Простор

ГЛАВА ПЯТАЯ НОВОСЁЛЫ ПРИБЫЛИ

Большинство вагончиков и палаток всё ещё пустовало в ожидании новосёлов, но всё же в совхозе становилось всё больше людей. Приехали агрономы, кладовщики, фельдшер, подавальщицы, метеорологи.

Образовалась совхозная парторганизация, секретарём которой выбрали Байтенова.

В степи, припорошённые снегом, стояли штабеля досок и кирпича. Везли дрова и уголь. Под навесом громоздились ящики и пакеты с цементом.

Достроили пока только баню и столовую. Но уже намечались контуры других сооружений.

И вот однажды раздался телефонный звонок, и Соловьёв услышал возбуждённый голос Мухтарова:

— Поздравляю, Игнат Фёдорович! Новосёлы уже в пути! Готовьтесь к приёму хозяев. Не гостей, а-хо-зяев! Понимаете? Я вас предупрежу, встретимся на станции…

Рано утром в день приезда добровольцев-целинников на станцию прибыли представители нового совхоза. Борта грузовиков цвели кумачом. Машину, возглавлявшую колонну, вёл Тарас; на полотнище, которое развевалось над кабиной, было выведено на русском и казахском языках: «Добро пожаловать на целинные земли!»

Пурга, бушевавшая в степи несколько дней подряд, в это утро утихла, дали прояснились, небо очистилось от туч, лишь далеко-далеко, у самого горизонта, громоздились белые облака.

На станции Соловьёв увидел колхозников из «Жане турмыса». Председатель колхоза Жаныбалов подошёл к Игнату Фёдоровичу, поздоровался, справился о здоровье, о делах. Кивнув на грузовик, с которого спрыгивали жане-турмысцы, Соловьёв с улыбкой сказал:

— Вы сюда чуть не целым колхозом!

— Сегодня большой праздник, директор, — ответил Жаныбалов. — Встречаем героев-комсомольцев, наших соседей И помощников.

На резвом коне примчался на станцию Алимджан. Он привязал коня к дереву, ласково потрепал его по чёрной атласной шее и, завидев в толпе Тараса, направился к нему.

— Здравствуй, Алимджан! И ты не утерпел, приехал? Це дило. Рад тебя видеть. Сколько ты ещё убил волков?

— В степи шумно стало, волки разбежались…

— Туда им, чертякам, и дорога. Это твой конь? Гарный конь! А как твои овцы?

— Овцы немножко жир нагуливают. На меня не жалуются. А мне с ними скучно… — Алимджан застенчиво улыбнулся. — Мне больше по душе машины, Тарас.

Разговаривая с Тарасом, он оглянулся, и внимание его привлекла затерявшаяся в толпе девушка с букетом искусственных цветов; она стояла, обратив, взор к черневшей вдали оголённой рощице, из-за которой должен был показаться поезд. Девушка была удивительно похожа на Тогжан: такие же чёрные косы, тот же рост, те же плечи. «Почему она тут? — ревниво подумал Алимджан. — Она же сказала, что не будет на станции…» Он рванулся было к девушке, но, не дойдя до неё, разочарованно остановился. Это была не Тогжан. Тарас проследил за Алимджаном взглядом и подавил горький вздох.

А народу на станции всё прибывало. Вездесущие мальчишки забрались на крыши ближних домов, галдели, словно галчата, подбрасывали в воздух потрёпанные шапки. Увидев секретаря райкома, выходящего из машины, они примолкли, но стоило тому шутливо погрозить им пальцем, как на крышах поднялся ещё больший галдёж.

В это время из-за рощи показался поезд. От станции был виден только один паровоз, и казалось, он не двигался, а лишь увеличивался в размерах. Но вот состав стал заворачивать, удлиняться, всё слышней было энергичное пыхтенье, постепенно поезд замедлял ход, и вот он уже остановился у станции.

Грянула музыка. Мухтаров, Соловьёв, представители районных организаций направились к теплушкам, из которых выпрыгивали будущие покорители степи. Вид у них был самый прозаичный, будничнодорожный, в руках — перехваченные ремнями, гро-хмоздкие, с раздутыми боками чемоданы, у многих за спинами рюкзаки, одежда помята, лица усталые, но взгляды горят любопытством, праздничным возбуждением. Новосёлы, видно, не ждали такой торжественной встречи — ребята улыбались смущённо и растроганно, у иных девушек выступили на глазах непрошеные слёзы.

Соловьёв прошёлся вдоль состава, разглядывая приехавших, здороваясь, знакомясь с ними. Возле одного из новосёлов, высокого, широкоплечего парня в распахнутой тужурке, из-под которой виднелась матросская форменка и треугольник полосатой тельняшки, Соловьёв задержался. Парень командовал высадкой, помогал девушкам вытаскивать из теплушки вещи. В нём ничего не было от гостя, новичка — он держался по-хозяйски уверенно и независимо.

Заметив, что за ним наблюдают, парень улыбнулся.

— Вы здешний? — спросил он. — Не знаете, где директор совхоза?

— Знаю, где директор, — усмехнулся Соловьёв. — С тобой разговаривает.

— Здравствуйте, Игнат Фёдорович! А я Саша Михайлов. Привет вам от Ленинграда, от родной Балтики!

— Откуда ты знаешь, что я ленинградец?

— Нам в дороге рассказывали. И сколько вам лет, и как зовут, и откуда вы родом.

— Земляки, значит, — сказал Соловьёв, которому понравились и энергичные действия юноши и его независимая, чуть задорная манера разговаривать. — Что ж, Саша, тогда пройдись-ка по другим вагонам, проследи, чтоб везде был порядок, а потом зови всех на площадь перед станцией…

— Есть, товарищ директор! — весело откликнулся Саша и размашистой походкой зашагал вдоль состава, то и дело останавливаясь, чтобы одних поторопить, других осадить, с третьими перекинуться шуткой, помочь.

А Соловьёв уже разговаривал с девушкой, поразившей его своей необычной восточной внешностью: лицо её, выглядывавшее из-под тёплого шерстяного платка, было смуглое, глаза большие, чёрные, затенённые длинными изгибающимися ресницами, брови тоже чёрные, как вороново крыло, зубы — белей снега, а на пушистой, словно персик, щеке — две трогательные тёмные родинки.

— Ты с Кавказа? — спросил Соловьёв.

— Почти, — бойко отозвалась девушка. — Я из Баку. А зовут меня Геярчин.

— Ге-яр-чин, — по слогам повторил Соловьёв. — Что же это значит?

Геярчин засмеялась.

— Вы моё имя так выговариваете, будто оно китайское. По-азербайджански Геярчин — голубь.

Геярчин познакомила Игната Фёдоровича со своими попутчиками: долговязым, неуклюжим Степаном, слесарем из Ленинграда, и тремя бакинцами: Ильхамом, Асадом и Ашрафом. Асад вызвал у Соловьёва чувство насторожённости: смазливый, стройный, он был одет вызывающе «стильно»: в короткое широкое пальто, высокую шапку — «гоголь», узенькие брюки. Пальто делало фигуру солидной, а ноги казались двумя спичками. «Кто только к нам не едет! — подумал Игнат Фёдорович, критическим взглядом окинув юношу, и тут же осадил себя: — Не спеши с выводами, Игнат! Не суди о человеке по одёжке».

Представляя Соловьёву Ашрафа, плотного, приземистого, с большими руками, в которых угадывалась недюжинная сила, и цепкими лукавыми глазами, Геярчин с гордостью сказала:

— Ашраф у нас художник и кузнец!

Юноша поправил:

— Сначала кузнец, потом художник… начинающий.

Вагоны вскоре опустели. На просторной пристанционной площади состоялся небольшой митинг. Мухтаров поздравил целинников с приездом, пожелал им успехов в труде и счастья в жизни.

— Приехали вы в трудное время, — сказал Мухтаров, — жить придётся в вагончиках и палатках до тех пор, пока на берегу вашего озера не вырастет посёлок. Но вы сами должны его построить. Сейчас всем надо стать строителями. Не скрою от вас — будет очень тяжело. Но мы верим, что вы справитесь и завоюете право на хорошую, интересную жизнь, которая вас ожидает, когда мы поднимем целину.

От новосёлов выступил Саша Михайлов:

— Нас послал сюда комсомол. Страна надеется на нас. И мы оправдаем эти надежды. Мы вдохнём жизнь в пустынную степь!

Сменивший Михайлова бакинец Ильхам, напряжённо-сдержанный, с худощавым, умным лицом, аккуратными усиками и притушенными искрами в глазах, передал привет братскому Казахстану от нефтяников Баку. Он говорил, поглядывая в сторону, где стояла Геярчин, и казалось, это она подсказывала ему горячие слова его речи.

Митинг ещё не закончился, а небо снова заволокли тяжёлые тучи, повалил снег, ветер закружил в воздухе мокрые снежные хлопья, швыряя их в людей, залепляя лица. У Ильхама вырывался изо рта пар, кепка стала белой от снега.

К счастью, Ильхам был последним из ораторов. Новосёлы позавтракали в станционном буфете, расселись по машинам и тронулись в путь — в неизведанные дали, к незнакомым берегам озера с поэтичным, многообещающим именем. Они ехали сквозь снежную, студёную коловерть, напряжённо вглядываясь в степь, надеясь увидеть хоть что-нибудь, что оживляло бы однообразный пейзаж: хоть одинокое деревце, хоть скромную лачугу. Но во все стороны простиралась белая, замутнённая вьюгой равнина. Только уже у озера Светлого из непогодной мути выступили силуэты палаток, вагончиков, низких длинных строений.

— Прибыли! — громко возвестил Соловьёв.

Ухватившись за борта машин, новосёлы соскакивали на землю, оглядывались с беспокойным любопытством.

— Где же целина-то? — спросил кто-то из приехавших.

Слова его были встречены смехом.

— А как она, по-твоему, должна выглядеть?

— Ты что озираешься? Вывеску ищешь? С большой надписью: «Это целина!»

— Он думает, что целина огорожена забором. Для ориентировки.

— Чудак, да ты стоишь на целине!..

Жане-турмысцы, провожавшие новосёлов до озера, стали прощаться, звали в гости, обещали приехать, помочь в работе.

Машина их исчезла в предвечерней буранной мгле. Алимджан прощально махнул рукой Тарасу, вскочил на коня и, обгоняя ветер, умчался вслед за машиной.

Тарас повернулся к Соловьёву и задумчиво произнёс:

— Ненадолго покинул нас хлопец… Чую, працевать ему с нами…

Соловьёв поручил Саше Михайлову расселить молодёжь по палаткам и вагончикам.

Саша весело крикнул:

— Внимание, внимание! Слушай мою команду! Девушки, занимайте вагончики! Ребята, марш по палаткам!

Девушки принялись со смехом разбирать свои чемоданы. Лишь Тося, маленькая, с выбивающимися из-под шапки золотистыми кудряшками, так грозно и оскорблённо покосилась на Сашу, что он с деланным испугом схватился за голову и возопил:

— Тося! Пощади! Не испепеляй меня своим взглядом!

— А ты не разыгрывай из себя рыцаря. Почему это мы должны идти в вагончики?! Ребята вон тоже дрожат, как цуцики!

— Перестань, Тося, — вмешалась Геярчин, — ребята идут нам навстречу, и спасибо им.

— Правильно, Геярчин! — воскликнул Саша. — Как вы есть слабый пол, то наш долг — беречь вас и холить. И потом… это распоряжение директора. Хотите не хотите, а подчиниться придётся.

— Так бы сразу и сказал, — насмешливо бросила Тося. — А то ломается ещё. Рыцарь поневоле!

Ребята наперегонки, расталкивая друг друга, кинулись к палаткам.

— Граждане! Занимайте места согласно купленным билетам!

— Куда несёшься?! Ты не на беговой дорожке!

— Тише, медведь! На ногу наступил!

— Извиняться некогда, сеньор. Вот устроюсь, тогда принесу вам свои извинения.

— Вот это да! — присвистнул кто-то. — Весёленькая жизнь! Зимой — ив палатках!

В это время к новосёлам подошли Захаров и Байтенов. Инженер успел уже обзавестись белыми бурками, тёплой пушистой шапкой и кожаным пальто на меху, которое выглядело и щегольски и солидно. Услышав реплику о «весёленькой жизни», Захаров молодцевато воскликнул:

— Не вешай носа, молодёжь! Зима на исходе. Да и вам ли её бояться?! Я тоже из города, и ничего, привык к степной жизни. Думаю даже диссертацию здесь родить! — И он направился к другой группе ребят.

— Уж не хвастался бы, — сумрачно одёрнул его Байтенов, — ведь сам-то в городе всё отсиживаешься…

— Слава богу, мне тут пока делать нечего, — не смущаясь, отпарировал инженер. — А ребят надо подбодрить.

— Ты и подбадривай. А не ври.

Соловьёв наблюдал, как расселяются целинники. Пожалуй, для всех-то места не хватит. Надо бы поставить ещё две-три палатки.

Директор подозвал Су-Ниязова и уста Мейрама, посовещался с ними и обратился к ребятам, собравшимся около Саши Михайлова:

— Вот что, друзья. Надо ещё поставить пару палаток. Вот старшие товарищи, — Соловьёв кивнул на дядюшку Яна и уста Мейрама, — покажут вам, как это делать…

Поставить палатки оказалось делом не лёгким. Брезентовое полотнище надувалось, как парус. Ветер свирепел и рвал из рук обледенелые верёвки, с силой толкал работавших то в грудь, то в спину. Снег, ставший колючим и жёстким, больно сёк щёки, сыпался за воротники; холод пробирался под одежду, залезал в варежки, скрючивал закоченевшие пальцы. Твёрдая, промёрзшая почва еле поддавалась лопатам. Прежде чем вбить в землю колышки, приходилось вырубать кирками глубокие ямки. Врезаясь в грунт, кирки выстреливали в лица острыми, как стекло, льдинками. Тем, кому в диковинку был такой буран, казалось, что он никогда не кончится, не виделось конца ни ему, ни работе. Но ребят охватил злой, упрямый азарт, им не хотелось ударить в грязь лицом — ведь это их первая работа на целине!

— Ай, аллах, меняю здешнюю пургу на бакинский норд! — крикнул Ашраф.

— Выгодный обмен! — поддержал его Ильхам. — Тут ветер злой, как тысяча нордов!

— Вот и хор-рошо, — храбрясь, сказал Асад, с отчаянным ожесточением пытаясь соскрести с земли ледяную корку. — Р-ро-мантика!

Лопата бессильно скользила по снегу. Асаду хотелось отшвырнуть её прочь и убежать куда-нибудь, где нет ветра и чёртовой этой работы.

— Асаду пурга нипочём! — донёсся до него сквозь вой ветра возглас Саши. — Его бы на Северный полюс отправить, вот там он показал бы себя!

— Ай, а чем тут не Северный полюс? — воскликнул Ашраф.

— Белых медведей не хватает.

— Скоро мы сами станем белыми медведями! Снег-то всё валит и валит…

За работой, за шутками время шло быстро. Наступил вечер. Палатки прочно утвердились на местах. Ребята с гордостью смотрели на дело своих рук.

Одну из вновь поставленных палаток выбрали Саша, Степан, Ильхам, Ашраф, Асад и другие ребята из их вагона.

Имангулов выдал им койки, тумбочки, матрацы, подушки, тёплые одеяла. В палатке было не слишком-то уютно, от земли тянуло промозглым холодком, полог был твёрд, как жесть, и еле открывался, брезент провисал под тяжестью снега, лампочка светила тускло, как в тумане, но эту палатку ребята установили сами, намучались с ней и теперь уже ревниво относились к своему обиталищу, хоть и неприхотливому, но уже чем-то им дорогому, как дороги бывают плоды своего труда.

Лишь Асад обвёл палатку скептическим взглядом и, тронув за рукав Ильхама, застилавшего койку, тихо, заговорщически сказал:

— А не дать ли нам отсюда тягу, Ильхам? Холодище-то какой! Выбрали апартаменты на свою голову…

Ильхам пристально, в упор взглянул на Асада, с угрозой произнёс:

— Ты что, опозорить нас хочешь? Молчи уж! Верно сказала Тося: и среди ребят есть хлюпики.

Ашраф показал Асаду кулак:

— Видел это? Попробуешь удрать отсюда, мы зададим тебе жару. Не обрадуешься.

— Ты ж всю дорогу хвастался, что тебе никакие трудности не страшны, — сказал Ильхам.

— А в Баку какие речуги закатывал? Закачаешься! Эх ты, гер-рой!..

Асад кисло улыбнулся:

— Трудности… Какие же это трудности? Тут просто холодно…

— Замёрзнешь ночью, дам тебе своё одеяло, — предложил Ильхам, — обойдусь одной шубой.

— Герой! — всё с презрительной интонацией повторил Ашраф, — а ещё мечтал о подвигах!

— Ну, знаешь… Мёрзнуть — это не подвиг

— А что для тебя подвиг? Тушить степные пожары? Спасать девушек, застигнутых бураном? Так пока спасёшь — тоже намёрзнешься.

— Зато об этом напечатают в газетах, — заметил Ильхам. — Крупными буквами. С фотографией. А провести ночь в холодной палатке — это проза жизни. Кто это оценит?

Бакинцы разговаривали по-азербайджански, остальные прислушивались к их спору с насторожённым недоумением. Степан, устроившийся на крайней койке, спросил:

— Что вы на него накинулись?

Ашраф обернулся и беспечно, словно ничего не случилось, принялся объяснять:

— Понимаешь, в чём дело. Асад у нас решил закалятьтся, просит дать ему койку у самого входа. Чтоб ветерком обдувало. Мы его отговариваем: простудишься, чудило! А он знай своё: мне, мол, чем холодней, тем лучше. Надо, говорит, привыкать к здешнему климату.

Степан был тугодум, он не уловил в словах Ашрафа злой издёвки и с самым серьёзным видом заявил:

— Ты, Асад, плюй на их советы. Поступай, как считаешь нужным. Я могу уступить тебе своё место, тут тебе будет в самый раз.

Ильхам и Ашраф фыркнули, сдерживая душивший их смех. Асад метнул на них мрачный взгляд и, хмуро поблагодарив Степана, перетащил свой чемодан к его койке. Саша поспешил успокоить ребят:

— Потерпите, други, завхоз обещал поставить тут печку. А он, говорят, ежели скажет — то сделает.

Застелив постели, ребята раскрыли свои чемоданы, переложили всё необходимое в тумбочки; на иных тумбочках появились фотографии. Все, кто был в палатке, принялись бесцеремонно их разглядывать, посыпались шутки, вопросы:

— Это небось твоя невеста?

— А что? Не нравится?

— Почему не нравится? Только есть у неё один бо-ольшой недостаток.

— Какой это?

— Больно уж красива!

— Ха! Дай бог и мне невесту с таким недостатком!

Асад расположил на своей тумбочке целую галерею фотографий и во всеуслышание объявил:

— Глядите, вот настоящие красавицы!

— Кто это?.. Ребята, да это знаменитые киноактрисы! Вот Целиковская… А это Макарова. А это кто?

— Это Дина Дурбин, — с важностью объяснил Асад. — А это тоже американская кинозвезда, но вы её не знаете…

— Здорово! — то ли в шутку, то ли всерьёз восхитился Саша. — А нет тут той, по которой ты вздыхаешь?

— Я ни по ком не вздыхаю. Ещё не нашёл своего идеала.

— К счастью для идеала, — съязвил Ашраф..

Не успел Асад придумать ответную колкость, как

Ашраф очутился возле Степана. Тот, достав баян, играл что-то заунывное.

— Здорово про твою гармонь Пушкин сказал, — произнёс Ашраф с невинным видом. — Погоди, как это у него… Вот вспомнил: «То, как зверь, она завоет…»

Степан буркнул, не поднимая головы:

— Всё остришь?

— Великий аллах! Как ты догадался?

— Отстань! Кстати, это не гармонь, а баян. Понимать надо.

Ашраф наклонился над ним и пропел ему на ухо шуточное азербайджанское двустишие:

Степан побледнел от обиды, казалось, вот-вот завяжется ссора, но Ашраф миролюбиво пожал ему плечо и шепнул:

— Не сердись, Стёпа. Я же шучу. Подурачиться охота…

Скоро все обитатели палатки с шумом двинулись в столовую: голод был сильнее усталости.

В столовой уже было полно народу. В ноздри пришедшим ударили аппетитные запахи. Ребята, осматриваясь, остановились у входа. Их заметил Имангулов, обедавший вместе с новосёлами. Он с сожалением отставил тарелку, подошёл к Шекер-ана, разливавшей по тарелкам жирный, густой суп, важно сказал:

— Это ребята из новой палатки. Учти это, — он повернулся к пришедшим. — Садитесь, ребята, вон свободные места! Ешьте, сколько влезет, еды хватит: в честь вашего приезда мы зарезали двух свиней и двух баранов.

— За тобой-то им всё равно не угнаться, — поддела завхоза Шекер-апа.

— Кто ест за двоих, тот работает за троих, — добродушно ответил Имангулов и предупредил ребят: — На воду не налегайте. С водой у нас плохо, возим издалека. Воду надо экономить.

От усталости и сытного обеда ребят разморило. Вернувшись в палатку, они как подкошенные упали на свои койки. Саша вывернул лампу из патрона. В палатке стало темно. За стенами, не унимаясь, выла вьюга.

Последними в этот день легли спать старожилы, хозяева совхоза. Обойдя все палатки, проверив, как устроились новосёлы на новом месте, Соловьёв пригласил в вагончик, служивший ему и жильём и конторой, Су-Ниязова, Байтенова, уста Мейрама, Гребенюка. Они потолковали о прошедшем дне, стали обсуждать планы на завтрашний. Байтенов выступил с предложением:

— Завтра воскресенье, дадим ребятам отдохнуть. Прибыли они издалека, устали с дороги. Пусть завтра спят хоть весь день. Делу это, я думаю, не повредит: с новыми-то силами веселей работать.

На том и порешили.

Наступила ночь, для ребят — первая ночь на целине. Ветер постепенно утих, тучи рассеялись. Луна, далёкая белая льдинка, источала мертвенный, стылый свет, и снег под луной светился холодной голубизной.

Время шло, и вот на востоке, у самого горизонта, ночная мгла начала подтаивать, свет луны становился всё бледней, блекла сама луна, блек, сливаясь с небом, окружавший её белый ореол, гасли холодные кристаллики звёзд. Откуда-то издалека, с той стороны, где находился казахский колхоз, донеслось ржанье коней.

В новую палатку через щели и слюдяные окошки просочился белёсый рассвет. В палатке стояла тишина: казалось, все спали. Но вот зашевелилось одеяло на койке Ашрафа, Он приподнялся и тихо позвал:

— Ильхам!.. Ильхам!

Ильхам сердито пробурчал что-то в ответ, натянул одеяло на голову. Но Ашраф не отставал:

— Ильхам!

— Что пристал? — рявкнул из-под одеяла Ильхам. — Сам не спишь, другим не даёшь. Отстань!

Заворочался на своей койке и Асад. Он так и не решился попросить у Ильхама второе одеяло, всю ночь ёжился от холода, но признаваться в этом ему не хотелось; стуча зубами, он сказал:

— Ч-чёрт, не спится. Мне на новом месте никогда не спится.

— То-то ты так храпел в тёплом вагоне, — подал голос Степан. — Всем спать мешал.

Саша тоже повернулся лицом к товарищам, с весёлым удивлением воскликнул:

— Э, я смотрю, никто уж не спит! — Он сладко потянулся. — Закурить бы!..

— У Ильхама есть сигареты, — сказал Ашраф. — Да разве его добудишься!

Ильхам высунулся из-под одеяла, проворчал:

— Зря будил. Сигареты у меня кончились. Попроси у Асада.

С койки, где лежал Асад, послышалось громкое, старательное сопенье.

— Видал? — засмеялся Ашраф. — Сразу бессонница прошла. Вот жила!.. Жаден, как Гаджи Кара.

Степан, не поднимаясь, протянул руку к своей тумбочке, достал пачку папирос, кинул всем по одной.

— А кто такой этот Гаджи Кара? — закуривая, спросил Саша.

— Это купчишка из пьесы Ахундова, — объяснил Ашраф. — Страшный жадюга. Даже веру свою за деньги продал.

— Ахундов? — словно вспоминая что-то, переспросил Саша.

— Да, Мирза Фатали Ахундов… Это наш великий писатель. Не слыхал о таком?

— Нет, слышал… Даже читал одно его стихотворение. О Пушкине.

— О, это стихотворение одно из лучших! Понравилось тебе?

— Сильные стихи…

— А здорово, ребята, — сказал Саша, — вот лежат в одной палатке русский и азербайджанец… Толкуют о русском поэте, об азербайджанском писателе. А потом вместе будут поднимать целину в казахской степи; Замечательно!

Степан пошарил взглядом по сторонам, облизал пересохшие губы.

— Ребята, воды нет? Пить хочется.

— С водой тут туго.

— Пустыня какая-то, а не степь, — пожаловался Ашраф, — вода на вес золота! Слыхали, что наш завхоз сказал? Экономьте воду!

Асад не выдержал, откинул одеяло, сел на койке.

— Вот кто самый настоящий Гаджи Кара! Воды ему жалко!

— Он тут при чём? — оборвал его Саша. — Он не виноват, что степь бедна водой.

— Надо было строить посёлок там, где воды много, — не сдавался Асад.

— И чтобы степь уже была распахана и урожай созрел? — издевательски спросил Ашраф. — Тебе всё подавай готовеньким. А мы тут зачем? Головы у нас на что? Руки на что? Придумаем что-нибудь.

— Верно, Ашраф! — поддержал Саша. — Нам тут жить, нам и воду добывать. Завхозу одному со всем не управиться.

— Пока можно снег топить, — предложил Степан.

— Гениальная идея! — насмешливо воскликнул Ашраф. — Жаль, не первой свежести. На патент не потянет. Снег тут давно топят. А скоро, под солнышком, он растает и без нашей помощи. Что тогда будем делать?

— Надо колодцы рыть.

— Ты, Стёпа, мудр и наивен, как. дитя: стоит взмахнуть волшебной палочкой — и колодец готов!

Ильхам не участвовал в разговоре и, казалось, не прислушивался к нему. Он сидел на койке, обняв руками колени, устремив в пространство напряжённый, размышляющий взгляд. При последних словах Ашрафа он медленно покачал головой:

— Это всё не то… Рыть колодцы — история долгая. Вот раздобыть бы бурильный агрегат…

— Где же ты его возьмёшь?

— Вот я и думаю, где его взять.

— Ну, думай, думай, — сказал Ашраф. Он взглянул на часы, лежавшие на тумбочке, сладко зевнул. — Может, ещё поспим, братцы? Минут шестьдесят? Семь часов только.

Обитатели палатки поплотней закутались в одеяла и вскоре снова уснули.

Первым в это утро встал Имангулов. Он ночевал в столовой, где было теплей, чем в вагончике. К утру, правда, тепло выветрилось. Завхоз накинул на плечи шинель, прошёл в кухню, присев на корточки, принялся растапливать печь. «Придёт Шекер-апа, — думал он с надеждой, — увидит, что печь затоплена, сменит гнев на милость, не будет больше попрекать меня лишним куском хлеба. Ай, что за женщина! Нрав скандальный, на языке — яд. Достаётся от неё, верно, бедняге Мейраму! В рай старик попадёт… — Он попытался представить себе, какой была повариха в молодости, и даже зажмурился от восхищении и страха. — Летала, наверно, на коне, как ветер! Все парни перед ней дрожали! Огонь в юбке — не женщина!..»

Размышления его были прерваны приходом Шекер-апа. Имангулов бросил на неё опасливый взгляд и тяжело поднялся с пола.

— С добрым утром, уважаемая!..

Повариха посмотрела на печь, дышавшую сухим жаром, с довольным видом сказала:

— С добрым утром, помощничек. Вот теперь ты похож на завхоза. Полезным делом занят. Спасибо тебе за это!

— Увидишь, — обрадовался Имангулов, — я ещё не раз заслужу твоё «спасибо». Дай срок, ты сама будешь подкладывать мне на тарелку самые жирные куски! Завхоз и повар должны жить в дружбе.

— Вот я и скажу тебе по дружбе, — вдруг сердито перебила повариха и показала на выпиравший вперёд живот Имангулова, — берегись, погубит тебя этот твой мотал! [2] Сердце жиром заплывёт, дышать будет трудно, инвалидом будешь. Разве жалко мне лишнего куска баранины? Клянусь аллахом, я тебя жалею.

— Не пугай меня, Шекер-апа! Буду меньше есть — с голода умру…

— А ты двигайся больше. Работой лечись. Принеси-ка воды, помоги мне поставить на плиту кастрюли. Немного похудеешь.

Имангулов проворчал что-то под нос, но перечить не стал, взял вёдра и вразвалочку направился к выходу.

Новосёлов в этот день не будили, но им самим, видимо, не хотелось залёживаться. В девятом часу в палатке почти все были уже на ногах. Саша растопил в жестяной кружке снег; сидя на койке перед маленьким зеркальцем, с остервенением скрёб бритвой колючую щеку, морщился от боли и время от времени подгонял друзей:

— Скорее, скорее, ребята! Эй, Асад! Наводите, братцы, красоту, и айда будить остальных. Пусть начальство видит, что мы не спать сюда приехали!

Побрившись, он в одной майке выскочил на мороз, чтобы умыться хрустким, чистым, как небо, снегом, и остановился, огорчённый. К палатке от вагончиков бежали девушки, весёлые, розовощёкие, с радостно сияющими глазами.

— О, вы уж встали! — разочарованно воскликнула Тося. — А мы шли вас будить.

— Та-ак, — зловеще протянул Саша. — А вы знаете, что сорвали ценную инициативу?

— Какую инициативу?

— А такую, что мы сами собирались вас будить!

Тося торжествующе ответила:

— Нет, Сашенька, вам за нами не угнаться! Мы уж и умыться успели. А вы…

— А мы оставим вас позади, когда сядем на тракторы! — откуда-то из-за Сашиного плеча хвастливо проговорил Ашраф.

— Это мы ещё посмотрим!

Пока ребята умывались, девушки стояли в стороне, оживлённо переговариваясь. Среди них была и Геярчин. Ильхаму показалось, что за эту ночь она стала ещё красивее. Чёрные волосы поблёскивали под солнцем, мороз заставил пылать щеки свежим румянцем. Ильхаму хотелось подойти и к ней, но он ещё ни разу не осмелился заговорить первым. Геярчин, видимо, заметила его состояние и подошла сама. Она давно догадалась о его чувствах и, чтобы не дать им прорваться наружу, держалась с Ильхамом по-дружески непринуждённо, словно и ведать ни о чём не ведала.

— Как спалось, Ильхам? Не замёрз?

Любовь сделала Ильхама мнительным, ему почудилось, что Геярчин говорит умышленно громко, чтобы никто не подумал, будто между ними ость нечто большее, чем дружба. Но в её голосе слышалась неподдельная забота, и, осмелев, Ильхам тихо, многозначительно ответил:

— Меня сердце греет, Геярчин. Мне всё время жарко… Словно меня на горячих углях жарят…

Геярчин сделала вид, что не поняла намёка и, желая перевести разговор, как бы ненароком поинтересовалась:

— А где Асад? Что-то его не видно. Не заболел ли?

Ильхам нахмурился. Опять она об Асаде! Каждый раз, когда он решался заговорить с ней о том, что больше всего его волновало и мучило, она начинала расспрашивать об Асаде. Именно об Асаде! Геярчин словно дразнила Ильхама.

И, как всегда, Ильхам хмуро ответил:

— Асад здоровей нас всех. Что ему сделается!

И тут же подумал: «А может, она спрашивает об Асаде только так, для отвода глаз, боясь показать Ильхаму, что он ей чуть дороже других?» Мысль эта была сладкой и обнадёживающей, но Ильхам с досадой отогнал её. Если всё так, как он думает, то почему же она не спрашивает его о Саше, об Ашрафе. На языке только один Асад! И, выходит, Ильхам для неё ничего не значит, а любит она Асада, этого хвастуна и скрягу. Всё очень просто, проще пареной репы.

От этой мысли настроение совсем испортилось. Геярчин это почувствовала. Наступило неловкое молчание. В эту минуту к ним подошёл Ашраф, и оба так ему обрадовались, словно тот выручил их из большой беды. Ашраф поздоровался с Геярчин и, усмехнувшись, сказал:

— Герой-то наш ещё фокус выкинул! Вернулся в палатку и завалился спать.

— О ком ты? — спросила Геярчин.

— О ком же ещё — об Асаде!.. Я его расталкиваю, а он мне: «Отвяжись, я спать хочу». «Ребята, — говорю, — все уже на улице». — «А я, — отвечает, — сегодня дежурный по палатке». — «Кто ж это тебя назначил?» — «А я, — говорит, — добровольно». Я ему втолковываю: мол, в таком случае тебе тем более не положено дрыхнуть, дежурный раньше всех должен быть на ногах. А он отвернулся к стенке и захрапел!

Ашраф, обращаясь к невидимому Асаду, громко воскликнул:

— Эй, Асад!.. Долго нам с тобой нянчиться? Ты пятно на нас кладёшь, на весь Баку пятно кладёшь! — Он закатил глаза, воздел ручей к небу и умоляюще произнёс: — Аллах, дорогой, оставь его на всю жизнь холостым, чтоб ещё и жене с ним не мучиться!..

Сдерживая улыбку, Геярчин спросила:

— За что вы его так не любите?

— Не любим? Почему не любим? Очень любим. Жить без него не можем!

— Да ну тебя! Я — серьёзно. Что он вам плохого сделал? Он же, говорят, на промысле был хорошим трактористом.

Ашраф вдруг рассердился.

— Тракторист хороший? Пижон он хороший! То ему не так, это не так… В палатке холодно, все терпят, а он нюни распустил. Мы решили подняться пораньше, а он дрыхнет без задних ног. Да будь он хоть первый-распервый, мне на это плевать! Целине не только сильные руки нужны. Ей сильные характеры нужны.

— Погоди, Ашраф. Ведь Асад сам вызвался ехать на целину.

— И подкупил тебя этим благородным порывом? — Ашраф в недоумении пожал плечами. — А верно, чего он за нами увязался? Оставался бы в Баку, слонялся по бульварам — вот это по нём!

— Какие вы все злые, Ашраф… — тихо сказала Геярчин.

Ашраф внимательно поглядел на неё, скривил губы в неловкой усмешке:

— Извини, если я тебя обидел.

— При чём тут я?

— Ты так яростно защищаешь этого хлюпика… Ой, прости!

Геярчин покачала головой.

— Ты ведь умный парень, Ашраф. Зачем же ты так говоришь? Я вовсе не заступаюсь за Асада. Я просто не люблю несправедливости. Асад — наш товарищ. И если он в чём виноват, надо помочь ему исправить ошибку, а не ругать за глаза.

Ильхам, молчавший во время этого разговора, пристально взглянул на Геярчин. Губы его дрогнули, он повернулся и понуро побрёл к палатке. Ашраф проводил его понимающим взглядом: любовь Ильхама к Геярчин ни для кого не была секретом.

— Ашраф!.. Геярчин!.. Скорее сюда! — позвал Саша.

Вокруг него толпились ребята и девушки. Они собрались идти к директору, доложить, что готовы начать работу.

Соловьёва они нашли около зелёного директорского вагона. Тут же были Су-Ниязов, уста Мейрам, Гребенюк; чуть поодаль, привалясь плечом к вагону, стоял Имангулов, лицо у него было потное, разгорячённое: Шекер-апа, видно, задала ему работу! Завхоз смотрел на шумную толпу молодёжи с осуждающим недоумением: вот беспокойный народ! Им бы спать до вечера, а они сорвались с постелей!.. Теперь и другим не дадут покоя.

— Здравствуйте, ребята! — весело приветствовал их Соловьёв. — Я вижу, вам не спится? Вчера мы решили дать вам немного отдохнуть с дороги, но не учли, что к нам приехали молодые энтузиасты.

Саша выступил вперёд, подтянулся и шутливо отрапортовал:

— Товарищ директор! Армия целинников готова к наступлению.

— Армия? — усмехнулся Соловьёв. — Что ж!.. Начнём с распределения по родам войск… Вот это, ребята, товарищ Гребенюк, Тарас Гребенюк. Он тут командует машинами. Так что шофёры, трактористы, механики — к нему. А остальные — сюда, к товарищу Су-Ниязову. Он у нас бригадир строителей.

В толпе снова поднялся шум. Разделившись на две большие группы, новосёлы обступили Тараса и дядюшку Яна; те раскрыли блокноты и стали записывать фамилии своих новых помощников.

Уста Мейрам, оставшийся стоять рядом с Соловьёвым, тяжко вздохнул: «Хоть бы мастерскую скорей построили!..»

Соловьёв точно прочёл его мысли…

— Ничего, аксакал, видишь, какие орлы к нам приехали?! Мастерская твоя будет готова раньше, чем ты думаешь. А ребят подберёшь себе самых толковых, самых умных!

— Когда ещё станки будут, — озабоченно сказал уста Мейрам. — Ты же знаешь снабженцев и железнодорожников. Ай, какой медленный народ!

— Они целинников не подведут, — уверенно отозвался Соловьёв, — на нас вся страна смотрит…