Провокатор. Роман Малиновский: судьба и время

Глава 4. КАРЬЕРА

Сомнительно, чтобы Малиновскому когда-нибудь попадались на глаза строки поэтов «серебряного века», посвященные Петербургу: «Нет! Ты потонешь в тине черной, проклятый город, Божий враг!» (3.Гиппиус) — или: «Бессмысленный город, впутанный в дымы трубного леса» (В.Маяковский). «Рабочая интеллигенция» питалась другой духовной пищей. Но если бы Малиновский и прочитал эти стихи, они не нашли бы отклика в душе «слуги двух господ». Петербург по-прежнему притягивал Малиновского-революционера и Малиновского-провокатора. И не только хорошо знакомый ему «Питер», Петербург заводских окраин, но и глубоко чуждый поэтам официальный, казенный Санкт-Петербург, тот, говоря словами Александра Бенуа, «солдафон с палкой», каким он оставался «для прежней, большой, доброй, неряшливой России».

На пороге зимы 1912 г. Роман Малиновский, совсем недавно шляхтич, а теперь волею судеб крестьянин, вернулся на законном основании в столицу Российской империи, и перед ним — не посетителем, как когда-то, а полноправным депутатом — распахнулись, наконец, заветные двери Таврического дворца.

Построенный в царствование Екатерины II для Потемкина и превращенный Павлом I в пику матери в конюшню, дворец пережил в 1906 г. второе рождение: зимний его сад перестроили в зал заседаний Государственной думы. Как бы не оценивалось место того учреждения в политической системе царской России, ответственность депутатского звания сознавал каждый, кого избрали в Думу. «Страшно говорить в Государственной думе», — признавался В.В.Шульгин, человек неробкого десятка, сравнивая украшенную двуглавым орлом кафедру с Голгофой. Что же должны были в таком случае испытывать, поднимаясь на эту «Голгофу», малообразованные депутаты из народных низов, не вхожие до того ни в какие дворцы?

В 1913 г. получила распространение фотооткрытка: 14 членов социал-демократической фракции IV Государственной думы стоят в парке позади Таврического дворца; в центре группы двое — Н.С.Чхеидзе (он возглавлял фракцию и в III Думе) и Р.В.Малиновский. Всего лишь 14 из 442 — меньше любой думской фракции, кроме трудовиков. В новом — «парламенте», социальный и партийный состав которого предопределила измененная 3 июня 1907 г. избирательная система, а также широкомасштабные злоупотребления администрации во время выборов, 185 мест принадлежало правым, 107 — либералам и 98 — октябристам[275]. В таком плотном окружении ни о какой самостоятельной «законодательной» деятельности рабочие депутаты не могли помышлять, а тем, кто имел такое намерение, Ленин скоро объяснил, что это не нужно. В чем они не сомневались, так это в том, что их слово будет все-таки услышано за пределами Таврического дворца, где продолжало неуклонно расти стачечное движение. В 1912 г. число забастовщиков достигло 1,5 млн., свыше миллиона из них участвовало в политических стачках.

Группе депутатов-большевиков отводилась роль легального центра, способного вести в более или менее прикрытом виде революционную агитацию и воздействовать тем самым на рабочее движение. Вторым таким центром была издававшаяся в Петербурге с апреля 1912 г. «Правда», направляемая из-за границы Лениным; здесь предполагалось печатать без изъятий речи рабочих депутатов. Осенью еще одну легальную рабочую газету — «Луч» — стали издавать меньшевики.

5 декабря 1912 г. Малиновский разослал по нескольким московским адресам письмо с отчетом о начале своей депутатской деятельности. «По приезде в Питер я, конечно, присоединился к прежде приехавшим товарищам, — писал он. — К открытию Думы сорганизовались в социал-демократическую фракцию. Во фракцию вошло 13 товарищей; из них 6 рабочих товарищей, которые прошли только от рабочей курии, и 7 товарищей от общей курии». Номер «Правды» с их биографиями Малиновский обещал прислать «в более или менее достаточном количестве». Далее в письме сообщалось, что фракция отказалась участвовать в голосовании по составу президиума Думы, так как президиум, избранный враждебным рабочему классу большинством, будет неизбежно вести борьбу с социал-демократами: «Выбирайте кого хотите, мы все же используем Думу в интересах народа».

Вторым и наиболее важным выступлением фракции — оно еще было впереди — Малиновский назвал ответ на правительственную декларацию, с которой должен был выступить председатель Совета министров В. И. Коковцов. «В этом ответе мы должны высказать все те требования, которые высказывает сознательный пролетариат. Мы должны открыто и ясно осветить политику правительства и правящих классов; должны выяснить настоящее положение рабочего движения и зачем мы пошли в Думу. Мы должны сделать это в наиболее полной форме».

Ответ (декларация) фракции, сообщал Малиновский, «уже составляется нами на ежедневных собраниях»[276]. Известно, что подготовка декларации заняла много времени. Большевик Н.Н.Крестинский писал еще 14 ноября, что участвует в обсуждении ее проекта[277]. Этот проект написал меньшевик Ф.И.Дан, но в результате обсуждения почти все умеренные (с точки зрения большевиков) формулировки были отвергнуты, а более решительно звучащие ленинские положения (из присланного петербургским большевикам письма «К вопросу о некоторых выступлениях рабочих депутатов») включены в окончательный текст[278].

Малиновский, естественно, умолчал в своем письме о том, что за обсуждением во фракции последовало еще одно «обсуждение»: 27 ноября он представил текст декларации Белецкому, сообщив, что именно ему как рабочему фракция поручила ее огласить. По словам Белецкого, Малиновский отстаивал «каждый пункт», опасаясь в случае существенных изменений возбудить у других членов фракции и «сведущих лиц» подозрения. В конце концов договорились, что своим поведением на кафедре Малиновский выведет из себя председателя Думы М.В.Родзянко, и тот лишит его слова. «Исправленный» текст Белецкий показал министру внутренних дел Макарову, и 30 ноября Малиновский получил его обратно[279]. Свои письма в Москву он направил, таким образом, уже после осуществления необычной цензурной операции, и в свете этого факта становится очевидным, насколько лицемерными были его рассуждения в тех же письмах насчет того, что буржуазные газеты будут сокращать и искажать речи членов социал-демократической фракции, а потому нужно, чтобы рабочие выписывали и требовали у газетчиков «Правду».

Дебют Малиновского состоялся 7 декабря. Ожидания департамента полиции оправдались при этом лишь отчасти. Предполагалось, что Родзянко позволит прочитать не более трети текста, на деле же Малиновский прочитал декларацию почти целиком, несмотря на шум справа и неоднократные замечания председателя. Пропустил он только, якобы из-за волнения, важное место, где разоблачался противонародный характер третьеиюньского избирательного закона, которому противопоставлялось требование «полновластного народного представительства» на основе всеобщего и равного, прямого и тайного избирательного права, без различия пола, национальности и религии. Выпал также пункт о культурно-национальной автономии, включенный по настоянию меньшевиков. Но другие революционные положения декларации прозвучали с полной определенностью. В конце своего выступления Малиновский провозгласил намерение рабочих депутатов «работать для приближения того часа, когда всенародное учредительное собрание положит начало полной демократизации государственного строя России и тем самым расчистит пролетариату путь для борьбы за освобождение от цепей наемного рабства, для борьбы за социализм»[280].

Автор текста Ф.И.Дан намеренно поставил эти «страшные слова» в конец декларации, понимая, что в противном случае оратора могут сразу лишить слова[281]. Расчет оказался правильным. К тому же Родзянко, сделавший Малиновскому по ходу речи несколько предупреждений, не понял прямого сигнала Малиновского, брошенного как раз перед этими последними словами, — «Лишайте!», и позволил ему таким образом дочитать декларацию до конца.

Своими способностями и опытом участия в легальном движении Малиновский превосходил остальных рабочих депутатов. Но сразу после выборов современники обращали внимание прежде всего на то, что вся большевистская шестерка (Р.В.Малиновский, А.Е.Бадаев, М.К.Муранов, Ф.Н.Самойлов, Г. И. Петровский, Н.Р.Шагов) оказалась сильнее рабочей части третьедумской социал-демократической фракции. Так, В. Н.Лобова, хотя и выделяла московского депутата, который «обещает стать русским Бебелем», вместе с тем считала «очень удачной» всю новую фракцию и особенно ее большевистскую часть[282]. «… Выбрали действительно лучшую публику — по влиянию, партийности, преданности делу», — писала после первой встречи с депутатами Н. К. Крупская[283]. В другом письме она характеризовала их как «архипартийную публику», «стоящую много выше среднего уровня»[284]. «В куриальной шестерке не один Малиновский, — радовалась она, — крупные величины Петровский и Самойлов; Шагов тоже хороший оратор и партиец, Бадаев учится и быстро растет»[285]. И снова (в письме Л.М.Горькому): «Я четырех видела пока, один мне меньше понравился, хоть и партиец он очень и делу предан, но шаблонный очень, зато трое других — такая уж публика великолепная, вся душа у них в деле, и искренности, убежденности уйма. Остальных двух тоже хвалят, особенно иваново-вознесенца… Малиновский к Вам все стремился…»[286].

Костромского депутата Шагова Крупская перехвалила — оратором он оказался неважным, и можно было бы все эти оценки посчитать завышенными, излишне восторженными, если бы они не совпали с мнением достаточно искушенных депутатов-меньшевиков Н.С.Чхеидзе и М.И.Скобелева: самый последний депутат из шестерки, заявили они, не уступает лучшему рабочему депутату III Думы[287] (таким считался рабочий-меньшевик из Екатеринослава Г.С.Кузнецов). Более сдержанно, но все же положительно характеризовал фракцию Ф.И.Дан: «Что касается членов фракции, то большинство их — очень дельные и толковые люди. Таковые имеются и в меньшинстве (то есть среди большевиков — Я.Р.). Но они сбиты с толку, презрительно отзываются о думских «речушках» и, по-видимому, главной задачей считают борьбу с крамолой (то есть с «ликвидаторством» — И.Р.). Таких, однако, в сущности всего лишь трое»[288]. Вероятно, Дан имел в виду Малиновского, Муранова и кого-то еще из депутатов-большевиков. Бывший петербургский депутат, когда-то ленинец левее самого Ленина Г.А.Алексинский в письме Бадаеву с похвалой отозвался о первых выступлениях Малиновского, Петровского и Муранова: «вообще теперь, — писал он, — стало интересно читать речи социал-демократических депутатов, тогда как третьедумские речи были скучны и мало социал-демократичны»[289].

При таком составе фракции предложения Малиновского не всегда находили поддержку, в чем-то ему приходилось «подделываться» к другим депутатам[290]. Петровскому, который завидовал Малиновскому, превосходство его не казалось абсолютным: «Малиновский в понимании практического и профессионального рабочего движения был выше всех нас, но в области теории был полный болван…»[291]. Действительно, московский депутат не прошел школу нелегальных марксистских кружков; Петровский и другие рабочие, вступившие в социал-демократическое движение до первой революции, «теорию» знали, может быть, лучше. Но в Думе необходимо было и многое другое и прежде всего ораторские данные. Большевистское руководство намеревалось использовать «ильные стороны Малиновского. Приобретенная им известность оратора на рабочих собраниях и общественных съездах давала основания верить в его успех на думской трибуне.

С другой стороны, быстро обнаружились особенности его характера, осложнявшие коллективную работу: высокомерие и крайняя неуравновешенность. «Как цекиста, — свидетельствует Ленин, — мы ценили Малиновского именно за его агитаторскую и думскую деятельность особенно: как организатор он казался нам слишком нервным и неровным с людьми»[292]. Почувствовали это прежде всего депутаты. При обсуждении на заседаниях фракции даже незначительных вопросов Малиновский нередко выходил из себя, впадал в истерику, третировал товарищей[293]. Как говорила потом Е.Ф.Розмирович, «это был ад. Учинял этот ад сам Малиновский, скандаля колоссально из-за всякого пустячка»; он «чуть не стулья ломал»[294]. Это вызвало отпор и жалобы депутатов, жаловались и местные работники, в связи с чем Ленин вспоминал аналогичный печальный опыт с некоторыми депутатами I и II Государственных дум, заключая отсюда, что «высокое звание» члена Думы кружит голову и иногда «портит» людей. Малиновскому выговаривали, требовали от него более товарищеского отношения к коллегам по фракции, но помогало это лишь на время[295].

«… Малиновский по характеру своему был горяч и вспыльчив, самолюбив и властолюбив. Он имел о себе очень высокое мнение и заметно проявлял тенденцию играть роль руководителя, обладая при этом изрядной долей нахальства», — вспоминал Федор Самойлов. Он же описал инцидент, иллюстрирующий эту характеристику. Предполагалось организовать в Поронине партийную школу для рабочих, наподобие школы в Лонжюмю: для начала Заграничное бюро ЦК пригласило приехать на летние думские каникулы 1913 г. депутатов-большевиков. Сразу выразили согласие только Малиновский и Муранов, остальные доказывали, что следует использовать каникулы прежде всего для встреч с избирателями и до кладов местным партийным организациям, а уж потом отправляться за границу. В этом духе фракция и приняла решение, но недовольный им Малиновский «сорвал с себя часы и бросил их о стол так, что они разбились, и еще долго кричал и волновался»[296]. Еще об одном конфликте упоминала накануне Поронинского совещания Крупская: «Боимся, что благодаря трениям с Костей Шагов не приедет, а между тем его присутствие чрезвычайно важно»[297].

В сравнении с деловыми достоинствами Малиновского все это казалось, однако не столь важным. Главной сферой проявления этих достоинств была думская трибуна. Поэтому о думской работе, а также о легальной ««Правде» больше всего беседовал с ним Ленин во время посещений Малиновским Кракова и Поронина (первая после Пражской конференции встреча состоялась еще до открытия Думы; тогда у Ленина побывали из новых депутатов только Малиновский и Муранов, и Ленин писал после встречи: «Впечатление превосходное… Почва богатая, но нужна долгая работа…»)[298]. Это впечатление укреплялось подмеченной тогда же депутатами-меньшевиками «рабской преданностью» Малиновскому Ленину[299].

Впоследствии, после разоблачения Малиновского, иные современники утверждали, что его выступления с думской трибуны отличались от выступлений других рабочих депутатов большей умеренностью, «приглаженностью»[300]. Этой оценке противоречит отсутствие замечаний такого рода со стороны Заграничного бюро ЦК и, напротив, недовольство тех, кто действительно занимался в какой-то степени «приглаживанием» речей, — Белецкого и Виссарионова. Неудовольствие Белецкого вызвала, например, эффектная концовка выступления Малиновского по смете Министерства торговли и промышленности: «Ни гроша правительству, руки которого обагрены кровью ленских рабочих!» (выговор был сделан, однако, после произнесения речи). Необходимо учесть еще одно обстоятельство: если проект речи готовили состоявшие при фракции «сведущие лица», помогавшие депутатам и находившиеся в Петербурге (Е.Ф.Розмирович, Н.В.Крыленко и др.), Малиновский обычно записывал с их слов основные тезисы, которые потом развивал. Розмирович сравнивала его речи в Думе не с выступлениями других депутатов, а с тем, что говорил сам Малиновский на заседаниях фракции, а говорил он «необыкновенно увлекательно и красноречиво», но в Думе те же его рассказы и впечатления «выходили гораздо бледнее, он как бы смягчал острые углы… по сравнению с первоначальным планом», объясняя это трудностями выступления во враждебной аудитории[301]. Но, конечно, эти речи не сочинялись в охранке, как писал в своих воспоминаниях не очень осведомленный на сей счет П.Н.Милюков[302].

Как воспринимали его выступления депутаты Думы г~ не большевики? Авторитетно в данном случае мнение Родзянко: речи Малиновского, признавал председатель Думы, были очень резкие и в то же время «чрезвычайно интересные, очень увлекательные и обоснованные… и так осторожно составленные, что мне не приходилось прибегать к цензуре»[303]. «…Что аудитория ему внимала, несмотря на резкость его выступлений, — это несомненно», — вспоминал Чхеидзе[304]. И бесспорно, что ему почти не приходилось слышать злорадные выкрики правых депутатов: «Читает!..» (выступать, читая речи по бумажке, не полагалось!).

Малиновский не следовал рабски и тем проектам речей, которые присылались из-за границы, он обогащал их разнообразным фактическим и в том числе автобиографическим материалом, живыми наблюдениями, которых подчас не хватало в речах его менее умелых товарищей. Приводимые им факты всегда были уместны и подавались как типичные, создавая правдивую картину положения большинства рабочих.

Ряд таких примеров он привел в первой же своей речи, перед тем, как прочитать декларацию социал-демократической фракции. Говоря о положении рабочих, он вспомнил о железнодорожных предприятиях, где ему самому «чтобы не лишиться куска хлеба, пришлось работать в месяц по 78 сверхурочных часов; на 14-е воскресенье только я имел отдых» (по-видимому, он имел в виду Сокольнический трамвайный парк). Утверждая, что у рабочих «вера в законность разрушена», он нарисовал картинку с натуры: «Без десяти минут двенадцать на одной из фабрик подходит мастер и говорит рабочему: «Ты чем сегодня занимался? — Я вот рамы собирал. — Это, брат, мало, ты ничего сегодня не делал, и поэтому сегодня за полдня я ничего не заплачу… И в ту же самую минуту подходит другой рабочий, который должен получить расчет через 2–3 дня, и спрашивает меня: товарищ Малиновский, ведь он же и мне полдня не запишет, хотя я с вами вместе работал и весь в поту»[305]. Доказательность и логичность речи ослабили бдительность Родзянко перед чтением декларации, что и привело к нежелательному для полицейских цензоров Малиновского результату.

Первую думскую сессию социал-демократические депутаты начали целой серией запросов правительству, требуя признать их спешными. В защиту спешности выступал и Малиновский — по трем запросам из четырех. Последний запрос касался взрыва на Охтенском пороховом заводе, унесшего 60 человеческих жизней. От этого частного факта Малиновский поднялся до обобщений, используя сравнительную статистику несчастных случаев на производстве в России и в других странах для доказательства того, что взрыв не был простой случайностью, и смерть людей на совести военного министерства, сознательно пренебрегавшего безопасностью рабочих. Проект речи подготовил Зиновьев[306], но и на этот раз Малиновский сослался на собственные впечатления:

«Я сам был на месте взрыва, я собственными глазами видел изуродованные тела, я слышал стоны раненых, я видел слезы сирот и вдов, я видел траурную десятитысячную толпу, которая молчаливо шла за погибшими товарищами, я слышал проклятия, срывавшиеся с уст самых мирных, самых тихих и спокойных людей, я наблюдал ропот, справедливый ропот возмущения во всех рабочих кварталах Петербурга… Я спрашиваю вас, господа, неужели перед лицом этого моря человеческих страданий вы опять остановитесь, опять хватит у вас смелости сказать: запрос этот неспешен»[307]. Большинство Думы (134-против 127) признало запрос спешным. Впрочем, сыграло роль и то, что речь шла о военном производстве.

Обращался Малиновский и к далекому уже польскому периоду своей жизни, но, вероятно, используя и сведения, полученные от родственников и знакомых. По поводу национального гнета и национальной розни в Польше он говорил: «Я знаю те отношения, которые имеются в Польше… Я сам на собственной спине испытывал ваше отношение к нам… Моя спина не выпрямится от этого, господа, вы ее гнули в продолжение 15 лет». Он рассказывал, как капиталисты-евреи рассчитывали поляков, а капиталисты-поляки — евреев, «а страдает и голодает за это рабочий класс, неимущий элемент Польши…», и заключал: «Мы одни, социалисты, последовательны, мы не знаем; ни поляков, ни русских, ни евреев…»[308]

Подходящий пример он сумел найти даже при обсуждении ответа министра торговли и промышленности на запрос о нефтяном синдикате, вздувавшем цены на свою продукцию: «Я хотя давно уехал из Польши, но житель ее и уроженец, и будучи еще мальчиком, помню такой случай: для того, чтобы переехать из Плоцка в Варшаву, мы в старое доброе время платили 15 коп. на пароходе, ну двугривенный другой раз. Откуда-то, ни с того, ни с сего, цена поднялась до 75 коп., а через два дня до 1 р. 20. Конечно, тогда мне было непонятно, в чем дело, а теперь я думаю: немыслимо, чтобы в продолжение двух недель на нефть или на что-либо другое так цены поднялись, чтобы с 20 коп. нужно было перескочить до 1 р. 20 коп. за проезд». И отмечая беспомощность правительства, Малиновский подчеркнул, что законы против синдикатов не соблюдаются подобно тому, как это происходит, когда отказывают рабочим в регистрации профсоюзов, — и в том и в другом случае это делается в интересах капиталистов[309].

Читая теперь выступления Малиновского в Думе, невозможно поверить в их неискренность: он говорил о том, что испытал сам и что испытывали его главные слушатели — рабочие, о том, что формировало их радикальное умонастроение.

Часто можно было видеть Малиновского в редакции «Правды», так как ему вменялось в обязанность заботиться о распространении и упрочении легального органа ЦК, подобно тому, как этим занимался в период становления газеты депутат III Думы Н.Г. Полетаев[310]. В соответствии с решением ЦК РСДРП о реорганизации работы редакции «Правды», принятым в начале января 1913 г., Малиновский вместе с Петровским вошел в состав узкой редакционной коллегии «Правды» (первое время отсутствовало разделение труда между депутатами, и Малиновский держался в «Правде» как единоличный контролер, вникая во все стороны жизни газеты). В «Правде» и в примыкавших к ней легальных журналах печатались время от времени его статьи.

В редакции «Правды» увидел впервые Малиновского студент Вячеслав Скрябин (Молотов), ее секретарь, состоявший по должности в переписке с Лениным и осваивавший таким способом азы ленинизма: Ленин в своих письмах изливал возмущение тем, что редакция вычеркивает из его статей упоминания о «ликвидаторах» и требовал «коренных перемен». Московский депутат появился в редакции в качестве предвестника таких перемен и произвел на будущего верного сталинского соратника наилучшее впечатление, о чем Молотов много десятков лет спустя рассказал поэту Ф.Чуеву: «Живой такой человек, оборотистый, умел держаться: когда нужно — с гонором, когда надо — молчаливый… Красивый, довольно симпатичный…»[311]

Естественно, что Малиновскому поручили поддерживать связь между фракцией и профсоюзом. Он принял участие в отвоевании на сторону большевиков родного ему петербургского союза металлистов; в апреле 1913 г. члены союза впервые избрали правление, в котором сторонники «Правды» имели большинство (13 из 25), а в августе рабочие-меньшевики были вытеснены из правления полностью. За одну из статей Малиновского в «Правде» о союзе металлистов газета подверглась очередной репрессии: на редактора (как всегда, подставного) был наложен штраф с заменой трехмесячным арестом. Но в большинстве случаев Малиновский старался держаться в определенных рамках, чтобы не доводить дела до более серьезных наказаний и сохранить для нелегальной партии легальную газету.

Преимущество Малиновского перед другими депутатами заключалось, помимо прочего, в петербургских связях. Он знал здесь многих, и его знали такие известные рабочие-партийцы из числа металлистов, как С.П.Медведев, М.И.Калинин, А.В.Шотман, И.Г.Правдин. Калинин в это время, по его же словам, «свой нос не высовывал в нелегальной работе»[312]; ЦК поручил ему и Правдину помогать думской фракции, в которой петербургский депутат Бадаев на первых порах был на положении ученика: самый молодой из всей шестерки он стал депутатом случайно (большевики, чтобы не допустить избрания в столице меньшевика, раскололи рабочих-выборщиков, выдвинув параллельного кандидата)[313]. Естественно, что равным своим наставникам мог быть только Малиновский.

Через Шотмана, который в 1910 г. перебрался в Гельсингфорс, депутаты установили связи с финскими социал-демократами. В феврале 1913 г. состоялись две встречи с ними — в Выборге и Гельсингфорсе, вторая встреча — с социал-демократической фракцией гейма почти в полном составе, причем Малиновский обнаружил знание обсуждавшейся финнами проблемы — выбирать ли представителей Финляндии в Государственную думу и высказался в том духе, что, пока действует третьеиюньский избирательный закон, нельзя рассчитывать на сочувствие Финляндии со стороны думского большинства; участвовать в выборах — значит признавать допустимым существование наряду с демократическим законодательством в Финляндии, где были всеобщие выборы, реакционного общероссийского законодательства. Он, вероятно, готовился к этой ответственной встрече, но все, что он говорил, высказываясь в разное время по национальному вопросу, казалось всегда органичным, вытекающим из интеранационалистских убеждений и чувств.

По мере того, как росло правдистское влияние, росла популярность Романа Малиновского — рабочего трибуна, авторитетного руководителя. Это было результатом и его собственных усилий, и усилий его окружения, а также членов Заграничного бюро ЦК.

…А вечерами, облачившись в сюртук, он отправлялся на тайные свидания с шефом — совсем другой человек, личный секретный сотрудник директора департамента полиции Белецкого «Икс». Встречались обычно в заранее заказанных на подставное лицо отдельных кабинетах первоклассных петербургских ресторанов — Палкина, «Малоярославец», «Старый Донон», «Новый Донон». Сначала приходили Белецкий с Виссарионовым, через некоторое время появлялся, опасливо озираясь, «Икс».

В располагающей, непринужденной обстановке Белецкий задавал вопросы, Виссарионов вел записи (потом, когда он покинул департамент полиции, записывать стал сам директор). Кроме тетради в черном коленкоровом переплете — дневника агентурных наблюдений «Икса», Белецкий брал с собой доклады начальников охранных отделений и заграничной агентуры: «Икс» выступал здесь в качестве эксперта: проверял, уточнял, давал разъяснения, иногда обещал навести справки у того или иного депутата.

С собою «Икс» приносил письма Ленина, Зиновьева, Крупской, приносил также проекты или тексты своих речей, получая указания, какие места следует смягчить; однажды принес весь архив фракции (архив переходил от одного депутата к другому), и за ночь по поручению Белецкого было перепечатано все, что его интересовало. Сообщал «Икс» и о намерениях депутатов во время их поездок на места, чтобы Белецкий мог через провинциальные розыскные органы расстроить намечавшиеся собрания; когда же депутаты возвращались, он докладывал об их впечатлениях. Помогала ему поистине феноменальная память. В своем общении с Малиновским Белецкий исходил из того, что ценность агентуры определяется «силой выношенности ее, своею работою над нею и постепенным возвышением или, лучше сказать, поднятием ее значения в организации и проведением ее в верхи партийного руководительства»[314], то есть превращением осведомителя в провокатора.

Свидания преследовали со стороны Белецкого и иную, «воспитательную» цель: дать почувствовать «Иксу», что его сведения также есть чем проверить. Малиновский многое скрывал, сильно дорожа, по словам Белецкого, своим положением в партии и во фракции, но в распоряжении департамента полиции имелось достаточно других источников информации. Рядом с комнатой социал-демократической фракции было оборудовано «помещение для интеллигентных развитых агентов», которые с помощью «слуховых аппаратов» записывали все, что говорили депутаты. Когда во время свидания Малиновский что-то не договаривал, Белецкий его поправлял и довел в конце концов до убеждения, что в составе фракции есть еще один секретный сотрудник (разубеждать его Белецкий, разумеется, не стал)[315].

Белецкий дважды удостоил «Икса» приема у себя дома, один раз они встретились в департаменте полиции. Вмешательство Белецкого в думскую деятельность Малиновского в иных случаях носило характер отеческой заботы: он категорически запретил агенту-депутату выступать по запросу об избиении рабочих на московской фабрике Гивартовского, так как пришлось бы задеть при этом помощника градоначальника Модля, который знал, что Малиновский секретный сотрудник, и мог отомстить ему разоблачением.

Два раза в месяц Виссарионов, выполнявший еще и функции кассира, выплачивал «Иксу» жалованье под собственноручные его расписки измененным почерком. Оправдательными документами для Виссарионова они не были, так как деньги выдавал ему Белецкий, находившийся тут же; скорее это было ритуалом, «носило характер психологического напоминания Малиновскому… о его отношениях к департаменту». Почти все (но все же не все) такие расписки Белецкий уничтожил, покидая в 1914 г. свой пост[316]. Зато в большом количестве сохранились обращения Виссарионова к Белецкому с просьбой выдать деньги для оплаты трудов «Икса» и других агентурных расходов, его же расписки в получении шансов и отчеты об их израсходовании.

До 1 февраля 1913 г. Малиновскому платили 400 руб. в месяц, затем 500. Поездки оплачивались особо. Так, 19 декабря 1912 г. Виссарионов докладывал, что выдал «Иксу» по его просьбе для поездки за границу — на Краковское совещание — 150 руб.; 14 января 1913 г. — о том, что необходимо оплатить его иногородние поездки[317]. Само собой, оплачивались и ресторанные счета. Записан был и такой расход — «по вечеру в пользу «Правды». Этот студенческий вечер с участием артиста Александрийского театра И.Н.Ходотова проводился в декабре 1912 г. Чтобы уменьшить количество «партийной публики», Белецкий купил у Малиновского часть билетов и приказал раздать их женам и сестрам чиновников департамента полиции, изображавшим на вечере курсисток[318].

В памяти Елизаветы Драбкиной, дружившей со своими сверстниками — детьми рабочих депутатов, ярко запечатлелся случай, относящийся, по-видимому, к 1913 г.: заигравшись в квартире Малиновских, дети нечаянно стащили с постели лоскутное одеяло, и под ним вдруг обнаружилось другое — розовое, атласное. И тут обычно ласковая, приветливая Стефа — Стефанида Андреевна Малиновская «буквально закатилась от бешенства, вцепилась нам в волосы и вышвырнула из квартиры на лестницу»[319]. Не только дети замечали, что Малиновские живут лучше семей других депутатов-рабочих, не экономят. Малиновский же упрекал их и скупости, неподобающей избранникам рабочего класса.

Влияние Стефы на мужа ни для кого не было секретом. Познакомившись в 1904 г. со статным гвардейцем, она свела его со своими родичами — питерскими рабочими, устроившими жениха на завод, когда закончился срок службы. С этого момента она распоряжалась всем его заработком. Знала она и о сотрудничестве мужа в московской охранке, однажды даже передала по его поручению какие-то сведения полковнику Мартынову. Карьера мужа в ее глазах выглядела так: сначала он поступил «на жалованье» в партию социал-демократов, а затем в охранное отделение. Эта «скромная», по словам Белецкого, женщина, «склонная к буржуазному образу жизни», считала естественным, что за службу правительству мужу платят все больше и больше.

Прижимистость ее не осталась незамеченной Белецким; после «откровенного разговора… на эту тему» он прибавил «Иксу» еще 200 рублей на личные расходы, но предупредил, чтобы тот не выделялся широким образом жизни, не увлекался слишком своим внешним видом. Должно было это укрепить и его семейное положение, так как семьей, как свидетельствует Белецкий, «он гордился и любил ее по-своему». И здесь Белецкий исходил из того, что интересы дела требуют заботиться об агенте. Малиновский отвечал на заботу «уважением» и свои обязанности «все-таки» выполнял[320].

Ничье предательство, если брать агентов по РСДРП, не оплачивалось еще так щедро. Бывшему члену социал-демократической фракции III Государственной думы, секретному сотруднику Петербургского охранного отделения В.Е.Шурканову платили, например, сначала 100 руб., потом 125[321]. Задним числом Белецкий признавался, что розыскные органы «скопидомничали», но в необходимости дифференцировать оплату услуг агентуры не сомневался. Чем же был столь ценен Малиновский — помимо или, вернее, с учетом его незаурядных способностей?

При переходе Малиновского в ведение департамента полиции Белецкий не потребовал от него привычных доносов на конкретных лиц. С этим справлялись сотрудники столичной охранки. Поэтому в петербургский период Малиновский «выдал» в прямом смысле этого слова меньшее число лиц, чем в Москве. Департамент полиции нуждался прежде всего в квалифицированной оценке политики РСДРП (примерно таков был в свое время и характер требований Герасимова к Азефу).

В одном из первых дневников агентурных сведений, полученных от «Икса» (от 18 декабря 1912 г.), содержалась информация сразу по нескольким направлениям: о составе бюро социал-демократической фракции (кроме председателя Чхеидзе, в бюро избрали Малиновского, Петровского и Скобелева); о готовившихся побегах с каторги; о предполагавшихся на время рождественских каникул поездках депутатов за границу: Бурьянова — к Плеханову в Сан-Ремо, Скобелева — к Троцкому в Вену, Малиновского, Петровского и Бадаева — в Краков к Ленину, после чего Малиновский хотел еще поехать на Капри к Горькому (об этом намерении Горький знал от Ленина и Крупской, но поездка почему-то не состоялась; чего ради хотел провокатор навестить писателя так и осталось неизвестным — возможно, чтобы познакомиться с его посетителями или заявить о себе как о представителе когорты рабочих лидеров, о появлении которых мечтал Горький).

Самое же важное для Белецкого заключалось в характеристике отношений внутри фракции: Малиновский сообщил, ссылаясь на письмо Ленина, что «можно бы 6 большевиков инспирировать, чтобы они своим поведением всю фракцию раскололи на больше-ников и меньшевиков», осторожно заметив, что это предложение Ленина могут в заседании за границей (то есть на Краковском совещании) провалить[322]. Прогноз, однако, не оправдался, Ленина Малиновский знал еще недостаточно.

Ценность именно этой информации вытекала из генерального замысла Белецкого, основанного, в свою очередь, на его представлениях о меньшевиках, большевиках и о Ленине, в частности, суть этого замысла Белецкий с большой обстоятельностью изложил в показаниях Чрезвычайной следственной комиссии, заявив не без некоторого самодовольства, что «изучил всесторонне» лагерь своих политических противников, в результате чего пришел к выводу: большевики одни не имеют достаточных сил и средств для нанесения серьезного удара правительству, тогда как со стороны меньшевиков намечается «стремление путем уступок идти на реальное полное слияние с большевиками». Понимая, насколько опасна «такая соединенная и сплоченная сила», Белецкий решил не допустить слияния и для этого проникнуть «в сторону наименьшего сопротивления» — в руководство большевиков.

На Малиновского возлагалась, таким образом, более серьезная задача, чем «простой осведомительный розыск», — он должен был сделать Ленина горячим сторонником идеи раскола с меньшевиками по принципу «разделяй и властвуй». Об уровне понимания директором департамента полиции вождя большевиков свидетельствует такая непривычная по стандартам советской апологетики его оценка; Ленин «при своем большом уме, партийной убежденности, фанатической ненависти к самодержавному режиму, все-таки был догматик, больше знал австрийскую, чем русскую действительную жизнь и не имел в самом себе качества борца-руководителя»[323]. Похоже, что это мнение сложилось не без влияния Малиновского, который не только «проникся намерениями» Белецкого, но и подлаживался к его взглядам. Между тем даже сопровождавший Белецкого как тень «протоколист» Виссарионов отдавал себе отчет в том, что раскол фракции произошел не только потому, что этого захотели в департаменте полиции, — он «как бы сам собой возник», хотя, подтверждал далее Виссарионов, «рознь» между депутатами, принадлежавшими к разным фракциям РСДРП, «признавалась [охранкой] допустимой и полезной»[324].

В отличие от вице-директора департамента полиции, который называл, таким образом, оба фактора, определявших раскол, Ленин и в 1917 г. продолжал твердить лишь об одном из них — о директивах большевистского руководства, выполнявшихся Малиновским, как и другими большевиками. Даже после разоблачения Малиновского он не желал признавать, что тот в данном случае выполнял и совпадавшие с этими директивами требования департамента полиции, которому именно поэтому понадобилось переквалифицировать нефракционного социал-демократа в большевика, «рабски преданного» Ленину. Больше того, Ленин всячески подчеркивал, что раскол был предопределен; тем самым выпрямлялась не такая уж прямолинейная история РСДРП. «Что касается линии нашей партии, — объяснял Ленин членам Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, — то линия эта, ведущая прямо и неизбежно к расколу с оппортунистами- меньшевиками, вытекала сама собой из истории партии с 1903 года, особенно из борьбы с «ликвидаторством» 1908–1910 годов, из крайнего обострения этой борьбы, после срыва вождями ликвидаторства в России решений январского «пленума» 1910 года»; поэтому «Малиновский всецело вел политику, намечавшуюся нами (мною, Зиновьевым и др.) на заграничных совещаниях и предопределявшуюся, как я уже сказал, историей большевизма»[325].

Ленин имел в виду прежде всего два совещания с участием Малиновского, других депутатов-большевиков и партийных работников: Краковское, проходившее с 26 декабря 1912 г. по 1 января 1913 г. (8 — 14 января 1913 г.) и Поронинское — 23 сентября—1 октября (6—14 октября) 1913 г. Всего с 1912 по 1914 г. Малиновский приезжал в Краков и Поронин 6–7 раз, исправно информируя после каждой поездки департамент полиции о планах и деятельности партийного руководства. Вернувшись, например, с Краковского совещания, он не замедлил доложить, что Русскому бюро ЦК поручено организовать нелегальную типографию на Урале, получив на это деньги у золотопромышленника Конюхова, а также создать там областное бюро[326].

Благодаря Малиновскому департамент полиции знал о финансовом положении «Правды» и на основании этих данных мог разрабатывать тактику ее преследований. Сверх того, он сообщал о намечавшихся к публикации руководящих статьях, об изменениях в составе редакции, о рассылке конфискованных номеров и т. д.[327].

10 февраля 1913 г. полиция арестовала на квартире Г.И.Петровского члена Русского бюро ЦК «Андрея» (Я.М.Свердлова), нелегально проживавшего в Петербурге и выполнявшего с 22 января обязанности главного редактора «Правды». Выслеживали его давно. Накануне ареста Белецкий потребовал, чтобы Малиновский «выгнал Андрея» из своей квартиры. Малиновский, не ограничившись этим, назвал новое местонахождение Свердлова, куда сам же его и проводил, на прощанье напялив ему свою шапку — якобы для маскировки[328].

Нарушение полицией депутатской неприкосновенности Петровского в момент ареста Свердлова послужило темой гневного запроса социал-демократов в Думе. Депутат — черносотенец Пуришкевич, напротив, призвал Думу «низко поклониться правительственной власти» и сожалел только о том, что обыск произвели у одного Петровского, «а нужно было сделать то же самое в одну и ту же ночь у всей социал-демократической фракции Государственной думы»[329]. Малиновский на сей раз промолчал.

Другой нелегал, член ЦК РСДРП «Коба» (Сталин), вернувшийся в Петербург из-за границы уже после ареста Свердлова, был арестован 23 февраля в зале Калашниковской биржи во время концерта, сбор от которого шел в фонд «Правды». Обнаружили его агенты петербургской охранки, но Белецкий заботливо предупредил Малиновского о предстоящем аресте, чтобы тот держался от «Кобы» «как можно дальше»[330].

Очень горевал по поводу ареста Сталина сотрудничавший в «Правде» поэт Демьян Бедный. 25 февраля он писал Ленину: «… Позавчера «ввержен бысть» наш милый «дюша-грузинчик». Черти его принесли или какой дурак привел на свой» вечер». Это было прямо нахальством — идти туда. Я не знал о его пребывании в Питepe и был ошарашен, узревши его в месте людне. «Не уйдешь», — говорю. И не ушел… Изъятие грузина прямо сразило меня. У меня такое чувство, что я скачу по тропинке бедствий, как и всякий другой, кто будет способствовать обновлению редакции. «Кто-то» мешает и «кто-то» «сидит крепко». Как видно из письма, в Малиновском Демьян Бедный нисколько не сомневался, полагая, что и тот крайне озабочен невозможностью осуществить планы реорганизации «Правды», чтобы придать ей, как требовал Ленин, более непримиримое к «ликвидаторам» звучание: «…Все «нынешние» члены редакции сплотились в одну кучку. Так сплотились, что автономно в нее не войти не только мне, но и Роман — я вижу — пасует»[331]. Впрочем, трудно сказать, насколько изменилось бы направление «Правды» в случае, если бы «дюша-грузинчик» остался на свободе: раньше он не проявлял большой решительности в борьбе с «ликвидаторами», не отличаясь от других членов редакции-примиренцев.

…На волне горбачевской гласности, в период, когда объектом разоблачительной критики был преимущественно сталинизм, появилось большое количество публикаций на тему «Сталин-провокатор». В некоторых из них говорится и о Малиновском. Получается, что с момента возвращения Малиновского в Петербург в главном опорном пункте большевиков одновременно и даже совместно действовали два провокатора-члена ленинского ЦК. Но в отношении одного из них факт провокаторства давно установлен, тогда как о другом в этом качестве имеются скудные и небесспорные данные. На Западе материал, используемый для доказательства провокаторства Сталина, получил известность после XX съезда КПСС, но, несмотря на свою сенсационность, не был признан большинством специалистов убедительным. Все, что написано с тех пор в России и на Украине в пользу этой версии, крайне непрофессиональео: источники, привлекаемые для ее обоснования, рассматриваются как равноценные, одинаково достоверные; «выгодные» утверждения принимаются без какой-либо проверки или хотя бы внимательного прочтения, аргументы же критиков игнорируются[332].

По-видимому, на первом месте здесь априорные соображения: провокаторство в царской России было уделом единиц, предрасположенных своими личными качествами к предательству; только предательством и могла открыться политическая биография будущего тирана; родство душ двух провокаторов должно было привести их к объединению усилий на этом поприще. Между тем ни одно из этих соображений не является самоочевидным. Еще в 1990 г. С.В.Тютюкин и В.В.Шелохаев заметили, что весь комплекс вопросов, связанных с историей взаимоотношений Малиновского и Сталина, нуждается в тщательной проработке и проверке.

Сторонники версии о провокаторстве Сталина продолжают ссылаться на так называемое письмо полковника А.М.Еремина ротмистру А.Ф.Железнякову, хотя многократно было доказано, что это фальшивка. Считалось, что документ был сфабрикован после второй мировой войны, так как первый его публикатор (в 1956 г. в журнале «Лайф») И.Дон Левин заявил, что получил его в 1947 г. от русских эмигрантов. Но у известного историка и собирателя документов Б. И.Николаевского письмо побывало в руках «едва ли не с 1945 г.», а знал он о его существовании «еще со времен парижских», то есть предвоенных. Опубликовать и прокомментировать это письмо, якобы уличавшее Сталина как агента охранки с 1906 г., ему предложили, таким образом, раньше, чем Дон Левину. Николаевский предложение отклонил, заявив, что Сталин был провокатором, по документ поддельный и только скомпрометирует разоблачение». «Это же думаю и теперь», — добавил оп, сообщая все это в апреле 1956 г. Н. Валентинову, который полностью с ним согласился. От «письма Еремина», отвечал Валентинов, «за десять километров несет такой фальшью, что нужно быть просто слепым или дураком, чтобы ее не заметить»[333].

Вслед за публикацией, в том же 1956 г. экспертизу документа провели американские историки, они установили с несомненностью факт фальсификации[334]. Позже российские архивисты скрупулезно проанализировали письмо и привели еще ряд убедительных данных против его подлинности[335]. Независимо друг от друга псе три группы исследователей пришли к одному и тому же выводу, повторив при этом основные аргументы. Других документальных свидетельств о Сталине-провокаторе нет.

Используются также косвенные мемуарные свидетельства, в частности, об исчезнувших (уничтоженных?) документах из «папки С. Е. Виссарионова» — донесениях и письмах Сталина на его имя, о чем в апреле 1956 г. рассказал на страницах «Лайфа» «невозвращенец» А.Орлов, в прошлом видный чекист[336]. Об этих документах сообщил Орлову его двоюродный брат, которому, в свою очередь, их показал будто бы обнаруживший эти документы сотрудник НКВД — участник подготовки процесса 1936 г. над «троцкистами». Разыскивая по заданию Ягоды «компромат» на подсудимых, он неожиданно наткнулся на документы, порочащие Сталина.

Удивляет прежде всего то, что папка «из архива охранки» не была замечена в 1917 г. Чрезвычайной следственной комиссией Временного правительства, и имя Сталина не появилось в списках разоблаченных провокаторов. Помешать этому ни он, ни другие большевики тогда были не в силах. Между тем, если верить Орлову, Сталин общался с такими видными фигурами политического сыска, как Виссарионов и Золотарев, с последним он даже встречался. Комиссия тщательно допрашивала того и другого, однако Сталин ни разу не был ими упомянут. Агентурную кличку Сталина Орлов не назвал.

С другой стороны, если допустить, что документы, о которых сообщил Орлов, действительно существовали, но в 1917 г. почему-то не были обнаружены, возникает новый вопрос: почему Сталин не принял мер к их уничтожению до 1936 г., имея уже полную возможность это сделать? Известно, что изъятия в секретный архив ОГПУ тех или иных групп дореволюционных документов производились, — например, в 1934 г. туда были переданы дела об охране царя и его семьи, лишь в 1995 г. возвращенные в Государственный архив Российской федерации. Непонятно также, почему Орлов не включил этот сюжет в свою книгу «Тайная история сталинских преступлений». Скорее всего, возымели действие высказанные тогда же сомнения.

Необходимо, наконец, выбирать между сообщением Орлова и «письмом Еремина», так как они несовместимы. В письме говорится, что после того, как Сталин был «избран» на Пражской конференции в ЦК, он «стал в явную оппозицию Правительству и совершенно прекратил всякую связь с Охраной» (то есть с Петербургским охранным отделением, агентом которого Сталин якобы был). Но донесения из «папки Виссарионова» относятся как раз к этому периоду, к концу 1912 — началу 1913 гг.

При всем том Б.И.Николаевский, как было сказано выше, в провокаторстве Сталина не сомневался. Биограф Сталина Р.Такер считает вполне вероятным, что там же, как и многим другим арестованным революционерам, Сталину предлагали стать осведомителем, и он мог согласиться передавать иногда какую-то информацию, хотя это еще «не значит, что он был агентом-провокатором, как Малиновский»[337]. Мы уже видели: в революционной среде взаимная подозрительность была чрезвычайно распространенным явлением. Подозревали и Сталина, например, не доверял ему С.Г. Шаумян. Но вопрос о том, справедливы ли были подозрения, остается открытым. Учитывая все это, преждевременно безоговорочно заявлять, что мы имеем дело с отвергнутым наукой мифом[338], — равным образом как и настаивать на безусловной истинности утверждений мемуаристов, знавших Сталина на Кавказе.

Именно в связи с предположениями о провокаторстве Сталина получила хождение версия о каких-то особых отношениях между Сталиным и Малиновским — то ли друзьями, то ли соперниками.

Совершенно фантастический характер носит мнение, согласно которому Сталина кооптировали в ЦК РСДРП по предложению Малиновского, так как «до 1912 г. Ленин ничего существенного не знал о Сталине», а члены большевистского ЦК «вполне могли кооптировать неизвестно кого, положившись на рекомендацию»[339]. «Кобу» — организатора знаменитой тифлисской экспроприации — Ленин знал и до Пражской конференции и не раз с ним встречался. Из новых членов ЦК близок был Сталину С.Спандарян, возможно, он и предложил его кандидатуру на первом же заседании ЦК, собравшемся еще до окончания конференции. Вполне возможно, что Сталина назвал и сам Ленин, но, если это и не так, кооптация бы не состоялась, если бы Ленин возражал против его кандидатуры.

Напротив, Малиновский по роду и географии своей прежней деятельности ничего о Сталине знать не мог. Впервые они встретились в Москве в последних числах октября 1912 г.: Сталин, бежавший из ссылки, остановился здесь на одни сутки но пути в Петербург, и Малиновский — тогда еще «Портной» — проинформировал о встрече с ним московскую охранку — так же, как сообщал о других лицах. Что источником сведений о Сталине был именно «Портной», указал сам Мартынов, собственноручно вписавший эту агентурную кличку в машинописный текст своего письма директору департамента полиции от 1 ноября 1912 г.[340]. На партийном следствии 1914 г. Малиновский говорил: «С Кобой, хотя он был [в Москве], не видались, перепутали время встречи, а домой я пойти не мог»[341]. Но здесь имеется в виду момент после предыдущего побега Сталина, в феврале 1912 г., — Малиновский тогда жил и работал в Ростокине. О периоде выборов в Думу, когда встреча со Сталиным в Москве состоялась, члены поронинской комиссии вопросов не задавали, считая, что последующая деятельность Малиновского протекала у них на виду.

Еще один эпизод, который на поверхностный взгляд может говорить об особой близости Сталина и Малиновского, относится к февралю 1913 г. «Чудесный грузин» только что вернулся в Петербург из Вены, где сочинял с помощью Н.И.Бухарина статью «Марксизм и национальный вопрос», и как раз в это время был арестован П.Л.Лапинский, недавно приехавший в Петербург из Варшавы помогать депутату IV Государственной думы рабочему Е.И.Ягелло. Кандидат ППС-левицы Ягелло был избран в Думу при поддержке Бунда, польские же социал-демократы были против, поэтому в думскую социал-демократическую фракцию его приняли после долгих споров (возражали большевики), на компромиссных условиях — с решающим голосом в вопросах думской работы и с совещательным — во внутрипартийных. По свидетельству Лидии Дан, это был совершенно ничтожный, политически неразвитый человек, с ним было «много возни», так как он плохо говорил по-русски. Малиновский старался подружиться с Ягелло, используя знание польского языка, но, как и другие депутаты-большевики, он не был заинтересован в усилении меньшевистской части фракции и, следовательно, в активности Ягелло.

Неудивительно, что после ареста Лапинского и получения Лидией Дан анонимного письма, в котором говорилось, что Лапинский «пал жертвой доноса ваших друго-врагов», у некоторых меньшевиков появились сомнения насчет Малиновского. Тогда-то Сталин, известный меньшевикам как Васильев (между собой они называли еще «Иоська Корявый»), «в разговоре довольно отрывочном» с Л.Дан потребовал «прекращения «травли» и грозил, уже не помню чем, если «это» не прекратится»[342]. Однако совершенно очевидно, что Сталин заступался за Малиновского не как его приятель, а как член ленинского ЦК, ответственный за работу депутатов-большевиков и «Правды». Деятельность Малиновского в Думе только начиналась, петербургские большевики ему вполне доверяли.

Противоречит всему, что известно о практике «секретного сотрудничества» и восходящее к А.Орлову утверждение противоположного свойства: Сталин то ли догадался о провокаторстве Малиновского, то ли подозревая его, но так как сам был провокатором, не мог стерпеть «чужое лидерство». Желая «отодвинуть» соперника и «занять ведущее место главного агента», он донес товарищу министра внутренних дел Золотареву на Малиновского, сообщив, что, судя по его поведению на Краковском совещании, тот «предан не царскому правительству, а большевистской партии»[343]. Но инструкция о внутренней агентуре исключала возможность знания одного секретного сотрудника о других, а свои догадки на этот счет они оставляли при себе. Тем более не признавалась допустимой совместная агентурная работа двух секретных сотрудников. Наконец, словосочетание «большевистская партия» никто в те времена не употреблял — ни большевики, ни охранники.

Напомним для сравнения: Малиновский тоже кое-кого подозревал — А.С.Романова (справедливо), В.Н.Лобову (ошибочно), но соперниками их не считал и не думал доносить на них полицейскому начальству. Инстинкт самосохранения подсказывал противоположную тактику: разжигать подозрения в партийной среде, хотя бы и в отношении лиц, заведомо непричастных к провокаторству. Так поступал Малиновский — и не только он.

Не представляет чего-то необычного и реальный документ — письмо Сталина Малиновскому из туруханской ссылки (январь 1914 г.), в котором он жаловался на материальную нужду и про-сил прислать денег. В думскую фракцию обращались за помощью и другие ссыльные (в письме упоминается так называемый фонд репрессивных). Письмо действительно «теплое, дружественное», однако никакого подтекста в нем не обнаруживается; по существу, это не письмо лично Малиновскому: Сталин одновременно обращался с той же просьбой к Петровскому, Бадаеву и к своему земляку Чхеидзе, не взирая на его меньшевизм[344]. Да и сами ссыльные, какими бы не были фракционные и личные отношения между ними, считали своим моральным долгом оказывать нуждающимся материальную помощь. Так, меньшевичка Лидия Дан, будучи в 1915 г. в минусинской ссылке и получив от другого ссыльного-меньшевика Бориса Николаевского сообщение о том, что Иосиф Джугашвили сильно нуждается, отослала ему посылку. Правда, она не знала тогда, что это и есть знакомый ей по Петербургу Васильев, но то, что Джугашвили причастен к тифлисской экспроприации 1907 г., ее не остановило[345].

Реальное значение двух близких по времени арестов — Свердлова и Сталина заключалось в том, что они выявили невозможность прочного, длительного руководства большевистской работой н России и, в частности, «Правдой» через видных «нелегалов». Пражская конференция затевалась Лениным под предлогом необходимости создать, наконец, дееспособное Русское бюро ЦК из профессиональных революционеров, чему мешали «ликвидаторы». Но такого бюро как не было до 1912 г., так и не получилось в итоге Пражской конференции. В Русской коллегии (бюро) ЦК РСДРП год спустя не осталось никого из членов ЦК, избранных па конференции и кооптированных тогда в его состав, кроме Малиновского. С этого момента в бюро входили в основном депутаты и рабочие-большевики.

Правда, 27 июля (9 августа) 1913 г. в Поронине было принято решение не только дополнительно кооптировать в ЦК М.И.Калинина, И.Г.Правдина и В.И.Невского, но и помочь в организации побега из ссылки Свердлову и Сталину, о чем Малиновский тут же сообщил Белецкому[346]. Препровождая в департамент полиции копию упомянутого выше письма Сталина, начальник Енисейского жандармского управления Байков уведомил начальство: им приняты меры «к недопущению побега Джугашвили»[347]. Еще раньше был сорван побег Свердлова[348].

Из показаний Ленина видно, что предполагалось постепенно кооптировать в ЦК РСДРП всех депутатов-большевиков. Первым кооптировали Петровского, затем Бадаева. Малиновский не возражал, но было заметно, что относится он к этому «как будто неохотно», «несколько нервно». Вообще он был обычно недоволен, когда ответственное поручение давали не ему; своих «софракционеров» он изображал людьми бездеятельными, малопригодными для той работы, которая им поручалась. Особенно доставалось Петровскому. Члены Заграничного бюро ЦК видели и здесь лишь проявление чрезмерного самолюбия и желание играть главенствующую роль[349].

Мероприятия, расширявшие полномочия депутатов, разрушали монополию Малиновского в России, депутаты работали все более независимо от него — вот что было истинной причиной его демонстративной ревности. Но в то же время это обязывало его самого проявлять по крайней мере не меньшую активность, прежде всего во внедумской, приоритетной для большевиков работе. «У нас теперь шестерка в Думе куриальных депутатов так поворачиваться стала для внедумской работы, что прелесть, — писал Ленин Горькому в феврале 1913 г. — Вот где закрепят люди рабочую партию настоящую! Никогда в третьей Думе не могли добиться этого»[350].

Разбирательства 1917 и 1918 гг. оставили в тени деятельность Малиновского как московского депутата. Между тем руководство партии возлагало на нее большие надежды, полагая, что она будет способствовать подтягиванию рабочего движения в Центральном промышленном районе к уровню Петербурга.

После выборов в Думу, но еще до отъезда в Петербург Малиновский условился с выборщиками о дальнейшей партийной работе в губернии. Связь с ним он рекомендовал поддерживать через журналиста А.И.Лобова, мужа В.Н.Лобовой (в марте 1913 г. Лобов был арестован и стал агентом охранки — до увольнения в 1915 г. за непробудное пьянство). Наезжая в Москву, Малиновский устраивал встречи с выборщиками; собирались на квартире Ф.А.Балашова в с. Всехсвятском, иногда в ресторанах. Депутат информировал о думских делах, о решениях ЦК, давал поручения. После одного из таких собраний он побывал по просьбе И.Н.Миритеева в Серпухове, Гривне, Подольске и еще в нескольких подмосковных поселках, где на встречи с ним в укромных местах приходило от нескольких десятков до нескольких сот рабочих[351]. Не преминул он побывать на фабрике в Ростокине, где не так давно работал и от которой был избран уполномоченным на выборах в Думу; в ноябре 1913 г. он явился туда для «улаживания забастовки». Выступал он перед рабочими и в Москве, например, в легальном «Третьем женском клубе». В проходивших там горячих дискуссиях об отношениях между большевиками и меньшевиками, как сообщал один из присутствовавших, «особенно много распинался Малиновский»[352].

Но, подобно тому, как расширялись самостоятельные партийные связи других депутатов, все более самостоятельно действовали и московские выборщики. И.Т.Савинов получил полномочия агента ЦК и стал переписываться с Лениным (Малиновский поспешил поставить в известность московскую охранку о том, что письма будут шифроваться по книге «Рождественская песнь в прозе» Ч. Диккенса издания «десятикопеечной библиотеки», и указал шифр, который сам же дал Савинову)[353]. Ленин установил непосредственную связь и с Миритеевым. Собрания с выборщиками не всегда проходили гладко. Еще весной 1913 г. у Савинова возникли разногласия с Малиновским; по словам Миритеева, «он очень резко нападал и на него и на его тактику». Малиновский объяснял эго тем, что Савинов «изменил свое мнение в сторону ликвидаторов». Сохранившиеся письма Савинова Ленину это не подтверждают.

Впоследствии Савинов порвал с большевиками. По-видимому это произошло в 1917 г. После Октябрьской революции он возглавлял меньшевистский комитет в Ярославле и активно сотрудничал с белогвардейцами, поднявшими в июле 1918 г. антисоветский мятеж[354]. Но споры в 1913 г. имели скорее всего личную подоплеку, а Малиновский по своему обыкновению немедленно перевел появившиеся разногласия в плоскость идейного противоборства.

При этом Малиновский знал, что вся его бурная внедумская работа находится под перекрестным контролем департамента полиции и московской охранки. Белецкий пытался удерживать своего агента от «агитационных» поездок, хотя сам Малиновский «всегда порывался». Московской охранке предписывалось расстраивать собрания с его участием, но так, чтобы не привлекать депутата к ответственности. 7 марта 1913 г. Белецкий предупредил местные власти о том, что Малиновский приедет в Москву читать лекции о положении РСДРП и предложил не допускать их, «если найдутся законные причины». 8 и 13 сентября были посланы аналогичные телеграммы о предстоящем посещении депутатом Малиновским Коломенского завода и о встрече его в лесу с рабочими Мытищенского завода[355]. Белецкий узнавал о маршрутах Малиновского от него самого, хотя и не обо всех; кроме того, московскую охранку осведомляли о Малиновском ее агенты — А.И.Митропольский, А.И.Лобов и другие[356].

В Москве Малиновский в порядке любезности, как выразился ротмистр Иванов, оказывал прежним хозяевам отдельные услуги, не забывая получить за это разовую оплату — 25–50 рублей[357]. Но основная информация передавалась непосредственно в департамент полиции. Тесные связи с московскими большевиками позволяли Малиновскому держать начальство в курсе всех планов организации. В дело шли и групповые резолюции по тем или иным вопросам (при публикации в газетах подписи снимались, поэтому оригиналы представляли для розыска особую ценность). Среди писем на имя Малиновского, переданных им Белецкому, мы находим письмо «пяти сознательных групп Замоскворецкого района г. Москвы» от 27 марта 1913 г., в котором выражалась солидарность с депутатами-большевиками; одним из 50 рабочих, подписавших это письмо, был рабочий типографии Сытина Сергей Есенин[358].

Контакт как с департаментом полиции, так и с московской охранкой Малиновский поддерживал и во время открывшегося 29 июня 1913 г. в Москве IV Всероссийского съезда торгово-промышленных служащих. Съезд стал крупным событием общественной жизни, в его работе участвовали 378 делегатов и много приглашенных, в том числе некоторые депутаты Государственной думы[359]. Председателем съезда избрали депутата трудовика А.Ф. Керенского — он приобрел большую популярность после поездки в составе группы адвокатов на Ленские прииски для неофициального расследования обстоятельств расстрела рабочих. Тон на съезде задавала, однако, социал-демократическая группа, насчитывавшая вместе с сочувствующими свыше 100 человек; в бюро группы вошел и Малиновский. На съезд его пригласили выступить с докладом на хорошо знакомую ему тему — о страховании, особенно волновавшую делегатов, так как уже принятые Думой страховые законы на торгово-промышленных служащих вообще не распространялись[360].

Белецкий заранее санкционировал разгон съезда «при первом ярком оппозиционно-революционном выступлении»[361]. Присутствовавший на съезде полицейский пристав Строев то и дело закрывал заседания — за употребление слов «пролетариат», «марксизм», «классовая борьба», а иногда и просто за аплодисменты…[362] 1 июля Малиновский принес на съезд кипу номеров «Правды» и, несмотря на возражения Керенского, стал демонстративно раздавать их делегатам[363]. Когда же дошла его очередь выступить с докладом, повторилась история с думской декларацией: Строев прерывал доклад в обусловленных местах. После этого Малиновский через полковника Мартынова рекомендовал поскорее закрыть съезд, что и было сделано 4 июля по телеграфному распоряжению из Петербурга за подписью Джунковского[364].

На этом Малиновский не счел еще свою миссию законченной. 5 июля члены бюро социал-демократической группы решили собраться на Воробьевых горах, чтобы принять обращение в связи с разгоном съезда, но полиция, предупрежденная Малиновским, арестовала тех, кто явился раньте других: Д. В. Антошки на, Г.К.Голенко, С.М.Нахимсоиа и Н.Ф.Федорова; все они подверглись административной высылке из Москвы на два года[365]. А перед этим он охотно сфотографировался с делегатами..[366].

Главным делом московских большевиков в 1913 г. явилось создание второй ежедневной рабочей газеты[367]. Вопрос этот не мог миновать Малиновского: сборы в фонд будущей газеты решено было открыть еще во время выборов в Думу; Краковское совещание поручило депутатам трех губерний Центрального промышленного района — Малиновскому, Самойлову и Шагову активно взяться за эту работу. Участвовали в ней и московские выборщики. И.Т.Савинов 1 декабря 1912 г. сообщал уполномоченному И.П.Мареву, что предпринимаются первые шаги к изданию газеты, которая «доставляла бы нам здоровую духовную пищу и соответствовала бы нашим взглядам и нашей рабочей жизни»[368]. Задержали реализацию этого замысла прежде всего многочисленные аресты; приложил к ним руку и Малиновский.

Обеспечить выпуск московской газеты и руководство ею В.И.Ленин поручил Н.Н.Яковлеву. Арестованный вместе с Бухариным и затем эмигрировавший в Германию Яковлев вернулся в начале апреля 1913 г. в Москву, воспользовавшись амнистией по случаю 300-летия дома Романовых. В июне вернулся и Н.Осинский, отбывший срок ссылки в Твери. И Яковлев и Осинский знали Малиновского с 1910 г. и симпатий к нему не испытывали. Избежать соприкосновения с московским депутатом и членом ЦК РСДРП было, конечно, невозможно; к тому же редакция помещалась в квартире в Косом переулке, снятой на его имя. Но предоставить ему возможность контролировать работу редакции они отказались.

Первый номер газеты «Наш путь» вышел 25 августа 1913 г. Придя однажды в редакцию, Яковлев застал Малиновского за распечатыванием лежавших на столе пакетов. Когда Малиновский, оправдываясь, сослался на то, что в Петербурге, в редакции «Правды» депутатам это позволяется, Яковлев резко возразил: «А у нас в Москве вам это не позволят». Не удалась и попытка Малиновского установить контроль над газетой путем введения в редакцию уполномоченного ЦК с правом вето[369]. В роли такого уполномоченного он видел, вероятно, В.Н.Лобову; с подобным же предложением обращался он к вернувшемуся из ссылки А.И.Рыкову, но тот предложение отклонил, так как считал, что газета должна контролироваться Московской партийной организацией[370]. Предложение Малиновского было отвергнуто еще до выхода газеты в свет, когда формировалась редакция.

Лобовой Малиновский сумел без труда внушить, что Яковлев и Осинский — узкомыслящие сепаратисты, не желающие считаться с общероссийскими задачами и подчиняться «всем требованиям и желаниям центра», то есть Русского бюро ЦК РСДРП. В своих донесениях Малиновский изображал дело так, что он и Лобова стоят за упрочение газеты как легального органа и хотят для этого отделить ее от всякой связи с подпольем, тогда как Яковлев, Осинский и Максимовский не дорожат ее будущностью. На самом же деле Яковлев следовал договоренности с Лениным: как секретарь редакции он должен был осуществлять прямую связь с Заграничным бюро ЦК и нес за газету политическую ответственность. Газета вместе с тем имела свои отличительные черты, авторы ее старались ставить вопросы более глубоко, менее «агитационно», чем «Правда», — это отчасти вызывалось более трудными, чем в Петербурге, условиями существования печати[371]. Избежать репрессий все равно не удалось, но Малиновскому самостоятельность редакции дала повод еще раз изобразить себя самым последовательным ленинцем, стоящим во всем на страже принципов большевизма.

В советское время Осинский объяснил свой и Яковлева отпор притязаниям Малиновского сложившимся у них еще в 1911 г. убеждением в том, что тот — провокатор; Яковлев «был в этом убежден наполовину и полагал, что во всяком случае Малиновский — личность весьма подозрительная»[372]. Степень своей убежденности мемуарист преувеличил, но нерасположенность членов редакции Малиновский, бесспорно, ощущал. В.Н.Максимовский также свидетельствует, что Лобова и Малиновский с самого начала производили на него, Яковлева и Осинского «весьма неблагоприятное впечатление».

«Наш путь» быстро прикрыли, большинство работников редакции было арестовано. Малиновский не имел к разгрому московской газеты прямого отношения; в своих донесениях он уверял, что «Наш путь» погибнет естественным образом из-за финансовых и технических трудностей. По мнению Осинского, провокатор хотел расширить масштабы своей деятельности, превратив газету в «очаг для уловления людей» и, возможно, в «кристаллизационный пункт рабочего движения для усиления своего влияния и более отчетливого выявления брожения в массах» — идея своего рода «провокатора-организатора»[373]. Малиновский присутствовал на совещании московских большевиков, которое решило призвать рабочих к всеобщей забастовке протеста против разгрома «Нашего пути», участвовал он и в попытках возродить газету под новым названием. Тем не менее, когда вместо «Нашего пути» стал создаваться журнал «Рабочий труд», члены его редакции (В. Н. Лосев, В. И.Яхонтов и И. И. Скворцов-Степанов) решили обойтись без Малиновского. Секретный сотрудник «Старый» сообщал, что они порвали с ним всякие связи[374].

Но это было уже в 1914 г., на закате его карьеры. Недоверие к Малиновскому в Москве, видимо, не вышло за пределы узкого круга большевистской интеллигенции.

Полоса неприятностей для Малиновского началась летом 1913 г., когда некоторые факты впервые заронили подозрения у Е.Ф.Розмирович. Заграничное бюро ЦК направило ее с рядом партийных поручений в Россию; из Петербурга в июне она отправилась в Киев и тут же была арестована, причем местные жандармы продемонстрировали обширную осведомленность о ее встречах и планах. Один из офицеров, заявивший что служит «не по призванию, а по нужде», предложил ей даже назвать «за приличную сумму» того, кто ее выдал, (у Розмирович были в Киеве состоятельные родственники, о чем охранка тоже знала).

Муж Розмирович А.А.Трояновский еще со времен Краковского совещания был предубежден против Малиновского; теперь он получил от жены письмо из киевской тюрьмы, в котором она писала, что, кажется, его предположения подтверждаются фактами. Желая окончательно удостовериться в справедливости предположений, Трояновский послал два письма — умышленно одинакового содержания — Зиновьеву (не сомневаясь, что тот покажет его Малиновскому, находящему в Поронине) и своему брату в Черниговскую губернию, в расчете на перлюстрацию. В письмах сообщалось об аресте Розмирович и о подозрениях относительно «одного видного члена партии»; если Розмирович не будет немедленно освобождена, писал Трояновский, это явится доказательством его провокаторства. Освободили Розмирович, как только Малиновский вернулся в Петербург[375].

Белецкий в своих показаниях 1917 г. много раз подчеркивал «подозрительность», проявлявшуюся Розмирович. Арестовали ее в Киеве, а не в Петербурге, чтобы обезопасить Малиновского и по его же совету, и он же настоял на ее освобождении, хотя Белецкий предлагал отреагировать на намек Троянского противоположным образом, не торопиться с освобождением.

Согласно тем же показаниям Белецкого, и он, и Малиновский опасались из всех депутатов только Петровского — в силу партийной выдержанности, замкнутости и чуткости, свойственных ему больше, чем другим членам фракции. При всем том Петровский был очень осторожен в своих выводах и не поддавался настроению без фактических оснований. Белецкий все же приказа! установить за ним постоянное наблюдение, так как Петровский начал кое-что скрывать от некоторых «софракционеров»[376]; еще в марте 1913 г. департамент полиции установил особо тщательное наблюдение за его корреспонденцией[377]. В Киеве, куда Петровский приехал для участия во 2-м Всероссийском кооперативном съезде, разговаривая с Розмирович после ее освобождения» он тоже высказал сомнения насчет Малиновского, удивлялся, в частности, широкому образу жизни, который тот ведет (Малиновский объяснял это тем, что его жена получила наследство).

Ленин и Зиновьев отвергли подозрения. На заявление Трояновского и Розмирович они официально ответили, что берут на себя полную ответственность за Малиновского[378].

Своего рода якорем спасения для него невольно стал работавший в «Правде» Мирон Черномазое. Приехав в Петербург из Парижа в апреле 1913 г., Черномазое вскоре занял место ночного (выпускающего) редактора газеты. Рекомендовавший его Л.Б.Каменев вначале предполагал, что он работает, «как вол», и все им довольны[379], на самом же деле работа Черномазова все чаще вызывала нарекания. Оказалось, что прав был С.Г.Шаумян, потребовавший, когда ему предложили возглавить редакцию, прежде всего удалить из нее Черномазова, хорошо известного ему по Баку (на что шестерка депутатов-большевиков не согласилась). Черномазов не желал считаться с мнением других членов редакционной коллегии и единолично проталкивал в печать хлесткие материалы, ставившие газету под удар, вопреки напоминаниям Ленина о необходимости соблюдать «цензурность». Настроение против него все более накалялось[380].

Видимо, все это и учел Малиновский. Возникшие у Розмирович подозрения он повернул в другую сторону — против антипатичного всем Черномазова, который, между прочим, сам рассказывал после своего ареста летом 1913 г., как ему предлагали в охранке стать осведомителем, а в доказательство того, что и без него «все знают», указали на нелегальное пребывание жены Трояновского «Галины» в Петербурге и предстоящую ее поездку в Киев[381].

В результате маневра Малиновского Петровский и Розмирович отказались от сомнений на его счет. Некоторое время, по словам Розмирович, она доверяла ему вполне[382]. Это подтверждают ее письма из Петербурга в Краков, относящиеся к январю — началу февраля 1914 г., когда Малиновский находился за границей: «Жаль, что нет Кости, надо бы сейчас же приняться за реформы» (в «Правде»); «Прежде всего тормозит работу отсутствие Кости»; «Я до приезда Романа не хочу поднимать этот вопрос…» (о Черномазове); «А где же наш приятель? Почему он до сих пор не с нами?»[383]. Показателем полного доверия можно считать и тот факт, что, работая согласно решению Поронинского совещания секретарем большевистской шестерки и Русского бюро ЦК, Розмирович с января 1914 г. снимала комнату в квартире Малиновских (с согласия Стефы, так как сам Малиновский еще не вернулся тогда из-за границы).

В начале февраля, не дождавшись возвращения «Кости», Розмирович вместе с депутатами отстранила Черномазова от редакторской и литературной работы в «Правде»[384]. Зиновьев предлагал оставить его на хозяйственной работе, но только в том случае, «если новые данные не делают его и здесь невозможным»[385]. В письменном объяснении, которое от него затребовали, Черномазов обиженно заявил, что уходит из партии, и этим лишь убедил всех в основательности подозрений[386]. Когда позднее Ленин писал, что Черномазов «почти сознался в неблаговидном полицейском деле», он ссылался на информацию Каменева и Малиновского[387].

Еше одним проявлением «бдительности» Малиновского явился такой факт: на Поронинское совещание не допустили петербургского делегата рабочего Н.В.Заему, его заподозрили в провокации в связи с провалом Колпинской типографии ПК РСДРП в августе 1913 г., причем инспирировали это дело и Черномазов и Малиновский[388].

Тем не менее во время совещания Малиновский изображал несправедливо обиженного (было решено передать часть его функций в «Правде» другим депутатам, прежде всего, обязанности казначея). О совещании Н.К.Крупская писала: «…Сутолока была отчаянная. В общем совещанием мы довольны, хотя публика нервничала чересчур, особенно Костя, который издергался весь»[389]. В воспоминаниях она расшифровала это место: «…Малиновский нервничал вовсю, по ночам напивался пьяным, говорил, что к нему относятся с недоверием. Я помню, как возмущались его поведением московские выборщики Балашов и Новожилов». Далее идет фраза, видимо, из области домысливания: «Почувствовали они какую-то фальшь, комедию во всех этих объяснениях Малиновского»[390]. Объяснений — в прямом смысле этого слова — как раз и не последовало, а истерика Малиновского другим делегатам совещания была не внове.

По существу дела московские выборщики могли подтвердить (и подтвердили) все, что говорил Малиновский о партийной работе в Москве и Московской губернии: она развивалась успешно, большевистское влияние неоспоримо росло, «Правда» и «Наш путь» распространялись все шире, а «Луч» — наоборот и т. д. — все это не могло не ставиться в заслугу Малиновскому, его энергии и уменью направить усилия выборщиков и уполномоченных в своем избирательном округе. Ленин тщательно записывал данные из выступлений московских делегатов[391].

Ф.А. Балашов и Я.Т.Новожилов вернулись с Поронинского совещания доверенными лицами ЦК, но уже в конце 1913 г. — начале 1914 г. их арестовали; вскоре арестовали и других московских выборщиков и многих связанных с ними рабочих-активи-стов: одним ударом охранка разорвала с таким трудом налаженные связи[392]. «… у нас здесь половина Москвы», — писали в конце 1913 г. из Нарыма[393].

Зато, несомненно, укрепил положение Малиновского раскол думской фракции. 15 ноября 1913 г. Малиновский подал в президиум Думы заявление от имени шести депутатов-большевиков о выделении их в самостоятельную фракцию. Председателем новой фракции депутаты избрали Малиновского.

Еще в начале деятельности IV Думы Ленину стало ясно, что депутаты-меньшевики будут активно пользоваться своим количественным перевесом в один голос. Решения о тактике большевиков в связи с этим принимались па Краковском и Поронинском совещаниях, неоднократно писал об этом Ленин. Малиновский следовал здесь партийным решениям и, поскольку имел соответствующие инструкции Белецкого, никаких колебаний не испытывал — в отличие от некоторых других депутатов-большевиков, которые поначалу думали, что «ликвидаторство изживается, и ликвидаторы возвращаются к старому меньшевизму» (так объяснял свою позицию Г.И.Петровский)[394]. Когда в декабре 1912 г. меньшевики поставили вопрос об объединении двух легальных рабочих газет и предложили, чтобы уже теперь все рабочие депутаты сотрудничали и в «Правде», и в «Луче», не приняли это предложение только Малиновский и Муранов; другие депутаты-большевики согласились. От участия в «Луче» они отказались лишь 30 января 1913 г., после Краковского совещания.

Впоследствии Чхеидзе утверждал, что Малиновский выискивал любой повод, чтобы обострить отношения внутри фракции[395]. Возможно, доля истины здесь есть и немалая. Но бесспорно и то, что «раскольническую» роль Малиновского меньшевики преувеличивали.

Претензии большевиков, усиленно подогреваемые Лениным, сводились к требованию равноправия, так как шестеро депутатов представляют большую часть рабочих, принимавших участие в выборах. Меньшевики возражали: нельзя исходить из недемократической избирательной системы, каждый член думской фракции защищает интересы рабочего класса. Большевики заявляли, что их постоянно ущемляют: в течение первой сессии они получили возможность выступить 39 раз, а меньшевики — 95; большевики были представлены в 9 думских комиссиях, меньшевики в 20; из комиссий, где было по одному социал-демократу, большевики входили в б, а меньшевики в 16. Только двое большевиков участвовало в двух комиссиях одновременно, тогда как Чхенкели — в шести, Скобелев — в пяти, Маньков — в четырех, Чхеидзе — в трех [396]. Но для такой работы были более подготовлены депутаты-интеллигенты, а они имелись только среди меньшевиков. К тому же большевик Самойлов часто отсутствовал по болезни.

Раскол между большевиками и меньшевиками есть в сущности течение «противуинтеллигентское», оно отражает скептическое отношение народа к интеллигенции, говорил член кадетского ЦК Л.М.Колюбакин, подметивший тенденцию, проходящую через всю историю большевизма[397]. А меньшевикам превращение малочисленной думской фракции в две микроскопические представлялось тактикой «левее здравого смысла».

Так или иначе, но намеченный ленинским сценарием разрыв произошел. Исчез последний заметный остров социал-демократического единства. Реакция на это была неоднозначной, многие рабочие не знали, как отнестись к очередному расколу. Шестерка все же получила поддержку большинства партийных организаций и более, чем двух третей (69 %) всех, кто подписал резолюции, в которых выражалось отношение к отделению большевиков (в Петербурге — 74 %)[398]. Иначе обстояло дело в эмигрантских колониях. С желанием Ленина воздействовать в большевистском духе на заграничные организации была связана поездка Малиновского во время рождественских думских каникул в Западную Европу. Эта поездка позволила бы политическим эмигрантам судить о лидере большевистской фракции уже не понаслышке.

6(19) января 1914 г. он приехал вместе с Лениным в Париж — центр русской политической эмиграции и на следующий день выступил перед большой аудиторией — 400–600 человек — с докладом о работе думской фракции. Доклад продолжался два часа и произвел сильное впечатление. Эсер А. Воронов писал, что «давно не слышал такой содержательной, дышащей жизнью и верой речи». Малиновского он воспринял как живую иллюстрацию к публиковавшимся тогда в русских журналах очеркам публициста Л.М.Клейнборта о «рабочей интеллигенции»[399]. Докладчик рассказывал с множеством подробностей, как проходили выборы в IV Государственную думу, описал первое свое выступление в Думе («и у меня тряслись поджилки», — признался он), особо остановился на тесных отношениях рабочих депутатов со своими избирателями, избегая, однако, прямых упоминаний о партии, революции и т. п. — такое условие поставил перед ним Ленин, опасавшийся, что чрезмерная откровенность повредит Малиновскому, когда он вернется в Россию, так как на собрании не могли не присутствовать агенты охранки. Доклад, по мнению Ленина, был очень удачный[400]. «Правда» сообщила, что Малиновского слушали «с затаенным дыханием», он кончил доклад под бурные аплодисменты.

В этой информации не все точно: в действительности многие из собравшихся были настроены против ленинцев; Малиновского, несмотря на все его красноречие, прерывали. Выступившие в прениях А.В.Луначарский, Г.А.Алексинский, Павлович (М.Л.Вельтман) обвинили его в расколе фракции и в стремлении делить рабочих «на овец и козлищ»; для раскола, утверждал Алексинский, не было никаких серьезных оснований, что вполне доказано только что произнесенной речью Малиновского. Слушая их выступления из-за кулис, Малиновский плакал навзрыд, но в заключительном слове, вытирая глаза, подтвердил большевистскую позицию, заявив, что депутаты-большевики выполняли свой долг пе-1>ед рабочим классом, и большинство «сознательных рабочих» эту позицию одобрило[401].

Выступил Малиновский и на собрании Парижской большевистской группы, а затем — также в присутствии Ленина — на IV съезде Социал-демократии Латышского края в Брюсселе по 2-му пункту повестки дня «Русские дела и думская фракция»[402].

И еще одно далеко не ординарное поручение Ленина «выполнил» Малиновский в Париже: посетил знаменитого разоблачителя провокаторов В.Л.Бурцева. Само это поручение явилось знаком исключительного доверия, так как незадолго до поездки в Париж Ленин получил из Вены от Бухарина тревожное письмо с длинным перечнем слухов, касавшихся Малиновского. Речь шла о старых подозрениях 1910–1911 гг., но серьезность положения заключалась, по мнению Бухарина, «в страшной распространенности слухов» — о чем он впервые узнал из беседы с Шером 12 декабря 1913 г. — в то время как сам Малиновский, несомненно, зная, что его подозревают, не потребовал хотя бы негласного расследования[403]. Усилившиеся сомнения Бухарина не заставили Ленина изменить свои планы. Не произвела на него впечатления и информация газеты «Речь» о странном разгроме квартиры Малиновского, что Шер в том же разговоре с Бухариным квалифицировал как «товарищеский обыск» (в чем он ошибся: это была московская квартира, нанятая на имя Малиновского для редакции «Нашего пути» и московского отделения «Правды»; Малиновский там не жил и своих личных вещей и бумаг не держал)[404].

Парижская встреча Малиновского с Бурцевым явилась продолжением прежних контактов с ним большевиков. Еще в 1909 г. приехавшие в Париж из Петербурга И.П.Гольденберг и А.П.Голубков советовались с Бурцевым по поводу подозрений против секретаря Петербургского комитета РСДРП Ю.О.Серовой[405]. Сразу после Пражской конференции ленинский ЦК постановил создать комиссию из трех лиц для расследования дел о провокации в рядах РСДРП. С этой целью также было решено прибегнуть к помощи Бурцева[406]. В первую очередь имелось в виду разобраться в подозрениях насчет старого члена парижской группы большевиков Якова Житомирского, — они появились в 1910 г., назвал его как возможного провокатора приехавший за границу бывший чиновник департамента полиции Л.П.Меньшиков. По-видимому, предполагалось снова поднять вопрос и о приятеле Житомирского, бывшем члене ЦК РСДРП и Большевистского центра Викторе Таратуте, заподозренном еще в 1908 г., но в 1910 г. оправданном межфракционным судом.

18 апреля 1912 г. Ленин направил Бурцеву письмо, удостоверявшее, что по соглашению с ним ЦК сформировал комиссию в составе Бурцева, Николая Васильевича (Н.И.Сапожкова-Кузнецова) и Юрия (А.А.Бекзадяна)[407]. Все они жили, как и Бурцев, на положении эмигрантов в Париже. Но когда Бурцев обратился от имени этой комиссии к действовавшей там же аналогичной комиссии, состоявшей из меньшевиков, впередовцев и примиренцев, с просьбой выдать ему материалы и документы по делу «о центральной провокации в РСДРП», меньшевики ответили отказом. Отказ мотивировался тем, что название Центрального Комитета присвоено «ленинской группой», которая не пользуется доверием «огромного большинства партии». Уполномоченным-большевикам предлагалось войти в состав существующей уже комиссии с тем, чтобы она стала общепартийной, на что большевики не пошли[408].

Нежелание действовать совместно с меньшевиками даже в борьбе с провокацией вписывалось в логику реализации решений Пражской конференции. В литературе можно встретить утверждения, будто тем самым облегчалось пресечение действий полицейской агентуры[409]. Факты этого не подтверждают. С другой стороны, обращение к Бурцеву говорит о том, что ленинский ЦК не намеревался пренебрегать опытом, которым располагали по крайней мере силы, считавшиеся нейтральными. Опыт и информированность Бурцева в этой области были уникальными, с 1906 г. по 1914 г. он сумел разоблачить несколько десятков провокаторов, а разоблачение Азефа снискало ему непререкаемый авторитет[410]. Но Бурцев, видимо, не понял причин взаимной нетерпимости большевиков и меньшевиков, и реальное сотрудничество тогда не получилось.

Теперь, в начале 1914 г., была предпринята вторая попытка. Перед этим Бурцев присутствовал на том собрании, где «знаменосец чистого большевизма» выступал с докладом. О неожиданном визите Малиновского Бурцев впоследствии дважды давал показания Чрезвычайной следственной комиссии (1 апреля и 1 июня 1917 г.) — многословные и несколько путанные. Сходится лишь то, что Малиновский явился с письмом от Ленина, в котором Ленин рекомендовал его как члена ЦК, и что главным предметом разговора были подозрения, касавшиеся опять-таки Житомирского.

В первый раз Бурцев показал, что, начав «интимную» беседу издалека, в ходе ее он по собственной инициативе назвал имя Житомирского, и Малиновский «этим заинтересовался». Из показаний, данных второй раз, явствует, что в письме Ленина было прямо сказано, что Малиновский интересуется делом Житомирского. В первый раз Бурцев говорил о комиссии из двух эсдеков во главе с ним — Бурцевым, безотносительно к визиту Малиновского, из чего можно понять, что имелась в виду комиссия 1912 г. Однако в июне 1917 г. Бурцев утверждал, что о постановлении ленинского ЦК назначить Бурцева председателем комиссии по расследованию деятельности Житомирского говорилось в том письме Ленина, с которым приехал Малиновский, и, следовательно, речь шла о новой комиссии.

Впрочем, Малиновского интересовали, помимо Житомирского, вообще сведения о провокаторах, и состояние его во время разговора было «тревожное». Когда Бурцев выразил сожаление по поводу того, что члены Государственной думы не борются с провокацией, Малиновский, спохватившись, «возразил, что это такая гадость, что не хочется даже к ней прикасаться». Правда, он мог бы при желании записать в свой актив речь 30 октября 1913 г. в защиту спешности запроса о провокации, приведшей к аресту социал-демократических депутатов II Государственной думы, — эта речь еще выше подняла его авторитет среди рабочих.

Бурцев указал Малиновскому на двух чиновников департамента полиции, с которыми можно установить связь на предмет получения доказательств провокаторства Житомирского. Договорились, что через месяц Малиновский сообщит о результатах, и тогда Бурцев будет давать новые сведения. Малиновский ничего в назначенный срок не сообщил и только в марте послал письмо, в котором объяснил, что ему было некогда съездить для наведения нужных справок[411]. Как отчитался он перед ЦК, неизвестно. По другим данным, полученным Б.И. Николаевским уже в 30-е гг. от Бурцева, он назвал Малиновскому чиновника московской охранки Сыркина, и в результате Сыркин был уволен и сослан в Сибирь[412]. Наконец, есть еще показания Малиновского на суде в 1918 г.; Бурцев будто бы предложил ему повидаться с каким-то провокатором (который «выдавал так же, как я, других» и «сделал больше»), но его удержало «чувство отвращения»[413]. Это очень похоже на Малиновского — и на суде ему во что бы то ни стало хотелось морально отделить себя от прочих провокаторов, — но потому это свидетельство и сомнительно, тем более, что фамилию провокатора Малиновский не назвал.

Чем выше поднималась волна рабочего движения, тем чаще арестовывались большевики, и оставшиеся на свободе снова и снова строили догадки, кто из них может быть тайным агентом охранки. 18 февраля полиция арестовала членов редакции правдистского журнала «Работница», собравшихся накануне выхода 1-го номера у секретаря редакции П.Ф.Куделли. Среди арестованных была и Розмирович. Одновременно в комнате Розмирович провели обыск под руководством переведенного в Петербург бывшего опекуна Малиновского ротмистра Иванова. Конечно, ни Малиновского, ни его жены в этот момент в квартире не оказалось, и охранка получила в свое распоряжение все необходимые ей улики[414].

За два дня до этого Розмирович направила в Краков очередное письмо. Она писала, что в Петербурге идут усиленные толки о провокации, о ней говорят все освобожденные из тюрем, а К., то есть М.И. Калинин, категорически отказался войти в Русскую коллегию ЦК, мотивируя это «наличностью провокации на верхах»: его товарищу И.Г.Правдину, арестованному в декабре, сообщили на допросе «об одной такой вещи, о которой знали здесь только два лица: Костя и Марк (Г.И.Петровский], следовательно, делает он (Калинин] заключение, провокатор за границей». Прав-дину, поясняла Розмирович, было сказано в охранке, что во время осеннего (Поронинского) совещания его кооптировали в ЦК, о чем не знала и она сама[415]. Таким образом, никого из депутатов, в том числе и Малиновского, Калинин не подозревал.

Дополнительные сведения об этом эпизоде содержатся в неопубликованных (что не случайно) воспоминаниях М.И.Калинина (1924 г.). История с Правдиным обсуждалась на узком собрании, в котором участвовали Калинин, Малиновский, Петровский, Правдин и Медведев; эта история «проливала некоторый свет, что среди нас, где-то очень близко есть провокатор. Петровский говорил: или я или Малиновский провокатор — больше некому»[416]. О своем собственном тогдашнем подозрении («провокатор за границей») Калинин здесь умолчал, так как в таком случае речь могла идти только о Ленине или Зиновьеве. Но в 1914 г. он склонен был подозревать скорее их, чем Малиновского. В июле, в Поронине, повторно рассказывая об этом членам Заграничного бюро ЦК, Розмирович передавала слова будущего всероссийского старосты еще определеннее, чем в письме: «Я, — говорит Калинин, допускаю, что один из заграничных членов ЦК, может быть, Ленин — провокатор», а «к Малиновскому у него было полное доверие»[417]. Фразу Петровского Калинин в 1924 г. явно сочинил: ни в одном документе 1914 г. ее нет.

В том же письме Розмирович говорилось, что «Русская коллегия решила вести следствие по этому делу, допросить ряд лиц». Сама она подозрений в отношении кого-либо не высказывала, но сообщала, что Малиновский в связи с толками о провокации снова поставил вопрос о Черномазове, ссылаясь и на заявление правдиста М.С.Ольминского: «Черномазов либо провокатор, либо дурак».

Во время партийного следствия в Поронине Розмирович говорила, что никто, кроме Конкордии Самойловой, знавшей Черномазова еще до «Правды», его не защищал, однако настойчивость Малиновского показалась ей подозрительной, и с этого момента отношения с ним у нее начали ухудшаться. Тем не менее она тоже торопила выяснение дела Черномазова; кроме Розмирович, заниматься этим было поручено Петровскому и Малиновскому. Перед отъездом 27 апреля 1914 г. в Киев, куда ее административно выслали из Петербурга, она встретилась с Малиновским, и отношение к нему опять стало «вполне хорошим»[418].

Неизвестно, воплотилось ли после ареста Розмирович намерение Русского бюро начать следствие в какие-то конкретные действия или же депутаты ограничились тем, что постарались «удесятерить» конспирацию в своей нелегальной работе, как того неоднократно требовал от них ЦК РСДРП[419]. Сам Малиновский делал вид, что соблюдает эти требования неукоснительно. Студент Николай Мальцев, работавший в московской социал-демократической студенческой организации, вспоминал в советское время, как Малиновский при передаче ему литературы и директив центра обставлял свидания «невероятной комедией конспирации»[420] (разумеется, тогда они не казались ему комедией; познакомившись с Малиновским, Мальцев писал, что «конечно, в восторге от него»[421]). После ареста Розмирович Малиновский сумел снова отвлечь от себя внимание. По-видимому, именно он возбудил подозрения в отношении заменившего ее в должности секретаря фракции Э.И.Квиринга, ввиду чего ЦК предложил депутатам обсуждать в присутствии нового секретаря только думские дела.

Решениями ЦК, принятыми 2(15) —4(17) апреля 1914 г., предусматривалось начало или продолжение расследования подозрений и слухов, касавшихся Н.В.Заемы, Г.М.Шкапина и Б.Г.Данского. Во всех трех случаях Малиновский назывался или подразумевался в качестве участника расследования. Больше того, подчеркивалось, что из членов фракции только Петровский и Малиновский как члены ЦК должны ведать партийными делами «исключительной серьезности» (вроде организации побегов, денежных дел и т. п.). Им поручалось вести переговоры с капиталистами Коноваловым, Морозовым и Рябушинским: срочно нужны были деньги для подготовки и проведения намеченного на август 1914 г. партийного съезда[422]. Такие поручения Малиновский и Петровский выполняли и раньше, обращаясь в разное время к М.Ф.Андреевой, к золотопромышленнику Конюхову, к П.Н.Мостовенко и другим состоятельным лицам[423].

Итак, все, что нам известно о партийной работе Малиновского в конце 1913 — начале 1914 гг., об отношении к нему в этот период, убеждает в том, что доверие к нему со стороны партийного руководства, членов фракции и их советников оставалось высоким. В обстановке роста рабочего движения и влияния сторонников Ленина сомнительные моменты воспринимались как частные промахи или недоразумения. Вклад председателя думской фракции в общее дело правдистов представлялся весомым.

Но столь же бесспорно, что устойчивость его положения в партии была результатом весьма изощренной тактики. Можно здесь выделить несколько приемов. Прежде всего это искусное вживание в новую для Малиновского роль конспиратора, бдительно оберегающего партийные тайны, борца с полицейской агентурой. Второй — личина самого левого из депутатов, самого убежденного и последовательного сторонника Ленина. Это позволяло, помимо всего прочего, вызывать недоверие к тем или иным неугодным Малиновскому лицам (например, к А.К. Гастеву, старому знакомому еще по питерскому союзу металлистов, формально в партии не состоявшему, но примыкавшему в 1913–1914 гг. к правдистам; Малиновский настоял, чтобы его удалили из «Правды»)[424]. Пригодился и опыт интригантства времен его работы в союзе металлистов.

Своеобразным средством маскировки была и видимая откровенность в рассказах о себе. Малиновский охотно и подробно рассказывал о том, что случалось с ним давно и недавно: о том, как его вынудили пойти «добровольцем» на русско-японскую войну, как жена его чуть не покончила с собой, узнав, что он атеист, об увольнении с фабрики во время выборов, о рабочих собраниях во время депутатских объездов Московской губернии и т. д.[425]. Все рассказываемое казалось вполне правдоподобным, действительно пережитым. Но фантазировать и просто лгать он тоже умел мастерски.

До известной степени таким же средством маскировки была и вспыльчивость, ибо она позволяла скрывать как будто бы противоположные его черты — хитрость, расчетливость, продуманность поведения.

И все же было бы неверно видеть в его поведении только хамелеонство. Когда Малиновский был разоблачен, Ленин и Зиновьев решили, что за его спиной стояла целая «комиссия умных людей», направлявшая каждый его политический шаг, — собственными силами ему не удалось бы так тонко вести свою линию. Это не так, мы уже видели, что действия Малиновского направлял один Белецкий, причем довольно осторожно. Сам же Малиновский употребил все свои незаурядные способности, чтобы утвердить среди окружающих репутацию рабочего-самородка, и в этом смысле он был и актером и режиссером спектакля, который играл. Вопрос лишь в том, был ли это в буквальном смысле слова от начала до конца «спектакль». Если даже продолжить такое сравнение, то, несомненно, он чувствовал себя в своей роли естественно, и мы не ошибемся, если скажем, что она была частью его натуры: доверие к нему М.И. Калинина и других видных рабочих-большевиков в чем-то даже более показательно, чем доверие Ленина.

Тяготила ли его в таком случае необходимость вести двойную игру? По всей видимости, да. Сам Малиновский много говорил во время следствия и суда в 1918 г., что у него не было сил переносить внутреннюю борьбу и страх перед возможным разоблачением; когда кто-то из депутатов произносил длинную речь, он уходил в другую комнату и там плакал или кусал руки до крови, а однажды в отчаянии разбил себе голову о стену (и потом говорил, что его якобы ударила лошадь)[426].

Можно посчитать подтверждением этих слов показания Белецкого: затруднительное положение, в которое попадал Малиновский, когда ему приходилось выступать с кафедры Государственной думы, приводило к тому, что он «иногда долго болел для того, чтобы не выступать» (но «заболеть» советовал ему не кто иной, как Белецкий)[427]. Виссарионов шел еще дальше: двойственность доводила Малиновского до болезненного состояния, когда же он выступал в Думе, «в нем опять просыпался тот партийный деятель, каким он был вначале и который в нем все время продолжал жить. Он увлекался и как человек темпераментный возвращался на тот путь, с которого сошел в силу обстоятельств»; в глубине души он сохранил верность партии[428].

Но какими бы не были терзания Малиновского, они не заставили его отказаться от выбора, сделанного в 1910 г. На судебном процессе 1918 г. он показал, что не раз просил освободить его от полицейской службы. Вскоре после того, как его завербовали в Москве, он просил об этом будто бы Заварзина (уволить «по негодности»), затем Белецкого, угрожая самоубийством, что шефа будто бы крайне напугало. Он уверял, что у него возникала мысль не возвращаться в Россию с Пражской конференции, что позже он говорил многим большевикам — Крестинскому, Козловскому, Каменеву — о своем желании уйти из Думы, хотел даже сознаться в провокаторстве и как раз поэтому — для храбрости — напился во время Поронинского совещания[429]. Проверить большую часть этих утверждений невозможно. Фактом остается, что он так и не сознался, продолжая носить обе личины.

Для окружающих он был «верным ленинцем». Но, вероятнее всего, ситуацию в стране он видел не совсем так, как Ленин. Напомним, что он сам выразил желание в 1912 г., после избрания депутатом состоять при департаменте полиции, а не при петербургской охранке. В чем был для него смысл такого предпочтения, что давало ему тайное общение с Белецким и Виссарионовым? Объяснение может быть только одно: не меньше, чем звание депутата Государственной думы, его прельщала — по крайней мере, в тот момент — возможность приблизиться к средоточию реальной власти. Именно принадлежность к святая святых этой власти — пусть всего лишь в роли высокооплачиваемого осведомителя — рождала в нем чувство превосходства над рабочими депутатами, над товарищами по партии, над Лениным. И не потому, что он считал существующий строй справедливым или проникся монархическими идеями. Нет никаких данных, которые бы указывали, что его привлекала внешняя мишура монархии. Главным было обладание секретами, недоступными никому из революционеров. На этом, в свою очередь, держалось иллюзорное представление о всеведении, а значит и о незыблемости власти, о тщетности стараний ее сокрушить, представление, которое искусно поддерживал в сознании Малиновского вслед за Заварзиным и Ивановым Белецкий. Ленинской непоколебимой уверенности в том, что Россия идет к новой революции, у него не было, как и у многих современников, в поле зрения которых находились другие факты, нежели у революционеров-эмигрантов.

Много позже последние меньшевики вспоминали, как манила их, молодых тогда еще людей, многообразная культурная жизнь предвоенных лет, открывшиеся перспективы получить серьезное образование, выйти на стезю профессиональной карьеры[430]. Малиновский, которому шел 37-й год, вероятно, видел свои личные перспективы несколько иначе, но тоже в рамках более или менее стабильного общественного порядка. Вполне возможно, что комп-леке приобщенности к тайнам государства, поднимавший его в собственных глазах, внушал ему и какие-то надежды на дальнейшее возвышение: история политической полиции знала не один случай превращения видных агентов-провокаторов в чиновников секретной службы. Нет сомнений — плату от хозяев он принимал с готовностью, и ее повышение, как и рассчитывал Белецкий, еще больше привязывало его к департаменту полиции.

Но расстаться с положением большевистского лидера, одного из главных представителей Ленина в России, Малиновский тоже не хотел — не только потому, что не мог этого сделать, так как именно оно определяло ценность «Икса» в департаменте полиции. Тайные встречи за ужином с директором департамента полиции не могли заменить ему открытого лидерства, признаваемого окружающими. Ему «льстило звание члена Думы», и, кроме того, он хотел показать родным, на что оказался способен, «до чего… выбился»[431]. Он помнил, что начинал отщепенцем; уйдя из семьи, он завидовал более благополучному положению брата и сестер, и это подогревало его честолюбие. Теперь, когда он получал двойное жалование — как депутат и как секретный сотрудник, в материальном отношении он не только сравнялся с родными, но и далеко превзошел их. Еще больше он гордился тем, что возглавляет одну из думских фракций. Высокомерное отношение Малиновского к членам фракции достаточно ясно показывает, насколько важно было ему сохранить возможность повелевать и в этой сфере — от имени, разумеется, Ленина, что нейтрализовало их недовольство. И, конечно, он упивался силой воздействия своих речей в Думе и вне ее на рабочих. Публичность он ценил определенно выше, чем иные профессионалы-большевики, рассматривая, подобно многим рабочим-активистам, необходимость конспирировать как некий вынужденный довесок к легальной деятельности, неизбежный в условиях третьеиюньского режима и для формально непартийных организаций типа профсоюзов.

Все это позволяет думать, что едва ли он намерен был добровольно покончить с бесспорно все более угнетавшей его двойственностью. Разрубить этот узел он предоставлял другим. И меньше всего он задумывался при этом о последствиях — не для себя, а для рабочего движения, от имени которого он продолжал гордо выступать, для тех, кто ему верил. Да и возможно ли было спрыгнуть с «поезда», когда он шел на подъем? Тон в рабочем движении задавали горевшие революционным нетерпением молодые рабочие, все их симпатии были на стороне «подполья». 1905 год застал их подростками, и теперь они смотрели снизу вверх на ветерана РСДРП Малиновского, с досадой отворачиваясь от тех «стариков», которые призывали к организованности и дисциплине, предостерегая от «стачечного азарта».

Один из таких «стариков» (по-видимому, меньшевик) оставил едкую, но верную характеристику «правдистской» рабочей молодежи предвоенных лет. Она верила, что «скоро и неожиданно теперешняя скверная жизнь может встряхнуться и все может стать совсем другим». «Пылкости, громких фраз, готовности лезть на стену хоть отбавляй, но знать — они не знают ни черта, нет у них ни прежнего опыта, ни теории, не умеют даже просто логично рассуждать. Попросту лишь юные, юные ребята, воспитанные на чтении «Правды» и самым нелепым образом воспринимающие ее лозунги, а именно пренебрежительное отношение к культурной и профессиональной работе, ибо грядет революция и надо готовиться к ней, ненависть не только к буржуазии, но ко всякого рода интеллигенции, необычайное самомнение в таком стиле, что мы-де рабочие — соль земли, мы одарены правильным — классовым чувством, которое нам, помимо всяких книжек, указывает правильный путь к решению вопроса»[432]. Их нетерпение подстегивал и Роман Малиновский, что бы он не думал при этом о прочности существующего порядка.

Р.В.Малиновский, солдат лейб-гвардии Измайловского полка. Петербург, 1905 г.

Р.В.Малиновский. 1906 г.

Здание, где помещались Дорогомиловские рабочие курсы

Группа политических ссыльных. В первом ряду слева сидит Ф.И.Голощекин. В центре — Я.М.Свердлов. Енисейск, март 1917 г.

Группа слушателей Дорогомиловских рабочих курсов. Москва, 1911 г.

Группа политических ссыльных. В верхнем ряду справа Н.И.Бухарин. Онега, 1911 г.

Р.В. Малиновский с семьей и родственниками. Сидят слева направо: 2-й — сын Владимир, 3-й — Р.В.Малиновский, 4-й — сын Виктор. Стоит 4-я справа С.А.Малиновская. Варшава, 1912 г.

Р.В.Малиновский — депутат IV Государственной думы

Члены социал-демократической фракции IV Государственной думы. Слева направо: И.Н.Туляков, А.Е.Бадаев, Г.И.Петровский, Ф.Н.Самойлов, М.И.Скобелев, Р.В.Малиновский, М.К.Муранов, Н.С.Чхеидзе, В.И.Хаустов, А.Ф.Бурьянов, А.И.Чхенкели, Н.Р.Шагов, Е.И.Ягелло, И.Н.Маньков. 1913 г.

Н.Н.Яковлев. 1917 г. Н.А.Маклаков

Ю.О.Мартов. 1910 г. Ф.И.Дан

Жены большевиков-депутатов IV Государственной думы.1-я слева С.А.Малиновская

И.Ф.Арманд. Париж, 1913 г. Я.С.Ганецкий. 1911 г.

М.А.Савельев, Н.В.Крыленко,Е.Ф.Розмирович. 1913–1914 гг.

Московская полицейская часть в Петрограде, разгромленная в дни Февральской революции 1917 г.

Выступление М.В.Родзянко на митинге. Апрель 1917 г.