Протяжение точки

1

1 «Красный миф» о революции 1917 года, возможно, более масштабен, но одновременно прямолинеен и в своей замене одной истории на другую биполярно прост и груб. Он политизирован, является предметом жесткого (зачастую лобового) классового спора и не составляет общего для всех россиян предмета веры. В него верует часть России. В историю, что показывает нам «зеркало» начала XIX века, верует вся Россия: видит ее целостно, округло и по-пушкински сейчас.

2

2 Причины понятны: Россия в ментальном плане еще не вполне переменилась после начала петровских преобразований. Во многих отношениях она пребывала тогда в промежуточном состоянии, в том числе в отношении собственного письменного языка. Он понемногу менялся, оглядываясь то на голландский и немецкий образец (при Петре), то на французский (при Елизавете). При Екатерине вновь оживились русские «немцы». Грамматика была полем частных упражнений. Громоздкий, неповоротливый, переставляющий глаголы из начала предложения в конец и обратно, письменный русский язык влачился по странице, как перегруженная телега. Каково ему было поспеть за скоро бегущими иноземцами? К этому добавлялась диглоссия, двуязычие, которое с допетровских времен разделяло русский язык на письменный и устный. Русский письменный язык до Петра был языком исключительно церковно-славянским; на нем писал чиновник (дьяк), на нем велась служба в храме и писалось всякое письмо, государево и частное. Русский живой язык оставался устным, он не был перенесен на бумагу. Петр только приступил к его реформе, помещению устного слова на бумагу; это его действие, как и многие другие, было грубо. Петр действовал точно топором или стамеской, выравнивая строй слов и самые буквы, отсекая у них — точно у бояр бороды — «лишнюю» вязь, переменяя одежду языка. Результаты переодевания были противоречивы. На протяжении всего XVIII века русская диглоссия по инерции сохраняла силу: колеса письменного языка, и без того перегруженного заимствованиями, вязли в этой архаической традиции. Буквально видимо — в церковной, медленно текущей вязи. Письменный русский язык не просто шел медленно, он всякую минуту готов был остановиться.

3

3 Ломоносов, меняя письменный русский язык, налагал на него другие — «физические» и «химические» — законы. Он действовал как механик, учитывая ритм, состав и массу слов, их плотности и ударения, сцепления и связи. Русский язык был тогда открыт для многих опытов; Ломоносов видел его как большую лабораторию, где на его глазах совершались перемены словесной плоти. Задача рефлексии, точного отражения языком современного бытия, первым всерьез увлекла Карамзина. Поэтому он «оптик», рефлектор, а не химик с колбой, в которой варятся буквы.

4

4 Эту метафору мне привел и расшифровал Алексей Прокопьев, поэт и переводчик с немецкого. Строительные «леса» языка, греческие грамматические конструкции, по его словам, послужили делу перестройки немецкого языка дважды. Сначала они составили прежнему языку подобие внешнего каркаса, сообщив ему тем самым саму идею пространства сознания, а затем так и остались в его обновленном сооружении, сохранив свою конструктивную и «оптическую» функцию. (См. на эту тему эссе «Конькобег и гармонист», Октябрь, 2002, № 12.)

5

5 Это нешуточная история. Ленц в самом деле склонялся к образу юродивого. Такое иногда случается у нас с немецкими миссионерами, добрейшими и самыми беззащитными из всех иноземных проповедников. Первым юродивым на Руси был немец, прусский князь, получивший в Новгороде, при крещении в православную веру, имя Прокопий. Это было в конце XIII века. Прокопий прошел северным путем до города Устюг, где прославился многими подвигами и стал в итоге небесным покровителем города. Одно из чудес, произошедших с ним, было таково: как-то раз зимой он ночевал на улице (ему по рассеянию не оставили открытой дверь, и он провел ночь на крыльце в самый лютый мороз). Что такое мороз в северном городе Устюге, известно: у нас там родится Дедушка Мороз. Блаженный Прокопий всегда был бос и из одежды имел одно ветхое рубище, едва его прикрывавшее. Он должен был замерзнуть насмерть — но не замерз. Божье дыхание согрело его; он проспал на крыльце всю ночь и к утру был жив. И вот завершение истории, сравнения немцев Прокопия и Якоба Ленца. Однажды Ленц зимней ночью остался в Москве на улице — и замерз насмерть. Непонятно, собирался ли он повторить подвиг блаженного Прокопия (вряд ли он вообще о нем знал), или, по своему обыкновению, решил так странно пошутить, однако шутка с московскою зимой ему не удалась. Карамзин был глубоко опечален его гибелью. В «Письмах русского путешественника» Ленц не однажды упоминается как несчастный Л*.

6

6 Может быть, эту завитую форму шпиля определила драма, что совершилась за полвека до появления на Чистых прудах Николая Карамзина? Первоначально на этой высокой церкви был помещен еще трижды высокий прямой шпиль, подобный Петропавловскому в Петербурге. Тогда крест на Архангельской церкви вознесся выше креста на колокольне Ивана Великого в Кремле. За это, по убеждению москвичей, храму последовало наказание: в него ударила молния. Начался пожар; гордый «петербургский» шпиль был уничтожен. Вместо него явилась эта осторожная изящная фигура. Она не посягает на небеса, не прокалывает их иголкой, но — по-московски — только обозначает «верх». Пространство поверх него условно.

7

7 Нужно будет внимательнее рассмотреть (не прочитать, но рассмотреть) «Капитанскую дочку» Пушкина, положить ее на карту. Записки Державина также неплохо будет осветить «географически». Это другая история: предстоит поход на восток; здесь мы рассматриваем западное странствие Карамзина.

8

8 «Экспедиция 10-го года» литературно-исследовательской группы «Путевой Журнал» (Андрей Балдин, Рустам Рахматуллин, Геннадий Вдовин, Владимир Березин). Задачей экспедиции было повторение последнего маршрута Толстого из Ясной Поляны в Астапово в октябре — ноябре 1910 года.

9

9 Владимирская церковь; откуда в усадьбе возьмется собор? Но эта церковь оказалась столь велика, так превосходила в своем размере барское имение, от которого к тому же остались одни фрагменты, что осталась в моей памяти собором. Пусть так и остается в этом тексте собором: это образ, значение которого в свою очередь превосходит локальное значение церкви в Баловневе, равно и самого Баловнева.

10

10 Первое письмо, составившее начало книги «Письма русского путешественника», Карамзин отправляет из Твери в Москву 18 мая 1789 года; постоянные его корреспонденты — супруги Плещеевы. Первая часть книги описывает странствие русского путешественника «вверх» от Москвы до горной Швейцарии. Она выйдет отдельным изданием, вскоре после его возвращения на родину. Вторая часть, путь «вниз», письма из Женевы, из Франции и Англии, долгое время будет лежать в рукописи и увидит свет только после начала царствования Александра I.

11

11 Один из кумиров Карамзина — английский писатель Лоренс Стерн. Николай Михайлович называет его Лаврентием. В «Письмах» Карамзина часто встречается Йорик, герой книги Стерна «Сентиментального путешествия по Франции и Италии».

«Путешествие» было издано в Англии в 1768 году — в год смерти Стерна; сочинение не было закончено. Но даже и в таком виде книга совершила переворот в литературном сознании Европы. По одному своему названию она дала официально признанный старт литературе сентиментализма. В России эта книга была переведена в 1783 году (перевод Д. Аверкиева). Некоторые источники называют 1789 год — это мало вероятно: в таком случае она должна была появиться до мая месяца этого года и произвести должный эффект, поскольку уже в мае с «Путешествием» Стерна под мышкой Карамзин отправился в путь. С другой стороны, наш полиглот мог взять немецкое, французское, английское издание Стерна; к тому моменту каждое из них было уже знаменито.

На русского читателя (тем более писателя) «Сентиментальное путешествие» произвело сильнейшее впечатление. Не для одного Карамзина эта книга составила своего рода путеводитель — не географический, нет, именно сентиментальный, по тайникам, закоулкам и «достопримечательностям» собственной души. Ею был увлечен Радищев, переведший Стерна на свой пламенный лад, Одоевский, Пушкин, впоследствии Лев Толстой. Для Толстого, увлекавшегося Стерном в детстве и юности, «Путешествие» стало учебником, первым образцом для подражания. Мало кто оказал столько влияния на оптику русского языка, сколько этот англичанин. Карамзин едет в Европу, не выпуская его книги из рук: она как будто свернута рулоном и Николай Михайлович часто смотрит «через» нее на Европу, точно через подзорную трубу.

12

12 Здесь и далее выражение «московский язык» означает не говор, не диалект, не какую-либо вообще филологическую данность, но феномен пространства сознания. Это фигура в прямом смысле слова, которую необходимо различить в воображении — сфера, «космический» объект, система словесных пустот и плотностей, родственная Солнечной системе, в центре которой все согревающим объектом светит Москва. Ее язык есть космос, постоянно помнящий о (единственном) центре своего притяжения — и отторжения.

13

13 Справедливости ради нужно признать, что друзьям он старается писать о загранице, по крайней мере о том, что они никогда не видели. Как будто они не видели Петербурга! Зачем тогда писать о нем? и т. д.

14

14 Он так и называется — Кривой дом. Но Карамзин его не видел: его построили спустя три года после его проезда через Дерпт. Тогда в его глазах все было ровно.

15

15 Некоторое время он держит в голове план идти морем: из Риги — в Данциг, Штетин или Любек, но вскоре от него отказывается. Суша под ним еще довольно «глубока» (притягательна, привычна сознанию); путник долго не решается ее покинуть.

16

16 Возможно, эту его невидимость, таинственность и одновременно чувство присутствия иных сил использует Конан-Дойль в роковом сюжете о Шерлоке Холмсе. Сначала он топит Холмса в этих струях, как будто закрывающих нечто неземное от нашего земного мира (иначе писателю было невозможно избавиться от надоевшего ему персонажа), затем из тех же соображений здесь же его воскрешает.

17

17 Карамзин приезжает в Лозанну в конце августа 1789 года; в Женеве он в сентябре. Здесь он проводит почти полгода (!) и только 4 марта отправляется далее во Францию. На «промежуточном» женевском круге своего путешествия Карамзин проводит столько же времени, сколько до того был в пути. Как я мог такое позабыть? Вот именно так: я следил за движением путешественника, за сменою пространств, им пересекаемых. Неподвижность русского путешественника в Женеве «остановила» и его текст.

18

18 В «Письмах» о пребывании в Париже одна точная дата — приезд 27 марта 1790 года. Далее только месяц и многоточие: апреля… мая… июня… Неизвестно, сказывается ли тут конспирация, или то, что вторая (французская и английская) половина «Писем» выходит спустя десять лет после путешествия, когда точные даты уже не столь актуальны. Так или иначе, точных дат нет. Карамзин отправляется из Парижа в Англию во второй половине июня 1790 года.

19

19 Позже шурин Карамзина, известнейший литератор Петр Вяземский, шутил (имея не в последнюю очередь самого себя, но в первую — Николая Михайловича, его друзей и близких, которые общим числом составляли большую и лучшую половину тогдашних русских писателей), что отечественная литература — это просто-напросто род их семейного развлечения.

20

2 °Cоюзничество было условно. Более того, вскоре по окончании войны с Турцией Россия в тех же водах начала кампанию против Франции, ту, в которой прославился адмирал Федор Ушаков, освобождавший греческие острова уже не от турок, но от французов. Его усилиями второй Рим держал тогда оборону против первого, против западной Европы. Все это уроки не столько географии, сколько ментальной геометрии, различающей стороны света согласно их духовному (поверх-географическому) содержанию. Предпочтения Шишкова в этом плане были совершенно определенны: западное направление было для него во всяком смысле чуждо.

21

21 Мы еще взглянем на этот монастырь (см. далее — «О нахождении Арзамаса», «На облаке или на льдине»). Он составляет одну из важных точек на русском чертеже, в той части, где искомый рисунок плохо различим и только намекает на большее целое, различить которое возможно лишь при непротиворечивом сложении всех российских историй — «западной» и «южной», внешней и внутренней, сухопутной и морской.

22

22 Сцены из первых набросков «Войны и мира», где есть описания тогдашней турецкой территории (не Турции — Румынии; ближе к Царьграду автор не приближался), были Толстым забракованы. И заслуженно: в них нет ни внешнего вида, ни духа этих мест. Толстой ощущал всей душой только третий Рим, только Москву. Первый Рим, Европу, он видел хорошо, но не принимал душой, второй Рим не видел, не ощущал, не принимал.

23

23 Возможно, на той несостоявшейся оси развития нашей литературы, которая угадывается как продолжение «вектора» адмирала Шишкова, мог бы оказаться Достоевский. Не столько как художник (в этом смысле он находится в русле именно состоявшейся, классической традиции), скорее как отвлеченный теоретик, мыслитель, метафизический географ. В этом смысле он был постоянно устремлен сознанием «из Петрополя в Царьград». Политически он был шишковистом, творчески — «пушкинистом». Язык «Беседы» не состоялся, не развернулся в истории (и заслуженно); но что вышло бы, если б «Беседа» была более успешна в части слова или сам Достоевский родился поколением раньше? Впрочем, в таком случае мы вряд ли запомнили бы такого Достоевского.

24

24 Экспедиция 1803–1806 годов; целью ее было доставление первого русского посольства в Японию. Чтобы добраться от Петербурга до Киото, тогдашней столицы Японии, нашим дипломатам потребовалось обогнуть земной шар; кругосветка совершалась «попутно». Руководил посольством Николай Резанов, более известный сегодня как герой романтической русско-калифорнийской сказки (опера «Юнона и Авось», очередное литературное переложение российской истории).

25

25 В первую очередь это касается сочинений его двоюродного племянника, Льва Николаевича Толстого: «Война и мир», где Федор Толстой выступает прототипом Долохова, и «Два гусара», где он старший Турбин. Также можно вспомнить Пушкина, у которого Толстой «Американец» присутствует как скрытый антипод Сильвио в повести «Выстрел». У Пушкина на этого Толстого много намеков, в том числе в «Евгении Онегине», и намеков злых; мы к ним еще вернемся в очерке о самом Пушкине (см. эссе «Черчение по человеку»). Важно то, что сей субъект был объектом самого внимательного наблюдения и затем глубокого осмысления своей роли двумя гениями русской литературы. Они писали о нем, компонуя, вправляя его «минус Я» в свои произведения. В самом деле, Федор Толстой в свое время был очень заметен. Именно этими фокусами и был заметен.

26

26 Еще одна ссылка на Льва Толстого. Неудивительно, если он был первый из всех литературный геометр и любитель алгебры, выдумывал дифференциалы и сферы, не имеющие размера. Вот что он пишет в дневнике в июле 1857 года, путешествуя по Европе, разумеется, пересекая Швейцарию, где же еще, как не в Швейцарии русскому писателю являются на ум важнейшие композиционные формулы? Вот очередная его формула: задача искусства — производить фокусы. И все, более ни слова. Фраза-фокус. Она тем более многозначительна, что, по свидетельству самого Толстого, тогда же, в июле того же года, им был открыт принцип композиции романа «Война и мир». Именно так: открыт; ему было озарение или сон, после которого ему стало ясно, как нужно верно фокусировать главный свой роман.

27

27 В этой истории в самом деле есть неясные места; так, родовое имение Блудова, куда он, согласно общепринятой версии, тогда направлялся, находилось не в Нижегородской губернии, а во Владимирской, близ города Шуя, а это далеко от Арзамаса. Возможно, Блудов направлялся не в вотчину, а допустим, в иное имение, не в свое, но в гости или по другой надобности, и оказался в Арзамасе. Есть предположения, что это дорожное приключение произошло не с Блудовым, а с кем-то другим из арзамасцев (чаще остальных называют Уварова), Блудов же написал свое сочинение с чужих слов. Не вызывает сомнения только то, что спустя несколько лет он пересочинил этот дорожный эпизод.

28

28 Князь Шаховской, участник «Беседы», в своей комедии «Урок кокеткам, или Липецкие воды» зло высмеял Жуковского, представив его в образе поэта Фиалкова, докучающего обществу своими длинными и невнятными балладами. Друзья Жуковского были возмущены этой карикатурой; в ответ «Беседе» готовилась ответная литературная вылазка, зачинщиком ее выступил Блудов.

29

29 Арзамасцы, составляя шуточный устав своего общества, договорились о том, что местонахождение их «Арзамаса» будет неопределенно, подвижно. «Арзамас» будет там, где соберутся хотя бы два арзамасца. Дорожная карета могла стать «Арзамасом», если в ней сидели «безвестные» литераторы. Кто-то предлагал сделать карету постоянным местом их встреч, чтобы «Арзамас» был вечно подвижен. И куда бы ни закатилась эта карета, там был бы «Новый Арзамас». Так примерно и было, литераторы встречались в разных местах, и порой далеко закатывалась их карета — но она так никогда и не докатилась до настоящего Арзамаса.

30

3 °Cо времени Дмитрия Блудова его зеленая граница отодвинулась на юг, однако общей мизансцены это не изменило: Арзамас — это место, где к христианскому русскому «берегу» приливает языческое «море» Мордвы.

31

31 Мордовия в ту пору еще не была в общем и целом крещена; редкие острова монастырей были по ней разбросаны, христианская миссия в этих краях в ту пору только разворачивалась. Окончательное крещение Мордовии состоится много позже, к середине XIX века.

32

32 Дохристианская история Арзамаса уходит в глубину веков. Само название города — эрьзянское (эрьзя — одно из двух главных мордовских племен). Буквально оно толкуется как «место, где живут эрьзя». Еще один перевод слова «Арзамас» — «мысль, дума, потаенное желание». Наконец, есть мужское мордовское имя Арзамас, соответствующее старинному русскому имени Ждан (долгожданный сын; тут видна связь со значением «потаенное желание»). Сегодня ученые склоняются к версии «именного» названия Арзамаса: Арзамас, как долгожданный сын, условно в переводе — город Ждан.

В 1552 году через эти места прошел Иван Грозный, направляясь походом на Казань и поставил здесь деревянную крепость. Официальной датой основания города считается 1578 год.

33

33 Приключение Блудова в 1811 году было в метафизическом плане погранично: поднимаясь от лесной бездны в реальный, спасающий Арзамас, он двигался по вектору древней истории: из язычества в христианство. Блудов был человек весьма чувствительный к перемене духовного пространства (или сам о себе полагал такое), чуткий к сообщениям флюидов, к тому, что можно было бы назвать «голосом места».

34

34 По другим данным, неподалеку было имение Ушаковых. Но и в этом случае сохраняется духовный маршрут старшего Ушакова (тот же источник называет его не дядей знаменитого адмирала, но его дедом). Старший Ушаков, ушед из Петербурга, постригся в монахи в Санаксарском монастыре и до конца дней в нем подвизался.

35

35 Санаксарский монастырь (иногда пишут Синаксарский): его название местные жители понимают как свое, мордовское, заезжие моряки — как греческое. Сюда, в глубину материка, после канонизации Федора Ушакова в 2001 году, приезжают делегации моряков со всех флотов России, представители ее «морского целого».

36

36 Толстой ехал через Арзамас — на юг, в самом опасном для московита направлении, собираясь, сам не зная того, перешагнуть исследуемую нами ментальную границу, трещину между христианским и языческим помещениями души.

Толстой сам себе накликал это путешествие; черт его понес (он сам потом говорил, что черт) из Нижнего Новгорода в Пензу покупать лес. Зачем? Ему, в головокружении от внезапно свалившегося на него богатства, — за «Войну и мир», что печаталась выпусками, пошли серьезные гонорары — показалось, что лучшим вложением денег будет покупка леса. В Пензе обнаружился дешевый лес. Лев Николаевич, по его словам, решил, что нашел дурака, который ему за пять копеек рубль продаст, — и отправился из Нижнего в Пензу. Тут стоит еще раз взглянуть на карту: это тот самый миссионерский меридиан, на котором незаметно обламывается из русского мира в мордовский невысокая арзамасская «ступень». Соблазн ненужной, лишней выгоды заслонил от его внутреннего взора опасность такого перехода. Толстой шагнул, споткнулся на арзамасской духовной «ступени» — и провалился, как в яму.

37

37 Есть предположение, что именно эта дерзость провинциальных «первостроителей» изумила обе русские столицы и послужила поводом для выдумки Дмитрия Блудова. По Москве и Петербургу тогда пошли «арзамасские» разговоры о большом белом соборе, который прежде столиц будет праздновать победу 1812 года, за разговорами анекдоты; они дошли до Блудова — он вспомнил, что такое настоящий Арзамас. И когда пришла пора высмеять дерзкого Шаховского, осмелившегося напасть на Жуковского, Блудов написал свое «Видение», где поместил героя в арзамасскую глушь, где родятся одни нелепицы и несбыточные химеры.

38

38 Фамилия зодчего этому вполне соответствует: Михаил Коринфский, кстати, уроженец Арзамаса, ученик А.Н. Воронихина.

39

39 Таков, к примеру, Ярославль в «Войне и мире», в котором умирает Андрей Болконский. Ярославль даже не назван у Толстого (так страшен для него этот волжский предел), на то указывают косвенные замечания; также не названа Волга, просто написано — большая река, «большая вода». Для Толстого это не Волга, но сущий Стикс: по ней проходит граница между двумя мирами, жизни и смерти. Болконский перешагивает ее и умирает, тонет в белом поле толстовской бумаги.

40

40 Теперь это город Лев Толстой; название советских времен, показательное во всяком смысле, в том числе предельном — здесь город, огород, граница Льва Толстого и его языка.

41

41 Одной из целей «Экспедиции 10-го года» было миновать Астапово. Проехать дальше, понять, куда бежал Толстой. Он бежал, чтобы жить дальше; в самом деле, не собирался же он именно здесь остановиться и так умереть. Нужно было ехать дальше, отыскивать продолжение толстовской перспективы, искать на карте продолжение русского языка.

Это в общем и целом удалось. Мы миновали Астапово, продвинулись на восток, посмотрели город Раненбург (ныне Чаплыгин), тот самый, до которого два часа не доехал Толстой, и затем повернули на юг. К югу от Астапова был «найден» город Елец, где оставили о себе память Бунин и Розанов, на юг тек Дон, прирастая землями Платонова, Чехова, Шолохова — все за Толстым, после него, на других бумажных островах нижнего русского «моря».

42

42 Об этом предупреждал Чехов, не просто писатель, но исследователь русских ментальных пределов (тут довольно вспомнить один его «Остров Сахалин»). Он страшился смерти Толстого, как конца света, и в конце концов «успел» уйти раньше него на шесть лет. Вот умрет Толстой — все к черту пойдет — так говорил Чехов. Он имел в виду не что-то конкретное, наподобие войны и революции, но нечто отвлеченное и одновременно катастрофически действенное для русского человека: распад архитектуры сознания, в которой Толстой был на тот момент главным скрепляющим звеном. Это была та именно архитектура сознания, что удерживалась словом, существовала в пространстве слова в слабой связи с географической и исторической реальностью.

43

43 Том II, часть I, глава I.

44

44 Том I, часть V, глава II.

45

45 Еще одно «совпадение» из того же ряда, разумеется, отмеченное Толстым. Бородинская жертва и самосожжение (жертва Москвы) в начале сентября 1812 года произошли ровно через 1500 лет после исторической победы Константина Великого (1 сентября 312 года), после которой была объявлена эра христианской свободы и переменен календарь. Тогда началось время Константинополя, теперь — время Москвы.

46

46 Развернутое рассуждение об этом мнемофокусе я опубликовал в журнале «Октябрь», 2004, № 10, эссе «Пьер переполнен», «Первая глава». В ней механика воспоминания Пьера о жизни как о состоявшемся романе разобрана по возможности подробно.

47

47 Можно вспомнить преображение шишковской «Беседы», которая именно в этот момент перестала быть предприятием частным, кружковым, и превратилась в официозное «общее» учреждение, представительствующее от имени влиятельной политической партии — консервативной, сопротивляющейся переменам нового времени, в частности проекту перевода.

48

48 Первая часть эссе в журнальном варианте под заголовком «Месторождение Александра Пушкина» была опубликована в журнале «Октябрь», 2002, № 2.

49

49 Таково начало его большого странствия; до этого момента перемещения Пушкина локальны. Переезд его мальчиком из Москвы в Лицей был значительной переменой места, но все же он укладывался в рамки закономерного, в порядке вещей, путешествия — из детства в отрочество. Движение Пушкина, которое началось в мае 1820 года, было вне порядка вещей: оно было ссылкой, наказанием в пространстве; наказание ущербным пространством. Это путешествие-убывание с самого начала потребовало встречного творческого действия: Пушкин сопротивляется, противостоит обстоятельствам — он восстанавливает свое светлое помещение, поврежденное ссылкой. Оно самостоятельно светло, потому что возникает в результате отрыва от «света», после испытания поэта тьмой одиночества, тяготами дороги и двухлетним михайловским сидением. В мае 1820 года началось странствие, во всяком смысле слова формообразующее. При этом началом пушкинской метаморфозы было скорое падение вниз: географическое (с севера на юг), психологическое, не мироустроительное, но напротив — миро-разрушительное.

50

5 °Cм. заметку «Случай в океане», о приключениях Федора Толстого во время первой русской кругосветной экспедиции (1803–1806 годы). Не все исследователи подтверждают, что автором сплетни о полицейской расправе над Пушкиным был Федор Толстой. Достоверно известно, что несколько раз они с Пушкиным были близки к дуэли, несколько раз ссорились и, наконец, много позже помирились в Москве. Начало их отношений было пестро; между ними находился князь Шаховской, нашептывающий на ухо то одному, то другому недобрые слухи. То, что произошло весной 1820 года, было продолжением темной и запутанной истории в отношениях двух и более сочинителей. Сама эта ссора была наполовину сочинена.

51

51 См. выше — «Зеркало и Александр», рассуждение о «рокировке» в истории Александра Романова и Александра Пушкина.

52

52 Есть много толкований причины южной ссылки Пушкина, в том числе то, что рассматривает ее как некоторое благодеяние. Влиятельные друзья поэта, посовещавшись, решили отправить его подальше от столицы, где он уже нажил довольно неприятностей. Заодно стоило подлечить его на кавказских водах и южном солнце: здоровье Пушкина после первых трех лет вольной жизни было основательно подорвано. Воспользовавшись своими связями, друзья спровоцировали царский указ о ссылке. Показали кому следует некоторые его стихи, затем дали ему их сжечь: в сумме вышла ссылка не самая строгая, — на юг, под надзор добрейшего генерала Инзова. Будто бы в этом случае один Александр не собирался наказывать другого, но дал ему возможность исправления.

В отношении «игры пространств» такая версия оставляет нашу реконструкцию без изменений: так или иначе, два Александра были один от другого максимально далеко отторгнуты. Между ними ощутилась пустота; если говорить об указаниях судеб, 1820 год этой пустотой предварил роковые события 1825 года.

53

53 Только через десять лет Пушкин соберется с силами, чтобы описать это северо-западное «ничто». В «Станционном смотрителе» он вспомнит эту дорогу. Картины повести, словно раздавленные низким небом, прямо списаны с этих безымянных, тусклых мест, пропадающих втуне между Питером и Минском.

«В 1816 году, в мае месяце, случилось мне проезжать через ***скую губернию, по тракту, ныне уничтоженному».

В мае — это о ней, о первой ссыльной дороге: ей, мучительной, пустейшей из всех возможных, положено быть уничтоженной. «Станционный смотритель» составляет эхо тех первых дней ссылки. Напоминанием о том служит фамилия героя: Минский. Беспутный ротмистр награжден обезвешенной фамилией: Минск, или Менск, куда вела стрела «нулевой» дороги, был Александру Сергеевичу неизвестен, положительным смыслом не наполнен. Скорее наоборот, с того момента Минск сделался для Пушкина напоминанием не самым приятным. Минский тракт Пушкину показался плох (пуст), и неизбежно ротмистр Минский вышел у него в «Смотрителе» в известной мере плох и пуст. Зато смотритель, Самсон Вырин, был назван Пушкиным по имени одной из ближайших к Питеру станций, Выры. Пушкин хорошо знал Выру; дорога через Выру была езжая, пестрая, богатая душевными впечатлениями. Потому, наверное, Вырин делается у Пушкина героем, в общем и целом положительным.

54

54

Стихотворение июня 1820 года, не включенное Пушкиным в сборники основных его произведений. Пробы пера на юге, первые попытки связать в ссылке взгляд и слово.

Настоящее исследование не задается целью углубиться в поэтику Пушкина первых лет ссылки (только в обстоящее его пространство, видимое и невидимое, в котором угадываются некие сопутствующие стихам подсказки и «стереометрические» расшифровки). Нет, только дорожная оптика. Причем с акцентом на 1825-й год, в рамках данной темы представляющийся центральным: поворотный, меняющий времена и пространства и самое зрение поэта михайловский год Пушкина. Поэтому ранние поэмы, от «Руслана и Людмилы» до «Цыган», здесь могут быть только упомянуты. В них «стереометрически» интересно то, что они созданы в пространстве диалога: в них Александр непременно кому-то отвечает, кому-то вторит, с кем-то спорит. «Руслан и Людмила» пишется три года, с 1817 по 1820-й — в ответ «арзамасцу» Жуковскому. Пушкин пишет пародию на его «Вадима», которая пародия, в конце концов, вырастает в нечто гораздо большее и значительное, но так или иначе остается ответом на внешний импульс, высказыванием в режиме диалога. Также и «Кавказский пленник», «Братья-разбойники», «Бахчисарайский фонтан» вызваны следованием за Байроном. «Цыганы» есть возражение Байрону. Все это замечательная поэзия, которой, однако, необходим внешний пример. Она поэтически самостоятельна и одновременно «пространственно» зависима. Совсем не то начнется в Михайловском, в настоящей, глухой ссылке, в отсутствие всякого внешнего движения, но только вовнутреннем росте. Тогда явится другой Пушкин, способный опереться на самого себя и стать внешним примером для других.

55

55 См. «Четыре истории», рассуждение о сложении и расхождении нескольких исторических сюжетов: несовпадающих русских историй — государства (сверху), бунта (снизу) церкви (с юга), языка и проч.

56

56 Все это достаточно определенно диагностировано Толстым в эпилоге «Войны и мира», в котором описан декабрь 1820 года. Эпилог, следует признать, выглядит против остального романа завершением несколько схематическим, но для того Толстому и нужна схема, нужна эта характерная точка (конец 1820 года), чтобы зафиксировать момент перелома, когда заканчивается прежняя, петербургская Россия — заканчивается опустошением, катастрофой Александра I, — и начинаются поиски новой, московской (толстовской) России. Эпилог «Войны и мира» весь на эту тему: диалог с правительством невозможен, общественные движения под запретом, любые кружки и объединения на подозрении у секретных служб, масонские ложи не сегодня-завтра будут распущены, последовательной политики не предвидится, впереди только разрывы и конфликты, грозящие нарастающей пустотой, бунтом и безвременьем.

57

57 Первая реакция Пушкина на сообщение о наводнении была привычной для него — фрондерской, фривольной, если не сказать циничной. Петербург утонул? И поделом ему. …ничто проклятому Петербургу! voilа belle occasion а vos dames de faire bidet (вот прекрасный случай вашим дамам подмыться): так он пишет брату Льву в двадцатых числах ноября. Но уже через две недели, в следующем письме звучит иное: Этот потоп с ума мне нейдет, он вовсе не так забавен, как с первого взгляда кажется. Впоследствии Александру со всей ясностью откроется метафизическое значение петербургской катастрофы; тогда, сличив даты, Пушкин разберется, что в тот момент произошло — с ним и с Петербургом.

58

58 Духовного просвета в его существовании в те дни не видно никакого (не оттого ли первая реакция Пушкина на известие о наводнении оказалась настолько вызывающей?). 10–12 ноября 1824 года Пушкин провожает сестру в Петербург. В Святых Горах они заходят в монастырь. «Утопленник» Александр не различает духовного помещения: зрелище келий кажется ему отталкивающим. Сырость, нищета, окна, заткнутые подушками. Вернувшись в Михайловское, он пишет отрывок: с перегородкою коморки, — к которым подыскивает рифму норки, впрочем, стихотворения не заканчивает. Даже смеяться над увиденным у него нет сил. Святогорские знакомства отложены на следующий год.

59

59 Опыт знакомства Пушкина с православным календарем был в общих чертах разобран в уже упомянутой журнальной публикации («Месторождение Александра Пушкина», «Октябрь» 2002, № 2).

60

60 Когда-то, приняв эту дату по новому календарю, я решил, что Пущин приехал к нему в рождественские дни. В этом случае «пробуждение» Пушкина приходилось бы точно на начало годового праздничного цикла. Схема выходила идеальной: начав с Рождества, Александр словно сам «родился» заново, начинал свое пробуждение от «спячки» синхронно с прибавлением солнечного света.

Однако это была ошибка: считать следовало по старому календарю: праздник, который Пущин, сам того не сознавая, устроил Пушкину, был праздник крещенский.

61

61 Фауст, ха-ха-ха, Посмотри — уха, Погляди — цари. О вари, вари!.. («Наброски к замыслу о Фаусте», 1825, январь).

62

62 Диалог Пимена и Отрепьева — не первая сцена в «Борисе Годунове». Ей предшествует обширная экспликация, представляющая события 1598 года: воцарение Годунова, начало «тучных» лет его правления. Но это именно экспликация, вступление, написанное, кстати, много позже диалога Пимена с будущим самозванцем. Их ночной («январский») диалог — первое и важнейшее действие в пьесе: с него разворачивается интрига, начинается переворот, замена одного царя другим. В этой исходной сцене Отрепьеву является его дерзкий замысел. Отсюда растет «Годунов».

63

63 Из письма Пушкина Гнедичу, февраль 1825 года: …История народа принадлежит поэту.

64

64 Такова общепринятая версия причины пушкинской ссылки: в оде «Вольность» (1817) Пушкин описывает, кстати, без всякого намека, подробно и прямо, сцену убийства императора Павла. Знаменитые стихи, по всей России ходившие в списках, за три года добрались, наконец, до правительства, и Пушкин отправился на юг.

65

65 Оба они теряют Москву, расходятся с ней на чертеже русской власти. На первый взгляд ни царю Борису, ни Александру I ничего не угрожает реально. Зато метафизически их положение уже безнадежно: с тем и другим происходит фатальная расфокусировка.

66

66 Пушкин еще добавил ему пятнадцать лет жизни: настоящий Иоанн Железный Колпак скончался в 1589 году.

67

67 Письмо, в котором Пушкин сообщает Вяземскому о том, что трагедия у него на столе, отправляется через Карамзина. Понятно, что такова была только форма посылки: через Царское Село, где жил Карамзин и в те дни гостил Вяземский (письмо его не застало: Вяземский уехал в Ревель на морские купания). Однако, трудно представить, что Пушкин, посылая свое заявление таким маршрутом, не подумал о том, что Карамзин рано или поздно прочтет его трагедию. Одно это письмо было формой отложенной публикации.

68

68 В том же письме, где Пушкин сообщает Вяземскому, что у него готова трагедия, затем называет ее комедией, затем сознает, что ни то ни другое у него толком не готово (13 июля 1825 года), он пишет следующие вещие строки: Когда-нибудь должно же вслух сказать, что русский метафизический язык находится у нас еще в диком состоянии.

Когда-нибудь! Еще находится… Этот метафизический должен прежде как следует отвлечься от упоенного самонаблюдения, увидеть себя со стороны, только затем прояснится выход его из отмеченного поэтом счастливого (дикого) состояния.

69

69 Упрек скорее всего незаслуженный: Годунов был один из самых образованных русских государей, тем более, что вышел он из «премьеров» и по надобности реального управления страной был обязан различать на ее карте Сибирь и Волгу. И все же Пушкин награждает его географической слепотой — как человека старшего поколения. Страну как с облаков впервые различил Грозный; географический переворот в его сознании произошел в момент взятия Казани. Тогда, как на шарнире — шарниром и была Казань — повернулся вектор русской миссии. До того Московия шла на север, перешагивая Волгу в верхнем ее течении, после этого она двинулась через Волгу на восток и скоро приросла Сибирью. Тогда прозрел на карте русский царь (различил даже Англию). «Слепота» Годунова после этого представляется анахронизмом.

70

70 Эту способность большего видения, причем не данного от природы, но в определенный момент приобретенного, Пушкин отличал в себе постоянно. Вернувшись в столицы из ссылки, где он сумел «прозреть», он всякую минуту ощущал это свое отличие от окружающих. Об этом свидетельствует история о том, как он впервые увидел живопись Брюллова, в которой пространственный прием был применен так, как никогда до того в России не применялся. В картинах Брюллова открылся живой воздух, без условностей и искажения перспективы. — «Наконец-то, — говорил Пушкин, глядя на его «Итальянское утро», — у нас в России начали так писать картины. Я так же начал писать стихи…» — и проч.

71

71 Эти сентябрьские записки Пушкин сжег в декабре, после получения известия о поражении восстания декабристов. Теперь трудно понять, в какой степени эти записи пересекались с «воспоминаниями» о царе Борисе и беде московского царства в 7333 году.

72

72 Есть точка зрения, что на Покров «Годунов» был закончен и спрятан до времени, точно мешок с зерном в амбар. Спустя месяц Александр к нему вернулся, чтобы прочитать комедию свежим взглядом. Тогда и состоялись аплодисменты самому себе, крики Молодец, Пушкин! и проч.

73

73 Знаменитое народ безмолвствует появилось много позже, в 30-е годы, при подготовке пьесы к печати. Эта перемена концовки имела свою логику, политическую и поэтическую. В первоначальном варианте 1825 года «Годунов» заканчивался приветственными криками народа во славу новому царю — во славу самозванцу.

74

74 Его «электрон» описывал вокруг Москвы все более широкие круги. Эрзерум (первый и единственный выход Пушкина за пределы Российской империи), Оренбург, куда он устремился за Пугачевым, «История Петра», которая хотя бы теоретически нарисовала перед ними расширяющийся горизонт. Движение за Петром наиболее показательно: принимая его стратегическое задание, Пушкин искал возможности роста русской мысли за пределы того круга, который он в 1825 году столь успешно очертил, замкнул на московский манер. Последние его опыты совершались в Петербурге, в январе 1837 года, за день до дуэли с Дантесом. Он разбирал записки о Камчатке академика Крашенинникова; водил пальцем по карте, повторяя насыщенные иным пространством новые слова: Чикажу, Тигиль и Кыкша.

75

75 См. эссе «О нахождении Арзамаса», рассуждение о несчастиях отца Лобачевского, московского землемера, имевших место на юге Нижегородской области во время его работы в екатерининской комиссии, рассматривающей следствия пугачевского бунта.

76

76 В тексте, который в 1815 году послужил поводом к созданию «Старого Арзамаса» — «Видении в какой-то ограде» Дмитрия Блудова — есть пассаж, который также можно отнести к ряду скрытых источников пушкинского «Пророка». Герою «Видения», тучному и косноязычному персонажу, под которым подразумевается драматург Шаховской, является старец (адмирал Шишков) и сообщает откровение, излагающее в перевернутом виде принципы «Беседы любителей русского слова». Заканчивается «Видение» следующими словами: И престал вещать старец, и вложил он мне в сердце главу змии малой, и наполнился я духа старчого… И тут узнаваем «Пророк» — потому узнаваем, что сама ситуация встречи с вещим старцем, ангелом, серафимом, ближним или дальним подобием (посланцем) бога вполне универсальна. Вероятно, Блудов цитировал Исайю; для него это была вспомогательная подсказка. Также и для Пушкина это были наводящие сюжеты; разумеется, он помнил о начале «Арзамаса», помнил и «сакральный» текст Блудова. Но, в отличие от смеющегося Блудова, от пародийного начала «Арзамаса», Пушкин теперь предельно серьезен. Не карнавальное, но истинное пророчество он излагает в своем стихотворении. Им окончательно исчерпывается «Арзамас»: «Пророк» заканчивает эпоху поиска нового слова: он и есть это слово. Насмешки отменены; будущее открылось носителю нового слова со всей возможной полнотой.

77

77 Весной 1826 года, когда Карамзин тяжело заболел, Николай снаряжал фрегат для отправки его в Италию на лечение. Карамзин отказался. Он знал, что путешествие в Европу его не спасет, когда Россия на его глазах ощутимо двинулась от Европы. Его время уходило безвозвратно; как историк, Карамзин понимал это лучше других.

78

78 12 октября 1826 года Пушкин читал «Бориса Годунова» в доме Д. В. Веневитинова в Кривоколенном переулке, о чем свидетельствует мемориальная доска (дом запылен изрядно). Памятник первому чтению: это по-московски.

79

79 Так же и в реальной географии: остров Сахалин представляет собой зыбкий край суши, относительно недавно отделенный от материка неглубоким Татарским проливом.