается, выстрелить в живого человека, даже в такого, как Шер-Хан. Но когда он убил ее, все получилось само собой. Как ее звали? Катя? Царствие тебе небесное, Катюша.

Ольга подняла рюмку и залпом, по-мужски, выпила. У Федора к горлу подступил комок и, чтобы не дать слезам вырваться наружу, он тоже махнул свою, задавил соленое горьким. Минуту Ольга сидела, закрыв глаза и сдавив пальцами виски, потом вздохнула, откинулась в кресле.

— Так-то лучше, — сказала она, снова берясь за сигарету. — Ну, что ж, слушайте, Федор.

Имя Дочи было — Ольга. К тому времени из худенькой субтильной девочки-подростка Ольга выросла в если не красавицу, то в весьма миловидную девушку, на которую начинали не без интереса посматривать некоторые сверстники. Правда, Ольгу их взгляды до поры до времени не трогали, и обществу юношей она предпочитала общение с одной-единственной задушевной подругой.

С Ириной Кротовой Ольга познакомилась еще на подготовительных курсах. Девушки сразу близко сошлись, и к концу первого курса были уже не-разлей-вода. Трудно сказать, что сближало белокурую красавицу Ирину с внешне простоватой Ольгой. Может быть, некоторой сходство в биографиях — Ирина лет с тринадцати тоже росла без отца, бросившего их с матерью. А, может быть, отсутствие интереса к ухаживаниям однокашников, постоянно роившихся вокруг Ирины, а, поскольку девушки постоянно были вместе, то и вокруг Ольги тоже. Но, как бы то ни было, до той поры, как на их горизонте не появился Алексей Куницын, Ольга и Ирина были совершенно неразлучны, и давали друг другу клятвы дружить вовек и до гроба.

Он перевелся в «универ» из другого ВУЗа. Чернобровый красавец, на год старше, так как перешел он с потерей курса, Алексей Куницын сразу стал центром внимания всей женской части своего потока. Разумеется, кроме Ольги с Ириной. Но с таким пренебрежением со стороны неразлучной парочки записной сердцеед мириться явно не хотел, и скоро стал оказывать недвусмысленные знаки внимания обеим девушкам, никого из них в начале не выделяя. Прошло совсем немного времени, и Ольга вдруг поняла, что влюбилась в Алексея по уши. И когда Ирина призналась подруге, что ей тоже нравится новенький, для Ольги, имевшей все основания полагать, что любой парень предпочтет ей красавицу Ирину, это стало неприятным открытием. И хотя в тот раз подруги решили, что любовь ни коем не должна повлиять на их дружбу, в сердце Ольги впервые поселилась ревность.

Каково же было счастливое удивление Ольги, когда Алексей вскоре начал усиленно ухаживать за нею, а не за Ириной. Разглагольствования о «женской дружбе» и клятвы верности «единственной на всю жизнь» подруге моментально забылись. Ольга была на седьмом небе от счастья, а Ирина становилась все мрачнее и мрачнее. Как-то раз случилась шумная и хмельная вечеринки, затянувшаяся настолько допоздна, что Ольга по телефону умолила мать разрешить ей остаться на ночь. Все попадали спать, кто где был, и утром Ольга проснулась в объятиях Алексея. Она плохо помнила, что было между ними ночью, но Алексей с готовностью освежил ее память. За этим занятием и застала их Ирина. «Ненавижу!» — в слезах закричала она, и выбежала из комнаты. Ольга бросилась было за подругой, но той уже не было в квартире. А в понедельник, придя на лекции, Ирина демонстративно села в другом от Ольги конце зала.

У Ольги было плохо, очень плохо на душе, но Алексей быстро утешил ее. А когда через какое-то время Ольга вдруг поняла, что у нее трехнедельная задержка, ей совсем стало не до страданий подруги. Особенно после того, как Алексей совершенно категорично сказал, что она должна сделать аборт. Ольге было страшно, но она согласилась. Но взятые у нее анализы показали, что аборт делать нельзя. Ольга со страхом ожидала реакции Алексея на это известие, но тот только улыбнулся, поцеловал ее в лоб и сказал: «Ну, что ж, прокормим!» Взял на руки, и понес в постель. Ольга была счастлива и начала готовиться стать матерью. А потом Алексей вдруг резко перестал с ней общаться, и начал встречаться с Ириной. Об этом Ольге сообщила сама Ирина, в доказательство рассказав несколько таких интимных подробностей, которых, не побывав с Алексеем в постели, просто не могла бы знать.

Второй раз в жизни Ольга почувствовала, как железнодорожные составы вздымаются в ее голове, и рвутся наружу из черепной коробки. В себя она пришла только в больнице, и узнала, что у нее случился выкидыш. Антонина Васильевна неотлучно была при дочери, всячески поддерживая ее и пытаясь внушить, что Алексей не стоит и ее мизинца. Ольга слушала, кивала головой, глотая слезы, но ничего не могла с собой поделать. Она любила его, любила так, как Джульетта любила Ромео, любила больше жизни. Она перестала есть, ни на что не обращала внимания, и врачи, исподлобья глядя на Антонину Васильевну, в ответ на ее немую мольбу хмуро качали головами. Ольга медленно умирала.

Как-то мать пришла к Ольге в больницу и неожиданно спросила, на что бы пошла дочь, чтобы Алексей вновь вернулся к ней. Не раздумывая, Ольга, глядя в белый потолок, ответила, еле разлепляя бескровные губы: «На все, что угодно». «Что, абсолютно на все?» — нахмурившись, уточнила мать, как будто речь шла о чем-то конкретном. И очень, очень страшном. «Да», — ответила ей дочь и отвернулась к стенке. Мать, кивнула, молча встала и ушла. А на следующий день к Ольге в палату вошел Алексей с огромным букетом цветов. Он упал перед больничной койкой на колени и просил прощения. Он говорил, что Ирина просто соблазнила его, но что на самом деле он любит только ее, Ольгу. И что он просит ее, Ольги, руки и сердца. Ольга была вне себя от счастья и быстро пошла на поправку. Вскоре они поженились. На свадьбе Ольгу познакомили с дядей Алексея, который был ему за отца, и она поняла, что уже видела этого человека. Ольга смутно помнила, что один раз, давно, вскоре после того, как арестовали отца, он был у них в гостях. Мать тогда решительно выпроводила Ольгу из комнаты, но девочка мельком видела это круглое, лучащееся, словно солнышко, жизнерадостностью лицо со смеющимися глазами. Звали этого человека Евгений Эдуардович Дерябин. Но радостная суматоха свадьбы быстро отвлекла Ольгу, и она не вспомнила того, что мать тогда после ухода гостя долго плакала.

Вскоре после свадьбы Ольга узнала, что Ирина резала себе вены, и что ее еле спасли. И если Ольге, много пропустившей из-за болезни, все-таки удалось собраться и догнать ушедших далеко вперед сокурсников, то Ирина был вынуждена взять академку, а потом и вовсе уйти из университета. Ольга от природы была очень добрым, отзывчивым и восприимчивым к чужим болям человеком, и острое чувство вины перед Ириной прочно поселилось в ее сердце.

После окончания ВУЗа Алексей не пошел работать по специальности на нищенскую зарплату молодого специалиста, а начал помогать дяде, который на территории одного из московских заводов занимался каким-то бизнесом. Дела у дяди и, соответственно, у племянника, шли успешно, и молодожены быстро обзавелись квартирой, обставили ее и напичкали еще весьма редкой по тем временам бытовой техникой. В общем, в материальном плане проблем не было, но вот семейная жизнь Куницыных не очень-то складывалась. Быстро выяснилось, что выкидыш не прошел для Ольги даром, и стать матерью она больше не сможет никогда. Алексей, который искренне хотел ребенка, начал гулять от жены. Ольга безумно ревновала, и устраивала мужу бурные сцены. Во время одной такой семейной «разборки» пьяный Алексей сорвался, и проговорился, что никогда Ольгу не любил, и что «…если бы не дядька», он никогда не женился бы на ней. И хотя, протрезвев, муж долго вымаливал прощения за эти свои слова, уверяя, что в беспамятстве нес неимоверную чушь, Ольге они запали глубоко в душу. После этого она в первый раз дала себе труда задуматься, что имела в виду тогда, в больнице, мать, спросив, на что дочь готова пойти ради того, чтобы быть вместе с Алексеем. И не опрометчиво ли тогда Ольга сказала, что, мол, на все согласна? И не чрезмерную ли цену и матери, и ей самой пришлось в результате заплатить…

А тем временем Алексей все чаще не ночевал дома, привычно объясняя это вопросами бизнеса. Ольга не верила, гадая, какой именно «бизнес» имелся в виду на этот раз — одна из многочисленных любовниц, чьи телефоны в записной книжке Алексей даже не считал нужным шифровать, новая секретарша или просто очередная проститутка. В ожидании мужа она, как тень, ночи напролет бродила по их огромной квартире, сходя с ума от ревности. Алексей появлялся под утро, а то и не появлялся совсем. Однажды его не было трое суток. Все это время Ольга не спала, и у нее начались галлюцинации. Ей чудилось, что в комнате кроме нее еще кто-то есть. Она долго приглядывалась, к смутной фигуре в углу, и вдруг поняла, что это — Ирина. Она была в белом свадебном платье, а по ее запястьям текла кровь, и капли ее мерно, как стук метронома, падали на пол. Ольга закричала, и видение исчезло. Понимая, что так недолго сойти с ума, до того первый и единственный раз пробовавшая алкоголь на свадьбе Ольга хлебнула коньяку, и ей удалось забыться. Скоро она уже пользовалась этим «снотворным» постоянно. Впрочем, спиртное скоро перестало помогать, но к тому времени Ольга уже плотно «сидела» на коньяке. Одной такой ночью, доведя себя бессонницей и коньяком до исступления, Ольга опять увидела призрак подруги. Но на этот раз Ольга не стала кричать, а сняла трубку телефона, и набрала знакомый номер. Ирина ответила сразу, как будто в три часа ночи ждала звонка. Как ни странно, услышав голос Ольги, та трубку не бросила, и — слово за слово — подруги проговорили, вернее, проплакали до утра.

После трех лет, проведенных в академическом отпуске, Ирине удалось все-таки закончить университет. После выпуска она работала по специальности, получала на работе гроши. Потом вышла замуж за офицера, который сейчас, уволившись из армии, вроде начал нормально зарабатывать. В общем жизнь налаживается. Год назад у них родилась дочка, назвали Полиной. «Дочка? Девочка?» — захлебнулась слезами по своему несбывшемуся материнству Ольга. Поняв, чем вызваны слезы Ольги, разревелась и Ирина. В общем, в эту ночь они совершенно помирились. Или — примирились? С той поры общение подруг снова стало, как когда-то, регулярным. Хотя, естественно, в основном, телефонным, ведь «дружить семьями» по понятным причинам они не могли.

Все эти годы, а особенно в последнее время, когда плохи стали дела у Ирининого мужа Федора, она часто обращалась к Ольге за помощью. Та, несмотря на восстановление отношений снедаемая все тем же болезненным чувством вины перед подругой, делала все возможное, чтобы помочь. Это она через Алексея, даже не сказав ему, за кого хлопочет, устроила на работу сначала Ирину, а потом и Федора, — уже в компанию к самому Алексею.

А тем временем Алексей продолжал гулять, уже совершенно не скрываясь. Говорят, что от любви до ненависти один шаг. У Ольги было в достатке и времени, и поводов сделать много таких шагов. И как-то раз, заглянув в глубину своей души, она вместо когда-то огромной, всепоглощающей любви к мужу обнаружила там — нет, не ненависть, но пустоту. Ненависть пришла позже.

Два года назад внезапно слегла мать Ольги. Уже практически на смертном одре она рассказала дочери, что на последнем свидании перед последовавшим самоубийством Матвей Рюхин намекнул жене, что, скорее всего, виновником его ареста стал… Дерябин. Ольга застыла, а мать поведала ошеломленной дочери следующее.

Евгений Дерябин мог бы стать известным художником — графиком. Еще в Суриковском его работы сравнивали с гравюрами Доре, и прочили ему большое будущее. Но он был, что называется «криминальный талант», и честные, даже весьма высокие заработки, не привлекали его. По распределению Евгений попал в Ставрополь и там познакомился с человеком, который позже, уже как фальшивомонетчик, прогремел на весь Союз — Виктором Барановым. Это в паре со своим учеником и компаньоном Евгением Дерябиным Баранов производил четвертные и сотенные такого качества, что спецы Гознака не могли распознать подделку. Собственно, самую главную работу — гравирование матриц-клише, с которых потом изготавливались фальшивки, сделал именно Дерябин. Баранов занимался производством бумаги, печатным процессом и отвечал за сбыт продукции. Они напечатали несколько пробных партий и, убедившись в высочайшем качестве, готовились к массовому производству. Причем осторожный Дерябин предлагал реализовывать подделки не напрямую, а «отмывать» их через систему потребкооперации с тем, чтобы через продажу грибов, мандаринов и пучков чилиги, в просторечии именуемых вениками, они возвращались не только настоящим, но и преумноженными. Но Баранов над этими планами младшего компаньона смеялся, за что и поплатился. Его взяли совершенно случайно, при попытке сбыть одну-единственную сотенную купюру, которая по его же собственному недосмотру оказалась бракованной. Баранову дали двенадцать лет. Подельника он не выдал, но планы Евгения Дерябина уже тогда стать ни много, ни мало самым богатым человеком в СССР были похоронены.

Впрочем, мириться с этим Дерябин был не намерен. Вернувшись в Москву, он решил развернуть уже собственное производство фальшивок, избежав при этом ошибок, допущенных Барановым. Начинать пришлось с полного нуля. Но самым печальным для его планов была даже не утрата мариц-клише, а то, что он не смыслил ровным счетом ничего ни в производстве бумаги, ни в процессе печати. И Евгений Дерябин… поступает одновременно на вечернее отделение «Керосинки» — Московского химико-технологического института, и на заочное обучение — в полиграфический и лесотехнический техникумы. Через полтора года круглосуточного корпения над учебниками Дерябин знал об интересующем его предмете все, а еще через год его бумага превзошла по качеству Барановскую. С полиграфией дело обстояло хуже, но в конце концов и в этом учитель был превзойден. Нужно было печатать пробную партию денег, и Дерябин сел за изготовление клише, благо в этом ему просто не было равных. Но тут на своих собственных Жигулях Дерябин попал в совершенно глупую аварию, и в ее результате лишился указательного пальца на правой руке. Держать оставшимися штихель, конечно, было можно, но о филигранной точности движений и силы нажима можно было забыть. Но не таким был Дерябин, чтобы сдаться. Он придумал принцип действия прецизионного строгального станка, который бы сам по принципу пантографа переносил бы на металл движения гравера, который бы просто водил некоей иглой наподобие древнего стилуса по рисунку оригинала. Причем чем сильнее гравер надавливал на стилус, тем глубже рез делал бы станок. Но между принципиальной идеей и ее воплощением иногда лежит пропасть, на преодоление которой уходит жизнь. Дерябин не хотел тратить на это так много времени. Уже придумывая станок, который он заранее в честь великого Доре назвал Гюставом, он знал, кто его может сделать.

Матвей Рюхин и Евгений Дерябин познакомились случайно. Дерябин жил недалеко от московского завод «Конвейер». Гараж, где стояла его машина, вместе с несколькими такими же приютился на пустыре у высокого заводского завода, опутанного колючей проволокой. В этих-то гаражах и подхалтуривал время от времени Матвей Рюхин, благо в Жигуленках, Волжанках и Москвичах обитателей гаражей ломалось что-то часто, а запчасти были редки. Гениальному механику Рюхину все их самые серьезные поломки были «на полчаса делов», а при необходимости он даже любую деталь мог выточить на на своем единственном на заводе японском станке с ЧПУ. Задумывая Гюстава, Дерябин знал, что сделает его Матвей Рюхин.

Дерябин умел и быстро сходиться с людьми, и знал, чем завоевать их расположение. Матвея он очаровал быстро, и скоро нашел «подходец» к нему, поняв, что ради здоровья дочери этот современный Левша и Кулибин в одном лице пойдет на все. Тонкий психолог Дерябин не ошибся — в конце концов Рюхин согласился делать Гюстава.

Машина получилась просто фантастической. У нее было восемь сервомоторов с фрезами, а функционально она была такова, что гравирование на плоскости было для нее простой забавой. Если бы понадобилось вырезать клише на цилиндрической форме, Гюстав легко бы справился с этой задачей. Он легко резал канавки шириной всего 10 микрон, а при желании мог бы делать и вдвое боле тонкую работу. Дерябин был в восторге от машины и щедро рассчитался с Матвеем Рюхиным. Но тот не знал, что единожды попав в лапы Евгения Дерябина, он был обречен.

Деньги, которые Дерябин заплатил Рюхину, были, конечно, по тем временам очень большими, но все же недостаточными для того, чтобы решить, например, квартирную проблему. Непрактичный Рюхин вообще не знал, с какой стороны к этому вопросу подступиться. Дерябин подсказал, что нужно выкупить чей-нибудь пай в кооперативе, и сам подыскал Матвею подходящий вариант. Но на это нужны были еще деньги, и Дерябин приступил ко «второму раунду соблазнения» Матвея.

Дерябин давно решил, что лучшего места для печатания фальшивок, чем закрытый режимный завод, ему не найти. Тем более, что для знающих людей обойти этот режим не составляло никакой проблемы. В многокилометровой ограде завода были многочисленные лазейки, хорошо известные заводчанам, через которые можно было вынести все, что угодно. И выносили! Тот же Матвей Рюхин в рабочее время при необходимости спокойно выходил для своей гаражной халтуры через такую лазейку. А в помещениях, где стоял знаменитый станок Матвея, он вообще был один бог и царь, и в его владения мог месяцами никто не входить. В общем, завод был идеальным прикрытием для такого тайного производства. Дерябин начал уговаривать Матвея стать его компаньоном и, разумеется, в конце концов уговорил, — ведь сделать второй шаг уже гораздо проще, чем первый. И гораздо менее страшно. Решающим же аргументом для Рюхина стало то, что Дерябин разработал схему реализации фальшивок через мандариновую Абхазию и хлопковый Узбекистан, где в те времена крутился огромный объем неучтенной наличности. По подсчетам Дерябина, с учетом высочайшего качества подделок и отдаленности районов из распространения их должны были обнаружить не раньше, чем через несколько лет, за которые из подпольного монетного двора должны были выйти не двадцать с небольшим тысяч, как у Баранова, а несколько десятков миллионов рублей. Но для большей безопасности Дерябин обещал использовать завод и, соответственно, Матвея Рюхина не более года, а потом перевести производство в другое место. Матвей, у которого никогда не было секретов от жены, честно рассказал ей все и на этот раз. Рюхины долго думали. Но, в конце концов, они были всего лишь немолодые, усталые люди, и у них была больная дочь, в которой они души не чаяли. Они решили согласиться.

Но криминальный талант Дерябина генерировал все новые идеи. Уже к началу производства он был глубоко уверен, что подделка рублей — вчерашний день, и был одержим идеей печатать американские доллары. Проблема была в бумаге, которая сильно отличалась от советской, но Дерябин решил ее. Нужно было резать несколько клише, чтобы методом проб и ошибок на нескольких партиях добиться необходимого качества подделок. Но тут Рюхин встал насмерть. Он сказал, что «работать против родной страны» не будет. Напрасно Дерябин доказывал, что печатая фальшивые доллары, они будут подрывать экономику США, а не СССР, — у Рюхина были свои представления о предмете. В общем, переналаживать Гюстава Матвей отказался. Но не таков был Дерябин, чтобы менять свои планы. В конце концов, он мог переналадить Гюстава и сам, благо конструкция последнего позволяла это делать довольно легко. Но Матвей «пошел в разнос» и пригрозил свернуть производство. Тогда Дерябин сделал вид, что смирился. А однажды Рюхин не обнаружил футляра с Гюставом на месте. Он бросился за объяснениями к Дерябину, но оказалось, что тот срочно уехал в Ташкент с очередной партией фальшивок, хотя должен был ехать только через несколько дней. А назавтра в лабораторию к Рюхину пришли.

Рюхин имел все основания предполагать, что это Дерябин «заложил» его, но доказательств этому не имел. Но не только поэтому Рюхин не сдал сообщника. Во-первых, проходя один, а не «по предварительному сговору с другими лицами», он мог рассчитывать на смягчение наказания. Но, главное, Дерябин всегда обещал, что «в случае чего» не оставит семью Матвея. Вот и вскоре после ареста в камеру к Матвею «тюремным телеграфом» пришла «малява» от Дерябина, где тот уверял подельника, что его семья не будет знать материальных проблем. Несмотря на то, что, мол, у Матвея перед ним, Дерябиным «рыло в пуху».

Дело в том, что Матвей, понимая, что имея Гюстава, Дерябин вполне один сможет настроить его для производства долларовых клише, изготовил дубликат корпуса машины, внешне неотличимый от оригинала, и упаковал его в такой же футляр. И, думая, что похитил Гюстава, Дерябин на самом деле получил… «куклу». Об этом обо всем Рюхин на последнем свидании рассказал жене. Рассказал он и то, где спрятал «Гюстава», и то, что Дерябин рано или поздно придет за ним. И что — отдавать или нет, решать теперь ей, Антонине Васильевне. Эти слова мужа стали ясны ей только после его смерти. На могиле мужа она поклялась, что машину Дерябину не отдаст.

Первый раз Дерябин пришел за Гюставом примерно через полгода, но мать была, как кремень. Второй раз он пришел, когда Ольга лежала в больнице, при смерти от несчастной любви. Он пришел и рассказал, что Алексей Куницын — его племянник, и спросил, не считает ли Антонина Васильевна, что жизнь ее дочери Ольги стоит Гюстава? Мать переадресовала этот вопрос дочери и, выслушав ее ответ, сказала Дерябину «да». Но, будучи женщиной умной и практичной, она дала понять Дерябину одну вещь. Пусть они с племянничком не думают, что Алексей сможет развестись с Ольгой через неделю после свадьбы, потому что в этот же день она, Антонина Васильевна Рюхина «сдаст Дерябина со всеми потрохами». Дерябин засмеялся: «Я уверен, что дети будут жить долго и счастливо». На том и порешили.

Мать, словно облегчив душу, в ночь умерла. А Ольга воспылала лютой ненавистью и к дяде, и к племяннику. К первому — за отца, ко второму… За свою любовь, которой он предпочел постель Ирины. За то, что на долгие годы это сделало их, самых близких на земле подруг, врагами. За погибшего ребенка, за лишение радости материнства. И за то, что виноватой в этом муж сделал ее саму. За то, что трахает все, что шевелится, кроме нее, законной жены. За то, что она превратилась в законченную алкоголичку. В общем, за все, что в итоге превратило ее жизнь в ад. А, возненавидев, решила отомстить.

План мести она обдумывала долго. Потом пошла к Дерябину, и рассказала ему, что все знает. Но что у нее нет претензий к Дерябину. И что ей надоела жизнь домашней клушки при гуляке — муже. И что она тоже хочет «в дело». Дерябин долго изумленно смотрел на сноху, а потом сказал: «Что ж, о'кей!»

Ольга бросила пить, и начала заниматься «семейным бизнесом». Скоро она не только оказалась полностью посвящена в «схему», но и узнала о разногласиях между Дерябиным и Алексеем Куницыным.

Дерябин давно перерос производство фальшивых денег. Уж больно оно было хлопотным делом. Ведь за период с конца 80-х Дерябину пришлось трижды полностью переналаживать производство вслед за выпуском Федеральной резервной системой США новых стодолларовых купюр. Каждый раз на это уходило более полугода, — ведь менялись краски, состав бумаги, защитные компоненты банкнот. А теперь, когда вскоре должны были появиться новые, так называемые «цветные» доллары, лавочку придется совсем сворачивать, потому что отработанная технология выполнять многоцветную печать не могла. Да и старел Дерябин. В общем, Евгений Эдуардович давно уже жил не только этим «хлебом единым». Печатный станок простаивал.

Его бизнес в основном строился на эксплуатации Конвейера, где он развернул легальное производство пластиковых окон, открыл колбасный цех и еще много чего. В конце концов он провел компанию по избранию самого себя председателем наблюдательного совета, а потом назначил себя и генеральным директором. Став «генеральным», Дерябин получил доступ к деньгам многочисленных арендаторов, а это были очень большие суммы. Но скоро Конвейер должен был принести много, много больше.

— Да, да, знаю, — перебил Ольгу Федор. — Надстройка, деловой центр. Я ведь веду ее.

— Это — официальная версия, — усмехнулась Ольга. — На самом деле на месте Конвейера решено построить огромный казино-комплекс, куда сведут все существующие игровые заведения Москвы, и открыть десятки новых. Это решение должно быть обнародовано ближе к осени.

Но завод, как акционерное общество, формально находился в собственности всех нескольких тысяч его работников, и перед Дерябиным встала та же проблема, что и перед выдуманным Федором Председателем. Но Дерябин пошел дальше своего книжного коллеги. Он решил на самом деле обрушить главный корпус, скупив потом за гроши у акционеров их обесценившиеся паи. Для этого было решено нагрузить корпус огромным, непомерным для старых фундаментов весом надстройки. Сделать это нужно было в течение зимы, когда промерзший грунт позволял фундаментам нести гораздо больший вес, чем тот, на который были рассчитаны. Весной же, после оттаивания, фундаменты неизбежно «поплыли» бы, корпус начал бы «трещать», и был бы признан аварийным. Вся вина за это была бы свалена на «Салям-строй» и подставную фирму, проводившую обследование фундаментов.

Федор от неожиданности даже присвистнул. Так, значит, в своей книге он практически точка в точку угадал замысел Дерябина! Немудрено, что выхода книги решили не допустить любыми путями!

Но для того, чтобы в такой короткий период времени выполнить такой объем строительства, нужны были огромные свободные деньги. Дерябин привлек и сторонние инвестиции, но пришлось и снова «запустить станок». Причем фальшивки предназначались исключительно для оплаты труда таджиков и должны были сразу уходить «за бугор». Таким образом, их хождение в Москве напрочь исключалось, что сводило к минимуму риск. Производством заведовал Алексей, и дядя строго-настрого приказал печатать ровно столько, сколько нужно для того, чтобы рассчитываться с Юнусом. Но Алексей в обход запрета вступил с хитрым таджиком в сговор. Он печатал больше, чем было нужно, и на разницу из Таджикистана в Москву шел афганский героин. Дерябин не только из принципа был категорически против торговли наркотиками, но и не без оснований подозревал племянника в «крысятничестве». Эти разногласия и решила использовать для осуществления своих планов Ольга. Орудием же своей мести она избрала Шер-Хана.

Дерябин никогда в тюрьме не сидел, но по специфике своей второй, тайной жизни, у него были давние связи в преступном мире. Ввиду той же специфики в один прекрасный момент у него возникла необходимость в решении некоего сложного вопроса — проще говоря, в устранении неуступчивого конкурента. Угрюмого молодого горца по имени Шерван в качестве исполнителя Евгению Эдуардовичу порекомендовал один из его знакомых кавказских «воров в законе», с которым еще при советской власти они тысячами тонн скупали за фальшивки абхазские мандарины. То свое первое задание Шер-Хан отработал на отлично, и Дерябин, воодушевленный простотой решения сложного вопроса, решил оставить того при себе в качестве штатного «специалиста по особым поручениям». От порекомендовавшего его авторитета о Шерване было известно, что, он — беженец из Чечни, нашедший приют в Грузии, хотя сам, вроде как, не чеченец. Да еще, что считает он себя из выходцем из какой-то там горской знати. «Шерван — Шер-Хан!» — скаламбурил Дерябин, и с его легкой руки прозвище прижилось. Никакой более достоверной информации о том, кто такой Шер-Хан на самом деле, каков его жизненный путь, Дерябин не знал, и это его не интересовало. Зато этим очень заинтересовалась Ольга.

Сначала нужно было преодолеть страх и отвращение перед хладнокровным убийцей, и Ольга буквально заставила себя думать о нем, как о нормальном человеке. Но тут выяснилось, что с мрачным порученцем у нее нет не только никаких точек соприкосновения, но даже и малейшего повода для неформального контакта. Помог случай. Как-то один из ее обычных визитов в многочисленные шикарные магазины, расположенные по периметру дворца спорта «Олимпийский», совпал с днем празднования величайшего мусульманского праздника Курбан-Байрам. Еще в университете сравнительная теология, изучавшая особенности и отличия других религий от христианства, была одним из любимых Ольгиных предметов. Вот и теперь, проходя мимо ограды стоящей по соседству с «Олимпийским» московской Соборной мечети, Ольга с неподдельным интересом рассматривала толпу многочисленных верующих, заполнивших тесный дворик храма. Каково же было ее удивление, когда среди них она увидела… Шер-Хана! Мрачный убийца, одетый, как всегда, во все черное, он одиноко стоял в отдалении от остальных людей, склонив голову на грудь и опустив веки. Его губы чуть заметно шевелились — он молился. Стараясь остаться незамеченной, Ольга быстро прошла мимо, но ее опасения были напрасны — в эту минуту Шер-Хан был полностью отрешен от внешнего мира. И в голове Ольги родился план.

Ольга не знала ни где живет Шер-Хана, ни номера его телефона. Поэтому единственной возможностью начать осуществлять свой замысел была редкая возможность случайно встретить киллера в офисе Дерябина, куда после приобщения к семейному бизнесу Ольга стала вхожа. Ждать встречи пришлось почти месяц, который Ольга провела в основательном штудировании Корана. К счастью, священную книгу мусульман она держала в руках не в первый раз, познакомившись с основами Ислама еще в университете. Увидев Шер-Хана, выходящего из кабинета свекра, вместо того, чтобы, как обычно, с вежливым кивком разминуться в коридоре, Ольга обратилась к нему:

— Я удивилась, увидев вас во дворе мечети на Олимпийском проспекте. Кажется, это было в Курбан-Байрам. Или я обозналась?

Шер-Хан остановился и долгим откровенно-изучающим взглядом посмотрел на Ольгу.

— Я был там, — ответил он низким голосом со странным клёкочущим акцентом. — Почему вы удивились, увидев мусульманина в такой день на пороге мечети?

Ольга внутренне возликовала, — первый шаг был сделан, Шер-Хан вступил в разговор.

— Ну, если честно, как-то не очень вяжется ваш образ с каноническим представлением о правоверном мусульманине, — пожала плечами Ольга. — Что вы делали в храме? Грехи замаливали?

Еще обдумывая и выстраивая этот первый разговор с Шер-Ханом, Ольга прекрасно понимала, что ей нужно сразу, с порога заинтересовать непростого собеседника, посадить его на крючок интереса к себе. Для этого она решила прибегнуть к эпатажу — проверенному средству, редко кого оставляющему равнодушным. Правда, всегда есть риск, что эпатируемый в качестве защитной реакции просто развернется и уйдет, но Ольга почему-то была уверена, что этого не будет. Она не ошиблась.

— Что делает правоверный мусульманин вне стен мечети, касается только его и Аллаха Всевышнего, — сказал Шер-Хан, снова очень долго и на этот раз очень серьезно посмотрев на Ольгу.

— Да, но ведь сказал Всевышний: "Для каждой души залогом за нее будут совершенные ею поступки", — нахмурив брови, возразила Ольга. — Считаете, что ваша душа по пути в рай сможет пройти по мосту, толщиной в волос?

Глаза Шер-Хана вспыхнули недобрым огнем. Он не был готов к такому развитию разговора, не знал, что сказать, и это явно очень злило его.

— Не вам, женщине и немусульманке, судить о таких вещах! — наконец, выдавил он из себя.

Ольга почувствовала, что — это критическая точка в разговоре. Она вся внутренне напряглась, и только одно беспокоило ее сейчас — чтобы кто-нибудь не помешал их беседе.

— Боже, какая ирония! — с усмешкой воскликнула она. — А, скажите, что больше претит вам в разговоре со мной — что я женщина, или то я неправоверная? Только ведь по канонам Ислама женщина и мужчина равны перед ликом Господа, ибо сказал всевышний: «Я не погублю деяний ни одного из ваших деятелей — ни мужчины, ни женщины».

Лицо Шер-Хана вытянулось от удивления, а Ольга, ободренная произведенным впечатлением, еще горячее продолжала:

— А что касается веры, — сами-то вы исходя из каких соображений относите себя к правоверным? Много ли, кроме: «Ля иляха илля Аллах, Мухаммадун расуль Аллах» — «Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк его» вы знаете из Корана? Или, может быть, десять минут назад, когда было время третьего намаза, вы стояли на коленях, обратясь в сторону святой Мекки, наполнены благочестивых помыслов, а не получали очередное задание от вашего работодателя? А, скажите, закят с гонораров, которые он вам выплачивает, вы вносите, или полностью тратите их на удовольствия, предоставляемые нечестивой цивилизацией?

Глаза Ольги были насмешливо прищурены, щеки разрумянились. Она умело сыграла состояние, как будто слова Шер-Хана задели ее, и по тому, как потемнело лицо собеседника, какое волнение плеснулось в его обычно бесстрастных глазах, ей явно удалось в ответ задеть его чувства.

— Мне было девять лет, когда в школе, где я учился, нам начали рассказывать о Коране, — после очередной порции глубокого молчания глухо произнес Шер-Хан. — Но мне пришлось бросить учебу и взять в руки автомат, чтобы защищать свою родину от захватчиков. Поэтому — вы правы — я не очень хорошо знаю Святую книгу, и тем более никогда не читал ее в оригинале. Соблюдать пятиразовый намаз при моем образе жизни тоже очень тяжело, но когда я нахожусь дома или в месте, где меня никто не может видеть, я никогда не пропускаю время очередной молитвы. Что же касается денег, которые ваш свекор платит мне за мою работу, то они идут на святое дело, на дело всей моей жизни, а не на развлечения, уверяю вас.

По тому, что и, главное, как говорил все это Шер-Хан, Ольга безошибочно поняла, что тема была выбрана ею абсолютно верно, что стрела попала в цель, и слушала, затаив дыхание.

— Но я был не прав и приношу вам извинения за мои слова, — продолжил Шер-Хан, опуская глаза. — Я никак не мог предположить, что женщине, на которой нет хиджаба, могут быть небезразличны вопросы истинной веры.

— Нет, это вы, вы должны простить меня! — воскликнула Ольга, порывисто, словно в приступе глубоко волнения, беря Шер-Хана за руку. — Мне следовало предположить, что у простых с виду вещей могут быть непростые причины, и что у самых чудовищных поступков могут быть благородные цели. Могу я просить вас рассказать мне об этом «деле всей вашей жизни»? И — вообще — о вас?

Наверное, никогда, даже в минуты абсолютной, кристальной честности, Ольга не выглядела так искренне, как теперь, когда, с трудом преодолевая отвращение, она произносила эту страстную тираду, импульсивно стискивая руку стоящего перед нею чудовища! Ее глаза сияли, щеки пылали, грудь в глубоком вырезе бурно вздымалась. Давно замечено, что наиболее действенными бывают самые простые методы, и Шер-Хан не оказался исключением. На его до хруста сжатых скулах появился румянец; его кадык, как затвор автомата, метнулся вверх-вниз. Было видно, что он и рад бы отвести глаза от Ольгиной груди, но не может сделать этого.

— К сожалению, у меня сейчас мало времени, — хрипло произнес он.

— А я и не имела в виду сейчас, — откровенно соблазняющим шепотом ответила Ольга. — Позвоните мне, когда будете посвободнее, хорошо?

Шер-Хан, снова сглотнув, только молча кивнул, резко развернулся и пошел прочь.

— И вообще — чудовище тот, кто заказывает адскую музыку, а не тот, кто играет ее, — сказала Ольга, берясь за дверную ручку, и глядя вслед удаляющейся черной фигуре.

Эти слова, произнесенные вроде бы про себя, содержали в себе основную установку Ольгиного плана мести, и поэтому были произнесены достаточно громко для того, чтобы тот, кому они предназначались, мог услышать их. Как выяснилось потом, Шер-Хан их услышал.