Проша

Глава 4 ПРОШИН РАССКАЗ

И Проша рассказал ей свою историю. С давних-предавних времен жил он в одной семье. Следил, чтобы в доме достаток был, чтоб был он — полная чаша, чтоб не знали его домашние нужды и забот. Все шло своей чередой: шли годы, рождались дети, старики умирали… А за порядком, исстари заведенным в семье, следил домовой. Если кто был невнимателен к близким, он того поправлял. Как — про то не сказал. Только каждый в семье вовремя понимал, что делает что-то не так, и стремился исправиться. Потому что с давних пор повелось в их семье учиться любви — а это самое наиглавнейшее в жизни дело, — так говорил домовой. Это труд — и нелегкий — любить своих близких! Для этого душу свою надо питать, выращивать, не давать ей покою… И никогда не говорить: мол, я такой, какой есть — таким меня и принимайте! Так говорят типичные жухлики, — объяснял Проша, — которые никого, кроме себя не любят, а — знай — растекаются студнем по жизни и сами себя обкрадывают!

Сеня слушала, раскрыв рот, и конечно, далеко не все понимала. Но смысл Прошиного рассказа в общих чертах улавливала и жадно впитывала — как воду цветок, который забыли полить.

Потихоньку — год за годом строил Проша жизнь в своем доме. Он действовал скрытно — книжки своим подсовывал, привлекал в дом людей таких, которые и сами кое-что поняли, и другим открывали глаза… Волнуясь, он объяснял своей слушательнице, что главное дело — помочь людям заботится о душе! Не ограничивать жизнь заботой о пустяках — он называл пустяками все, что связано с бытом и суетой… Ведь об этом он и сам позаботится! Он как бы помогал своим высвободить души из плена земных забот — и они начинали расти! И крепла семья год от года. И жила в ней любовь. И не умолкал в доме смех. И каждому, кто в нем бывал, дарил он частичку тепла и света, от которых многим стало радостней жить…

Однако, тот путь, которым Проша повел своих, многим не нравился. Домовые и те, которые в иерархии духов стояли над ними, считали, что он занимается не своим делом. Что это привилегия ангелов — к любви направлять, а вовсе не домовых! И много у Проши недругов завелось. Считали, что он высовывается! Что перед чистыми хочет выслужиться… Подумывали, что он намерен переметнуться, хотя и знали, что это практически невозможно. Не заведено! Раз ты домовой — то и веди себя как домовой и стремиться к высшему не моги!

А Проша всегда хотел чего-то большего. Мечтал чистым сделаться… А на языке духов это означало — преобразиться. Трудное это дело! И множество темных сил на земле стремится этому помешать! Чтоб не смели ни люди, ни звери, ни бесплотные существа взор к небесам поднимать и радоваться! И силы зла наслали на Прошу врага — беса мерзейшего, чтобы тот во всем ему противостоял и во все дела его вмешивался. И бес этот Прошу стал изводить а был он в темных делах так силен, так что Проша частенько перед ним пасовал и перед властью его робел.

Проша сетовал, что допустил в свою душу страх, а тот, кто боится, слабеет, воля в нем гаснет и ни на что путное он не способный делается. Так и случилось: хаос проник в его обогретый любовью мирок… Тут-то все и пошло кувырком.

Сначала не без помощи Самого — так Проша прозвал вредоносного беса, у его семьи отобрали дом — двухэтажный особнячок в одном из старинных переулочков на Арбате. В доме этом жило не одно поколение пока не настал двадцатый, последний для семьи век. Перебрались на Грузины — в две комнатки неподалеку от Зоосада. Сыро, тесно, темно… Но его домашние не унывали ведь они привыкли не слишком уделять внимание быту и продолжали делать свою работу — и скрытую, незаметную и ту, которая всем видна. Они говорили, что испытания только душе на пользу…

Потом главу семьи, а потом и жену его посадили в тюрьму. Ни за что! Они никого не убили, ничего не украли — просто были верующими… Время настало такое — страшные дела по Москве стали твориться: по ночам у подъездов тормозили машины с решетками — «воронки» и хмурые люди с мертвыми глазами выводили из дома и сажали в машины людей, иногда целыми семьями…

Говоря об этом, Проша заметался по комнате, сжав голову лапами. Он говорил, что бесы в те годы взяли власть над людьми. Вековечная битва сил света и тьмы продолжалась. Зло наступало и бесы в людском обличье стали бесчинствовать на земле. И жуткий их нечеловеческий вой, который по счастью люди не могут услышать, стоял над Москвой. Церкви были разрушены. Веровать было нельзя.

Проша говорил, — сбивчиво, запинаясь, волнуясь, — что коротенькая жизнь здесь, на земле — только подготовка. К тому, что будет потом, после второго рождения. Люди его называют смертью. А вот что там будет — зависит от того, как тут жил… Как к будущей жизни готовился. Прошины домашние не боялись смерти. Они знали, что она — только начало. Рождение заново. Освобождение души из земного плена. Чтобы, легкая, устремилась она к Небесам!

— Да, — уверял он, — чистый не знает страха! Страх живет в той душе, в которой грязи и сора много. А мои-то ничего не боялись… И почти все погибли. Теперь они, милые, глядят на нас. И помогают, да, помогают! — он всхлипнул и утер слезинку кисточкой указательного пальца.

— Прошенька, а чем… помогают? — не утерпела Сеня, до сих пор слушавшая его рассказ, затаив дыхание.

— Они силы дают своим. Тем, которые с ними связаны. Которые принадлежат к их роду…

— А если прожил… как это сказать? Плохо? Если тут ничего хорошего не успел?

— Такие потомкам своим — как кость в горле. Вся их мерзость потомкам передается и мертвым грузом на них повисает. Жить с чистой душой мешает. Вот так!

— А те, которые уцелели? Ведь не все же погибли? — разволновалась Сеня.

— Вот тут-то и собака зарыта! Моя вина. Не доглядел я… — и Проша отвернулся, чтоб Сеня не видела как сморщилось от горя его лицо.

— Ты не хочешь рассказывать?

— Тяжело это — больно мне. Ведь вина-то моя! И не знаю теперь, удастся ли искупить…

— И все-таки расскажи. Сам ведь говорил, что я все про тебя должна знать.

— Да знаю, не учи ученого!

И Проша рассказал Сене, что осталось в его семействе две незамужних сестры. Старшую звали Варенька. После несчастья с родителями она постриглась в монахини и всю свою жизнь провела в Рождественском монастыре. Она была казначейшей — хранительницей монастырских сокровищ. Бесценные богатства вверены были ей: драгоценная утварь, иконы в золотых ризах, украшенных самоцветами, книги старинные редкие… всего и не перечислишь. А когда в советское время монастырь закрыли, то кельи монахинь отдали под жилье, а её, Варварушку, не погнали, на прежнем месте доживать век оставили… Только теперь Варвара жила, хоть и на старом месте, да только в миру — среди людей. Было тогда ей немало лет — уж за восьмой десяток годочков перевалило. И как встарь хранила она в своей крохотной келейке бесценные сокровища. Но про это никто не знал…

А вторая сестра — Прасковья, Пашенька вышла замуж. За человека, который жил в деревне в здешних подмосковных краях… И перебралась сюда. И родилась у неё дочка Людмила — Милочка.

— Так, что ж тут плохого? Все хорошо!

— Нет, с тобой невозможно… Не буду рассказывать! Ты научишься слушать когда-нибудь или нет?!

— Ой, Проша, прости пожалуйста. Я больше не буду перебивать, честное слово!

— Ладно, поглядим чего стоит твое честное слово. Так вот. Тут в деревне колдунья жила. Ведьма сущая. И был у неё сын — Семен. Так себе, человечишко, ни рыба ни мясо… Одно слово — пустое место. И задумала ведьма сына своего на Миле женить. Потому как была она красавица писаная. А Мила — та на Сеньку и внимания не обращала. И тогда околдовала ведьма Милушку. И стала та за Сенькой как приклеенная ходить.

— И что было? — Сеня глядела на Прошу во все глаза. История эта так её взволновала, как будто речь шла о самых ей близких людях.

— Ну, а мать Милы Пашенька — та дочери запретила даже думать о Сеньке беспутном. А тогда не то, что теперь, родительского слова боялись ослушаться. И велела Паша дочери на иконе поклясться. На чудотворной иконе Божьей матери, что хранилась в сестриной келейке Рождественского монастыря. Для того они с Милой специально в Москву ездили. И та поклялась, на коленях икону перед матерью целовала… что никогда о Сеньке и думать не станет.

— А Варвара? Что она им сказала?

— Варварушка против клятвы была. Говорила сестре, что не нужно дочь принуждать. Что молиться за неё надо — тогда Господь всякую думу темную отведет и все по воле его устроится. Но Прасковья уж очень за дочь боялась. Так боялась, что и не сказать! Она толком и сама не знала, чего боится, только страх всеми думами её завладел. А раз в сердце матери страх, значит плохой она дочке помощник. Сила вся в ней этим страхом развеяна. И любовь её от страха во зло обернулась. Стала она сущим деспотом. День и ночь за Милой доглядывала, ни в чем ей не верила, на хорошее не надеялась. А только ждала плохого…

— И что было?

— Сама понимаешь! Я ж говорил, что бывает, если страх в семье поселяется. Мысль её воплотилась — и беда не замедлила. Ведьма Милушку опоила — злые чары навела. И та клятвы своей не сдержала — сбежала с Сенькой! А Прасковья слегла от горя и перед смертью дочь свою прокляла.

— Ой, какой ужас!

— Вот именно, ужас. Страшный грех дочь совершила. Но и мать её в том виновата тем, что мало на Бога надеялась и страхом своим темным силам дверь отворила. И уж последнее дело кого-либо проклинать. А уж тем более дочь родную!

— Но ведь Мила не виновата! Ее же околдовали!

— Э-э-э, никакие чары сердце чистое не проймут!!

— Проша, а в чем твоя-то вина?

— Я ведь их упустил, а должен был беде воспрепятствовать. Я тоже тогда в расслаблении был. Очень уж недруг мой Сам тогда в силу вошел и в разгар всех событий сманил меня из дому. Известие я получил, что меня срочно на тайный сход требуют.

— Что за сход?

— Ну, вроде собрания духов. Когда самые важные дела решаются. Такой сход у всяких духов есть — есть и у домовых. Ну вот, я туда — а схода никакого и нету! Обманул меня Сам — туману напустил. Он и ведьму подбил моих извести, через неё действовал. И пока меня не было, Прасковью на проклятье навел. А нет ничего страшнее, чем материно проклятье! Через него не одна судьба рушится — и потомки страдают. Все в их жизни идет наперекосяк. Пока не изжит будет грех того, через кого проклятье весь род заклеймило…

— А что стало с Милой?

— Что стало — ничего. В прах жизнь развеялась! С Сенькой не сложилось у неё — как чары действовать перестали, она к нему охладела. А мать не вернешь! А проклятье-то душу точит! И вся она, бедная, стала точно бумага, в воде размоченная. Много мучилась — и горела, и болела, руку ей отняли… С тех пор все в семье сикось-накось пошло. И я ничего с этим поделать не мог — проклятье весь род под откос ведет, точно поезд… Сын у Милы родился и, как вырос, одно себе в голову вбил: как бы разбогатеть! И этак наладился — схватить куш и убежать, а там хоть трава не расти… И денег, полученных этим манером, он не ценил. На ветер пускал. И много через него бед учинилось. А я ничего с ним поделать не мог: от веры он отвернулся, по скудному своему разумению жизнь строил — и вся семья его так. Вот она и порушилась. Последыш один остался. Живет бобылем — ни семьи, ни детей…

— Проша, а ты…

— Бросил я последыша этого. Муторно стало с людьми! Опять же, Сам — он этим последышем завладел и во всем гнул свою линию. Тот и воровством не гнушался, а теперь, слышу, и похуже дела стал творить…

— А он… последыш этот… в здешних местах живет?

— Нет, переехал. Квартиру в Москве купил. Престижную, как теперь говорят, — в самом центре. Неподалеку от того самого особнячка, которым прежде семья владела. Только место само по себе ничего не значит… Пустое место — вот что теперь его дом! Ни радости в нем, ни любви…

— Проша, а ты не жалеешь? Ну, что оставил его…

— Жалею — не жалею… А, да что там! — Проша опять заметался по комнате. — Прежде, если в новый дом переезжали, не забывали про домового звали с собой. С уважением подходили к нашему брату. А этот… и позвать позабыл. И вообще…

Проша весь скривился — вот-вот заплачет — просеменил к столу, опрокинул рюмочку и забился в кресло, сжав голову лапами.

— Проша, Прошенька! — Сеня кинулась к своему другу, по пути запуталась в полах пледа и грохнулась посреди комнаты. Он всплеснул лапами, подскочил, в один миг оказался возле неё и принялся растирать ей ушибленную коленку, в плед поплотнее укутывать…

Так и сидели они на полу друг против друга — нежить и дитя человеческое! В потайном прибежище под землей.

— Проша… — почесав шишку на лбу, всхлипнула Сеня. — А что с Варварушкой стало? Ну, с той монахиней?

— Ох, и не спрашивай! Убили её.

— Как убили, кто?

— Люди. Видно, прознали, что у неё в келейке монастырские сокровища спрятаны. Топором зарубили и келейку обокрали. Только иконы чудотворной той, что в золотую ризу одета была, не нашли. И книг не нашли, а книги бесценные у неё хранились. А одна… так той вообще цены нет. И был ещё у неё один крест…

— А что за крест?

— Ох, Колечка, лучше не спрашивай и так тошно… Нательный крестик её. В нем частица самого Голгофского креста была вделана, на котором Христа распяли. Силой великой обладал этот крестик против бесовской нечисти, боялась она его, как огня! Даже Сам от него шарахался, и к Варварушке подступа не имел.

— И что ж теперь делать? — Сеня почувствовала, что слезы наворачиваются на глаза. — Как же быть теперь?

— Как быть? — Проша почесал за ухом, машинально повторив её жест. Надо снова в семью идти. Грех свой искупать и новую жизнь налаживать. Видно, не видать мне покоя. Видишь — гнездышко оборудовал, думал буду жить тут один тихо-спокойно. Ан не получится! Сама знаешь: предупрежденье мне было послано, когда дерево рухнуло и меня придавило.

— Это что ж, дерево и было предупреждением?

— Ну да! От удара грома-молнии духа нечистого может совсем развеять. Особенно, если молния светит крестообразно.

— А так бывает?

— Бывает, Колечка, все бывает! Такое, что и вообразить невозможно… Ну вот. В этот раз меня не убило, а только придавило слегка. Читай так: если за ум не возьмусь — сотрут меня с лица земли!

— А что значит взяться за ум?

— Исполнять то, что на роду предназначено. А мне назначено при людях быть, а не прятаться в норке, как мышь какая-то! Домовой — он ведь слуга человеческий! Он к дому приставлен, чтоб порядок в нем наводить. Нет, не согласный я, что мы нечисть! Мы благое творить должны. Вот и я должен, засиделся без дела… Пора!

— А как же ты теперь? К последышу в дом вернешься?

— Нет, не вернусь. Забыл он меня. Бросил. Или, точнее сказать, я его бросил. Понимай, как знаешь… Только обиду эту мне не превозмочь — я к нему не вернусь. Да и семьи больше нет, один — не семья!

— А ты сам чего бы хотел?

— Сам-то… Я в семью хочу. Чтоб все было как положено. Надоело бобылем жить. Только все тянул — не решался никак! Вот мне сверху-то и напомнили! И открыли мне: тот, который тебя спасет, на помощь придет, твой с этих пор и есть!

— И что же? Вроде бы, пока все сходится. Я тебе на помощь пришла значит мы теперь вместе. Значит я твоя и есть. Правильно?

— Точно. Все так.

— А то, что меня тоже Сеней зовут… ну, как гада того… Это что совпадение?

— А про это думай сама — совпадение или нет… Только знай, что на земле ничего случайного не бывает. Но вообще-то ты ведь не Сеня — Ксения…

— Ты теперь снова будешь семью искать?

— Зачем же? Уже нашел.

— И какая же это семья?

— Обыкновенная. Непутевая больно… Да ты её знаешь — твоя ведь семья!