Простор

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ РОДНИК В СТЕПИ

Солнце палило нещадно. Небо стало жёлтым, как медь. Земля затвердела и потрескалась. Поникли ветви молодых деревьев на совхозных посадках. Все с тоской вспоминали нежные весенние дни.

Жара изматывала людей. Во рту пересыхало, тяжело билось сердце. Хотелось пить. Имангулов уговаривал шофёров побольше возить воды, прихватывая хоть одну бочку на каждый рейс с грузом.

Ещё сильнее, чем жажда, мучил горячий ветер: в степи словно пылал невидимый гигантский костёр и его пламя лизало лица, руки, спины. Лица вспухали, плечи горели, как иссечённые. Невидимое пламя несло с собой тучи раскалённого песка, с яростью, сыпля, его на совхоз, на палатки, на дома и поля. Песок слепил глаза, резал щёки, хрустел на зубах.

И всё же, несмотря на изнуряющий зной, и жгучий ветер, люди с нетерпением ждали, когда начнётся уборка, — колосья пшеницы, налившись и отяжелев, уже свешивались вниз.

И многие, смотря на бескрайные поля, с изумлением спрашивали себя: «Неужели это сделали мы? Неужели раньше ничего здесь не было?»

Молодёжные бригады учились работать на комбайнах, готовили запасные части, изучали новые уборочные машины. Часто, как и весной, спрашивали Байтенова:

— Разве не пора начинать? Может быть, вы боитесь, что нагрянет снежная буря?

Байтенов невозмутимо показывал на поля:

— Видите зеленоватые пятна? Солнце должно их поджелтить.

Соловьёв усиливал тракторно-полеводческие бригады, прикрепляя к ним слесарей, монтёров, кузнецов, повозочных и шофёров. На складах накапливали тару — мешки и ящики. Наращивали досками борта грузовиков. Распределяли молодёжь по агрегатам.

После весенней истории с предплужниками Степан с упрямством, неожиданным для его вялой натуры, стал изучать комбайн. Но когда проходило распределение по агрегатам, у него разболелся зуб. Он сидел на скамеечке у ремонтной мастерской и стонал, повязавшись, несмотря на жару, мохнатым полотенцем.

Над Степаном по привычке стали посмеиваться.

— Не знаешь ли, куда девался Асад? — спросил Ашраф. — Может быть, у него тоже болит зуб?

— А почему ты спрашиваешь меня? — насторожился Степан.

— А вы всегда на пару работаете.

Степан рассердился.

— До каких пор можно поминать старое?! Я от работы не отлыниваю. Асад может поступать как хочет, мне до него дела нет. Я болею самостоятельно.

Раздался хохот.

— Знаете, ребята, — вмешался Саша, — всякой шутке есть предел. И каким стал Степан, мы всё знаем. Так что попридержите языки.

Саша не случайно вступился за Степана: он видел, как преодолевает парень природную ленду и податливость. Легко было пойти на поводу у Асада — слабому человеку немного нужно, чтобы сбиться с правильного пути. И всё-таки Степан выстоял. Рядом с ним были люди, на которых он мог опереться.

И Саша Михайлов невольно вспоминал своё сиротское детство, жизнь в детском доме. Учился он плохо, грубил, хулиганил. Казалось, его главная забота состояла в том, чтобы выводить из терпения учителей и воспитателей. В биологическом кабинете в зубах скелета находили папиросу, на уроке химии взрывались колбы, перегорал свет во всей школе, внезапно откуда-то начинало тянуть горящей серой — все знали, что это сделал Саша.

Дело дошло до того, что его хотели выгнать. Но за него вступился один из педагогов.

— В шалостях Саши нет злости, скорее есть выдумка, изобретательность. У него избыток энергии. Таким ребятам надо давать интересные и трудные поручения, чтобы занять их.

Этот человек потом сказал Саше:

— Я, брат, за тебя поручился. Если ты человеком не станешь — опозоришь меня на всю жизнь.

И потом уже, когда Саша заканчивал ученье, когда проходил военную службу на Балтфлоте, когда учился на курсах механизаторов и работал в колхозе, он неизменно помнил этого человека, поддержка и доверие которого сделали больше, чем все выговоры, наказания и назидательные беседы.

Ильхам работал теперь на переоборудованном станке, заготовляя запасные части. Однажды его вызвал Соловьёв. С добродушной улыбкой глядя на обеспокоенного парня, директор спросил:

— Ты посылал письмо в Баку? На свой завод?

— Посылал, — и, словно оправдываясь, Ильхам торопливо пояснил: — когда мы получили из Баку инструменты, я подумал — завод нам и с водой поможет, то есть с бурильным оборудованием… Вот и написал. Только никому не сказал — боялся, что вдруг ничего не получится.

— Получилось! — рассмеялся Соловьёв. — Вот почитай ответ.

Писал начальник цеха, в котором когда-то работал Ильхам. Он сообщал, что комсомольцы завода за счёт внутренних резервов изготовили бурильное оборудование и выслали его в совхоз. Рабочие завода благодарили коллектив совхоза за ударную работу и желали успеха.

Соловьёв пожал руку Ильхаму:

— Спасибо тебе! Ты нас просто выручил. Когда ещё наше управление соберётся решить этот вопрос.

— За что ж спасибо, Игнат Фёдорович? Дело-то наше, общее…

Когда оборудование привезли из Иртыша, бурение поручили уста Мейраму. В помощники он взял Ильхама, предупредив его:

— Имей в виду — здесь не. Баку. Я думаю, нефтяные скажины бурить легче, чем в степи искать воду.

— Понадобится, так и сто колодцев выроем. Лишь бы вода нашлась.

Уста Мейрам был прав. После того как добирались до водоносного слоя, оказывалось, что вода либо солёная, либо её очень мало. Но времени оставалось в обрез и работали не переставая. Ильхам всё время находился у скважины, не замечая, что делается вокруг. Когда темнело, зажигали фонари на переносных шестах. Только при их свете долго работать было нельзя. Начинали болеть глаза, натруженные за день. Уста Мейрам подходил, клал руку на плечо и говорил:

— Хватит, сынок… Завтра…

И вот однажды старый мастер, прислушиваясь к шуму долота в скважине, вдруг радостно прошептал:

— Вода! Вода шумит! — и тут же крикнул: — Насос!

Заработал мотор. Шланг стал извиваться, как змея. Насос кашлянул и выплюнул пробку мокрого песка. Потом вылилась тёмная жижа и пошла вода, сперва мутная от песка, а потом всё чище и чище.

Срочно известили Соловьёва, и он немедленно пришёл на скважину. Он увидел мокрую землю, мокрого Ильхама, который, блестя глазами, возился у мотора, и уста Мейрама, торжественно протянувшего директору стакан холодной чистой воды:

— Пейте, Игнат Фёдорович. Не вода, а напиток молодости!

Ильхам наполнил ведро и побежал, стараясь не расплескать воду.

У столовой его окликнул Имангулов:

— Куда торопишься, Ильхам?

— Боюсь, нагреется!

Он добежал до ремонтной мастерской и ворвался в пустую инструменталку. Геярчин была одна. Ильхам поставил ведро на верстак.

— Пей, Геярчин! Вода из колодца! Как лёд! Это наша вода!

Геярчин посмотрела вокруг, но чашки не обнаружила. Придерживая левой рукой волосы, она склонилась над ведром.

— Замечательная вода! А?!

Девушка подняла лицо. Оно сияло радостью, влажные губы улыбались.

— Какая вкусная вода, Ильхам! Как в сказке!

Взгляды их встретились. Глаза девушки блестели! Задыхаясь от нахлынувших чувств, Ильхам схватил ведро и выбежал на улицу.

— Вкусная вода! Холодная вода! — кричал он, как мальчишка на базаре.

И все пробовали эту воду, свою совхозную воду, по два-три глотка, чтобы никого не обидеть.

Только Имангулову Ильхам позволил напиться вволю, и тот, отдуваясь, сказал, закатив глаза:

— Никогда не пил такой сладкой воды!..

Асад, который решил сделать «перекур на воздухе», заглянул в инструменталку, надеясь перекинуться с Геярчин хоть несколькими словами, и увидел, как она пила воду, а потом восторженно смотрела на Ильхама.

— Этот сумасшедший изобретатель, — презрительно отметил про себя Асад, — совсем задурил ей голову. Чего доброго, она в него влюбится.

И хотя Асад старался уверить себя, что ещё не всё потеряно, но его охватило смешанное чувство тоскливого одиночества и раздражения. Руки его дрожали, когда он разминал папиросу, глядя вслед убегавшему Ильхаму.

Вскоре после этого в совхозе пробурили ещё одну скважину, а немного погодя и третью. Но первую скважину все называли «родником Ильхама». И каждый раз, когда Геярчин слышала это название, она вспоминала жаркий сумрак инструменталки, горящие глаза Ильхама и ртутные капельки пота на его лбу.

За несколько дней до уборки техника пошла в поля. На участки перебрасывали уборочные машины, перегоняли комбайны, завозили воду и горючее.

Вечерами на станах дымились костры, гремела посуда, слышались возбуждённые голоса.

Десятого августа на рассвете в небо взлетела ракета, озарив поля молочно-голубым светом. Это был сигнал начала жатвы.

Грохотали тракторы. Грузовики с высокими бортами съезжали с дороги и, колыхаясь, шли рядом с комбайнами, забирая первое зерно.

Каждый комбайн гнал перед собой мотовилом беспрерывную волну колосьев. Они набегали на хедер, как на берег. И в бункер янтарным дождём сыпались тяжёлые зёрна пшеницы. В копнителе, словно пена, шуршала пахучая, жаркая солома…

Часть урожая убирали косилки. На току шёл обмолот. Горы золотистого зерна уже высились около машин.

Шофёры торопили Имангулова, который тщательно взвешивал зерно. Он помнил не только количество обмолоченного и отправленного на элеватор зерна, но и сколько увёз каждый из шофёров. Соловьёв и Байтенов справлялись у него, когда нужны были самые последние цифры.

Мухтаров, приехавший посмотреть, как идёт уборка в совхозе, увидел на току странную молотилку. Она работала в стороне от других машин. По одну её сторону возвышался холмик необычайно чистого зерна, по другую — ворох мелкой, лёгкой соломы. Машина ровно гудела, работая быстро, без перебоев. К недоумевающему Мухтарову подошёл уста Мейрам.

— Нравится?.. А ведь обычная молотилка, слегка переделанная. Теперь она не только молотит, но и очищает зерно.

Мухтаров удовлетворённо кивнул головой.

— Инициатива ценная… Кто это додумался? Опять ваш изобретатель?

— На этот раз не он… Впрочем, без Ильхама не обошлось: он нашёл журнал, где это было описано, и показал мне.

— Талантливый парень, — усмехнулся Мухтаров, — и хорошо, что он заботится обо всём, чувствует себя хозяином…

Зерно поступало беспрерывным потоком, и по дороге в Иртыш, к элеватору, днём и ночью вереницей шли грузовики. За каждым из них поднимались, словно дым над паровозом, пухлые клубы пыли, и шофёры вели машины на почтительном расстоянии друг от друга.

Иногда палящее небо внезапно темнело, налетала гроза, проливался щедрый ливень. Над степью разгуливали взрывы грома, и вспышки молний превращали дождь в ослепительно голубой туман.

После гроз расстояния между машинами сокращались — по влажной дороге они неслись почти впритирку.

Но часа через два всё просыхало и устанавливалась прежняя «противопыльная» дистанция.

Машина-буфет приехала к агрегату Геярчин. Тося уже расстелила салфетку в тени комбайна. Получив обед, она позвала Геярчин. Но та удивлённо смотрела вслед машине, которая поехала не к Ильхаму, работавшему на соседнем поле, а в сторону второй бригады.

— Обед остынет! — крикнула Тося.

— Не остынет, — равнодушно ответила Геярчин, — скорее даже нагреется… Не понимаю, почему Ильхама оставили без обеда?

— Они же ещё не кончили работать, — объяснила ТОСЯ;

Геярчин ела без аппетита, посматривая на соседнее поле. Заметив насмешливый взгляд Тоси, Геярчин смущённо сказала:

— Понимаешь, пока машина всех объедет, обеда может не хватить:

— Не беспокойся, ещё останется… Шекер-апа не забудет своих любимцев. Нечего за них страдать!

— Почему ты сердишься? — удивлённо спросила Геярчин.

— А я тебя не понимаю: когда Ильхам подходит, так ты держишь себя как королева, не замечаешь его. А стоит ему повернуться и уйти, как ты с тоской смотришь вслед. Любишь ты его или только мучаешь?

Геярчин помолчала, не находя ответа. Прямой вопрос Тоси застиг её врасплох. Наконец она тихо спросила:

— А разве ты никого не любила? Разве ты не знаешь, как это всё сложно?

И вдруг неприступная хохотушка и резкая насмешница Тося закрыла лицо руками и горько заплакала.

— Тося! Что с тобой? Я тебя обидела? Да скажи, в чём дело?!

Тося отняла руки от лица и улыбнулась сквозь слёзы.

— Я просто идиотка… Думала, что всем легко, а лишь мне одной тяжело. Я сейчас поняла, что и тебя упрекать нельзя. Только тебе лучше: вы любите друг друга и просто говорить об этом боитесь, а я вот говорить не боюсь, да он не любит меня, даже просто не замечает…

— Кто? — спросила Геярчин, начиная догадываться, в чём дело.

— Ну, он, — смущённо ответила Тося. — Ну, в общем он, и всё тут. Давай заканчивай и пошли работать.

В эти дни один Асад был хмурым и, против обыкновения, неразговорчивым. Он работал на машине, возившей зерно от комбайна на ток. Геярчин он видел мельком. Трактористы и комбайнёры ночевали в полевых станах, а шофёры возвращались в совхоз.

Жара допекала Асада. Было тяжело сидеть за баранкой. И мысли его были заняты не тем, как бы сэкономить время и сделать побольше рейсов, а тем, выгорит ли у него одно давно задуманное им дело.

Агрегаты Ашрафа и Алимджана были передовыми во второй бригаде. Напоминая им, что бригада Саши Михайлова хочет взять реванш за весеннюю пахоту, Тогжан говорила:

— Не сдавайтесь, я на вас надеюсь…

За работу принимались, едва начинало светать. Алимджан любил смотреть по утрам в голубовато-серые поля. Они постепенно розовели, потом становились бронзовыми и, когда солнце всходило, полыхали ослепительным золотистым светом.

Однажды Алимджан сказал:

— Знаете, ребята, когда я был пастухом и мы стригли овец, мне всегда было жалко какого-нибудь красивого барана класть под ножницы! Какая шерсть! Обидно его пускать голым. И вот сейчас так же: какие красивые поля, какие колосья! Даже жалко косить…

Ашраф возразил:

— Весной работали, мёрзли, мокли, парились, а теперь вдруг жалко?! Затем и трудились, чтобы сейчас убрать хлеб.

— Я понимаю, — согласился Алимджан, — только уж очень хороши поля!

— Хватит рассуждать, — усмехнулась Тогжан. — Пора работать.

Ашраф в эти дни много пел, говорил, смеялся — настроение у него было великолепное. И, как всегда в таких случаях, Алимджану приходили на ум горькие мысли. Он вздыхал: что ж, Ашраф достоин любви такой красавицы, как Тогжан.

В обеденный перерыв Алимджан сказал:

— Знаешь, я подсчитал, что мы теряем время на разворотах и перекурах. Хоть и минуты тратим, а всё-таки время уходит. Можно работать быстрее. Тогда на один круг больше пройдём.

— Надо попробовать, — хмуро согласился Ашраф.

Алимджан словно хотел уморить своего друга, работая без единой минуты отдыха. Но и сам он, сидя в кабине, изнывал от жары. Руки уставали, голова болела, со лба капал пот. Временами ему хотелось остановиться и крикнуть Ашрафу на соседний участок: «Перекур пять минут!» Но каждый раз он вспоминал Тогжан. Она могла насмешливо заметить: «Утомились, бедные вы, мальчики!»: А её насмешек, Алимджан боялся больше всего на свете.

Да и было бы просто позорно отступить, когда он сам предложил Ашрафу работать в таком темпе.

Ашраф, не видя Алимджана, вёл с ним на расстоянии воображаемую беседу: «Как вы себя чувствуете, дорогой товарищ? Может быть, устали? Может быть, хотите отдохнуть? Что касается меня, то я нисколько не устал. Скорее вы сдадитесь, чем я…»

Вечером Тогжан. с изумлением сказала:

— Вы знаете, что установили рекорд?

Ашраф пожал плечами.

— Почему рекорд? Мы просто экономили время, как предложил мой друг Алимджан.

— Это его идея? — удивилась Тогжан.

— Алимджан хотел узнать, хватит ли у меня сил.

— И как? Хватило, Ашраф?

— Ещё осталось.

Она обратилась к Алимджану:

— На тебе лица нет! Тебе надо отдохнуть, а то заболеешь!

Алимджан радостно улыбнулся, но девушка так же насмешливо жалела уже Ашрафа:

— Бедный Ашраф! Ты сам-то на кого похож?! А говоришь — ещё силы остались. Замучил тебя Алимджан? Да? И зачем ты только согласился?

Ашраф рассмеялся.

— Я сам виноват… Говорят, что Молла Насреддин однажды стоял у ворот и дымил кальяном. Вдруг подъезжает всадник. Молла и говорит ему: «Вижу, ты проделал трудный путь и сильно утомился. Останься отдохнуть, будь моим гостем». Всадник, который хотел было дальше ехать, обрадовался и решил воспользоваться любезным приглашением. Спешившись, он спросил: «Молла, а куда мне привязать мою лошадь?» Молла расстроился и ответил: «Привяжи к моему языку».

Все рассмеялись.

— Если не уморите друг друга, — сказала Тогжан, — то знамя завоюете.

Вечерам этого же дня пришла телефонограмма из Иртыша: надо срочно принять новое оборудование для мастерской.

В горячую пору последних дней уборки нельзя было отрывать людей от дела. И всё же Соловьёву пришлось снять с трактора Ильхама и отправить его с уста Мейрамом в город, чтобы поскорее закончить приёмку. Ночью они выехали из совхоза.

А утром на участке Геярчин случилась беда.

Пропал Асад, машина которого была прикреплена к агрегату Геярчин. В ожидании следующей машины пришлось остановить комбайн. Людей в эту пору не хватало, шофёры ценились на вес золота, и заменить Асада было не так-то легко. Пока Саша улаживал этот вопрос, комбайн работал с перерывами.

Один из шофёров, приехавший с водой, сказал, что Асад, получив какую-то телеграмму, поставил свою машину в гараж и, собрав наспех веши, уехал в Иртыш.

Всё это привело к тому, что к вечеру бригада Тогжан намного обогнала бригаду Саши Михайлова.

Когда Саша приехал на стан, он был расстроен и взбешён.

— Вот вам и Асад! Трусливый пижон!

Посыпались вопросы:

— А в чём дело? Куда он пропал? Что случилось?

Саша отрывисто объяснил:

— Удрал. Получил телеграмму. Пошёл к Соловьёву и взял отпуск.

Все изумились:

— И Соловьёв отпустил?

— В такое время?!

— Значит, что-то серьёзное?

— Заболел у него кто-то, — хмуро бросил Саша.

Геярчин не хотелось верить, что её земляк, бакинец, мог так просто и нагло удрать отсюда. Она робко спросила Сашу:

— Разве ж Асад виноват, что в семье у него заболели?

Саша рассердился.

— Конечно, не виноват!.. Но хоть что угодно со мной делайте — не верю! Подлог это! Махинация! А мы из-за этого отстали! План срываем!

— Давайте работать ночью, — предложила Геярчин, — поставим дополнительные фары.

— Рискованно, — возразил один из комбайнёров, — так можно работать только во время сева: земля как на ладони, всё видишь: где кочка, где впадинка. А ночью во время уборки и не заметишь, как ножи врежутся в землю.

Соображение было разумным. Все замолчали. Один Степан ворчливо сказал:

— Странно рассуждаете! Можно заранее проверить участок, пройтись по нему — вот и будешь знать… А вообще было бы желание, а работать можно и ночью. С шофёрами надо только договориться…

Этой же ночью пустили один комбайн. Работали в две смены. Сперва парни, потом девушки — Геярчин и Тося.

Перед рассветом Саша приехал к девушкам. Геярчин ещё держалась, а на Тосю смотреть было жалко: под глазами лежали тёмные круги, руки дрожали. Но всё же на её загорелом, обветренном лице сверкала белозубая улыбка.

— Хорошо! — сказала она. — Ночью даже лучше: не так жарко. Мы их перегоним. Правда, Саша?

— Сколько ты сегодня спала? — вместо ответа спросил Саша.

— Пять часов.

— Неправда, — вмешалась Геярчин, — это я спала пять часов, а она — три: боялась, что проспят смену, и встала раньше.

— Иди спать, — решительно сказал Саша, — я за тебя поработаю.

— Не пойду.

— Я тебе приказываю как бригадир: иди спать! Не хочешь идти в палатку, ложись вон там — на соломе.

Тося рассмеялась и убежала в темноту.