Простор

ГЛАВА ВОСЬМАЯ РАСПОЗНАТЬ ЧЕЛОВЕКА ТРУДНО

Ивана Захарова, рано оставшегося сиротой, воспитывал дядя, Родион Семёнович, большой человек в Павлодаре. Иван жил в его доме легко и беспечно. Дядю интересовало одно: как Иван учится. И если с отметками всё обстояло благополучно, то никаких претензий к юноше не предъявлялось. После десятилетки Иван уехал, поступил в институт и вернулся в Павлодар уже с дипломом инженера.

Он жаждал деятельности, энергия в нём била ключом, и больше всего он хотел работать на заводе, где директором был его дядя. Родион Семёнович мог только радоваться, видя, каким стал его воспитанник. Иван активно участвовал в жизни завода, горячо выступал на собраниях.

В это время Иван и познакомился с Ларисой, которую Родион Семёнович ценил и любил как хорошую, скромную работницу. Знакомство быстро перешло в дружбу, дружба — в увлечение.

Родион Семёнович как-то сказал Ларисе:

— Что раздумываешь, девушка? Иван — парень что надо! Орёл! А? Не думай, что хвалю его, так сказать, по-родственному. Нет! Я-то знаю, что это за стихия — как горная река. А ты возьми да и направь эту силу по нужному руслу… Честно тебе скажу: энергии в нём хоть отбавляй. И надо пустить её на что-нибудь полезное. Как Волгу или, например, Иртыш: чтобы зря не тратились, а работали на человека. Вот так и Иван — его надо сосредоточить на какой-нибудь идее, тогда он горы свернёт. Думай, девушка, думай…

И вскоре, когда Иван получил от завода квартиру, сыграли свадьбу. Родион Семёнович мог считать, что он всё сделал для племянника, вывел его на правильную дорогу.

Но тут-то, посмотрев на Ивана со стороны, Родион Семёнович начал понимать, что за всем этим будто бы здоровым благополучием скрывается хорошо разработанная программа личного преуспеяния.

Дядя словно заново познакомился с племянником и с возрастающим удивлением стал наблюдать, как деловито и обстоятельно Иван Захаров устраивает свои дела. И Родион Семёнович по-новому оценил все беглые замечания Ивана, в которых он определял своё отношение к жизни.

— Нельзя стоять на месте, надо двигаться вперёд, — говорил Иван.

Ещё в институте он вступил в партию и, пользуясь дядиным именем, добился того, что его направили на работу в Павлодар.

— Работа должна быть перспективной, — говорил Иван.

Он пошёл на завод и, заработав репутацию активного производственника, через год подал заявление в заочную аспирантуру. Как заводской инженер он имел преимущества, и его приняли вне конкурса.

— Человек должен расти, продвигаться по служебной лестнице, — говорил Иван.

Он перекочевал из цеха в управление. Нехлопотливая, денежная должность позволяла спокойно сдавать кандидатский минимум.

— Личное счастье помогает общественной деятельности, — говорил Иван.

Он обставил квартиру, заставил жену уйти с работы — дома должен быть порядок и уют.

Родион Семёнович как-то упрекнул Ивана за его чересчур расчётливое отношение к жизни, но тот посмотрел на дядю с простодушным изумлением:

— А что ж тут плохого? Разве люди не хотят жить получше?

— Так-то оно так, — вздохнул дяди, — но ведь по-разному можно этого добиваться.

— Я ничего аморального не совершил, вреда никому не нанёс, — обиделся Иван.

Потом Иван объявил о своём желании ехать на целину, и Родион Семёнович заколебался — может, ом несправедлив к племяннику, подозревая его в честолюбии и шкурничестве.

Но и в совхоз Захаров приехал, хорошо зная, чего ему нужно: здесь можно получать хорошую зарплату и писать диссертацию на модную тему — роль техники на целине. А потом: «Будьте здоровы, спасибо за внимание, а я уезжаю восвояси!»

Кроме того, Захарову уже надоела жена, и он собирался отдохнуть в приятном одиночестве.

Соловьёв полагал, что такой человек, как Захаров, незаменим в совхозе, оснащённом новой мощной техникой. У Захарова есть, конечно, недостатки, но он специалист, и без него не наладишь большое техническое хозяйство совхоза. А то, что Захаров занимается исследовательской работой, так это даже к лучшему: он во всё будет вникать глубже, дотошней. И ему надо помогать — ведь написание научного труда не только его личное дело — это и честь совхоза, который смог вырастить такого замечательного человека.

Когда был закончен первый жилой дом, Соловьёв, как и обещал, предоставил квартиры специалистам — Захарову и Байтенову.

Главный инженер с грустью покидал номер гостиницы в Иртыше. Бывать в совхозе наездами всё же лучше, чей каждый день крутиться на строительстве. Главной его заботой был порядок: чтоб все были на местах, чтоб работа шла без перебоев, чтоб не было конфликтов. Он умел давать указания и распоряжения, так что Имангулов, уста Мейрам, Су-Ниязов, Гребенюк не сидели без дела, даже не подозревая, что Захаров перекладывает на них свои обязанности. Он писал диссертацию и всё время запрашивал подчинённых:

— Сведения готовы? Пишите обстоятельно: на сколько процентов выполнен план по строительству, сколько грузовиков было в рейсах, какова экономия горючего и общий вес грузов… Имейте в виду: сведения нужны там… наверху.

Уста Мейрам ворчал:

— Знаем, кому нужны сведения! Удобно устроился товарищ научный работник — цифры ему прямо в руки скачут!

А Соловьёв даже удивлялся, как хорошо Захаров сумел поставить дело.

Шекер-апа корила мужа:

— Иван ещё молодой. Ты должен помочь ему. Зачем сердиться?

— Я раньше тоже думал — молодой. А теперь вижу: инженеру Захарову сводки нужны, а не работа. А что с ними делать — это он сам знает.

Шекер-апа, назло мужу, оказывала Захарову особенное уважение, стирала бельё, прибирала комнату. Ведь он один мучается.

Но однажды Шекер-апа спросила инженера:

— Душа моя, а когда же приедет твоя жена? Дом без женщины — пустыня.

— Это райская пустыня, Шекер-апа.

— Как так?.. Неужели ты не хочешь привезти жену? Если нет времени, так пошли за ней машину. Жена сама соберётся и приедет.

— А зачем? Мне и так не плохо… без жены.

Старуха удивлённо посмотрела на Захарова: оставил молодую жену в городе и думает, что поступил правильно!

Шекер-апа ничего не сказала мужу. Ей было стыдно: он, как всегда, оказался прав.

За всем этим с молчаливым неодобрением наблюдал Байтенов; с первых же дней совместной работы с Захаровым он почувствовал, что они станут врагами.

Замкнутый, скупой на слова, Байтенов трудно сходился с людьми. Захаров пользовался этим, выставляя напоказ собственную простоту, радушие, дружбу с рабочими: в последнее время он сблизился с Асадом. Получалось, что инженер — свой парень, прямодушный, весёлый, умеющий понять человека, посочувствовать в беде. А вот агроном — сухарь, от него добра не жди, товарищ он плохой — всё больше о себе думает.

Но суровая сосредоточенность Байтенова привлекала к себе гораздо сильнее обманчивого радушия Захарова, который это чувствовал и втайне завидовал Байтенову.

Когда они стали соседями, то главный инженер, выпив за ужином, иногда приходил к агроному — поговорить, провести время. И нарочно, словно в отместку за душевное превосходство, поддразнивал Байтенова.

— Не понимаю я тебя, — с насмешкой начинал Захаров, — не понимаю, чего ты хлопочешь? Бессмертие зарабатываешь? Пустое дело! Всё в мире бренно. Мы здесь гости. Пришли, напакостили, а завтра нас нет. Диалектика природы! Сегодня ты — Байтенов, а завтра — редиска. Да, да, редиска! Из твоего праха вырастет этот корнеплод, и бог знает кто его станет есть. Добро бы, хороший человек, а то ведь придёт какой-нибудь алкоголик, нальёт себе стакан водки, вылакает, рыгнёт и заест редиской, которая в прошлом была Байтеновым. Стоит ли хлопотать? Надо вкушать прелести жизни, чтобы в конце сказать: «Я пожил в своё удовольствие, а там — хоть редиской стану, всё равно!» Давай-ка лучше двинем по маленькой. Мы тут временно холостые — не грех и водочкой тоску заливать. Пойдём, у меня есть хорошая водка — павлодарская. Здесь такой не добудешь.

— Жена снабжает? — равнодушно спрашивал Байтенов.

— Кабы жена! Я бы ей за это в ножки поклонился… Эх, братец, не повезло мне с женой!

— Не поощряет?

— Да нет. Красоты в ней нет, этого, знаешь, женского изящества души.

— Что ж она, плохой человек?

— Че-ло-век? — расхохотался Захаров. — Предположим, что она святая. Ну и что? Женщина должна греть, как солнце, а от её святости мне теплее не станет. Твои предки, Байжен, это хорошо понимали: жена — это красивый ковёр, а ты вот цивилизован и говоришь: жена — человек. Чушь всё это!

Байтенов сердито говорил:

— Шутишь, Иван Михайлович… Но шутить можно по-разному… Иди лучше спать — уже поздно.

Взгляд его был сумрачный, недобрый. Захаров вставал, шёл к себе и укладывался в постель.

А Байтенов после таких бесед ходил по комнате, пил остывший чай, раздумывал о том, что одиночество — плохая вещь. Вот Захаров пьёт водку, затевает нелепые споры, вместо того чтобы работать над диссертацией. А почему? От скуки, от пустоты. Когда замыкаешься в себе, то всё становится безразличным. Да и сам он, Байтенов, разве хорошо живёт?..

Сегодня, вернувшись из степи, Байтенов остановил машину у столовой, но долго не мог решить, то ли ему идти обедать, то ли к Соловьёву — докладывать о делах. Он устал, а кроме того, болела нога — давала себя знать старая рана.

Шекер-апа вышла из столовой и окликнула Байтенова:

— Что стоишь? Ведь не ел со вчерашнего дня! Какой же ты работник, если ничего не ешь! Иди, сынок, иди!

Байтенову сразу же подали обед, но он, едва притронувшись к еде, отодвинул тарелку и задумался.

— Разве же так едят?! — возмутилась Шекер-апа. — Смотри, как ест Имангулов. Вот и работает хорошо. А ты скоро в больнице очутишься. Или тебе, как Захарову, тоже нравится холостая жизнь?

И вот сейчас, расхаживая по пустой и холодной комнате, Байтенов думал о том, что с женой всё было бы иначе: чай, заваренный ею, всегда ароматен, хлеб, нарезанный её руками, свеж. А как горячи её слова, как нежны руки!.. Казалось, стоит ей только стать рядом, и всё переменится: пустая комната станет уютной, холод — бодрящим, даже в ледяном напоре бурана вдруг почудятся тёплые струи весеннего ветра.

Надя писала, что здравотдел не отпускает её. Надо вмешаться в это дело. Дочка Байтенова, курчавая, с голубыми, как у матери, глазами, тосковала по отцу. Байтенов, точно они обе находились рядом, слышал, как Джамал спрашивает, когда же папа приедет за ними.

После одной из таких тоскливых ночей Байтенов уехал в Павлодар за семьёй.

Наде Байтеновой поручили заведование больницей, которая помещалась пока что в стареньком вагончике. Надя составила список всего, чего не хватало в больнице, и потребовала, чтобы Имангулов немедленно достал необходимые лекарства и инструменты.

— Зачем это? — удивился завхоз. — Разве у людей нет другого дела, как отлёживаться в больнице?

— Болезни не считаются ни с чем, товарищ Имангулов.

— В совхозе все здоровы.

— Тем лучше. Но если кто-нибудь заболеет, надо лечить. А чтобы лечить, нужно всё иметь под рукой.

— Наладится, товарищ главврач, наладится…

Надя обошла мастерские, гараж, жилые помещения, столовую. Некоторым рабочим она велела приходить на осмотр каждый день, а кое-кого, освободив от работы, отослала в Иртыш:

— Весной нам нужны здоровые и сильные люди… Поправляйтесь, пока есть время.

В одном из уголков вагона-больницы Надя устроила небольшую библиотеку. Если одним она давала лекарства или делала уколы, то другие получали интересную книгу.

Вернувшись с работы, она убирала комнаты, готовила обед. Байтенов приходил домой поздно, но его всегда ждали. Порой Джамал клонило ко сну, и Надя уговаривала её лечь спать, но Джамал обязательно должна была пожелать отцу доброй ночи.

Однажды Байтенов вернулся раньше обычного, Надя гладила бельё, Джамал убежала к уста Мейраму. Байтенов посмотрел на усталое лицо жены, на её покрасневшие от стирки руки.

— Надя, дорогая, если так будет продолжаться, ты свалишься с ног. И лечить тебя некому: ты у нас единственный доктор.

Надя усмехнулась.

— Знаешь, Байжен, на днях был интересный фельетон в газете. Не удивляйся, пожалуйста. Там говорилось о жене, которая хорошо выполняла все свои общественные дела, а дома жила, словно в гостях. Пришла домой — легла спать. Проснулась — отправилась на работу. И всё твердила мужу о том, что у неё высшее образование, ответственная должность и много нагрузок. В конце концов муж рассердился. «Кто-то из нас двоих, — говорит, — должен стать женщиной и заботиться о доме, иначе семья развалится».

Едва Надя кончила рассказ, как в комнату ворвалась запыхавшаяся от бега Джамал:

— Папа, ты давно?

— Нет, доченька, только что пришёл.

— А почему не позвал? — Она повисла у него на шее.

Надя отставила утюг.

— Давайте ужинать. Джамал, накрывай на стол, а я разогрею еду.

Едва успели поесть, как в комнату ввалился Захаров. Он был слегка пьян и чем-то взвинчен.

— У меня радость, Байжен! Профессору понравилась глава из моей диссертации!

— Поздравляю.

— Придётся поднажать. Профессор требует… Впрочем, что он требует?! Всего-то лишь новых данных! Вот после пахоты и пошлю ему новую главу. А после уборки — ещё! У меня всё в принципе определено, надо только цифры подставить!

— Новый метод в науке. Почти реактивная скорость, — насмешливо заметил Байтенов.

— Ничего. Главное — заработать кандидатскую степень. Пойдём, Байжен, погуляем…

— Нет, спасибо. Я хочу побыть со своими.

Только тут Захаров заметил сердитые взгляды жены и дочери Байтенова.

— Ах, простите… Я, так сказать, нарушил семейный уют. Виноват, исчезаю…

Когда Джамал заснула, Надя сказала:

— Очень мне не нравится этот твой друг.

— Какой он мне друг?!

— Приходит, шумит, ни с чем не считается… Джамал и то спрашивает, почему он всегда кричит и от него пахнет водкой. Держись ты от него подальше.

— Я и так от него далёк. Но ведь не выгонишь, когда он приходит.

— Если надо, то и выгнать не грех.

Инженер лгал: профессор вовсе не был доволен диссертацией. Захаров, по его мнению, лишь повторял известные вещи, иллюстрируя их данными о строительстве нового совхоза. Профессор предостерегал: если и дальше идти таким путём, то получится не диссертация, а статистический очерк. Цифры надо анализировать, а не подгонять под заранее намеченную схему.

Но главный инженер до этого столько говорил всем о своей научной работе, что ему было страшно признаться в неудаче. Он надеялся «отыграться» в последующих главах; надо было только придумать, как бы перехитрить профессора.

Байтенов много ездил. Большую часть времени он проводил в степи, где размечал участки под пахоту. К нему стал всё чаще присоединяться Захаров — надо ж и ему показываться на людях. Он производил расчёты примерного количества машин, которые потребуются, чтобы поднять целину. Вернувшись из одной такой поездки, Байтенов и Захаров пошли к Соловьёву. В вагончике директора сидел уста Мейрам. Было тепло и тихо. На столе стоял большой чайник с кипятком.

— Раздевайтесь, — сказал Соловьёв, — грейтесь. Мы тут как раз о распределении участков говорим. По тракторным бригадам.

Он расставил стаканы, налил чаю и, усмехнувшись, сказал:

— Завидую Байтенову: у него вся семья уже в сборе. А я, признаться, истосковался в одиночестве. А вы как, Иван Михайлович?

Захаров иронически усмехнулся:

— Сейчас столько работы, Игнат Фёдорович, что не до жены. Вернёшься вот так из степи — ноги гудят, голова трещит, тут не до семейных радостей. Да и смотрю я на всё это несколько иначе, чем вы.

— Как же, если не секрет?

— Я пришёл к выводу, что холостяцкая жизнь — настоящее блаженство. Жена мешает работать, во всё вмешивается, контролирует: куда пошёл, зачем пошёл, откуда вернулся, почему поздно, почему рано… Одни неудобства!

— Ого! — Соловьёв вскинул брови. — Вы, я вижу, изрядный шутник!

— Он всегда шутит, — хмуро заметил Байтенов, — даже когда работает и то шутит.

— Так жить легче, — отпарировал Захаров.

— Вы думаете, — спросил Соловьёв, — что женщины не способны помогать нам?

— Их помощь обходится слишком дорого. За бытовые удобства, которые предоставляет нам жена, мы должны жертвовать свободой. Сомнительная выгода!

Байтенов пожал плечами, Соловьёв заинтересованно слушал, уста Мейрам молчаливо поглаживал бороду.

Захаров продолжал:

— У нас, научных работников, должна быть свежая голова. Все бабьи придирки только мешают достигнуть цели.

— Какой цели? — быстро спросил Соловьёв.

Захаров пожевал губами, как бы подыскивая нужное слово.

— У меня цель одна — помочь нашей науке, нашей стране. Наверное, вы помните Гулливера. Свифт говорил, что люди, сумевшие вырастить два колоса там, где раньше вырастал лишь один, достойны благодарности всего человечества.

— Понятно. Значит, вас интересует больше всего благодарность человечества? — насмешливо спросил Байтенов.

— Отчасти. Но только отчасти.

Соловьёв, переглянувшись с Байтеновым, спросил:

— А вы помните, что к этим словам англичанина Свифта добавил русский Тимирязев?

Захаров наморщил лоб и потёр его пальцами, словно он хорошо знал, о чём идёт речь, но никак не мог вспомнить самих слов. Соловьёв пришёл на помощь:

— Тимирязев сказал, что это не только агрономический, но и политический вопрос. И он, знаете, глубоко прав: и капиталисты думают о двух колосьях, и мы боремся за это. Но они заботятся о наживе, а мы — о народе и потому поднимаем целину!

Захаров пожал плечами:

— Целина может выручить сначала, а потом истощиться. Разве так не бывало?

— Люди раньше были неграмотными, — вступил Байтенов. — А у нас не только техника, но и наука — агрономия!

Захаров покровительственно усмехнулся:

— Агрономическая наука?! Да возьмите хотя бы вопрос о том, как оборачивать пласты земли. Куда отбросить сухой, дерновый, целинный пласт? Ведь он же мешает севу! Одни говорят так, другие — этак! Вот вам и наука!

Соловьёв слушал Захарова с возрастающим недоумением.

Неожиданно в разговор вступил уста Мейрам:

— Вот вы, товарищ главный инженер, научный труд пишете. О чём же вы там говорите? О технике?

— Конечно. И работа моя имеет прежде всего практический смысл: рациональное использование техники на целине.

— Понятно. Очень хорошо. А только ведь вы ещё не всё знаете. Мы ещё не пахали, не сеяли. До уборки тоже далеко. Выводы ещё неизвестны. Может, окажется, что не агрономы отстают, а техники.

— Ну, это смешное предположение! Вы правы только в одном: мне ещё надо собрать много различных данных.

Уста Мейрам вздохнул:

— Боюсь, Иван Михайлович, что это работники совхоза будут собирать данные, а не вы… Вы не сердитесь, но вот несколько лет назад в «Жане тур-мыс» приехал один учёный, казах. Приехал, переоделся и пошёл на ферму. День и ночь проводил рядом с доярками и чабанами. Вместе с ними ел, пил, работал. По ночам писал при свете лампы. Мы его спрашивали: «Товарищ учёный, зачем писать свой труд здесь, на ферме? У нас ведь бывали тут и журналисты и учёные. Расспросят, конечно, как и что, запишут в блокнот и уедут. А потом у себя дома сочиняют». Так этот человек ответил так: «Я должен всё сам попробовать, своими руками пощупать, своими глазами увидеть. А потом уже и домой можно ехать». Теперь, знаете ли, по его книге на всех фермах учатся.

Захаров усмехнулся:

— Что ж, уста Мейрам, я понял ваш намёк. Но всё дело в том, что техника, машины — это не то, что пастухи и доярки. Мне незачем бежать за трактором и смотреть, как он пашет. Я это н так знаю. Мне для размышления нужны цифры и факты. Выработка, экономия горючего и всё в этом роде — вот что является моим фундаментом!

— Эх, Иван Михайлович, не сводку ждать надо, чтобы полезный вывод сделать, а самому подумать, вперёд заглянуть. Вот надо нам оборудовать ремонтную летучку, чтобы мелкие поломки исправлять на поле.

— У нас есть мастерская, зачем усложнять дело? — удивился Захаров.

— Расстояния у нас большие. За каждой мелочью ехать в усадьбу — терять время.

— Вы перестраховщик, уста Мейрам, — снисходительно заметил Захаров, — техника у нас новая, не подведёт. Ремонтная летучка — излишняя предосторожность.

В предложении уста Мейрама Захаров почувствовал для себя опасность: чего доброго, навалятся ещё на него лишние хлопоты. Он решительно поднялся, как бы считая разговор исчерпанным:

— Я пойду, Игнат Фёдорович, у меня дела…

Когда Захаров вышел, Соловьёв спросил:

— Что вы думаете, друзья мои, обо всём этом?

— Мы с ним не сработаемся, — ответил Байтенов. — Наладить технику Захаров не сможет.

— Вот это вывод! — воскликнул Соловьёв. Не слишком ли резко? У него, конечно, могут быть заскоки, непродуманные мнения, но ведь в своём-то деле он специалист! Нет, отпустить мы его не можем. Мы, если хотите знать, должны его исправить здесь, в нашем коллективе!

— Исправить можно человека, который ошибается, — хмуро сказал Байтенов, — а Захаров знает, зачем он приехал. Он сам сбежит, как только мы ему больше не будем нужны…

Соловьёв вздохнул. Ему хотелось, чтобы слова Байтенова не подтвердились. Но в глубине души у Соловьёва затаилось сомнение: а вдруг Захаров именно такой, каким его рисуют и Байтенов, и уста Мейрам, и многие другие?