Простор

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ «НЕТ, НЕ НАЛАДИТСЯ!»

Захаров был достаточно сообразителен, чтобы понять, насколько он зарвался в своём высокомерии. Разговор в парткоме напугал его. Он попытался наладить былую славу весельчака, рубахи-парня, свойского человека. Но говорят, что сердце подобно стеклу: разобьёшь — не склеишь.

Если Захаров теперь приветливо заговаривал с кем-нибудь, то на него смотрели с недоверием: к добру ли? Что это он улещает?

Захаров не понимал того, что, изменись он искренне, от всей души, это сразу же все почувствуют. Он считал, что люди в основном глупы и не так уж много нужно, чтобы завоевать их доверие.

Теперь он встречал приходивших к нему шутками и каждого внимательно выслушивал. Но его нарочитая развязность и подчёркнутое радушие только настораживали и ещё больше отдаляли людей.

Он больше не пил, после работы шёл домой и, если Ларисы не было, хозяйничал у плиты, ворчливо рассуждая сам с собой. Лариса его уже не интересовала. Ему было важно создать видимость хороших отношений, чтобы его не упрекнули в развале семьи.

Но больше всего он надеялся на дядю, ожидая, что тот вразумит Соловьёва.

Как-то вечером, вернувшись из степи, Соловьёв узнал, что ему дважды звонил директор Павлодарского завода Родион Семёнович Захаров, который обещал позвонить ещё раз на следующий день утром.

В последние годы Соловьёв и Захаров виделись лишь мельком, и былая простота отношений сменилась обычной приветливостью при встречах. С чего бы Родион так настойчиво добивается разговора?

Телефонная беседа началась обычно: Родион Семёнович расспросил о здоровье, о делах семьи, о совхозных новостях и прогнозах, а потом поинтересовался, как работает его племянник на посту главного инженера.

Соловьёв прикусил губу. Что он мог сказать? Что Иван карьерист, пьяница, лодырь? Возможно, Иван Захаров пожаловался, что здесь его притесняют. Родион Захаров — человек справедливый, но несколько увлекающийся. Может быть, он думает, что его племянник — гений техники и чудо добросовестности?

— Что ж ты молчишь, Игнат? Ты говори, не стесняйся. Я ведь не слепой, да и кое-какие сведения о его подвигах у меня имеются. Или ты правды боишься?

— Не знаю, что и ответить, — с горечью сказал Соловьёв. — Поначалу поверил я в него, да оказалось — зря… В общем мешает он, а не дело делает. Да и с женой поступил по-свински. И знаешь, Родион, не заступайся ты за него! Не стоит он того, ей-богу!.

Теперь надолго замолчал Захаров. Потом медленно, с хрипотцой заговорил:

— Не бойся, Игнат, от меня он поддержки не дождётся. А тебе могу прямо сказать, в чём дело: получил от него письмо. Оно дрянное, с гнильцой: пишет, что все люди в совхозе мерзавцы и подхалимы, а директор слеп и доверчив… А он, видишь ли, один за тебя болеет и хочет помочь в работе… И вы, Игнат, поступайте с ним по высшей партийной совести. Я сам во многом виноват, особенно перед Ларисой. Не знаю, как и повиниться перед ней… Об одном прошу: держи меня в курсе дела, звони, когда будут новости. Я ещё с Мухтаровым посоветуюсь…

Встретив Захарова, Соловьёв как будто невзначай сказал:

— Дядя ваш звонил, Родион Семёнович. Интересовался, как вы тут живёте.

— Дядя звонил?! — притворно изумился Захаров. — Вот уж не ожидал!

— Да-а, я тоже не ожидал, — с еле уловимой насмешкой сказал Соловьёв. — Ну, а каковы ваши успехи?

— Плохо, Игнат Фёдорович, плохо. Бьюсь как рыба об лёд. Недосыпаю. Беспокоит меня мастерская.

— Беспокоит, говорите? Эго хорошо, что беспокоит…

Захаров никак не мог догадаться, что скрывается за этим как будто бы благодушным тоном директора. Не уловив ничего угрожающего, Захаров решил, что звонок дяди оказал своё воздействие: директор, очевидно, решил не связываться с главным инженером.

На всякий случай Захаров пояснил:

— Родион Семёнович, знаете ли, всегда беспокоится обо мне, думает, что я ещё нуждаюсь в поддержке. Чуть что — он сразу действует. У него ведь связи большие. К нему и Мухтаров прислушивается.

— Да, да, я знаю, — торопливо, как показалось Захарову, сказал Соловьёв.

Разговор на этом кончился. Теперь Захаров стал обдумывать, как бы ему парализовать ещё и Байтенова.

Главный инженер был озабочен только тем, чтобы к нему больше не придирались из-за подготовки к уборке. Строителей он сейчас не допекал, а всё время отдавал ремонтникам, следя за тем, чтобы они работали строго по графику.

Но случилось одно событие, которое смешало все карты Захарова и ускорило развязку.

В эти дни Ильхам, договорившись обо всём с уста Мейрамом, готовил свой станок к новому режиму работы. Захаров вошёл в помещение как раз тогда, когда Ильхам наново собирал один из узлов станка.

Оглядев разложенные детали, Захаров зло посмотрел на молодого рабочего.

— Кому я запретил всякое самовольство? Тебе или папе римскому? Говори, зачем разобрал?!

— Хотел работать на повышенной скорости.

— Всё изобретаешь? Исследуешь? Новые пути ищешь? Смотри, какой новатор выискался! Кто тебе разрешил разбирать станок? Отвечай!

— Мейрам-ата позволил.

— Мейрам-ата?! А кто здесь главный инженер? Я или он? Кто, по-твоему, план выполнять будет? Ты что, уборку метишь сорвать? Государству вредить хочешь? Каждый лодырь воображает себя изобретателем — только бы не работать! Сию минуту собери станок по-старому! За самовольство и срыв плана в предуборочный период я буду строго карать! Напишу рапорт и вышвырну вон! Сопляки!

К Захарову, тяжело ступая, подошёл Саша Михайлов. Из кузнечного цеха вышли Алимджан и Ашраф и стали за его спиной.

— Товарищ Захаров, вы не имеете права оскорблять нас, — сказал Саша.

Захаров с подчёркнутым изумлением посмотрел на него.

— Что ты сказал? Оскорблять? Да ты понимаешь, что речь идёт о простое? О разгильдяйстве? А?

— Речь идёт о повышении производительности, — спокойно заметил Саша.

— А кто вы такие, что берёте на себя решение таких вопросов? Что вы понимаете в этом? Вас тут всех разогнать надо! Молокососы!

Захаров разгневанно прошёл мимо Саши, пересёк мастерскую и скрылся в застеклённой будочке уста Мейрама, служившей ему кабинетом, так хлопнув дверцей, что из неё со звоном вылетело стекло.

Ребята немедленно отыскали заведующего мастерской, Когда уста Мейрам вошёл к себе, Захаров, как хозяин, сидел за столом и разбирал бумаги.

— Ну, как дела, уста? — спросил он, не поднимая головы и роясь в папках, словно искал что-то в своём собственном хозяйстве.

Озадаченно помолчав, уста Мейрам ответил:

— Дела идут плохо, когда люди забывают, что они люди.

— Это мне не понятно. Конкретней, уста Мейрам. Я вашу азиатскую иносказательность не очень-то перевариваю.

— Можно и конкретней, товарищ Захаров, главный инженер. О делах вы думаете мало, а когда появляетесь, то ведёте себя как пьяный хулиган.

— Вы собираетесь меня учить?!

— Немножечко спокойнее, товарищ Захаров. По должности вы стоите выше меня. Но такого постановления, что должность позволяет вам кричать на подчинённых, ещё не вышло. Да я и старше вас… Люди не боятся того, кто кричит, потому что крик ничего не доказывает в споре.

— Я не могу быть спокойным, когда вы подрываете мой авторитет! — воскликнул Захаров. — Я запретил всякое изобретательство, потому что у нас нет времени на чепуху. Приказ главного инженера — закон! А вы нарушаете его и тем самым срываете подготовку к уборке!

Уста Мейрам усмехнулся.

— Изобретение — это ведь как песня: запретить нельзя.

— Хорошо! — грубо бросил Захаров. Он, наконец, нашёл то, что всё время искал: в руках у него была папка с надписью «Рационализаторские предложения». — Все эти бумаги вы получите в своё время. Тогда, и забавляйтесь. А двоевластия в период уборочной кампании я не потерплю!

В субботу было назначено открытое партийное собрание. Утром в совхоз приехал секретарь райкома Мухтаров. День он провёл в разговорах и разъездах по участкам, а перед собранием советовался с Байтеновым и уста Мейрамом.

Собрание устроили в зрительном зале клуба. Жара ещё не спала, люди обмахивались газетами, старались занять места у распахнутых окон.

Ильхам допытывался у Мейрам-ата:

— Неужели мы опять смолчим? Тогда он ещё больше распояшется! Берегли его авторитет, а он…

— Не волнуйся, сынок, — усмехнулся уста Мейрам, — пусть товарищ Захаров волнуется: это он умеет делать очень хорошо.

Захаров, как всегда, явился с некоторым опозданием, пробрался вперёд и, хотя его никто не приглашал, взял стул и подсел к столу президиума, сразу же начав с кем-то шептаться.

Соловьёв в своём сообщении ограничился тем, что привёл некоторые цифры и сказал, как идёт работа на разных участках.

— Придётся поработать напряжённей, чем весной, — говорил он. — Все знают, что урожай надо убрать до того, как нагрянут ветры и дожди, иначе пропадут сотни тонн пшеницы. Вот мы и собрали вас, чтобы поговорить о вопросах, которые интересуют всех: в порядке ли наша техника? Готовы ли тока? Что с автотранспортом? В общем обо всём том, что сейчас нас тревожит и волнует.

Началось обсуждение. Люди взволнованно говорили о том, что уже сделано, и о том, какие есть недостатки. Су-Ниязов рассказал, как налаживается жилищное строительство; Гребенюк — о состоянии автопарка. Он сообщил, что на уборочную кампанию придёт много машин. Чтобы доставлять совхозное зерно в Иртыш, будет мобилизована значительная часть городского автотранспорта. Гараж готовится к сложной, напряжённой работе.

Потом попросил слова уста Мейрам. Старый мастер говорил, в упор глядя на Захарова:

— Может быть, на других участках и всё в порядке, а если и есть кое-какие недоразумения, то их можно устранить без особых хлопот. Но вот у нас в мастерской иначе. Работы у нас много. Хотим, чтобы техника была готова к сроку. Для этого мы провели несколько рационализаторских предложений. Но нам мешают. И надо сказать, что больше всего мешает тот, кто должен больше всего помогать. На днях один наш рабочий усовершенствовал свой станок. Но вчера в самый разгар работы появился главный инженер и опрокинул наши расчёты…

Захаров с места возмущённо крикнул:

— Товарищи! Это какое-то недоразумение!

— Не волнуйтесь, товарищ Захаров, — перебил его Байтенов, — можете потом попросить слова и высказаться. А сейчас не перебивайте.

Уста Мейрам продолжал:

— Стыдно говорить, но главный инженер назвал нашего рационализатора бездельником, а мне пригрозил административными взысканиями. Молодой мастер ночи напролёт трудился, чтобы сделать лучше, а его оскорбили и запретили изобретать. Так, по-моему, настоящие коммунисты не делают. Если бы товарищ Захаров просто погорячился, мы бы не стали на него обижаться: мало ли что может наговорить человек, когда он сердится. Но главный инженер дал официальное распоряжение работать по-старому. Мы горим, товарищи!

— Не надо гореть, уста Мейрам, — бросил Мухтаров. — Вы нам очень нужны. Гореть от стыда должен тот, кто тормозит хорошие начинания.

Захаров прикусил губу. Только сейчас до него дошло, что события принимают слишком опасный оборот. Он сухо и презрительно спросил:

— Скажите, уста Мейрам, какое вы имели право портить станок?

— А кто сказал, что мы портим станок? Разве совершенствовать — значит портить? Мы это делали не в тайне. Директору было известно о нашей работе.

Если директор знал и разрешил это, то он, Захаров, оказывается в глупейшем положении: ведь то, чем должен заниматься главный инженер, делают другие!

— А как работает товарищ Захаров? — продолжал уста Мейрам. — Нам он говорит, что занят со строителями, а строителей уверяет, что у него дел по горло в мастерской. Спросите любого нашего рабочего, он вам скажет, что помощи от главного инженера он не видел.

— Можно мне? — поднялся Ильхам. — Уста Мейрам прав. Молодые рабочие, конечно, не бог весть какие изобретатели — ракету на Марс ещё не запустили, но то, что мы делаем, мы делаем для совхоза. И я совершенно не понимаю, чего хочет товарищ Захаров, — наверное, чтобы мы сорвали подготовку к уборке.

— Выходит, что я сознательно мешаю работе? — язвительно спросил Захаров.

— Выходит, так, — спокойно заметил Ильхам. — У нас в Баку на заводе работал старый инженер. Между прочим диссертацию он написал на заводе, а лекции читал в индустриальном институте. Он говорил, что ещё не велика заслуга работать, вылезая из кожи, — надо научиться работать мало, а делать много.

Байтенов обратился к Захарову:

— Пожалуйста, Иван Михайлович, вы хотели говорить.

— Нет, я говорить не буду.

— Почему? Товарищам интересно послушать и вас. Вопрос серьёзный.

Захаров отрицательно покачал головой. Он никогда не дорожил мнением этих людей и не привык с ними считаться. Но сейчас Захаров боялся их и думал только об одном: лучше не говорить вовсе, чем необдуманным словом ухудшить положение. Втайне Захаров надеялся, что его защитит Соловьёв, который раньше благоволил к нему. Да и дядин разговор по телефону всё-таки должен помочь.

Но этого не случилось. В наступившей напряжённой тишине раздался возмущённый голос Соловьёва:

— Очень странная позиция у инженера Захарова! Идёт острое обсуждение его поступков, а он осмеливается молчать! Да, да, осмеливается молчать! Мы приехали сюда выполнить задачу, поставленную партией и правительством. И все должны об этом помнить. Зачем сюда приехал инженер Захаров? Писать диссертацию и работать или же ездить на охоту и пьянствовать? Мы всё это терпели, надеясь, что он исправится. Мы дорожили им: как-никак специалист! Инженер с дипломом, аспирант! Я хорошо знаю, что сам виноват в потворстве Захарову. Но и моему терпению пришёл конец. И я прямо говорю: совхоз не исправительное заведение, а у нас и без инженера Захарова достаточно хлопот и огорчений. Если он молчит, значит ему нечего сказать, или же он не считается с коллективом… Вы, Иван Михайлович, часто жаловались на условия работы… Что ж, у каждого своё представление о жизни. Конечно, театры, сады, рестораны, отдельные квартиры в Павлодаре — совсем не то, что работа в степи, где ещё — ничего нет. Так зачем же здесь быть человеку, которому безразлично, как мы будем жить завтра. Он, как гастролёр, приезжает, чтобы схватить, урвать, воспользоваться конъюнктурой. Что ему до будущего нашего общества?! Что ему до стараний людей увеличить производительность труда?! От имени всего коллектива я могу сказать уста Мейраму и Ильхаму: «Спасибо, товарищи, вы сделали очень трудное и важное дело». А главному инженеру, очевидно, надо сказать иначе: «Придётся вас освободить от работы, которая так вас тяготит».

В зале зааплодировали, и кто-то с места крикнул:

— Вопрос ясен! Один человек нашкодил, а сто человек из-за него теряют время!

Раздался смех. Смеялся и секретарь райкома Мухтаров. Поднявшись на трибуну, он заговорил:

— Правильно, вопрос ясен. Захаров не справился работой. Не ясно только одно: почему это произошло? А ответить на это мы всё-таки должны, как ни жалко времени… Главному инженеру казалось, что его высокая должность оберегает его от суждения коллектива. Он один разбирается в технике, а все остальные лишь механизмы, бездумно выполняющие простейшие операции. Как начальство прикажет, так и делай. Но если инженер Захаров может и заблуждаться, то коммунист Захаров обязан был задуматься, поправить инженера. Этого не произошло. Он забыл о людях, забыл, ради чего мы живём на земле… Я напомню вам образ чеховского доктора Астрова. Он говорил, насколько я помню, так: «Человек одарён разумом и творческой силой, чтобы приумножать то, что ему дано, но до сих пор он не творил, а разрушал. Лесов всё меньше и меньше, реки сохнут, дичь перевелась, климат испорчен, и с каждым днём земля становится всё бледнее и безобразнее… Но когда я прохожу мимо крестьянских лесов, которые я спас от порубки, или когда я слышу, как шумит мой молодой лес, посаженный моими руками, я сознаю, что климат немножко в моей власти, и что если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом немножко буду виноват и я…» Да, человек должен приумножать то, что ему дано. И если Астров только мечтал о переустройстве жизни, то мы делаем это. Позорно жить для себя, не думая о счастье других людей. А вот коммунист Захаров этого не понимает, он думает только о собственном благополучии. А как он ведёт себя в быту? Это всем известно, но жаль, что никто не сказал, как это называется. Мне хочется дополнить, так сказать, характеристику главного инженера ещё одним фактом. Есть у меня хороший друг. Директор завода. Старый коммунист. Недавно приходит и говорит: «Знаешь, мне надо влепить выговор». — «За что?» — спрашиваю. «За преступное благодушие и слепое покровительство. Вот читай…» И кладёт на стол два письма. Первое — от жены Захарова. Там всё сказано. И сказано принципиально. Нечего покрывать такого распущенного бездельника, как Захаров. И я сказал своему другу: «Вот тебе и выговор. Прими это письмо как партийное взыскание». А второе послание от самого Захарова… Здесь в зале сидят люди, которые либеральничали с главным инженером, носились с ним, прощали то, чего прощать нельзя. В результате именно этих-то людей Захаров поносит и клевещет на них. Это тоже хороший урок и секретарю партийной организации Байтенову и в особенности директору совхоза Соловьёву…

Что было потом, о чём говорили и спорили, Захаров почти не слышал. А если и доходило что-то до его ушей, то смысла он не улавливал. И как только Байтенов закрыл собрание, Захаров сразу же ушёл, хотя все остались на местах. В зале загремела музыка — завели радиолу.

Захаров спустился со ступеней и постарался поскорее исчезнуть с освещённой площадки перед клубом, скрывшись в темноте, откуда навстречу, на яркие огни клуба, шли рабочие совхоза: сегодня показывали новую кинокартину.

Захаров шёл, опустив голову и сжав зубы. В памяти всплывали обрывки фраз, сказанных на собрании. Он был зол на всех, кто его критиковал. С ним постук пили жестоко и несправедливо: ну, дали бы выговор, обязали… А то сразу: поставить перед дирекцией вопрос об отстранении главного инженера от работы. Все они подлецы и завистники!

Когда Захаров вошёл в комнату, Лариса читала книгу. Подняв голову и посмотрев в глаза, она равнодушно спросила:

— Ужинать будешь?

Захаров срывающимся голосом ответил:

— Какой к чёрту ужин, когда…

И вдруг резко выкрикнул, как раньше:

— Собирайся! Завтра уезжаем!

— Куда уезжаем? — изумилась Лариса.

— Домой. Хватит этой целинной экзотики.

— Тебя уволили?

— Могу тебя обрадовать: не уволили, а отстранили. В общем-то один чёрт. И дорога тоже одна — в Павлодар.

— Ты думаешь, в Павлодаре тебе будет легче? — спросила Лариса, не обращая внимания на шутовство Захарова.

— Не понимаю твоего вопроса! — зло крикнул Захаров.

— От себя ведь не уйдёшь. Разве, в Павлодаре ты станешь другим?

— А зачем мне меняться? Меня уж здесь воспитывали. Довольно!

Лариса спокойно сказала:

— Делай как знаешь. Я останусь здесь. И, пожалуйста, не надо объяснений… Всё, что тебе нужно, я соберу…

Утром, взяв свои вещи, Захаров вопросительно посмотрел на жену:

— Лара! Поедем! Забудем всё и начнём жизнь сначала! Я очень прошу тебя.

— Ну что ты, Иван, говоришь? — возмущённо сказала Лариса. — Как же начинать сначала, когда нет к тебе ни любви, ни уважения? Лучше уж езжай и постарайся по-другому относиться к людям. Иначе не будет у тебя счастья. Ты сам это скоро поймёшь.

— Ты тоже читаешь мне нотации? Я в них не нуждаюсь!

Он вышел, хлопнув дверью, и направился к автобусной остановке. Лариса некоторое время смотрела в окно на мужа, уходящего от дома. В её взгляде были горечь и сожаление. Потом она резко повернулась и отошла от окна…

На пути Захарову встретился Имангулов. Пряча усмешку, ом спросил:

— Куда так рано, товарищ Захаров? На охоту?

— В Павлодар.

— За покупками?

— Нет. Совсем уезжаю. К счастью! — зло ответил Захаров.

Имангулов вздохнул и грустно сказал:

— Нет… Не наладится…

К вечеру эти слова облетели весь совхоз.

На одной из остановок, где шофёр автобуса пошёл за водой для радиатора, Захаров вышел покурить.

К нему тотчас обратилась молодая женщина, миловидная и хорошо одетая. Чувствовалось, что она устала с дороги и чем-то обеспокоена.

— Вы не из совхоза имени Абая? — спросила она.

— А что вас интересует?

— Вы Гребенюка Тараса Григорьевича знаете?.

— О да! Имею честь! — язвительно ответил Захаров. — Приметная фигура!

Женщина не заметила иронии.

— Понимаете, это мой муж. Сюда меня довезли, а теперь надо ждать попутной машины, автобус будет не скоро. Скажите, куда ему можно позвонить?

Захаров загорелся от злорадства. У этого пентюха, оказывается, есть жена. Ну, она ему пропишет! Сразу видно — баба с характером. Теперь Ларисе не на что рассчитывать! И Захаров вкрадчиво посоветовал:

— А вы не звоните. Сделайте вашему супругу сюрприз. Сегодня, правда, воскресенье, но машины всё равно ходят. Потерпите часок. Зато какой эффект! Ведь Тарас… Григорьевич и не подозревает, какое счастье его ждёт!

— А почему вы так считаете? — с некоторым кокетством спросила жена Гребенюка.

Оценивающе разглядывая её, Захаров ответил:

— Да, одиночество — скверная вещь… Я не знал, что он женат, а чувствовал, тоскует он по ком-то, мучается. В наших трудных условиях женщина, то есть жена, это всё! Я ему завидую!

Женщина слегка улыбнулась.

Шофёр уже влезал в кабину. Захаров торопливо вырвал листок из блокнота:

— Вот мой павлодарский адрес. Возможно, вам что-нибудь понадобится. Какие-нибудь разъяснения, советы… Всё может случиться. Напишите, я тотчас отвечу… А может, и встретимся…

Автобус уехал. Женщина осталась стоять, с тревожным недоумением разглядывая записку.