Прошлой осенью в аду

Глава 13. Тарелка супа и маркиз де Сад

Сейчас я никак не могу понять, зачем я мудрила и все придумывала для себя какие-то выходы. Ведь ясно было, что события случаются сами по себе, нисколько не считаясь с моими планами и желаниями. Даже и в обычной жизни так бывает, а тут уж совсем пошло что-то невероятное и бессмысленное. Нет, надо плыть по течению, как соломинка, крутиться в водоворотах, задерживаться у камней и коряг — но главное, плыть, а не тонуть. Только и всего. Лишь бы уцелеть.

Помню, я решила для Макса сварить супчик. У мамы в последнее время еда готовилась по системе какой-то Сопиной-Козицкой. Получалось нечто безвкусное, сбалансированное по белкам и углеводам, насыщенное магнием, марганцем, селеном и прочей мурой. Есть все это можно было только из идеологических соображений, предварительно минут сорок поизучав брошюру Сопиной-Козицкой. В брошюре научно и даже вкусно описано, как марганец и цинк круговращаются в кишечнике и обеспечивают скушавшему их вечную силу и молодость. Почти как у Бека! Макс брошюр терпеть не мог (бабушка их читает вслух, когда он обедает), а сбалансированные блюда называет не иначе, как козьи сопли. Боюсь, бедный мальчик похудел за эти дни! Суп мой уже кипел, благоухал, но в тот день все у меня валилось из рук. Я дважды поранилась, пока резала морковку. И тут раздался звонок в прихожей. Я очень хотела, чтоб это был Макс. Это Макс! Те, кого я видеть не хочу, не звонят в дверь, а проходят сквозь стены!

Нет, иногда они ведут себя прилично. Гарри Иванович Бек на сей раз чинно позвонил в дверь. Он предстал передо мной в том же поношенном кожаном пальто, в котором в троллейбусе прикидывался капитаном Фартуковым. С утра моросил дождь, и в его редких курчавых волосах поблескивали мелкие капли. Самое удивительное, что левый глаз у него совершенно заплыл и почернел. Когда он пытался приподнять распухшее веко, оттуда выглядывало что-то неприятно-кровавое. В руках Гарри Иванович держал небольшой сверток. Вид посланец тьмы имел жалкий донельзя.

— Добрый вечер, Юлия! — вежливо поздоровался он. Я ничего не ответила. Меньше всего мне хотелось сейчас с ним беседовать. Принесла нелегкая! Я ведь те полчаса, пока суп варила, была счастлива и свободна!

— Ты даже не пустишь меня на порог? — спросил он тусклым голосом отвергнутого поклонника. — Я ведь не хочу сделать тебе ничего плохого…

Я собралась было, по наущению Агафангела, без всяких объяснений закрыться на все замки, как вдруг некстати приотворилась дверь квартиры напротив. Черепашья физиономия соседки Раисы Михайловны блеснула глазками и растянулась в притворной улыбке:

— О, это вы, Юлия Вадимовна! А я слышу шум, думаю, дочка идет, Людочка. Она всегда ключ забывает, а я ее так жду, так жду! Слушаю шаги на лестнице: не Людочка ли?

Раиса Михайловна некоторое время что-то слащаво врала про Людочку, а сама так жадно разглядывала Бека, будто собиралась его проглотить. Наконец она не выдержала неизвестности и нагло поинтересовалась:

— А вы, — не знаю вашего имени-отчества? — мы, кажется, знакомы? Это вы помогали Широковым выносить пианино? Вы не встретили Людочку по дороге? Она, наверное, в гастроном зашла… Она должна мне клофенак принести — без него пропадаю! Голова кружится, совсем не могу телевизор смотреть. А я так люблю Комиссарова. Такой представительный мужчина! И тема сегодня интересная: жена изменяет мужу с его любовницей. А тут голова кружится! Даже подташнивает.

Нисколько эту каргу не подташнивало. Она так и впилась в Бека, а когда заметила у него синяк в пол-лица, ее любопытные глазки двинулись из орбит не по-черепашьи даже, а по-рачьи. Мне ничего не оставалось, как впустить Бека в квартиру. Раиса Михайловна вытянула морщинистую шею и стала метать улыбки в глубины моей прихожей, откуда скромно выглядывал Гарри Иванович.

— Юлия Вадимовна, может, у вас клофенак найдется? А то я не могу Комиссарова смотреть, — попыталась она продлить удовольствие вползания в мою частную жизнь. Я ничего не ответила и с досадой захлопнула дверь. Бек топтался в прихожей и изо всех сил прикидывался ягненком.

— Я, собственно, только на минуточку, — сказал он со вздохом. — Не хочется занимать твое драгоценное время, тем более, что у меня и своего немного. Вот забежал попрощаться. Уезжаю!

Я удивилась:

— Куда же?

— В Ростов-на-Дону. Здесь мне не по климату. Я ведь аллергик. Видишь ли, пыль в каждом городе своя, неповторимая. Ваша пыль не пошла мне впрок. Чихаю, и все тут.

Я никогда не слышала, чтоб он чихал. Аллергия его не правдоподобнее головокружений Раисы Михайловны. Вообще его тон был лживый и неубедительный, будто он подражал кому-то другому, много глупее себя. И его пальто потертое выглядело фальшиво (сзади, где хлястик, даже пуговица на нитке висела!), и скромность, и синяк под глазом… Я уговаривала себя быть начеку. Потому хотя бы, что не боялась его. Ни капельки! Рассказ Агафангела казался книжным, нелепым и невероятным. А главное, ни малейших рогов у Гарри Ивановича не было, даже скрытых волосьями. Я видела определенно круглый, гладкий череп. Но зачем-то же он пришел?

— Я тапочки твои принес, — сказал он в ответ на мои мысли. Вот это на него похоже! — Глупо вышло в последний раз… Но что делать! Насильно мил не будешь, вот ты тапочком в меня и запустила.

Он осторожно приложил пальцы к распухшему глазу и застонал.

— Очень больно? — спросила я без особого сочувствия.

— Терплю! Я ведь только что из поликлиники. Диагноз — контузия левого глаза. К счастью, разрыва сетчатки нет, зрение восстанавливается. Я не виню тебя, Юлия. Ты поступила как истинная женщина. Разве что производителям тапочек можно предъявить претензии: дьяольски твердая резина. О-о-о!

Бек снова застонал и подергал ресницами, неестественно, не под тем углом торчащими из опухшей глазной щели.

— Мне бы в ванную, — вздохнул он, — приложить компрессик. Я не виню тебя, Юлия, но все-таки контузия — не шуточки…

Он все норовил внедриться поглубже в мой дом. Мне бы вытолкать его взашей, а я, даже зная, что милосердие меня обычно подводит, разрешила ему сделать компрессик. С удивительной быстротой Бек освободился от кожаного пальто и скользнул к умывальнику. Там он достал белоснежный отглаженный платок (несравнимый с Агафангеловым бурым комком), смочил его холодной водой и приложил к синяку. При этом он деликатно постанывал, охал и наконец, закатив неподбитый глаз, жалобно сказал:

— Какой дивный запах! Что ты варишь, Юлия? Суп? Не нальешь ли мне тарелочку? Ты бесподобно готовишь. Я все никак котлеты твои забыть не могу.

— Немудрено, — отозвалась я. — Они уже не очень свежие были.

Бек мелкими радостными шажками пробрался на кухню, устроился на табурете и стал пожирать глазами суповую кастрюлю. У меня было противное чувство, что Бека мне подменили: ничего не осталось в нем повелительного и интригующего. Не похож даже на фокусника средней руки, что уж говорить о кошмарном суперзлодее из сказки Агафангела. Не он, не он это! Такой сидел передо мной истасканный голодный мужичонка в неказистом черном пиджаке, со старомодными косицами на затылке. Желтолицый. Застенчивый. С громадным фингалом под глазом. Все это пахло какой-то гадостью — за последние дни я уже научилась различать предвестники беды. Но что делать, я не знала, потому неохотно налила незваному гостю тарелку супу. Бек на суп набросился с жадностью, даже поперхнулся первой ложкой и, кажется, еще меньше при этом ростом стал. Фартуков в троллейбусе, я помню, был много выше меня, а этот мужичонок едва дорос мне до плеча, хотя брюнетистая физиономия была совершенно та же.

— Ах, дивный суп! Ел бы и ел! — восторгался он с набитым ртом и алчно косился на кастрюлю. — Десять тарелок бы съел!

Но я была тверда:

— Я жду сына и на гостей не рассчитывала, так что, извините, десять тарелок не дам!

— Конечно, конечно! Это я погорячился… Ты образцовая мать (кстати, когда ты наконец начнешь «ты» говорить? мне было бы приятно!). Ты редкая мать! Только твой замечательный мальчик к тебе не придет.

Я похолодела.

— Не пугайся! Ну, что я несу! Я просто хотел сказать, что твой мальчик опять торчит в игротеке «Скорпион». А это отвратительное помещение без всякой вентиляции. Гнусная баба — владелица, забивание мозгов ядовитым компьютерным мусором… Увы, химия заброшена! Как и все остальное! И ведь бабушке, поросенок, говорит, что деньги ему нужны на тыквенный сок для вывода шлаков из организма. Сопина-Козицкая в своей системе особенно на тыквенный сок напирает. И вот вместо сока — мерзостный «Скорпион». Эх, Юлия, будь я на твоем месте — хотя что я говорю? как бы я мог оказаться на твоем месте? и даже поблизости? — я бы вместо того, чтобы окучивать чужого подкаблучника, занялся бы сыном. Пороть его пора!

— Какого подкаблучника? — не поняла я.

— Да этого физика убогого! Юлия, вы не пара. Ты прекрасна, дерзка, страстна, а он просто ревнивая мокрица. Но ничего! Он оставит тебя в покое. Я уже внушил ему стойкое отвращение к тебе.

— Зачем!? — вскрикнула я. Мне совсем это не понравилось. Все-таки был вариант…

Бек надул губы:

— Как зачем? Могут же быть у меня маленькие слабости? Ты отвергла меня, ты контузила меня шлепанцем, и я все стерпел. Но это не значит, что я уступил тебя какому-то жидконогому психопату! А он психопат, Юлия. Он своим обожанием довел свою несчастную жену до полного морального падения.

— Она такая и раньше была.

— Не была. В ней просто бурлила юная чувственность, не более. Но теперь это ненасытная стареющая Мессалина. Я видел ее недавно в Надыме: вечная мерзлота под ней плавится! И знай, она скоро вернется к законному супругу. Ее теперешний сожитель уже по приятелям от нее прячется. Пора ей к мужу! Не забывай, Юлия, что физик Чепырин уже питает к тебе отвращение. К тому же… Юлия, это твоя вина: я был тобой травмирован и малость переборщил… Так что кроме отвращения у физика сейчас и небольшие колики. Он в больнице с глупейшим подозрением на сибирскую язву…

— О боже!

— Успокойся! Язвы-то нет. Одно отвращение. Состояние уже нормализовалось. Недели три упорного лечения в больнице — и физик будет, как огурчик. А там и жена подъедет. Отвращение же к тебе останется до конца дней, — объявил Бек и скромно потупился.

— Зачем вы все это сделали? Разве я вас просила? Я замуж хочу, и Чепырин совсем неплох, — застонала я. Гарри Иванович покачал головой:

— Плох, очень плох, почти как Дима Сеголетов. Дима совсем не то…

— Так вы Диму?.. — вскрикнула я, вдруг вспомнив Наташкин рассказ про какие-то волдыри, попортившие Димину античную красоту.

— Я, — вздохнул Бек. — А что было делать? Конечно, ты умна, как змей, и сама разобралась, что он не герой, а кукла Барби. Но береженого бог бережет! Этот профиль, эти аккуратные уши, осиная талия — вдруг ты бы купилась на такой набор? Ты романтична, не без воображения, с глупцой… Нет, другого выхода не было! К черту Диму! Пойми, хронические ячмени — не самый худший вариант. Еще я пустил ему немного аллергической крапивницы на поясницу, грибок меж пальцев ног, пару-тройку гельминтов — будет чем парню заняться в ближайшее время. Не до женитьб!

— А «Мазду» тоже вы напустили? — укоризненно спросила я.

— Какую «Мазду»?

— Которая сбила толстоза… одну секретаршу… одной фирмы…

— А, толстозадую! Нет. Не моя работа. Редчайшее стечение обстоятельств. Хотя почему редчайшее? Машины пропасть народу давят каждый день. Да, я сам люблю хорошие автомобили, люблю скорость и риск, но давить секретарш, как эта «Мазда»… А часто и скорость ни к чему. Едешь, бывало, в карете, из-за шторки подглядываешь, какие цыпочки нынче по улице семенят. Нельзя, увы, в нашем деле без красивых баб, я тебе это уже говорил. Вот и едешь, высматриваешь, какая покрасивей да попокладистей. А в те времена — Гешка, поди, рассказывал, как он отравлял мне жизнь в Лионе в 1775 году? — разглядеть многое бывало трудновато. Это сейчас красавицы догадались все лишнее с себя убрать. Теперь вся с ног до головы как на ладони. У иной, глядишь, печенка увеличена, другую в детстве болонка за ляжку тяпнула, шрамик остался и через колготки сквозит — никаких секретов от понимающего человека. А тогда! Наворотят на себя тюлю, муслину, а под этим всем, может быть, ноги колесом или вздутие живота. Конечно, были у меня и тогда свои уловки и приемы. Вздуешь, бывало, смерч небольшой или помоями плюнешь на мостовую — вот дурехи юбки тут же и задерут. Однако вздутие живота все равно не видно. А тут еще где-нибудь поодаль маркиз пристроится, тоже в карете, тоже добычу выглядывает, мешает, подлец…

— Какой маркиз?

— Де Сад, какой же еще!

— Вы знали маркиза де Сада? — опешила я.

— Знавал. Правда, шапочно. Если ты интересуешься им, Юлия, то скажу честно — большой был пошляк. Все эротоманы пошляки, а этот был прямо образцовый. Вкусы извращенные, самомнения море, пошлейшие кудряшки над ушами и лиловый атласный костюмчик, как у паяца. Облит духами «Ландыш серебристый» — тогда они иначе как-то назывались, но воняли точно так же. Добавь еще пудру на роже и блох в косе. И ведь девицы от всего этого млели. Дикие времена! Помню, как-то наметили мы с ним одну и ту же милашку: цокает она каблучками по тротуару, в руке корзинка с гусиными яйцами. Эдакая мещаночка возвращается с рынка. Маркиз сразу слюни пустил, приоткрыл дверцу кареты, подмигивает в щелку. Даже ногу наружу в белом чулке выставил (нога эта почему-то считалась для дам неотразимой). Детка с корзинкой на ногу покосилась. Детке шестнадцать лет на вид. Но я-то знаю, что ей двадцать пятый год, второй раз замужем, пятеро любовников. Мой кадр! Я без всяких церемоний кричу из кареты: «Эй, Лизон! Иди-ка сюда, тебе тут гостинец от Попо!» (это один из пяти ее молодцов). Лизон, естественно, лезет ко мне корзинкой вперед и хохочет от радости или от удивления (я не знаю, отчего женщины чуть что хохочут, чаще не к месту). Мой кадр! Маркиз со своей ногой обмяк, стал лиловый, как его костюмчик. Особенно хохот Лизон его завел. Вместо того, чтоб утереться и ехать дальше, он выпрыгивает вдруг на тротуар — и к нам. Дергает он изо всех сил Лизон за бант на фартуке, выволакивает ее из моей кареты, потом становится передо мной в позу, оставив знаменитую ногу, и говорит:

— Вы, милостивый государь, покусились на честь незапятнанно добродетельной девицы, и посему извольте к барьеру. А вы, дитя, будьте спокойны. С этой минуты вы под моей защитой!

С этими словами он начинает впихивать Лизон в свою колымагу, недвусмысленно хватая бедняжку за задницу.

— Не девица я! — пищит и сопротивляется Лизон.

— Тем более, дитя, тем более!

Я тоже вылезаю из кареты:

— Оставьте даму в покое. Я шевалье де Сом, и я к вашим услугам!

Тогда был я этим чертовым шевалье и страшно мучился подагрой. Адрес свой говорю и вижу, что маркизу не слишком-то драться со мной хочется. Зря он погорячился. А ситуация патовая: оба мы держим Лизон за жабры, и она не знает, куда деваться. Народ уже сбегается. Скандал! Я бы, конечно, маркизу Лизон уступил. Черта ли в ней? Других, что ли, мало? Но я горд. Я горд, Юлия, я ведь был шевалье, вместе с подагрой и спесь в меня засела, бурлит. Тут на беду, представь себе, Гешка! Юлия, я не понимаю, как ты Гешку терпишь? Зануда из зануд, прилипчив, как банный лист. Надоел за все годы, как горькая редька. Выследил и тут меня. Бежит по переулку, вываля язык, спасать добродетель. Физиономия у него была точь-в-точь та же, что и сейчас, и одежка такая же дрянная. В какой-то аптеке он тогда служил.

— Господа! — еще за квартал вопит Гешка не своим голосом. — Этот вот, в бархате, с виду шевалье (я тогда зеленый бархат носил), хочет похитить невинную девицу для погубления ее магнетическими, электрическими и чернокнижными опытами! Не дайте свершиться злодеянию!

— Да не девица я! — снова разобиделась Лизон. — Что же творится? По улице не пройти. Уже третий пристает!

— Не бойтесь ничего, дитя! — воспрял маркиз. — Садитесь в мою карету. Я отвезу вас к вашему почтенному отцу и даже дам ему три луидора.

— Не верьте и этому в лиловом! — разрывается Гешка. — Это извращенец и садист!

— Прямо так и сказал? — усмехнулась я. Бек нисколько не смутился:

— Не подначивай, Юлия! Ну, может, не «садист». Слова такого тогда не было. Но что-то он кричал в этом роде. Не забывай, по-французски!

— Шевалье, — вдруг бросился ко мне де Сад, дыша серебристым ландышем, — негоже нам терпеть оскорбления какого-то худородного поганца. Давайте-ка наймем этих добрых горожан, чтобы они отколотили его палками. Палок у меня в карете полно, я их держу для возбуждения любовного пыла у дам.

Вот садюга! Но мысль подал здравую. Пока я по карманам шарил, деньги искал, Гешка сунул Лизон корзину с яйцами и в спину толкает:

— Уходите побыстрее! Эти два негодяя способны на все!

Лизон и сама рада убраться, да только тут сквозь толпу протиснулся какой-то здоровенный детина с волосатой грудью.

— Лизон! — заорал детина. — Что с тобой? Что им от тебя надо?

— Известно что! О, Дуду! — пищит Лизон. — Наконец-то! Мой дорогой кузен!

Я знаю отлично, что он не только кузен, но и один из пяти любовников крошки. Нрава он дикого, рожа зверская. Гильотинируют его только в 1794 году, это нескоро, так что лучше держаться от него подальше. Хочу бежать, но Дуду уже схватил меня за фалды.

— Что они сделали с тобой, Лизон? — вопит он у меня над ухом.

— Эти трое только что изнасиловали вашу сестру, — шепчет ему какая-то мерзкая старая карга.

— О — о — о — заклокотал Дуду. — Проклятые аристократы! Лизон, ты жива?

В ответ на это Лизон наконец-то свалилась в обморок. То ли в самом деле испугалась, то ли не было уже мочи маяться в своем корсете. Очень уж перетянулась. Я сразу отметил: нельзя иметь столь тонкую талию и одновременно такие пышные щеки.

— Она умерла! — взвыл дурак Дуду. — О, проклятые аристократы! Лизон!

Обезумев от горя, гигант тряхнул нас с де Садом. Меня он держал правой рукой, а маркиза левой. Вот в этой левой и скользнул как-то лиловый атлас, маркиз выпал и свалился своей ландышевой грудью и локтями в корзинку с гусиными яйцами. И как это она подвернулась? Яйца подавились, маркиз рассвирепел и стал стращать королевским судом. По толпе пошел слух, что выслана уже на наше происшествие стража. Дуду смекнул, что дело его плохо, и со зла пихнул меня прямо на маркиза, обмазанного яйцами. Я крепко въехал маркизу носом в лоб. Даже в глазах у меня потемнело, и кровь брызнула из ноздрей фонтаном. Маркиз тоже пострадал: от неожиданного удара отхватил своими же зубами кончик своего языка. Стоим мы оба в слезах, в крови, в гусиных яйцах и глядим, как Дуду напоследок Гешку отделывает. Кулаками, без всяких маркизовых палок. Кто-то в толпе его нарочно подуськивает, а кто-то кричит, что аптекарь не при чем. Мы с маркизом, естественно, тут же по каретам — и разъехались. Вот тебе и роль личности в истории!

— Причем тут история? Какая личность? — пожала я плечами. Мне эта глупая байка ничуть не понравилась. Сразу видно, что вранье.

— Как причем, Юлия! — закричал Гарри Иванович. — Ведь этот самый болван Дуду, он же депутат Дидье Пуассон, закатил через восемнадцать лет такую речь в Конвенте! Раскрыл свою луженую глотку и завопил, что при старом режиме аристократы насиловали девушек прямо посреди улицы, в том числе до смерти его сестру унасиловали. Лизон в самом деле померла полтора года спустя после того дебоша на улице. Померла от простуды. Мы-то с маркизом тут причем? Но Конвент рыдал, стучал ногами и требовал: «Аристократов — на фонари!» Много пудреных голов тогда слетело. Депутат Дуду бил себя по волосатой груди и требовал крови, а, собственно, что мы, аристократы, ему сделали? Это он нас яйцами заляпал! Вот справедливость истории… Вернее, нету никакой справедливости. Я сейчас подумываю мемуары написать, «Встречи с замечательными людьми» назову. Все ведь пишут, даже те, кто ни черта не видал. А я повидал! Неплохо смогу заработать…

— Вы совсем заврались, — сказала я. — Никаких маркизов вы и в глаза не видели. Ищите дурочку!

Бек захихикал, потирая руки:

— Нашел, Юлия, уже нашел! Ты — моя дурочка. Я зачем пришел-то, знаешь?

— Прощаться, — неуверенно ответила я.

— Щас! Прощаться! Собирай вещички, поедешь со мной в Ростов. Там климат лучше здешнего. Рекламу в местные газетки и на телевидение я уже дал, Ростов ждет. Тамошнее отделение Академии необъяснимых явлений даже предлагает мне возглавить себя — тьфу, какая корявая фраза! Просто язык заплетается, глядя на твою красоту… тьфу, опять! Молотит язык, что попало… В общем, средства у меня есть, квартиру снимем, практику откроем. Заживем! Я, знаешь ли, потаскался по свету, подустал, а тело товароведа из Сызрани хочется доносить достойно и без нервотрепки. Ах, Юлия, вдвоем! Знала бы ты, что нас ждет! Философский камень, считай, у меня в кармане. И еще есть один порошочек, по виду и вкусу напоминающий соду. Это так называемый порошок сфинкса. Одна щепотка — и вот оно, полное обновление уставших, изношенных клеток Такую бы щепотку да в твой чудный супчик! О-о!

Пока он болтал все это, он становился все меньше и худощавее, так что в конце концов стал едва виден из-за стола. Личико его осунулось, и провалиться мне на этом месте, если из тусклых его кудряшек не глянули крошечные шершавые рожки. Да и ногами он что-то слишком звонко стал постукивать. Я нарочно уронила ложку, быстро наклонилась, заглянула под стол и к своему ужасу увидела, что начищенные черные туфли сняты и аккуратно отставлены в сторону. Бек преспокойно перебирал мохнатыми ножками, то скрещивая, то потирая друг о дружку, — тоненькими, в карандаш тоненькими ножками с чистенькими копытцами. Я содрогнулась от отвращения. Какую гадость я впустила себе в дом! Когда моя голова снова показалась над столом, Бек был уже определенно рогат и ехидно усмехался бесчисленными голливудскими зубами.

— Поехали, поехали! — взвизгнул он.

— На метле?

— Нет! Поездом. В СВ! И без всяких вещичек. Про вещички я для красного словца болтнул. Это сызранский товаровед из меня немного вылез. Куда деваться! При трансплантации даже такой ерунды, как сердце, бывают осложнения, а тут ведь все целиком берешь… У шевалье де Сома была подагра, ну, а товаровед болтлив, как тетерев. Не в этом же суть! Суть, Юлия, в том, что наконец-то мы воссоединились.

— С чего вы взяли? — возмутилась я. — Стану я воссоединяться с каким-то жвачным. У вас ведь копыта под столом! Что, тоже от товароведа достались?

— Нет, это еще в Египте… я несколько неточно составил одну взвесь… Плюс передозировка… Копыта — это ничего, Юлия. Главное внутренний мир, то, что в душе…

— И внутри гадость. Вы мне противны, Гарри Иванович. Я не могу вас любить!

— А кто твоей любви требует? И не надо любить, — спокойно ответил Бек. — Надо слушаться. Женщине, тем более твоих весьма средних способностей, вообще довольно только слушаться умного мужчины. Ты, Юлия, изящна, пылка, чутка, но совсем не умна. Ты будешь тем эфиром, который взовьется, вспыхнет и меня понесет — туда, в глубины, которые есть высоты!

— Ну уж нет, — уперлась я. — Никуда я вас тащить не стану. Если даже половина из того, что я про вас знаю, правда, то место вам…

— В аду? А я не прочь! Там не шашлыки из грешников жарят — там начало жизни, движения, и мы с тобой…

— Без меня! Не стройте никаких планов. Мне даже стоять с вами рядом противно.

— Может, у тебя под платьем и ножик спрятан, как тогда? Юлия, Юлия, в тебе пылает огонь, и его больше, чем в моем тигле. Смотри снова себя не спали! Давай-ка подобру-поздорову…

— Нет!

— Подумай только, от чего отказываешься! «И будешь ты царицей мира!» Литературу преподаешь, так что зря я тут распинаюсь. Ты и сама знаешь: нас ждут покой и блаженство.

— Хорошо блаженство — вы мне ростом по пояс. С копытами. И уже с рогами.

— Это не те рога, пойми! Не из анекдотов! С рогами вышла историческая путаница. Рога — это символ стихийной силы и могущества. А ноги что? У меня их полно. Я кое-какие тебе уже показывал. Выбирай любые! Эх, ты даже глупее, чем я думал. К чему тебе мой рост, внешность? Я все могу! Ты что, не хочешь быть бессмертной? Невыразимо прекрасной? Да все бабы этого хотят. Летим же на вокзал! В Ростов!

— Я никуда не поеду с убийцей, — отрезала я.

— Почему с убийцей? Знай: смерти нет. Есть бессмертные элементы и временные, случайные их соединения. А я как раз из тех, кто знает тайну соединения и разъятия, притяжения и разложения, тайну движущихся энергий. Те дурочки, чьи души с моей помощью устремились в неведомое, уже прильнули к своему первоисточнику, а мне дали драгоценные крупицы живой энергии, сдвинувшей элементы с насиженных мест. Они не умерли, нет! Они перевоплотились, они насытились светом, а мир — красотой. Гляди!

Из-под стола он вдруг достал большой потертый черный дипломат и стал открывать его. Замок, видно, заржавел, потому что Бек долго терзал его кривым гвоздем, пока не раздался то ли щелчок, то ли треск. В дипломате лежало множество каких-то комочков, завернутых в темно-серый сатин, из какого шьют халаты для слесарей и дворников. Гарри Иванович аккуратно развернул один лоскут сатина, и я увидела прекрасную большую брошь с огромным рубином среди множества мелких желтых бриллиантов. Бек положил брошь на стол рядом со своей пустой тарелкой и развернул другую тряпку. Там оказался браслет старинной работы с жемчугом и эмалевым портретом какой-то кудрявой дамы. Следующий кусок сатина содержал бриллиантовую пряжку, еще один — пояс с сапфирами… Скоро мой кухонный стол сплошь был покрыт драгоценными вещами и искрился, как лужа под весенним солнцем. Я с изумлением заметила в этой груде алмазный букет императрицы Елизаветы Петровны и ее же парадные серьги, отлично мне известные по альбому «Алмазный фонд России». Каков наглец!

— Вы что, наделали бриллиантов из тел убитых вами женщин? — вскричала я.

— Ты, Юлия, не только глупа, но и вульгарна. Не потому ли я обожаю тебя? Говорят тебе русским языком: никто не умер, а элементы…

— Все мы состоим из элементов! Все, когда умираем, расходимся на молекулы. Это и есть смерть! И больно, и страшно, и навсегда! Проклятый убийца! — простонала я в тоске. Гарри Иванович потерял терпение:

— Мне надоело толочь воду в ступе. Либо ты предашься мне и моему делу, либо…

— Никогда!

Бек вздохнул горячо и тяжко. На меня пыхнуло из его ноздрей сухим неживым жаром.

— Жаль, — тихо сказал он. — Ты очень похожа на… Жаль. Я ошибся. Ты пуста и косна, ты тянешь меня вниз, в убожество, в грязь, раскисшую от дождя, где вязнут ноги и где ничего нет, кроме омерзительных червей… Я понял теперь!

Он порылся в дипломате, вытащил какой-то аптечный пузырек коричневого стекла, высыпал оттуда немного порошка, похожего на соду, и лизнул острым бледным языком. Порошок, наверное, был горький, потому что Бек страшно сморщился, а потом широко открыл рот и часто задышал, будто хватил перца. Из его глаз покатились слезы. Однако он быстро справился с собой и громко высморкался во влажный платок-компресс, все еще лежавший на столе. Я увидела, что на его левом глазу больше нет синяка. Лицо его и тело, только что скукоженные, как сухой гриб, стали расти, расправляться и свежеть, будто Бека надували изнутри. Повисшие морщинистые щеки натянулись, блестящие глаза вдруг вынырнули из-под дряблых век, а ростом он был уже под потолок. Из редких проволочных кудрей поднялись толстые витые рога. И копыта стали здоровенные, как у коня. Рогатый Бек вынул из дипломата еще одну склянку, тоже аптечного вида, и ловко плеснул из нее на пол. Он, я и стол, заваленный драгоценностями, оказались как бы на острове, а вокруг смоляным кольцом побежал странный ручей. Его воды — воды ли? — неслись по кругу с бешеной скоростью. Взбулькивали торопливо волны, гребешки которых дымились. Что же, Бек решил пожар в моей квартире устроить?

— Я хотела бы знать… — начала я.

— Тебе больше ничего не надо ни знать, ни хотеть. Просто не придется, — спокойно сказал Бек. — Все, что ты хотела — в прошлом. А то, чего не хотела, теперь будет. У меня нет другого выхода. Жаль, что ты такая же, как и все. Жаль… Но помни, ты не умрешь! Я только освобожу элементы от нудной повинности быть тобой…

Он схватил меня за руку своими сильными пальцами. Я попыталась вырваться, но не тут-то было: смуглая пятерня капитана Фартукова держала меня мертвой хваткой. Золотая змейка ехидно блеснула красными глазками — рубинами и, мне казалось, потекла вокруг его пальца. Так и есть! Она пробралась к моей руке и больно ткнула острой мордочкой возле ногтя. Кошмар какой! Почему же я стою тут и терплю всякие ужасы? Разве я не знаю, что надо делать?

Агафангел! Агафангел!