ПЕРВОЕ ПОРУЧЕНИЕ

Гриша мастерил дудочку маленькому Петьке, когда из леса послышалась стрельба. Гриша отложил дудочку, прислушался. Сухо трещали выстрелы из винтовок, и будто бы дважды или трижды глухо ухнули гранаты. За войну не впервые такое слышали таранивцы. Но всегда тревожились. Потому что знали: не в тире та стрельба, а по живым мишеням… Казалось, и недалеко, где-то на опушке.

— Что это? — забеспокоилась мать. Хотя она обращалась ко всем, Гриша понимал — его спрашивает. Потому что он в хате хозяин, мужчина.

— Стреляют.

Мать так посмотрела на сына, словно сказала: «Сама слышу, что стреляют. А кто стреляет, в кого стреляют?..»

— Вот здорово! — не удержался Гриша, словно ему были известны все подробности лесного боя.

— Ты будто что-то знаешь.

— Может, и знаю.

Баба Оришка, вроде бы и не очень прислушивающаяся к разговору, пожевала губами и не то спросила, не то подтвердила:

— Что, уже щиплют?

А Гриша усмехнулся на те незамысловатые слова: «уже щиплют». Кто кого шиплет — разве ж трудно догадаться?

Легли спать в тревоге. Спал или не спал Гриша, как вдруг услышал: стучатся в окно.

— Марина, слышишь? — отозвалась, охая, баба Оришка.

— Кто? — прижалась лицом к стеклу мать. И через минутку: — Сейчас, сейчас… — Побежала в сени. — Входите…

В сенях кто-то застонал. Мать возвратилась в хату не одна. В темноте зашелестела соломой, наверное, расстелила снопы.

— Вот здесь пока что положите, — прошептала.

Антон Яремченко (Гриша по голосу его сразу узнал) тоже шёпотом:

— В хате все свои?

— Свои, свои.

— Помнишь наш разговор, Марина?

Почему-то вздохнула мать, ответила, помолчав:

— Помню.

— Ну вот такое время настало. Помощь нужна твоя… Некоторых зацепило. Те, что на ногах, пошли. А этого подводой надо.

Чиркнул зажигалкой, прикурил цигарку.

— Сейчас я окна завешу. У нас ведь теперь «дорогой соседушка»…

Марина засветила каганец. Гриша немного приоткрыл глаза, чтобы увидеть, что делается в их хате. На земляном полу, на соломе, лежал какой-то мужчина с забинтованной головой и тихо стонал. На лавке сидел в задумчивости незнакомый дядько с русой бородой. И когда тот заговорил голосом Яремченко, Гриша чуть не вскрикнул.

— Кто-то в сельсовет перебрался? — равнодушно спросил Антон Степанович.

— Кто же ещё, как не тактакало Приймак…

— Приймак? — Яремченко подхватился с лавки, та даже заскрипела.

— Перебрался… И полколхоза к себе перетащил.

— Да-да… Положение наше неважное… Слушай: запряги своего Серого, надо отвезти товарища в надёжное место.

— Небезопасно сейчас, Антон. Налыгачи шныряют ночью, как борзые собаки, ещё наткнёмся на них.

— Надо что-то придумать…

Надолго воцарилась тишина в хате, даже раненый перестал стонать. Наверное, уснул, бедолага. Мерцала цигарка в руке Яремченко, который сел на лавку, склонил голову на руки.

Цигарка выпала из его рук. Мать быстренько наступила на искры, а цигарку кинула в печь. Прошептала:

— Подремай, Антон, подремай.

— Что ты сказала? — с трудом поднял голову.

— Говорю, подремай. Видно, устал…

— Э нет, голубка, дремать мне некогда… Что же делать будем?

— Я так думаю. Рано утром положим товарища на подводу, присыпим соломой… Я поеду в лес, как будто по дрова… Скажи только куда.

— Хорошо, пусть будет по-твоему… Ну, дружище, до завтра. — Он опустился на одно колено, пожал руку раненому и что-то сказал ему шёпотом… Поднялся, надел фуражку. — Проводи меня, Марина.

Мать вышла с Яремченко и вскоре вернулась.

— Гриша, не спишь?

— Не сплю, мама. А что?

— А что? — передразнила незлобиво. — Дядько Антон назвал вас молодцами. «В наши дни — это подвиг». Вот так сказал.

— О ком, мама?

— О тебе с Митькой да о деде Зубатом.

— За что?

— Ишь ты какой, родной матери не похвалился.

— О чём не похвалился?

— Как памятник спасали.

— И-и-и, — по привычке протянул Гриша. — Разве это тяжело?

Вспомнил Гриша, тогда они с Митькой весь день наблюдали за Приймаковым подворьем. Как только стемнело, Налыгачи выехали со двора. Они с Митькой побежали к деду Зубатому, с которым ещё засветло договорились о помощи.

— Понешла ворюг лихая година? — тихо прошепелявил старый.

— Понесла, — разом выдохнули мальчишки.

— Ну, боже, помоги, — так всю жизнь дед говорил перед дорогой, перед началом хорошей работы.

Ленивый вол шёл на удивление послушно. Ехали тихо по песку. Колёса не скрипели, дед Зубатый их загодя смазал. Подъехали к памятнику, лежащему на земле среди привянувших сальвий.

У Налыгачей было темно. Федора, оставаясь одна, без мужчин, закрывала ставни, запиралась на все засовы и терпеливо ожидала ночных добытчиков. Знала, всё равно хоть перед рассветом, но явятся, грязные, усталые и злые. Разгрузят наворованное и начнут стаканами глотать сивуху.

Постояли в тишине, прислушиваясь. Нигде ни звука. Дед Зубатый ближе подошёл к памятнику, выждал ещё минутку.

— Ну, боже, помоги… — И к мальчишкам: — А ну, ш того конша. Берите!

Погрузили памятник на подводу и благополучно добрались к дедову подворью…

— Ну, шпашибо тебе, — похлопал дед по крутой шее вола, впряжённого в оглобли. — Не подвёл… А теперь, хлопчики, уже будет полегче… Давайте тихо, к тому штожку.

В стогу уже и место было дедом приготовлено — сено выбрано снизу. Положили памятник, сеном присыпали…

Дед выпряг вола, завёл его в сарай и, прощаясь, сказал мальчишкам:

— Вы же никому, даже матерям швоим не того… Вам по малолетштву, может, и не того… А я хотя и штарый, хотя и дурная у меня голова, но жалко и её лишатьшя… Поняли?

— Поняли, — выдохнули мальчишки.

— И не в голове, конечно, дело… — не мог успокоиться дед. — Вот это мы ш вами, жнайте, швятое дело шделали. Как бы вам шкажать — человеком шебя почувштвовал. Теперь и шмерть не штрашна. Поняли, хлопчики?

— Поняли…

— Вот какой дед Зубатый, — негромко произнёс Митька, когда они пришли уже на свою улицу.

— Такой…

Мол, а разве ты раньше не знал деда? А кто скот отогнал в Саратовскую область и назад вернулся? Дед Зубатый. Сколько в дороге трудностей было у деда, а ведь до единой коровки сдал, справку с печатью на стол председателю колхоза положил… Говорят: баба ому голову затуркала. Получается, что не затуркала. Разве они с Митькой смогли бы спрятать памятник, если бы дед не согласился помочь? Да никогда! А ещё говорили про деда Зубатого: старорежимный…

Вот что вспомнилось Грише, когда вернулась мать из сеней и передала слова Яремченко.

Марина подошла к раненому и спросила тихо:

— Может, на кровать перейдёте. Я вам постель приготовила…

Раненый поднялся на локти, вглядываясь.

— Марина?!

— Михаил?.. Швыдак?

Запёкшиеся губы раненого скривились в горькую улыбку.

— Вон как, брат, пришлось встретиться.

Гриша поднял голову. Вот так встреча, действительно! Да это же тот командир, который Грише звёздочку подарил. Видно, не пробился к своим, в лесах застрял.

— Такие дела, Марина. Кто знал, что так встретимся? Думали вы нас на белых конях, как победителей, встречать, а оно, видишь…

— Ничего, Михаил. Придёт время — будут ещё и белые кони… Болит?

— Горит… Мне в лесу перевязку сделали. Теперь порядок.

— Какой там порядок! У вас жар. На кровать вам надо, там мягче.

— Лучше бы в сарай, на сено…

— У нас нет немцев.

— Нет — будут.

— Уже были.

— Вот видите… А теперь, наверное, зашевелились и недруги скрытые наши. В полицаи готовятся…

— Ещё пока не назначали.

Марина уговорила-таки Михаила, помогла перебраться на кровать, накормила его, укутала ватником раненую ногу, чтоб тепло было.

— Ну, спокойной ночи, Михаил. Нам с вами рано вставать.

— Спокойной ночи, Марина.

Бабуся стонала, ворочалась с боку на бок, но глаз не открывала. Пусть думают, что она спит. Так будет спокойнее невестке.

Марина встала рано, ещё солнце не всходило, — возилась возле печи. И Михаил давно уже не спал, лежал молча, тихо. Но скрипнула кровать, и Марина отозвалась:

— Вы не спите?

— На том свете высплюсь, — грустно пошутил Михаил. Добавил обычное: — Порядок! Чего там…

Марина поставила перед ним картошку с жареным салом, солёные огурцы. Гость потянул носом, улыбнулся.

— Благодать. Картошечка. Будто нет ни войны, ни смертей. Лежи, картошечку ешь, кому война, а кому мать родна.

— Конечно. Особенно вам «благодать»… Завтракайте… В дорогу пора.

Когда Михаил поел, Марина разбудила Гришу.

— Куда это, мама, в такую рань?

— Вставай, сынок, надо собираться в дорогу. — И мать тихо скрипнула дверьми.

Михаил Швыдак сидел на лавке уже одетый, виновато и как-то болезненно улыбаясь. Словно не мог понять, как он очутился у этих людей. Михаил как бы извинялся этой улыбкой, мол, не победителем возвратился в их хату, а немощным, раненым.

— Вот так, брат.

Во дворе раздался топот. Гриша припал к окну, В утреннем мареве узнал Мыколая. Тот, переваливаясь с боку на бок, шёл к двери.

— Дядя, спрячьтесь! Лягте, накройтесь рядном!

И почти силком потащил Швыдака к кровати, накрыл рядном с головой. А сам снова к стеклу припал. Мать остановила Мыколая на пороге.

— Почему в хату не пускаешь? — басит Мыколай и хлопает кнутом по земле.

— Спят ещё там. Малого разбудишь, — вырвались первые пришедшие на ум слова. — А чего это тебя принесло до света?

— Служба…

— Разве ты уже на службе? — удивилась Марина.

— Ага… Считай, на службе. Вчера вечером начальство приехало из районной управы. Назначили меня. Приказано всем в поле выходить, молотить надо.

— Ой, как же я пойду? Вот собралась в лес, за дровами, видишь, запрягла уже…

— Большое дело. Гришку пошли. Взрослый почти. Скоро к девчатам бегать будет… Только смотри, сейчас же в поле. А то новая власть не станет панькаться. Это тебе не Советы… Сейчас же…

Мыколай ещё о чём-то разглагольствовал, пуская в лицо матери махорочный дым. Наконец потопал к воротам.

— Ой, я чуть не умерла! — вбежала Марина. — Новая власть начинает шевелиться. — И Грише: —

Вот что, сынок, слышал, что говорил Мыколай? Так вот. Повезёшь дядька к Чистому озеру. А если наскочишь на этих пройдох Налыгачей — за дровами, скажешь. А возле Чистого озера тебя встретят…

И словно только теперь поняла, в какое опасное путешествие посылает сына.

— Сможешь?

Да он с закрытыми глазами…

— А можно с Митькой?

Мать посмотрела на раненого, мол, в этом деле вы, лейтенант, больше понимаете.

— Не стоит, Гриша… Лишние люди, лишние глаза…

— Дядя, Митька… не лишний…

— Понимаю, понимаю… Друг и тому подобное… Но лучше один. По дороге расскажу почему.

— Вот и хорошо, — вздохнула Марина.

Хорошо ли? Кто его знает, как оно получится.

Впервые отправляет ребёнка на такое дело. А если Налыгачи пронюхают? А если они ненароком встретят, в соломе пороются? Ой, даже жутко стало… А может, не идти в поле, а Михаила отвезти самой?.. Но не пойдёшь на работу — подозрение упадёт… Нет, наверное, безопасней, если всё-таки Гриша поедет.

Марина осторожно подхватила раненого, повела.

— Давайте, Михаил, потихоньку…

Кусая губы, Швыдак попрыгал на одной ноге в сени. Прямо возле порога стояла подвода. Мать быстренько уложила Михаила, присыпала сверху соломой.

— Выздоравливайте скорее, счастья вам, — прошептала.

— Спасибо, Марина, — еле слышно произнёс лейтенант из-под соломы.

Гриша взялся за вожжи, солидно гикнул. А мать вдогонку, чтобы слышали на Поликарповом подворье:

— Смотри там, сынок! Топор не забыл?.. Да, гляди, трухлявину не вези!

Гриша взмахнул кнутом. Серый пошёл быстрее, подвода запрыгала на выбоинах.

— Гриша, Гриша, тише, — застонал Михаил.

Мальчишка побледнел. Он как раз поравнялся с

Поликарповой хатой. На пороге стоял старый Налыгач, сверлил малого прищуренным глазом.

— Куда это ты, банда, так рано?

— За дровами, — сухой, шершавый язык еле-еле шевельнулся во рту.

— Так, так, так. Ещё глаз не продрал, а уже за дровами? Хозяйственным ты стал!

Ни жив ни мёртв ехал Гриша к лесу. Только когда подвода спряталась в зарослях лещины, пришёл немного в себя. Разгрёб солому, освободил раненому лицо.

— Пронесло?..

Хотел было подняться лейтенант, но мальчишка запротестовал:

— Лежите, а то вдруг кто-нибудь встретится», Налыгачу скажут — ехали, мол, вдвоём…

— Лежу, — согласился лейтенант. — Испугался?

— Немного…

В лесу было так тихо, так мирно, так празднично, что Грише показалось — нет проклятых фашистов, нет страшной войны. Медленно, словно невесомые, падают жёлтые кленовые листья с темноватыми прожилками. Дрожит осина и рассыпает вокруг круглые красные пятачки — листочки. А берёзки, точно девчонки, надели цветастые платки и кружатся в медленное танце.

Их Таранивку нельзя представить без леса. Ягода на Столе откуда? Из леса. А чем лечит мама от простуды Гришу и маленького Петьку? Вареньем из лесных ягод. Откуда тепло в хате? Из леса. Лес всё для полещука…

Гриша больше всего любит берёзки. В березняке всегда весело, светло, солнечно. Бабушка так хорошо говорит о лесе: «В еловом лесу грустить, в сосновом-молиться, а в берёзовом — веселиться». Действительно, в еловом лесу печально и темно, потому что солнце туда не заглядывает и птица не поёт там. В сосновом всегда торжественно, величаво, сосны растут высокие и гудят, будто огромные шмели. А в берёзовой роще, правду говорит бабушка, только веселиться.

Где-то далеко, в голубом небе, надрывно завыл самолёт и сразу напомнил о действительности…

— Так это вы вчера — в лесу?.. — повернулся Гриша к Швыдаку.

Михаил искоса глянул на свою забинтованную ногу, вздохнул, нахмурился.

— Драпали фрицы? — не унимался Гриша.

— Кто побыстрее…

— А кто нет?

— Ну, тот землю нашу ест… Мы их в гости не звали… Вот и «угощаем» тех, незваных…

А он, Гриша, «угощает»? Наверное, да. Пусть не пулями, но кое-чем «угощает». Например, вот сейчас он выполняет боевое задание… И Грише хочется рассказать об этом родному лесу, хотя бы вон тем славным липам-сёстрам. Выросли они вшестером из одного корня, выросли, но так и не разошлись, держатся вместе.

Между бронзовыми стволами сосен заблестел холодный плёс Чистого озера. Гриша остановил Серого, пристально осмотрел поляну, прибрежные кусты. Как будто тихо. Но враги могут прятаться и в кустах, и в зарослях лещины… Вот и Серый повернул в ту сторону голову, раздуваются ноздри, прядает ушами… Вдруг ветви раздвинулись. Гриша судорожно дёрнул Швыдака за рукав.

— Свой, — успокоил тот. — Видишь, лента красная на шапке…

— Дядько Антон? — И верил и не верил Гриша, когда бородатый подошёл ближе.

— А кому ж ещё встречать тебя в лесу? — как равный равному ответил Яремченко.

Антон Степанович молча взял Серого за уздечку, повёл в гущу леса. Уже когда спрятались в зарослях лещины, Яремченко спросил мальчишку, хмуря брови:

— А где же мать? Почему она не привезла?

— На работу погнали. В поле.

— Вон как… Уже хозяйничать начали?

— Начали…

— Ну спасибо, Гриша… Никто не заметил?

— Никто.

— Как здоровье? — обратился Яремченко к Швыдаку.

— Могло быть и хуже, — попытался улыбнуться Швыдак. Он взял Гришину руку, крепко пожал. — Ну, спасибо, дружище. Теперь и ты, брат, боец.

У Гриши щёки запылали. Жаль, что никто из таранивцев не слышал, а сам расскажешь, не поверят… «Подожди, подожди, — мысленно одёрнул себя. — А кому это ты собираешься рассказывать? Смотри, дойдёт до Налыгача, а тот из района немчуру приведёт. Лучше придержать язык за зубами. Разве что Митьке…»

Подвода с раненым Швыдаком поехала дальше, Гриша хотел было шмыгнуть за ней, но Яремченко остановил его.

— Погоди. Никуда твой конь не денется…

— А пока подвода не вернётся, расскажи, как вы там с дедом Зубатым? Надёжно спрятали?

— И-и-и… Какая надежда на сено? Подпалит придурковатый Мыколай стожок и…

— Перепрячем… Немцы не шастали по селу? Не искали?

— А их в селе и не видели. Как уехали тогда, так больше и не показывались.

— Покажутся. Чего доброго… Ну, посиди вот здесь, дело к тебе есть у нас.

Антон Степанович скрылся в кустах. Видишь, дело есть к нему…

Гриша присел возле сосны. Неожиданно к нему подкатился невысокий кругленький партизан с карабином. Лицо у него вроде бы и не старое, но всё напрочь в морщинах. Гармошкой собрались морщинки на лбу, лучами расходятся от глаз, бегут из уголков рта.

— О-о, у нас уже и пионеры есть!

— Я не ваш, — ответил с грустью Гриша.

Тот, с карабином, оказался человеком разговорчивым.

— Юридически ты, может, и не наш, но если пришёл в лес, если тебя пропустили сюда, если доверили, а ещё больше поверили — это уже другой коленкор, Сюда первого попавшегося не пустят. Значит, ты наш. Я, помню, тоже, когда впервые встретился с комиссаром в селе… — Человек с карабином сделал многозначительную паузу. — Спрашивает меня комиссар…

— Крутько! К командиру! — раздался голос из зарослей лещины.

Человек с карабином будто и не слышал его.

— Дядя, не вас ли зовут? — кивнул Гриша на заросли.

— Понял? «Крутько! К командиру!» Значит, Крутько здесь не последняя спица в колесе… Не позвали ж вон того, который казанок драит, — указал он на пожилого мужчину, под сосной, сосредоточенно чистившего закопчённый котелок, — а Крутько.

— Крутько! Хватит тебе морить мальчишку побасёнками!

— О, слышал? Не могут без Крутька, Крутько туда, Крутько сюда. Комиссар без меня как без рук. Комиссар говорит…

— Ты что, оглох?! — рассердился тот, в зарослях лещины.

Крутько уже из кустов высунул свой суетливо-весёлый нос:

— Понял? Как без рук без Крутька…

Где-то невдалеке пофыркивали кони. Громко, деловито стучал над головой дятел. Но всё-таки тревожно было вокруг.

Наверное, там, в зарослях лещины, а может ещё и дальше, — лагерь. А здесь, видимо, посты дозорные.

— А ну, покажите мне его, — услышал Гриша очень знакомый девичий голос. Невольно шагнул навстречу этому голосу. Из кустов выпорхнула девушка.

— Вы? — обрадовался Гриша.

— Я.

Перед Гришей стояла Ольга Васильевна, как всегда радостная, энергичная, улыбчивая.

— Не надеялся увидеть меня здесь?

— Нет… Сейчас, конечно, не надеялся…

Ольга улыбнулась и ласково потрепала его по волосам.

Тут же появился Яремченко с двумя незнакомыми партизанами. Они нагрузили подводу хворостом.

— Ну, поехали, — сказал, обращаясь к Оле, Антон Степанович.

Таинственно поскрипывали колёса, косил глазом Серый на незнакомца, который держал его за уздечку, выводя на дорогу к Чистому озеру.

Возле озера Яремченко остановил коня, положил широкую ладонь на Гришино худенькое плечо.

— Вот что, хлопчик, слушай меня. Ты уже, можно сказать, взрослый…

«Митьке услышать бы это… Да и матери. А то только и слышишь: «Ты ещё маленький… Будешь всё знать — скоро состаришься».

— Ты, Гриша, пионер. Должен понимать, что к чему. Будет кто спрашивать: «Где был?» — «За дровами ездил». Никого ты не видел, даже чёрта лысого не встречал в лесу, кроме Ольги. А она грибы собирала…

Только теперь Гриша обратил внимание на плетёную корзинку в руках Ольги ВасильеЕны, полную боровиков.

Антон Степанович улыбнулся в свою каштановую бороду.

— Уразумел?.. А теперь погоняй. Маме и бабусе привет. — И уже к Ольге Васильевне, хрипло кашляя в кулак: — Смотри, Оля, осторожно…

И он исчез в золотистых зарослях.

Выехав на дорогу, Гриша легонько хлестнул Серого, и тот весело потрусил в Таранивку.

Дорога знакомая, по ней не раз ездил Гриша с отцом за дровами, на ярмарку з Чернобаевку… Но разве можно сравнить те далёкие поездки и эту? Раньше он или спокойно спал на сене, или любовался утренней зарёй, прислушиваясь к весёлому птичьему базару. А теперь едет своим лесом и остерегается каждого куста… Того и гляди выйдут или чужаки, которые памятник свалили, или Приймак с прищуренным глазом, или здоровяк Мыколай — выйдут и спросят:

— Куда ты ездил?

Или:

— Кого это ты отвозил?

С тревогой взглянул на Олю, словно спрашивав свою пионервожатую, может ли такое случиться в лесу. Она поняла мальчишку, улыбнулась, как взрослому:

— Кончилось, Гриша, твоё малолетство.

— Как это — кончилось?

Поскрипывал нагруженный воз, пофыркивал Серый — и снова тишина лесная, обычная и в то же время какая-то ненастоящая.

«Кончилось твоё малолетство», как оно может кончиться? Вот так неожиданно, вдруг, в один день… Уже сейчас что-то в его жизни переменилось, что-то в неё вошло новое, неведомое и тревожное.

Тревога теперь всюду — и на земле, и в небе, и в душах людских. В душах, наверное, самая тревожная из тревог.

Загрузка...