Пусть умрёт

Глава XIV ТРОЯНСКИЙ ПОДАРОК

Ночью того же дня Максимова одолела бессонница. Плюнув на сон, он влез в халат и сел за компьютер. Просмотрев, как обычно, все любимые блоги и ознакомившись с новостями, он принялся за работу. Из-под его отточенного «пера» возникали слова; слова складывались в предложения; текст легко ложился на экран. Он не заметил, как бессонница отступила, и его сморил сон…

…Скудный свет падал на подножие мраморных колонн, а их капители тонули в темноте, как и другие детали внутреннего убранства каведиума, но уже в нескольких шагах темнота сгущалась основательно, и глаз, как ни старайся, не в силах был что-либо различить.

Над головой, в бесконечной бездне италийского неба, чуть выше Байт Аль-Джаузы, пылающей красным огнем на плече Ориона, огромным алмазом, не мигая, сверкал Юпитер. Вечные звезды, искусно ограненные неведомым ювелиром, беззвучно пронзали своими микроскопическими серебряными иглами черный бархат ночи. Слабый, едва уловимый запах мирры, смешанный с ароматом цветущего олеандра, проникающим из-за стены, приятно щекотал ноздри и успокаивал. Оттуда же из-за стены доносился непрерывный стрекот цикад, не мешающий Александру наслаждаться спокойствием.

Он сидел на низкой скамье посреди дворика, куда его, предусмотрительно натянув на глаза капюшон, привели два солдата в преторианской форме. Он не имел ни малейшего представления, где находится и чем вызваны все эти меры предосторожности.

Гладиатор догадывался, что тот, кто хотел с ним встретиться, – персона очень важная. На это указывало всё, что с ним случилось за последний час. Но главное, преторианцы. Почему личная гвардия императора занималась им? Он знал, что солдат преторианской гвардии иногда посылали на особые задания, не связанные с их основным делом – охраной цезаря. Но сейчас речь шла о простом гладиаторе, рабе.

Неожиданно, прервав его размышления, из темноты между колоннами раздался негромкий голос. Только сейчас, когда глаза привыкли к темноте, он начал различать едва уловимые очертания человека, сидящего на возвышении, куда вели несколько каменных ступеней. Он расположился прямо на мраморном полу, облокотившись спиной о подножие чаши, в которую неторопливо стекала вода; неизвестно, как долго он там находился.

- Назови свое имя, гладиатор.

Голос был низок, но чист и внятен. Манера говорить, правильно расставленные интонации без сомнения выдавали в нем благородного человека.

- Александр из Коринфа, господин, – ответил гладиатор.

- Ходят слухи, что ты неуязвим, Александр из Коринфа. Так ли это? Ответь.

- Это всего лишь слухи, как ты сам их назвал. Мало ли чего наговорят люди. Неуязвимыми могут быть только боги, – ответил гладиатор.

- Хорошо, не желаешь говорить – не надо. Но ты славно сражался, – продолжал незнакомый голос. – Я присутствовал на состязаниях.

- А разве у меня был выбор? Я сражался за свою жизнь.

- Глупец! Выбор есть всегда, – усмехнулся собеседник и, сделав небольшую паузу, продолжил: – Особенно, если сражаешься за то, что не стоит и медного асса.

- Ты хочешь сказать, что жизнь стоит так дешево? Так каков же он тогда, этот выбор? – спросил Александр, стараясь говорить как можно учтивее.

- Например, смерть, – снова усмехнулся человек. – Да, смерть, если будет угодно. Всякая борьба должна иметь смысл. К чему сражаться за жизнь, если завтра или послезавтра, или через месяц… если, конечно, будет на то милость богов и они даруют тебе этот месяц, гладиатор… ты снова и снова будешь умирать на потеху озверевшей кровожадной толпе. Правда, ты не трус, – оговорился он, – это трус умирает много раз до своей смерти, как сказал великий Юлий... Но даже если ты смел, придет день, – а он обязательно придет, не сомневайся, – и неотвратимый рок распорядится твоей жизнью по своему усмотрению. Ты умрешь на грязном песке, истекая кровью. Нет, не потому, что ты слабее своего противника, не потому что ты не умеешь драться! Я видел, ты можешь... Но умрешь потому, что случайно солнце ослепит тебя, и ты не заметишь молниеносного меча за твоей спиной. Или запнешься за тесьму сандалий, поскольку надлежащим образом не удосужился их завязать...

- Гладиаторы сражаются на арене босыми, добрый господин, – вежливо возразил гладиатор.

- Полно! Мало ли еще причин очутиться на том свете! На всё воля богов...

Помолчав, он добавил:

- Я иногда удивляюсь, как им удается проследить за всеми случайностями числом миллион, преследующими нас, людское племя, на протяжении всей нашей жизни?

Он поднялся с каменного пола и приблизился к бронзовому треножнику с горящим на нем светильником. Тотчас же тень на противоположной стене вздулась непомерно. Он повернулся к гладиатору и продолжил:

- А не заметил ли ты, что никогда еще всемогущие боги не давали людям столь много знамений тому, что их предназначение не заботиться о смертных, а карать их? К чему бы это? Может быть, нет толку ждать, пока они вознаградят тебя?

- Я думал об этом...

- А еще о чем думаешь? Думаешь, что за такую жизнь, каковой наградила тебя судьба, нужно сражаться? Не смеши меня!

- Господин! А ты считаешь, что добровольная смерть лучше той, на поле боя, с мечом в руке?

- Уж не путаешь ли ты, – человек усмехнулся, – поле боя с ареной. На поле боя сражаются за свою землю и свой дом, за своих жен. А на арене? За деньги… В лучшем случае за свою жалкую жизнь. Коли ты обречен, уж не лучше ли потратить эту единственную, даруемую свыше материю, на свершение чего-либо великого.

- В первый раз слышу, что сражаться за свою свободу и жизнь недостойно.

- Ты дерзок для раба... г-мм... но я тебя прощаю. С другой стороны, что наша жизнь? Короткий путь к бессмертию. Но, к сожалению, он лежит через одну неприятную процедуру – смерть! И тот, кто пройдет этот путь с честью и достойно встретит ее – будет обласкан богами. Видишь, как все запутанно? – он вздохнул и рассеянно спросил: – А ты имеешь понятие о том, что такое прекрасное?

Гладиатору в его голосе послышались нотки раздражения. Ему показалось, что его слова задели незнакомца за живое, но было непонятно, куда он клонит?

А тот продолжил:

– Итак, я призвал тебя сюда, чтобы вознаградить. Видишь эти две чаши? Они полны полновесных монет. Это не какие-то недовески, как при Нероне, – пробурчал он. – Они твои!

На мраморном столике в слабом свете Александр разглядел две большие, наполненные серебряными монетами, чаши. Незна-комец подошел и приподнял одну из них двумя руками. По усилию, которое он совершил, было заметно, что чаши тяжелы – в каждой не менее тысячи денариев.

- Мне не нужны деньги, – промолвил Александр.

- Хм...

Александр не разглядел, но почувствовал в темноте, что человек нахмурился.

– Что же ты хочешь? Скажи мне, и я попробую исполнить твою просьбу. Если это будет в моих силах… – Тон его опять стал насмешливым.

- Не думаю, что кто-то сможет выполнить мое желание, господин.

- Ты даже не ведаешь кто перед тобой! И при этом утверждаешь, что я не смогу исполнить твою просьбу?!

Человек подался вперед, и свет от лампад выхватил его лицо из темноты. Он был уже немолод. Пострижен на модный в ту пору римский манер: густые светлые волосы, тронутые сединой, обрамляли короткими завитками бледное, чисто выбритое лицо. Умные серые глаза смотрели на Александра в упор. Одет незнакомец был в легкую тунику, по которой сверху вниз шли пурпурные полосы. Это окончательно подтвердило догадку Александра о том, что перед ним знатный человек.

Лицо Александру показалось знакомым. Впрочем, он не был в этом уверен.

Патриций, не скрывая иронии, повторил вопрос:

- И все же скажи, что же ты хочешь такого, чего я не смогу исполнить?

- Если хочешь вознаградить меня... я, правда, не знаю, за что ты так добр ко мне… тогда... – он замялся, потом, наконец, решился: – Я хочу свободы, но… не для себя.

- А-а... не для себя. Истинно благородное желание. И для кого же, если не секрет? – в голосе снова послышалась насмешка.

- Для женщины. Она рабыня.

Человек громко рассмеялся.

- И здесь женщина! – выдавил он сквозь смех. – Так нет ничего проще – забирай деньги и купи ей свободу. Я думаю, здесь хватит на десяток отменных рабынь. Хотя лично я считаю, что глупо тратить деньги на столь бессмысленное и неблагодарное дело.

- Она не продается, – сказал с вызовом Александр, потом с горечью добавил: – Ее не продадут.

- Ты хочешь сказать, что у нас в Империи есть рабыня, которая не продается? Ты либо лишился рассудка, либо плохо знаешь жизнь. Слушай меня: продаются все – продаются рабыни, продаются плебейки, продаются патрицианки, и притом с большим удовольствием. Часто даже без посредников. Продается даже... Нет, жена цезаря, разумеется, вне подозрений! – он возвел палец к небу, и в его голосе прозвучали новые нотки. – Можешь мне поверить как опытному покупателю. Ха-ха! Вопрос только в цене.

- Она не продается, – упрямо повторил Александр.

- Как хочешь. Только запомни: раб навсегда останется рабом. Нельзя дать свободу тому, кто ее не желает брать. Ты когда-нибудь видел, чтобы мышь, взращенная в клетке, сбегала из нее? Нет! Она возвратится обратно, сто;ит дать ей свободу. Она не может жить без клетки... Впрочем, не только мышь. То же и с народом. Люди творят кумиров – не могут не преклоняться кому-нибудь.

Он резко развернулся:

- Однако мы заговорились, гладиатор. И кто же она, эта прекрасная рабыня, завоевавшая любовь такого отважного воина?

- Ее зовут Гера, – ответил Александр.

- Так, так... Уж не та ли это красавица, которая принадлежит твоему господину, гладиатор? – человек, прищурившись, пристально посмотрел на Александра.

На губах его заиграла едва заметная улыбка, и он задумчиво промолвил:

– Та-ак... Ну да! Как же я сразу не догадался. Можешь не отвечать. Это хорошо... Очень кстати, – продолжая бормотать, он стал мерить дворик быстрыми шагами.

Александр не ответил. Он с удивлением посмотрел на не-знакомого господина, не понимая, что хорошего тот нашел в его словах.

- Так ты говоришь, ее зовут Гера?.. Пожалуй, я постараюсь что-нибудь сделать для тебя... – он замялся. – А почему ты решил просить об этом меня? Я повторяю – ты даже не знаешь, кто я такой.

- Я не слепой и вижу, что, судя по всему, ты обладаешь большими возможностями.

Патриций, не подав виду, что ему было приятно это услышать даже от раба, продолжил:

– Хорошо, я помогу тебе. Но при одном условии. Ты тоже должен будешь оказать мне одну услугу.

— Что же я могу сделать для столь могущественного человека?

— Сущие пустяки! Ты всё узнаешь в свое время. Я не думаю, что это будет для тебя что-то необычное. В некотором роде, это связано с твоей профессией.

– Я должен с кем-то сразиться?

– Ты задаешь много вопросов, – нахмурился патриций. – Так что, ты согласен?

– Я сделаю всё, что в моих силах, добрый господин, но мой хозяин...

— Уверяю, это в твоих силах. Ты находишь меня глупым? Не способным понять, что бессмысленно просить совершить то, что находится за пределами возможностей человека?

— Я имел в виду вовсе не это, господин!

- Ладно... С твоим достойным хозяином я знаком и попробую договориться. Я вижу, ты не глуп. Согласись, то, о чем ты просишь, очень и очень непросто исполнить, – покачал он задумчиво головой. – Особенно когда дело касается частных интересов. Иногда легче договориться со всем сенатом об освобождении сотни государственных рабов, чем с одним из них о его собственном. Ведь когда дело заходит о частной собственности, люди становятся очень несговорчивыми. Особенно те, для кого деньги не играют большой роли. А твой хозяин, Аррецин Агриппа, слывет человеком богатым, и ему незачем продавать свою любимую рабыню – ты и сам сказал. Не уверен… быть может, здесь личная привязанность.

При последних словах лицо гладиатора вспыхнуло, что в темноте осталось незамеченным.

– У него нет чувств к ней, господин.

– Я думаю, негоже рабу рассуждать о чувствах своего хозяина, – недовольно проронил незнакомец, но затем примири-тельным тоном добавил: – видимо, сегодня такой день. Хорошо… Если действительно так, то, по правде говоря, это несколько об-легчает задачу. Думаю, смогу с ним договориться, и ты получишь свою возлюбленную. Но не забывай: услуга за услугу!

— Благодарю тебя, господин, я выполню любое твое поручение! – жарко воскликнул Александр с надеждой в голосе.

— Кстати, ты знаешь, почему твоего молодого хозяина здесь в городе прозвали «Liberator»[15]?

— Да, ходит молва, что он не любит, когда побежденного гладиатора убивают.

— Это так. Он больше уважает саму борьбу, состязание, и ни разу не осудил гладиатора на смерть... Помни об этом!

Едва гладиатор, сопровождаемый двумя преторианцами, покинул базилику, из чернильной тьмы между колоннами в круг света вступил укутанный до глаз в темный плащ человек. Тьма не позволяла рассмотреть его лицо.

— Ты всё слышал, – скорее утвердительно, чем вопросительно промолвил Петроний Секунд.

— Да, господин, – ответил его слуга.

— Ты рассмотрел, запомнил его?

— Можешь не сомневаться, господин.

— Будешь тайно сопровождать его, когда я прикажу. Ты сам знаешь, как и что делать. Но он не должен догадаться, что находится под наблюдением...

— Господин мог бы не утруждать себя такими указаниями, – с некоторой обидой проговорил слуга.

— Хорошо... Будешь ждать моего сигнала.

— Это все?

— Не торопись. Кое-что еще...

Он вынул из шкатулки стилос и восковую дощечку. Написав на ней несколько слов, достал две печати, выбрал одну из них, протер резьбу и, нагрев над огнем, поставил оттиск.

- Это должно попасть прямо в руки... Ты знаешь, в чьи, – приказал он, передавая послание слуге.

- Повинуюсь, господин, – ответил тот с поклоном.

- Прекрасно, прекрасно...

Секунд жестом показал, что можно выполнять поручение.

«Как своевременно мальчишка влюбился в эту рабыню, – подумал он, глядя вслед слуге, которого поглотила темнота. – Да! Во имя любви люди готовы совершать подвиги. Надеюсь, мой молодой друг правильно воспримет просьбу. Что сто;ит какая-то рабыня по сравнению с целью, которую мы перед собой поставили! В конце концов, если Агриппа так дорожит девчонкой, можно лишь пообещать ей свободу. А мне, пожалуй, пора заняться не менее важными делами...»

На следующий день в череде праздничных зрелищ был назначен перерыв.

Истекал девятый час этого, казавшегося бесконечно длинным, дня. Префект претория готовился к важной встрече. Еще накануне он испросил у императора аудиенции, на что ему было дано высочайшее соизволение.

Рабы помогали хозяину примерять новую тогу с рукавами из тех, что стали недавно входить в моду, и он долго стоял в своей спальне перед зеркалом из полированной бронзы, которое держал в руках юный раб. Зеркало было тяжелым, и отрок от напряжения выгнулся колесом так, что оно почти лежало на его животе, заслоняя голову, поэтому Секунд видел себя в зеркале только по пояс, а ноги мальчика под овалом казались ему продолжением собственного отражения – они были детскими, и вследствие этого картина получалась смешной. Это раздражало Секунда, и он постоянно одергивал мальчишку.

Секунд был человеком не совсем обычным. Родом из простой семьи он самостоятельно проложил себе дорогу в высший свет.

Отец его начинал службу еще при Тиберии в должности войскового трибуна, а при Калигуле успел дослужиться до легата вновь созданного XV Изначального легиона, пока не погиб в Германской кампании. Его старший сын, Тит Петроний, пошел много дальше: несмотря на свое скромное происхождение, сумел подняться до проконсула и служил наместником Египта, а возвратившись в Рим три года назад, занял пост префекта претория. Добился он этого положения исключительно благодаря своему уму и незаурядным способностям. Некогда Божественный Веспасиан, отец нынешнего императора, даровал ему за особые заслуги звание патриция.

Неофит, теперь уже сенатор, Петроний Секунд не завидовал другим патрициям – потомкам древнейших и знатнейших родов, получавшим положение в обществе, богатство, славу, почет и уважение по наследству, без малейших усилий. Он привык добиваться всего сам и по праву гордился этой редкой способностью, которой были лишены богатые бездельники.

Но признаться, и среди них бывали приятные исключения.

Вот, к слову, его соратник Агриппа. Ему нравился этот молодой гордец. Наследник крупного состояния, он обладал двумя важными качествами: был умен и, как это неудивительно звучит, честен. Не говоря уже о красоте, смелости, блестящем образовании – учителями этого баловня судьбы были известные в Риме греческие грамматики и римские риторы. Он мог цитировать на память чуть ли не целые главы из Вергилия, Гомера. Да и языки ему давались легко. Кстати, когда-то он стал самым молодым сенатором со времен республики. Словом, было чем восхищаться. Конечно, непомерное влечение к женщинам не раз сослужило ему дурную службу. Но ничего не поделаешь – грехи молодости, но можно простить ему эту небольшую слабость.

Хотя, слабость ли? Секунд вспомнил свою молодость и улыбнулся.

Или гордыня?.. Гордыни в Агриппе было в меру. Секунд прощал молодому человеку это, с пониманием относился к его природному высокомерию, а в глубине души посмеивался над его заблуждением – мол, благородная кровь – это нечто такое, что получают по договору с богами.

Своими детьми Секунда боги одарить не пожелали и потому нереализованные отеческие чувства проявились в отношении к юному патрицию. А теперь общая цель еще сильнее сблизила их.

Пока Секунд предавался этим размышлениям, с одеванием было покончено. Закончены были косметические процедуры и укладка волос. Секунд, прогнав одолевающие его мысли, остался доволен собой и повелел подать к выходу парадные носилки. Футляр, принесенный Агриппой, слуги уложили туда же.

Через полчаса его кортеж в сопровождении личной охраны, прибыл на Палатинский холм к дворцу Флавиев, где была назначена встреча с императором.

Здесь Секунда сразу же провели на стадион.

Выстроенный по проекту самого Домициана во внутреннем дворе, стадион стал излюбленным местом императора для приема подданных, если, разумеется, позволяла погода. Площадка была углублена футов на тридцать ниже уровня остальных сооружений, а над землей возвышались еще и стены. Поэтому внутри было достаточное количество спасительной тени практически в течение всего дня, чтобы зритель мог с комфортом созерцать соревнования или выступления артистов, которые любил давать хозяин дворца.

В этот час он развлекался стрельбой из лука. Домициан по праву считался непревзойденным мастером по владению этим оружием.

У юго-западной стены в дальней части манежа в форме эллипса, образованного колоннами, была привязана молодая лань. В голове у нее на месте правого рога уже торчала тонкая стрела. Животное пыталось вырваться, но всякий раз веревка натягивалась и рывком, возвращала на место. Лань трясла головой, стараясь стряхнуть с себя причиняющий муку предмет. Но все ее усилия были тщетны – стрела засела прочно. Время от времени она замирала в изнеможении, набираясь сил для новой попытки.

За упражнениями императора со скамьи из белого мрамора наблюдал Луций.

Домициан принял начальника преторианцев радушно. Завидев его, он передал легкий лук, который был у него в руках, подбежавшим охотникам и приобнял гостя за плечи, чего давно уже не случалось.

По мнению Секунда, чрезмерно радушным был сегодня император.

Уже одно это не сулило ничего хорошего – чем более любезным и внимательным был этот человек, тем больше нужно было опасаться его. Главное – не показать испуга, ибо страх мог быть истолкован как вина, которую подданные хотели от него скрыть, и одного этого было достаточно, чтобы лишиться головы.

Но знал... знал префект меру коварства этого человека! Знал, что скрывается под маской радушия, иначе как бы дожил до седин?

- Располагайся, мой верный друг, – елейным голосом, улыбаясь, пригласил император, указывая на место на скамье, рядом с Луцием, хотя был в курсе взаимоотношений двух своих подданных. И прекрасно понимал: самым меньшим из всех удовольствий для них было сидеть рядом.

Это тоже было плохим предзнаменованием. Возможно, Луций уже что-то пронюхал. Но префект не был бы префектом, если бы подобная мелочь могла его смутить, и не подал виду.

- Приветствую тебя, dominus et deus noster[16], – поздоровался он с императором, но с места не сдвинулся, а лишь сдержанно кивнул в сторону тайного советника:

- И тебе, Луций, мои приветствия!

- А, это ты, Петроний? – притворно удивился тот, хотя скорей всего ему уже доложили о приходе префекта.

Домициан снова поторопил Секунда:

- Что же ты не проходишь, Петроний? Полюбуйся, какой выстрел!

- Выстрел великолепен, государь. Я полагаю, следующей стрелой государь наставит этой лани второй рог?

- Ты догадлив, – хвастливо подтвердил Домициан.

Иногда он умудрялся всадить и по паре стрел с каждой стороны головы животного и тогда они действительно напоминали ветвистые рога.

Два охотника, склонив голову перед императором и не поднимая глаз, поднесли ему лук и стрелу. Он принял оружие, вставил стрелу, сделал захват тетивы тремя пальцами, защищенными кожаным напальчником – так он обычно стрелял «на меткость» – и вывел лук на цель. Тетиву до поры не натягивал, иначе рука устанет еще до выстрела; ожидал, когда животное выбьется из сил и замрет.

Наконец, лань затихла, и Домициан начал тягу. Было видно насколько тверда его рука – тетиву натягивал равномерно до тех пор, пока она не легла во впадинку на его слегка раздвоенном подбородке, а наконечник стрелы не коснулся указательного пальца на левой руке, сжимающей лук. В тот же момент он плавно распрямил пальцы. Стрела ушла с негромким шорохом, слегка закручиваясь, и впилась в левую сторону головы животного, туда, где должен был находиться второй рог. Лань высоко подпрыгнула на всех четырех ногах и бешено замотала головой.

Бросив победный взгляд на своих немногочисленных зрителей, издавших торжествующие воз¬гласы, Домициан отшвырнул лук. Отойдя еще на двадцать шагов, он приказал подать ему тяжелый бриттский лук с размахом плечей в рост человека и увесистую, никак не меньше полфунта, стрелу.

Обреченное животное, выбившись из сил, замерло. Только бока ходили ходуном, а круглые глаза, похожие на созревшие сицилийские сливы с мольбой взирали на своих истязателей.

На этот раз император не стал выжидать удобный момент и сходу сделал выстрел. Стрела пронзила грудь и сердце несчастного животного. Передние конечности подломились, и лань рухнула на колени, словно прося пощады у своего палача; еще через миг замертво повалилась на траву.

- Ну что скажешь, Секунд? – спросил император, подходя к мужчинам и на ходу скидывая с левой руки кожаную крагу, защищающую от ударов тетивы.

- Нет равных тебе в искусстве владения луком, государь, – ответил Секунд с поклоном.

- Надеюсь, ты останешься разделить с нами ужин и отведать оленины, Петроний? Кстати, не пройти ли нам в дом?

Не дожидаясь согласия, император прошел во дворец. В зале для приемов Домициан опустился на ложе, расположенное в центре, и сделал приглашающий жест.

- Будь добр, утоли голод закусками, покуда готовится мясо. – Он указал в сторону греческого столика на изящных бронзовых ножках, оканчивающихся козьими копытцами. – Тут всего понемногу: вот устрицы, мои любимые, лукринские, а это – тарентские, заливное из халкедонского тунца... еще вот... рекомендую холодное из жареного дрозда, жаворонки под соусом из трюфелей и замечательное рагу из языков фламинго. Отведай, раздели с нами скромную трапезу. И прошу тебя, чувствуй себя свободно, располагайся с удобством. Говорят, ты много трудишься? Не стоит в твоем возрасте перегружать себя непомерной работой… Иногда полезно и отдохнуть.

- Да, государь, работать приходится много.

- Похвально! Ты заслуживаешь награды за свое усердие. Этим похотливым свиньям, магистратам, научиться бы работать с таким же рвением, как наши старики! – Он сделал ударение на последнем слове. – Но слушаю тебя, ты просил о встрече. Надеюсь, пришел сообщить что-то приятное?

- Боюсь, что сегодня у меня не самые хорошие новости, мой господин, – молвил Секунд.

- Sic! Ты знаешь, как поступали наши предки с теми, кто приносил плохие вести, Петроний? – воскликнул, нахмурившись, Домициан, но тут же успокоил преторианца: – Это шутка, шутка. Можешь быть спокоен. У нас республика, и каждый имеет право говорить всё, что пожелает. Вот Луций подтвердит.

Он кивнул в сторону тайного советника. Секунд тоже повернул голову. Луций пристально, не мигая, смотрел на Секунда. Взгляд этот не предвещал ничего хорошего.

- Не так ли, Луций? – нетерпеливо повторил император.

- О да, государь! В нашей республике всякий гражданин имеет право...

Луций не договорил, какие именно права имеют граждане Империи, остающейся республикой только на бумаге, и со стороны показалось, что сделал он это намеренно.

- Так говори же, Петроний, говори, не тяни – что плохого случилось сегодня в нашем городе. Заметь, Луций, в последние дни мне приносят одни плохие вести. И это в разгар праздников, когда у меня положительно не хватает времени выслушивать даже хорошие.

Он сардонически рассмеялся и посмотрел на обоих, приглашая посмеяться вместе над его шуткой. Они послушно рассмеялись.

- Боюсь прогневить государя, но не соизволит ли он выслушать меня наедине, – попросил Секунд, когда Домициан сделал знак продолжать.

- Это лишнее, – нахмурился император. – Ты знаешь, префект, что Луций обеспечивает мою безопасность, и я все равно должен буду передать ему то, что ты мне сообщишь. Так говори же, не медли!

Мгновение Секунд колебался. Ему страшно не хотелось говорить при Луции. Он знал – хитрый лис чует любую фальшь за милю. Он славился как человек, способный проникнуть в самые сокровенные мысли собеседника, и знал о гражданах Рима больше, чем они о себе сами. Недаром занимал эту особую, не прописанную нигде должность.

Но выхода не было, и Секунд нехотя проговорил:

- Хорошо, государь. Я пришел сообщить... – он на мгновение замялся. – У меня есть точные сведения о подготовке покушения на твою высочайшую жизнь...

- Что-о?! Ну, что я говорил, Луций?! А ты... ты мне не верил.

Похоже, Домициан даже обрадовался сообщению о готовящемся против него заговоре. Он вскочил с подушек и подбежал к стоящему перед ним префекту и вновь обнял его. При этом он с триумфом взглянул на Луция.

- Продолжай, мой верный друг, продолжай! – ободрил он Секунда.

Потом посерьезнел и, взяв преторианца под руку, провел его к ложу, на котором только что возлежал. Тот, уступив настойчивости императора, последовал за ним.

- Расскажи, кто же те негодяи, которые посмели замыслить злодеяние против своего Цезаря?! Мы примерно их накажем… О, можешь не сомневаться! – Как тебе удалось проведать про это? – воздев руки к небу, спросил он Секунда, и в его голосе опять проснулись зловещие нотки.

«Не верит, – подумал префект, – Или верит, но притворяется».

Но он уже находился в стремнине потока, который сам же и сотворил, и ему ничего не оставалось, как только продолжать плыть по течению.

Ты не поверишь, государь, какими низменными могут быть люди, которых ты возвысил. Это...

С этими словами он склонился к императору и прошептал ему что-то на ухо так тихо, что находящийся рядом Луций не расслышал ни слова. Впрочем, он даже и не сделал видимой попытки подслушать, оставаясь невозмутимым – ни один мускул не дрогнул на его лице.

Домициан же выпрямился и с торжеством посмотрел на своего помощника.

- Вот видишь, Луций, как преданны мне друзья. – Он повернулся к Секунду и, бросив на него испытующий взгляд, спросил: – ты же предан мне, Петроний?

- Как можешь ты сомневаться, мой господин! Как можно не любить солнце, согревающее тебя своими лучами?! Как можно не любить родник, дарующий тебе живительную влагу?! – с жаром воскликнул преторианец, хорошо усвоивший: правда колюча, но даже самая грубая лесть сладка.

- А я и не подозревал, что тебя окружают столь преданные подданные, – в голосе Луция сквозил сарказм. – Иначе давно бы подал прошение об отставке.

Он бросил на Секунда пристальный взгляд.

- Уж не перепутал ли что-либо почтенный Луций? – поинтересовался начальник преторианцев, почувствовав, что незаметно завладевает инициативой. – Разве ты запамятовал, что изначальная и до сей поры самая главная задача преторианской гвардии – охрана императора и спокойствия граждан Рима? К чему бесполезные дополнительные расходы, если мы и без них можем охранять безопасность государя. Думаю, что кое-кто мог бы снять с себя эти заботы и переложить на тех, чьей прямой обязанностью... и профессией, наконец, и является нести их на своих плечах.

- Уважаемый Петроний! – ничуть не смутившись, воскликнул Луций, – я ни в коем случае не хотел обидеть тебя и твоих верных гвардейцев. Но согласись – четыре глаза зорче, чем два! Должен же кто-то подменять тебя, когда ты спишь. Так императору спокойней, не правда ли? Кроме того, в нашей истории ведь не раз случалось, что именно те, кому положено охранять жизнь цезарей, ее же и отнимали, – желчно рассмеялся Луций.

- Уж не имеешь ли ты в виду кого-то лично? – потемнев от еле сдерживаемого гнева, произнес преторианец.

- О нет, уважаемый префект может быть спокоен за себя. Но... я только хотел спросить: не истерлось из твоей памяти, как префект претория Херея собственноручно заколол Калигулу?

Император, казалось, не заметил уколов, которыми обменялись его подданные, и вновь стал укорять Луция:

- Я так и знал! Ты никогда не веришь мне. А я тебя предупреждал! Самые верные люди, даже кровные родственники, на поверку оказываются предателями. Ты знаешь, что только что поведал мне верный Петроний? Ты не поверишь! Предатели, предатели окружают меня! Мой двоюродный брат, этот негодяй Флавий Клемент, замыслил, оказывается, убить меня...

Он мешком плюхнулся на ложе, и жестом показал принести воды. Юная рабыня, изгибая стан и беззвучно ступая босыми ступнями по полу, исполнила приказание.

Луций, выждав, пока император пригубит воду, обратился к префекту:

– Позволь поинтересоваться, Петроний, откуда у тебя такие сведения?

Секунд вопрошающе посмотрел на императора, тот устало махнул рукой и промолвил:

- Скажи ему, Петроний, скажи. Как я вижу, нашему сыщику не терпится взять дело в свои руки.

- Изволь, – Секунд вытащи из-под тоги свернутый в трубку кусок пергамента и передал его Луцию.

Император продолжал что-то бессвязно бормотать. Он услышал то, что хотел услышать, и теперь, распалив себя, гневно воскликнул:

- О-о! Теперь я понимаю, почему он сменил имена своим мальчишкам на Веспасиана и Домициана. Коварный ублюдок, он хотел, чтобы я прослезился от умиления, усыновил их и сделал своими наследниками! Мне говорили... мне не раз говорили – он открыто хвастался своим родством со мной. А теперь замыслил убить меня!

Всё время, пока император накачивал себя ядом ненависти, Луций внимательно изучал пергамент, переданный ему Секундом. Он понимал, насколько опасен префект, за которым стояла реальная сила – преторианский корпус из четырнадцати отборных когорт, расквартированных здесь, под боком, прямо в Риме. И, разумеется, не поверил ни единому его слову, но сделал еще одну попытку не дать императору пойти по заведомо ложному следу. Оторвавшись от письма, он спросил Секунда нарочито вежливым тоном:

- Позволено ли мне будет узнать, как попал в руки уважаемого префекта столь важный сколь и удивительный документ?

- Я уверен, что такому умному человеку, как ты, Луций, должно быть известно, что купить за деньги можно всё. Например, слуг, – уклончиво ответил Секунд.

- Это мне хорошо известно. Но мне известно также и то, что бывают неподкупные слуги, – не обращая внимания на явные старания окружить эту историю ореолом таинственности, бросив многозначительный взгляд в сторону императора, промолвил Луций. Но тот, казалось, не заметил этого.

- Ну что ты, – усмехнулся префект, с удовольствием продолжая разыгрывать партию, – просто неподкупность сто;ит дороже.

- Что там написано, Луций? – нетерпеливо перебил их Домициан и протянул руку с раскрытой, обращенной вверх ладонью.

- Изволь, государь, ознакомиться, – ответил тайный советник и с поклоном передал папирус в царственную тонкую длань. – Здесь говориться о том, что император будет отравлен и сделать это должен некто носящий имя Скарабей.

- Кто это, Скарабей?

- Это наверняка кличка, государь.

- А кому адресовано послание?

- Здесь об этом не сказано, государь.

- И когда же они замыслили совершить свое злодеяние?

- Об этом тоже умалчивается.

- Так... – озадаченно протянул Домициан. – У кого ты добыл папирус, Петроний?

- У раба твоего двоюродного брата. Он прислуживает ему в спальне.

- Луций, немедленно приведите мне этого раба! Я допрошу его сам.

- Разве мой господин не предоставит мне заняться расследованием этого дела? – удивился Луций.

- Если ближайший советник не ведает, что за моей спиной замышляют убить меня, приходится самому позаботиться о своей безопасности.

- Но у меня другие сведения, государь, – Луций покосился на префекта, – и мне необходимо проверить...

- Я лично хочу допросить мальчишку! – перебил его Домициан. Голос его сорвался на визг. – И этого подлого предателя, Клемента, притащите ко мне... – Он замолчал, потом задумчиво промолвил: – Нет... Думаю, пока ничего не нужно ему говорить. Сначала мы допросим раба, чтобы этот негодяй не вздумал отпираться.

- Как будет угодно моему повелителю, – ответил Луций, покорно склонив голову.

Он хорошо изучил императора за годы службы и понял: что бы ни произошло – Клемент обречен. Он не любил этого ленивого, ничтожного человека, к тому же ходили слухи, что тот примкнул к иудеям. Интуиция подсказывала: Клемент не причём. Жаль только, это может повлиять на его собственное расследование, но надо надеяться, не роковым образом.

«Посмотрим, Петроний Секунд, уважаемый префект, не навлек ли ты несчастья на свою голову?» – пронеслось в голове у тайного советника. Вслух же он сказал, обращаясь к преторианцу и все еще пытаясь перехватить ускользающую из рук инициативу:

- Мы весьма благодарны за бдительность, префект, и не замедлим проверить твою версию.

Но Секунд не был бы префектом претория, если бы позволил врагу так легко завладеть театром военных действий. Не удостоив вниманием последние слова Луция, он обратился к императору:

- Позволь преподнести тебе скромный подарок, государь?

И с поклоном, недостаточно низким, чтобы быть истолкованным как свидетельство обожествления, но достаточно низким для того, чтобы не лишиться головы, он выставил перед императором уже знакомый футляр, который загодя внесли рабы.

- Не сочти за труд, взгляни на этот клинок, – произнес он, откинув бронзовые защелки и открывая почти черную крышку. – Я думаю, он создан для такого великого воина, как ты. Посмотри, футляр изготовлен из дерева хавним, того, что привозят нубийцы. Произрастает оно далеко за пустыней Сиртой. Говорят, все предметы, имеющие магическую силу, чтобы не растерять ее, должны храниться в шкатулках из этого дерева.

Лесть префекта попала в цель. К тому же император подарки любил. Детство, проведенное в нужде, давало о себе знать, хотя после трех десятков лет правления династии он стал несказанно богат.

В оружии император разбирался и сразу понял, что перед ним шедевр оружейного искусства. Помимо идеального клинка поражал размерами огромный синий камень, увенчивающий рукоять. Такие камни привозили из далекой земли Маурьев. Но столь крупного он, пожалуй, еще не встречал.

- Ты прав, Петроний, работа действительно прекрасная, – промолвил, спустя минуту, Домициан. – Но скажи нам, как попал к тебе этот замечательный клинок?

- Божественный цезарь позволит, чтобы это осталось моей маленькой тайной? – ответил Секунд вопросом на вопрос, почтительно склонив голову.

- Хм… Что-то сегодня слишком много тайн. Ты не находишь, Луций? Что ж, пусть будет так... Но я вижу, что им уже сражались. Так ли это?

- Ты наблюдателен, государь. Но это видно только по рукояти. На лезвии ты не найдешь ни малейшей зазубрины.

- Действительно, нет ни царапины.

- Будь осторожен – лезвие остро, как бритва.

- Не беспокойся, Петроний, я еще не разучился обращаться с оружием.

- Открою тебе тайну, государь, – продолжил Секунд. – Меч сей изготовлен из волшебного железа – по твердости ему нет равных в мире. Выковали его в киликийской земле, в горах. Но кто мастер, к сожалению, неизвестно. Ты можешь испытать меч. Прикажи принести щит легионера.

Когда принесли щит, Секунд распорядился, чтобы два раба поставили его на пол и удерживали в вертикальном положении. Затем попросил у императора меч.

Меч прошел сквозь щит, словно он был сделан из воска. Тут удивился не только император, но и Луций, внимательно следивший за происходящим.

Но что-то все же беспокоило старого лиса. Непонятно что именно, но он мог поклясться – что-то не так! Какая-то неуловимая фальшь чувствовалась во всем. У него возникло смутное предчувствие, что перед ним и императором разыгрывается спектакль. Но надо отдать должное режиссеру, кем бы он ни был – поставлен он был мастерски.

Между тем император, все больше и больше увлекаясь, обсуждал с префектом достоинства меча.

Луций отогнал тревожные мысли и снова прислушался к разговору:

– Такого меча нет ни у кого в мире, и я был бы счастлив узнать, что гладиус сей удостоился чести занять место в твоей коллекции. – говоря, Секунд сделал жест рукой в сторону стены, сплошь увешанной оружием. – Это было бы лучшей наградой для меня.

Его слова еще больше встревожили Луция. Казалось бы, в них не было ничего особенного, но он отметил, что префект незаметно взглянул на него, будто проверяя – расслышал ли он сказанное.

Через два часа после того, как префект претория покинул императорский дворец, Луций доложил императору о том, что спальный раб его двоюродного брата исчез при загадочных обстоятельствах. Но, как это всегда бывает с людьми, которые верят в то, во что хотят верить, император наотрез отказался прислушаться к сомнениям своего доверенного лица.

Участь Флавия Клемента была предопределена.

Этой ночью впервые за последние три месяца император заснул в своей опочивальне безмятежным сном. Государыня Домиция Лонгина, негромко посапывая, спала рядом. Он больше не подозревал ее в заговоре против своего величества.

«Как все складно сложилось с Флавием Клементом, о, боги! И на этот раз вы отвратили от меня смертельную опасность, –размышлял, засыпая, Домициан. – Но как же я не догадался раньше... Надо будет наградить префекта преторианцев за его верность и бдительность. А еще – издать буллу об оскорблении величества. Что-то совсем распустились подданные... Как хочется спать...»

Эти мысли убаюкивали императора. Он взглянул на меч, который он приказал повесить на стену напротив ложа, и ему показалось, что внутри синего кристалла сверкнула багряная вспышка. Пляшущий по лезвию клинка отблеск лампад окончательно сморил его. Император провалился в сон и перестал существовать, проспав, как ребенок, до самого утра...

Долго ворочался в постели Луций Тигеллин, младший сын Гая Софония Тигеллина, когда-то состоявшего начальником преторианской гвардии на службе у Нерона. Что-то не давало ему покоя. Что-то настораживало в визите Секунда. Но он не мог понять – что именно. Внезапно его осенило... Меч! Конечно же – меч с сапфиром! Как же он сразу не догадался! Так выглядел во сне, недавно рассказанном ему императором, меч, торчащий в его горле. Не слишком ли точно для простого совпадения?!

Луций не колебался более в выборе пути.

«Это знамение свыше, – вползла в его засыпающий мозг вялая мысль. – В конце концов, император обречен, и не мне, простому смертному, пытаться противиться воле бессмертных богов». Найдя таким простым образом оправдание своему будущему предательству, он смежил очи и погрузился в сон.

Крепко спал Тит Петроний Секунд, не оставлявший в покое Луция даже во сне. Засыпая, он так же, как и император, подумал о том, как все удачно сложилось с Флавием Клементом. К этому человеку, честно говоря, он не питал особо недобрых чувств, как, впрочем, и добрых тоже. Но так уж повелось – кто-то должен жертвовать собой во имя процветания Империи. А то, что жертва эта была принесена во благо Рима, Секунд не сомневался ни на мгновение.

Спал безмятежным сном и Агриппа, получив от своего старшего друга и единомышленника весть о том, что задуманный маневр блестяще осуществлен, и оружие возмездия ждет своего часа во дворце. Две юные наложницы, согревали молодого сенатора своими упругими телами. Сегодня выдался хороший день, и сон его был особенно крепок.

Спокойно спалось в ту ночь остальным жителям миллионного города. После нескольких дней необычайной жары неожиданно выдалась на удивление прохладная ночь, а вечером с запада налетел сильный ветер и принес с собой долгожданный, хотя и недолгий ливень, дав горожанам кратковременную передышку.

Спал и Флавий Клемент, ничтожный человек, возомнивший себя отцом будущего императора. Он поплатился за свои мечты собственной головой и спал сном вечным – сном, которому никогда не суждено прерваться.

Его зарезали прямо на улице. Правосудие в самом справедливом государстве мира вершилось в те времена весьма проворно. Император не захотел даже встретиться с ним. Жену Клемента, свою собственную племянницу, Домициан приказал сослать на Пандатерию.

Но какое, скажите, это имело значение, если в ту ночь никто из горожан не мог быть уверенным – суждено ли ему проснуться наутро?

Но были в Вечном городе по крайней мере два человека, которые так и не сомкнули глаз в ту ночь…