Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг.

Первое путешествие 1828 г.

Лённрот отправился из Самматти 29 апреля. Путь его в Нурмес пролегал через Хяменлинна, Хейнола, Миккели, Керимяки, Сортавала, Иломантси, Пиелисъярви. В Весилахден Лаукко Лённрот вернулся через Куопио, Рауталампи и Лаукка 4 сентября.

После того, как мы расстались, я две недели провел в размышлениях, оставаясь в кругу родственников, и нако­нец-то прибыл сюда. Ты и сам, наверное, знаешь, с какой робостью мы отправляемся из дому в дальний путь. И ког­да в конце концов удается рассеять беспричинную озабо­ченность родителей, всегда находятся еще тетушки, крест­ные и прочие, которых, наверное, замучила бы совесть, ес­ли бы они с миром отпустили меня в дорогу. Одни из них боятся, что я утону, и, призывая к осторожности, расска­зывают мне допотопные истории о всевозможных утоплен­никах. Другие припоминают сон, увиденный незадолго до этого, и непременно связывают его со мною. То меня яко­бы грабят, то я иду к верной погибели, то брошен на съедение волкам и медведям. А под конец приводятся де­сятки примеров о ком-то, отправившемся на восток, или о другом, уехавшем на запад, и еще о многих и многих, которые разъехались в разные концы света и которых к безмерной горести и печали родственников уже никогда после этого не видели в родных краях. [...]

23 мая я пешком направился в Миккели. Хофрен со­провождал меня до Иструала, первой деревни этого при­хода. Мы пришли на подворье, хозяин которого был изве­стен своим умением исцелять больных заклинаниями. На­деясь уговорить его поделиться со мною своими премудро­стями, я решил остаться здесь на ночь. Однако старик либо не захотел ничего выкладывать, либо не знал ничего, кроме отрывка руны о рождении змеи, который только и удалось записать от него. Старик утверждал, что его спо­собы лечения, предсказания и прочая премудрость основы­ваются на ночных видениях, в которые он, судя по всему, свято верил, но сетовал, что видения к нему являются не каждую ночь, иногда их приходится довольно долго ждать. Заклинаниям, не раз подводившим его, он доверял мень­ше, кроме заговора от укуса змеи, который я имел честь получить и на который, по словам старика, вполне можно было положиться. [...]

Следует упомянуть еще о Хирвенсалми, где я недавно побывал. По слухам, эти земли раньше были удельным имением графа Брахе[5]. Предание гласит, что граф хотел построить здесь крепость для зашиты края от врагов. Од­на из горок, вернее возвышенность, находящаяся пример­но в четверти мили [6] от церкви, так и называется Торниала[7], на ней должна была быть возведена вышеупомянутая крепость, фундамент которой был заложен ранее.

Полуостров, на котором стоит церковь и ряд деревень, омывается водами озера Пуулавеси. Говорят, раньше оно называлось Пуолавеси[8], в память о поляках, которые, по преданию, преследовали лопарей до этого озера, прегра­дившего им путь.

24 [мая] под вечер я пришел в дом священника в Мик­кели, где пробст Бруноу тепло принял меня. Здесь я про­вел троицу, и мне удалось увидеть крестьянскую свадеб­ную чету в подвенечном весьма скромном наряде. Жители Миккели, между прочим, считают себя несколько культур­ней своих соседей, крестьян других приходов, но культура их весьма сомнительного свойства. Человек, сколько-ни­будь патриотически настроенный, с удивлением и огорче­нием обнаруживает, что культура финского простонародья почти повсеместно развивается не в лучшем направлении. На смену скромности в обращении и в поведении прихо­дит непозволительная вольность, вернее, наглость и непри­стойность. Исчезает радушное гостеприимство, его сменя­ет высокомерное обхождение с гостями. Невинные игры вытесняются картами, раздоры в семьях доходят до суда, появляется бахвальство одеждой, которое не к лицу про­столюдину и делает его смешным. Поскольку Миккели сто­ит на перекрестке дорог, летом здесь можно проехать из одной деревни в другую на повозке. Многие крестьяне имеют выездные тарантасы, на которых щеголяют по воск­ресным дням на церковном пригорке. [...]

27 числа я заночевал на постоялом дворе. Начав за­писывать песни, которые мне пели возницы и деревенские девушки, я работал, не глядя на часы, пока не стемнело. Когда сгустились сумерки, исполнители мои собрались уходить, и я перестал записывать, отметив, что стрелки часов перевалили за одиннадцать. В это время года здесь ночи совсем светлые.

На следующий день я пришел в Юва. После пройден­ных мною Хирвенсалми и Миккели с их открытыми взору холмами и выжженными под пашню равнинами я испы­тал на себе благотворное влияние не только прекрасных лиственных лесов, сменяемых кое-где величественными хвойными борами, но и оценил гостеприимство здешнего народа, о котором и упоминаю с благодарностью. По­скольку я знал, что студент Готтлунд[9] уже собирал здесь руны, то не стал о них даже спрашивать. Для собствен­ного развлечения я занялся сбором растений и выяснени­ем их названий. Я считаю, что изучение финских наиме­нований растений и других объектов природы способство­вало бы выяснению вопроса о древней родине финнов. Из­вестно, что в разных местностях и названия эти различ­ны, но есть немало названий растений, птиц, рыб, живот­ных, а также минералов, общих для всей Финляндии. По­этому можно предположить, что финны знали их еще до переселения сюда, тогда как большинство объектов, имею­щих совершенно разные местные наименования, по-видимому, стали известны им после переселения в эти края. Исходя из этого, можно было бы определить место обита­ния подобных животных и объектов природы и считать его местом древнего поселения финнов. [...]

В пятницу 30 мая я пришел в дом священника в Рантасалми. Здесь я встретил своего старого знакомого Сильяндера — помощника пробста Клеве.

В воскресенье я видел людей в выходной одежде. Я уже раньше был наслышан, что жители Рантасалми — самые культурные в провинции Саво, поэтому мне хоте­лось увидеть их в праздничной одежде, обычно надеваемой в церковь. Мужчины были одеты в длинные серые сермяж­ные кафтаны, некоторые были в коротких пиджаках. У жен­щин в одеянии тоже не было никаких особых украшений.

И все же кофты их были скроены по моде, с более корот­кими, чем я наблюдал в других местах, полами.

Внимание мое привлекла похоронная процессия. Все, несшие гроб, были одеты в белое: на них были длинные белые кафтаны из сермяги, перехваченные в талии пояса­ми. Должен признаться, эти похороны показались мне бо­лее впечатляющими, чем те, что мне доводилось наблю­дать в Хяме и Уусимаа, на которых все, несшие гроб, бы­ли одеты в черное. После полудня в доме священника об­венчали свадебную чету. Жених был в длинном сером каф­тане с поясом, а невеста в очень простом наряде: в юбке в красную и белую полоску, в обыкновенной саржевой коф­те и переднике. На голове ее не было никаких украшений, кроме сложенного вдвое красного платка, обхватывающе­го голову и завязанного спереди бантом. Видимо, он под­держивал волосы, заплетенные в косу и уложенные в пу­чок. [...]

Хотя на мне крестьянская одежда и я выдаю себя за крестьянина, идущего якобы в Карелию повидать родствен­ников, многие не верят этому. И все же мне больше чем кому бы то ни было следовало походить на крестьянина, ведь я крестьянин по происхождению и прожил среди них большую часть своей жизни.

На следующий день рано утром я продолжил свой путь. Весьма приятное впечатление произвела на меня ста­рая, сплошь заросшая травой дорога, по обе стороны ко­торой тянулся лиственный лес. Еще вчера я шел по ней, охваченный такой радостью, что едва не позабыл о ночле­ге. А сегодня утром дух захватывало от звонких птичьих трелей в ближайшем лесу, от сотен мелодичных звуков, которые заставляли меня часто останавливаться и прислу­шиваться.

Пятилетний мальчуган обратился ко мне в Рантасалми: «У вас дома так же хорошо, как у нас?» «А что, по-твоему, у вас такого хорошего?» — спросил я. Он ответил: «Да ведь у нас совсем рядом красивые леса, там живут маленькие птички, они поют, там много цветов и ягод и всего-всего». Позднее я не раз вспоминал слова этого мальчика о красоте леса и каждый раз думал: как же он был прав!

К полудню я пришел в деревню, где один мужчина, уви­дев у меня флейту, висевшую в петлице, спросил: «Что это?» Услышав, что это музыкальный инструмент, он по­просил, чтобы я сыграл на нем. Флейтист я слабый, но стоило мне заиграть, как вокруг собралась толпа ребяти­шек, подошли девушки и люди постарше. Это не удивля­ло меня, уже и раньше я наблюдал, какое действие ока­зывает моя флейта на простых людей. Особенно им нра­вятся напевы финских народных песен. Часто, едва ли не каждый день, бываю я в окружении многочисленных слу­шателей и почитателей. Не скрою, это забавляет меня и немало тешит мое самолюбие. В подобной ситуации я всегда воображаю себя вторым Орфеем или новоявлен­ным Вяйнямёйненом. Скопление деревенского люда весьма удобно для меня и в другом отношении. Мне легче разу­знать в людской толпе, кто из односельчан знает песни и руны. Вот и на этот раз мне указали на девушку с очень хорошей памятью, знавшую много карельских песен, испол­няемых обычно женщинами, и несколько старинных рун, которые я стал записывать. Но вскоре мать напомнила дочери, что ей надо вместе с другими идти на подсеку, — наступила пора жечь лес, вырубленный под пашню.

Поскольку я намерен опубликовать эти стихи и целый ряд других песен отдельно, то не буду приводить их здесь полностью. Но кое-кто из читателей, вероятно, пожелает ознакомиться с ними, поэтому приведу два отрывка из ру­ны «Гордая девушка».

Эта девушка не станет на санях сидеть батрацких, у поденщика под мышкой. Этой девушке однажды, этой курочке красивой, принесут кольцо из Турку, привезут из Риги крестик. Этой девушке однажды, этой курочке красивой, подведут коня за тыщу, поднесут седло за сотню. Этой девушке однажды, этой курочке красивой, под дугой узорной ездить, в расписных санях кататься. В честь красавицы однажды, этой курочке во славу, чару поднесут большую.

Каасо отопьет из кружки, из ковша пригубит племя.

Кто же знал, что очень скоро ей, прославленной невесте, тропку мерять до колодца! Кто же знал про то, кто ведал, что уж сей год в это время расплетать придется косу, заплетать ее в печали.

Побывав во многих домах и записав несколько стихов от двух крестьянских девочек, пасших у дороги овец, я от­правился на постоялый двор в Юля-Куона, где и заноче­вал. [...]

На следующий день около полудня я остановился в де­ревне, названия которой теперь уже не помню. Мне посо­ветовали сходить к сыну одного крестьянина, который, по слухам, знает много рун. Но как раз в это время он ока­зался в лесу, гнал смолу. Я отправился на поиски, но ког­да нашел его, начался дождь и записывать песни под от­крытым небом стало невозможно. Молодой крестьянин ска­зал, что я мог бы записать руны, которые он знает, и еще много других от некоего сапожника. Тот жил неподалеку отсюда. Когда же я пришел к сапожнику, его тоже не ока­залось дома. Жена его и сын сообщили, что хозяин в лесу, примерно в четверти мили отсюда, там помочь[10] на вспаш­ке подсеки.

По их совету я свернул с дороги направо и пошел по узкой, отчетливо различимой лесной тропинке, но затем тропа затерялась. Подсеки сбивали меня с пути, и я шел почти наугад, но вскоре вновь приметил утоптанную тропу и по ней, к великой моей радости, добрался до нужного места. Вечером крестьяне вернулись домой с расчищенно­го и вспаханного ими участка. Что касается рун, то я об­манулся в своих надеждах, так как руны оказались в ос­новном духовными и ранее уже публиковавшимися. И все же я с удовольствием провел здесь вечер, вернее, празд­ник по случаю окончания помочи, участвовал в разгово­рах, более оживленных, чем обычно. Ужин состоял из со­леной рыбы, тушеного мяса с соленым соусом, похлебки и пирога с творогом «коккели». Они знают и чарку под рыбу, а поговорка «рыба посуху не плывет» служит к то­му сигналом. Но здешнее пиво не идет ни в какое сравне­ние с тем, что варят в Турку и Хяме.

Днем я совершал длинные переходы от одной деревни до другой, собирая болотные растения. Однажды меня на­стиг проливной дождь и пришлось искать укрытия под чахлой сосной с редкими ветвями. Промокнув в конце кон­цов до нитки, я под дождем дошел до ближайшего дома и там заночевал. Дом этот находился где-то на границе между Саво и Карелией, поэтому, прежде чем перейти к другой провинции, следует сказать несколько слов о Са­во. Что касается названия Саво, то пастор Бруноу из Мик­кели рассказал мне следующее. По преданию, дошедшему до наших дней, первые финны приплыли сюда по воде. Долго они искали какую-нибудь избушку, чтобы, выдворив прежнего хозяина, занять ее, но безуспешно. Наконец за­метили дым над рыбацкой избушкой, принадлежавшей, как оказалось, лапландцу. Обрадованные, они закричали: «Са­ву, саву!»[11]. В память об этом они назвали мыс, на котором стояла избушка, Пирттиниеми[12], а залив, окружающий этот мыс, Савулахти. Впоследствии так стала называться окрестность залива, а еще позже и вся провинция Саволакс. [...]

Крестьянские дворы в этой провинции расположены на большом расстоянии друг от друга. Происходило это по той причине, что каждый земледелец, приступая к расчист­ке земли под пашню, здесь же ставил жилье. В Хяме и на побережье совсем иная картина, там дома стоят кучно. В Саво и Карелии немало деревень, жителям которых на­до пройти не одну четверть мили, чтобы навестить соседа. Вообще для крестьян Саво и Карелии характерно стрем­ление жить вдали от других, в некотором уединении. Это видно хотя бы по тому, что люди, живущие довольно близ­ко от соседей, при постройке нового дома стараются поста­вить его подальше. Дом выглядит просто: это изба, в по­толке которой имеется дымоволок; в доме несколько боль­ших застекленных окон. Печь кубической формы служит для выпекания хлеба, а также для отопления помещения. Опечек [основание печи] обшит досками, сверху [перед устьем] находится шесток с жаратком, или зольником, ку­да можно выгребать из печи горячие угли. В углу печи, обращенном к избе, — «опечный столб», от которого к обе­им стенам идет по воронцу. Кое-где этого столба нет, осо­бенно в местностях ближе к провинции Похьянмаа. Сле­дует заметить, что в ряде домов, построенных в последние годы, ставят уже такие печи, какие встречаются в кресть­янских избах южной Финляндии, то есть с дымовой тру­бой. Но ставятся они не повсеместно, поскольку не обогре­вают дом так хорошо, как старые испытанные печи, топя­щиеся по-черному. Когда такую печь топят, дым сначала густо стелется по всей избе, и непривычному человеку трудно выдержать это даже сидя на полу, где меньше ды­ма. Но вскоре дым начинает столбом выходить через от­верстие на потолке [дымницу]. Потолок и стены поверху совершенно черны от сажи и поблескивают, словно их по­крыли черным лаком. Нижняя же часть стен, в человече­ский рост от пола или чуть выше окон, совсем белая. Ко­поть садится и тут, но ее сразу же счищают, состругивают специальным скребком — скобелем.

Та часть избы, в которой находится печь, называется карсина [женский угол], а другая, более просторная часть в обиходе называется силта, или просто пол. В старое вре­мя между ними ставили перегородку. Еще и сейчас иногда в некоторых домах можно увидеть бревно, которое прохо­дит через весь пол и служит для той же цели — делит избу надвое. И хотя теперь пол чаще всего настилают гладкий, без видимой границы между карсина и силта, старинные названия их сохранились.

Когда входишь в дом, то слева от двери видишь печь и карсина, справа — силта и ткацкий станок. В избе нет никакой другой мебели, кроме стола и нескольких стуль­ев. Здесь нет ни шкафов, ни сундуков, ни полок, ни горш­ков, ни кроватей и т. п., которые потеснили бы многочис­ленное семейство. Летом вся семья спит в холодных по­мещениях: сенях, амбарах, а зимой — в избе. Для мужчин на пол настилается солома, на которую набрасывают шер­стяную и сермяжную подстилку и подушки, укрываются они своими длинными сермягами или чем придется. Жен­щины, занятые хозяйственными делами, проводят большую часть времени на своей половине — карсина — с прялками, веретенами и прочим, тогда как остальная часть избы на­ходится в распоряжении мужчин. В некоторых домах еще можно увидеть своеобразное сооружение под пологом, ко­торое раньше встречалось повсеместно. Это обычная кро­вать с четырехугольным шатром из льняной ткани, плотно прикрепленной понизу к краям кровати, так чтобы кома­ры и мухи не досаждали спящему. За четыре угла он под­вешивается к потолку. Это место для спанья называется «уудин». Он очень удобен летом, поскольку спасает от ко­маров, которых здесь значительно больше, чем в южной Финляндии.

В противоположном от входа конце сеней зачастую держат молоко и небольшое количество продуктов, чтобы иметь все под рукой, когда садишься за стол. При каждом доме имеется несколько клетей и амбаров; у каждого из сыновей, особенно у женатых, — своя клеть. В них хранят одежду и другие вещи, а летом спят. В ряде мест баню топят ежедневно, но другие довольствуются тем, что па­рятся два-три раза в неделю. Рюс[13] заблуждается, утверж­дая, что мужчины и женщины парятся вместе. Я нигде не встречал такого. Мужчины всегда парятся первыми, а женщины — после них. В поварнях, или по-здешнему «кота»[14], нет каменки. Деревянный пол отсутствует, и огонь разводят прямо на земле, а котел подвешивают на крюк.

В воскресенье 8 июля я дошел до местечка Кесялахти, которое относят уже к Карелии. Мальчишки у дороги бро­сали биту. Я остановился и стал наблюдать за их игрой.

Вскоре здесь же собралось несколько мужчин и один из них сообщил мне, что знает немало рун. Мы зашли в бли­жайший дом. Там же я записал руны от других собрав­шихся мужчин и девушек. Узнал о наиболее искусных рунопевцах этого края. Лучший из них жил за три четверти мили отсюда, в деревне Хумуваара, куда я, насквозь про­мокший под дождем, добрался к вечеру. Но рунопевца по имени Кайнулайнен[15] не оказалось дома. Он был на спла­ве. Братья Кайнулайнена заверили меня, что он на самом деле помнит много рун, и я решил подождать его. Поне­дельник уже был на исходе, а Кайнулайнен все не возвра­щался. Ожидание мое, однако, не было тягостным. Пре­красное местоположение дома — у леса и дружелюбное ко мне отношение старой хозяйки — матери Кайнулайнена и остальных членов семьи скрашивали его. С неизъясни­мой отрадой ходил я по лесу, где покойный отец Кайну­лайнена когда-то читал свои заклинания, обращенные к бо­гам и богиням леса, и где в былые времена «девы Метсолы» показывались своим любимцам. Следует заметить, что в бытность свою старый Кайнулайнен был лучшим охот­ником этих мест. И по суеверным понятиям людей того времени, его охотничье счастье во многом зависело от бла­госклонности лесных богов, которых он, как никто другой, умел расположить к себе своими песнями. Эти песни пере­шли от отца к старшему сыну, но младший Кайнулай­нен — сын своего времени — уже не считал их столь могу­щественными, какими они являлись для предков. Они бы­ли для него скорее святым наследием отца и напоминали ему детство. Чтобы читатель мог представить, как финские охотники молились лесным богам, приведу здесь несколь­ко заклинаний Кайнулайнена.

Плакал глупый от нужды, жаловался на нехватку: где дарительница наша, таровитая хозяйка, где опрятная хлопочет? Там дарительница наша, таровитая хозяйка, там опрятная хлопочет, у дверей дворца из рога, на краю лесного замка. Что там делает хозяйка? Из костей возводит замок, из когтей сооружает. Дева Анникка с ключами, Ева, дева-невеличка, заиграй-ка на свирели, на своей медовой дудке для ушей хозяйки доброй. Верно, ты и не хозяйка, коль прислуги не имеешь, не содержишь ста служанок, тыщей слуг не обладаешь, теми, кто стоит у двери, кто стадами управляет, кто твою скотину холит, кто пасет большое стадо, кто за длинным стадом ходит. Отпусти своих овечек на места моей охоты, на мои приспособленья.

В понедельник Кайнулайнен так и не вернулся и при­шел только на следующий день, но, устав с дороги, решил сначала отдохнуть. Вечером Кайнулайнен все же кое-что спел и, закончив, стал уверять, что мне дня не хватит, чтобы записать все руны, которые он знает. На следую­щее утро я попросил его продолжить пение. Но он отве­тил, что, будучи старшим сыном в семье, он не может ос­таться в стороне от хозяйственных работ, это не понравит­ся его братьям, а ссоры он не хочет. Кайнулайнен пообе­щал остаться дома в случае, если я найду ему замену. Я стал искать поденщика, но в эту горячую пору все были заняты делами. И мне пришлось примириться с тем, что Кайнулайнен вместе с другими отправился на работу. Я попытался найти поденщика хотя бы на следующий день, но мои попытки не увенчались успехом. Вечером Кайнулайнен с братьями вернулись из леса. Я поведал им о своей неудаче и стал уговаривать братьев рунопевца при­нять у меня дневной заработок поденщика с тем, чтобы они при возможности могли нанять его вместо остающего­ся со мной брата. Они обещали все взвесить и наутро при­няли мое предложение. Теперь рунопевец был в моем распоряжении. Он был очень доволен этой передышкой и с радостью повторял, что никогда еще песни не прино­сили ему такой пользы. После обеда пошел дождь, и он обрадовался еще больше — мы-то были под крышей. Весь день, с утра до позднего вечера, я записывал его песни, не считая перерыва на обед и того получаса, пока он го­товил кофе. Последнее было выражением его радости по случаю обретенной им свободы на целый день. Вообще-то здешние люди не привыкли к кофе, но Кайнулайнен при­обрел кофейник и научился готовить его. Он был выбор­ным церкви и, видимо, ради своего престижа приобрел этот предмет роскоши. Когда я вечером спросил у него, знает ли он еще руны, он ответил, что их, наверное, оста­лось не меньше, чем записано за день, но сразу все труд­но припомнить. Я попросил его петь на тех же условиях и следующий день, но он посоветовал не тратить из-за не­го столько денег. «Завтра, — сказал он, — мы все останем­ся работать дома, и если вам удобно, можете записать и остальное, мне нетрудно петь и работать одновременно». Я согласился и на следующий день, сидя подле него, за­писывал карандашом все, что он диктовал.

Я пробыл у них несколько дней. Все это время старая хозяйка да и остальные домашние обходились со мной очень хорошо. Хочется привести лишь один пример, кото­рый показывает, сколь добры они были ко мне. В среду вечером я вместе со всеми пошел в баню. Когда вернулся в избу и переоделся в сухое, то нижнее белье, совершенно вымокшее после бани, повесил сушиться. Утром белья не оказалось, и я недоумевал, куда же оно могло подеваться, пока в четверг уже под вечер оно не появилось на том же месте, отстиранное и разглаженное рубелем. Я поблагода­рил хозяйку, и она в ответ сказала, что сделала лишь то, что предписывает гостеприимство, и добавила: «На то и человек, чтобы делать добро другому». Потом она спро­сила: «Может, вам еще что-нибудь надо было постирать, мне бы раньше спросить, да где старому человеку все упо­мнить». Я ответил, что у меня еще осталось кое-что из одежды, которую следовало бы постирать, но мне не хо­чется утруждать ее. Но она не успокоилась до тех пор, пока я не отдал ей в стирку все оставшееся, причем увери­ла меня, что одежда успеет высохнуть до моего отъезда. Я дал ей летние брюки, потому что в Китээ собирался по­бывать в некоторых господских домах. Перед уходом, что­бы отблагодарить хозяйку за еду и прочие хлопоты, я предложил ей рубль, но она наотрез отказалась. Я тоже решил не отступать, и в конце концов ей пришлось при­нять рубль. Рунопевцу я дал 75 копеек на чай, уплатив прежде дневной заработок поденщика. Он тоже отказы­вался от денег, хотя и не столь упорно, как его старая мать.

Один из братьев рунопевца, сам кузнец, спел мне не­сколько рун о кузнеце. В одной из них говорилось о том, как Илмаринен научил самого первого кузнеца паять. Кузнец выковал топор, но никак не мог припаять приушину топора. Мимо кузницы проходил Илмаринен и услышал звук раздуваемых мехов. Он подошел, стал в дверях и спросил: «Сколько топоров ты сегодня изготовил?» Рас­серженный кузнец, решив, что над ним смеются, отрезал: «Десятый доделываю!» Илмаринен повернулся и пошел, но, уходя, бросил кузнецу несколько знаменательных слов: «Об эту пору даже те кузнецы, что кидают песок на рас­каленное железо, только девятый доделывают». Кузнец сразу же отправился за песком, бросил его на кипящее железо, и железо тут же схватилось. Это якобы и было открытием кузнеца. Секреты, известные сегодня каждому кузнецу и ставшие для них привычными, в прошлом были столь значительными, что сами боги указывали на них на­шим предкам.

Для тех, кто заинтересуется руной, привожу ее пол­ностью:

За эту и другие руны, рассказанные кузнецом Кайнулайненом, я предложил ему 20 копеек. Он был очень дово­лен и посчитал плату хорошей. «Пожалуй, с этого дня я начну ковать руны», — сказал он. Я спросил, может ли он сочинить настоящую руну. И он ответил:

Едва я собрался уходить, как пришла старая хозяйка с рублем в руке и заявила, что она не может взять его:

«Ведь вам еще не раз придется обувь покупать, прежде чем попадете домой к родителям, не могу я взять ваши деньги».

Я просил ее не беспокоиться насчет моей обуви и сказал, что на это у меня деньги остались. Так я рас­стался с этим приятным домом. Старушка благословила меня, проводила в дорогу и пожелала целым и невреди­мым вернуться в родные края.

Я не случайно так подробно рассказал про свое житье у Кайнулайнена, а с целью дать читателю какое-то пред­ставление о жизни простого народа в Карелии. Я выбрал для описания именно этот дом, поскольку пробыл в нем дольше обычного и сумел поближе познакомиться с людь­ми. Я мог бы на каждой странице приводить примеры ка­рельского гостеприимства, но боюсь утомить читателя и поэтому не стану повторяться. В Карелии нередко встре­чаешь хозяек, которым совесть не позволяет брать плату за еду, и чаще это бывает в глухих деревушках. Люди, жи­вущие возле дорог, как-то уже привыкли брать деньги, хотя и там на мой вопрос, сколько уплатить за еду, обыч­но отвечают: «У нас есть чем накормить путника и без денег». Но при повторной просьбе назначить плату они обычно говорят: «Ну разве какой-нибудь грош детям». С той же доброжелательностью и готовностью помочь не ради собственной выгоды я сталкивался и тогда, когда приходилось переправляться через узкие проливы и озе­ра, — гребцы отказывались от платы. Несмотря на мои пояснения, что я путешествую не на свои средства и не из своего кошелька плачу деньги, они все равно ни за что не соглашались брать плату.

13 июня я покинул Хумуваара и к вечеру добрался до поместья Пухос, нынешним владельцем которого был ма­гистр Фабрициус. Я провел здесь ночь и следующий день. Это живописнейшее место находится между Пюхяярви и Оривеси. Эти озера соединяются протоком Пухос, на берегу которого построена большая лесопилка. На озере Оривеси множество маленьких островков, сплошь покры­тых лиственными лесами. Здесь я впервые в Карелин увидел несколько парусных лодок. Вид на озеро Пюхяярви, расположенное с другой стороны, не столь живописен. Нынешний хозяин поместья немало потрудился, чтобы ук­расить эту местность. Посаженные им в саду яблони в бли­жайшие годы начнут плодоносить. Климатические условия здесь не столь уж и суровы, есть примеры, когда яблони плодоносят и в более северных областях Фин­ляндии.

Лесопилка, построенная на протоке между двумя озе­рами, является весьма полезным сооружением для жите­лей окрестных деревень. Люди учатся ценить свой лес. Крестьянин, получающий за проданный лес наличными, будет всегда проявлять заботу о том, чтобы этот источник дохода не иссяк. Те же, у кого нет такой возможности, на­против, не ценят своего леса, не знают лесоводства, не считаются ни с какими положениями и указами, считая, что это вздор и болтовня и что лес пригоден лишь на то, чтобы сжигать его под пашни. Так поступают жители Хирвенсалми, Миккели и многих других мест. В этих краях крестьянину приходится заготовлять бревна для строитель­ства, а порой и дрова за много миль от дома. Там же, где лес служит источником дохода, крестьяне ежегодно прода­ют его довольно много, и все равно он у них лучше, чем в названных выше местностях. Я спросил у крестьян, жив­ших недалеко от Пухоса и только что доставивших на ле­сопилку плот из бревен, много ли они продали леса в этом году, и удивился, услышав, что за свои бревна они полу­чили примерно по восемьдесят рублей. Далее я спросил их: «Надолго ли хватит леса, если вы каждый год будете столько вырубать?» Но их не пугало, что запасы леса ис­сякнут. «В будущем году, — сказали они, — мы начнем ру­бить в другом месте, в последующие годы еще дальше, пока на том месте, где нынче рубили, не вырастут деревья».

Из Пухоса я выехал вместе с землемером Теленом в имение под названием Леполахти, владельцем которого был его брат. Неподалеку от Пухоса с высокого холма от­крывался красивейший вид на Оривеси. Будь я художни­ком, я охотно сошел бы с повозки, чтобы запечатлеть на бумаге эту изумительную картину, но я не обладаю таким даром. В имении Леполахти я провел несколько приятных дней.

Наконец 17 июня я вновь отправился в путь и прошел не одну четверть мили обратно по знакомой дороге на Пухос, прежде чем добрался до Нийникумпу и встретился со старым крестьянином Маккойненом, самым известным знахарем в этих краях. Едва перестал дождь, настигший меня в пути, как я уже был в Нийникумпу. Мне надо бы­ло решить, куда пойти раньше: к Маккойнену или в нахо­дящуюся поблизости господскую усадьбу. Я выбрал пер­вое, прикинув, что Маккойнен охотнее поделится со мною своими секретами, приняв меня за своего, чем если бы я заявился к нему из господского дома. Старик с длинной белой бородой показался мне немного странным, он и прав­да походил на настоящего колдуна. Я поздоровался и за­говорил с ним. Возле старика лежал изогнутый рог для нюхательного табака, из чего я заключил, что он заправ­ский нюхальщик. Я достал свою табакерку и предложил ему щепотку табаку. Должно быть, он подумал, что тут кроется какое-то колдовство, и ни в какую не соглашался брать, прежде чем я сам не взял первую понюшку. Этим я расположил его к себе, и он начал рассказывать о раз­личных чудесных исцелениях.

Одним из лучших способов, по его мнению, был тот, которым он пользовался когда-то при лечении жены не­коего купца из Ваасы. Он как-то поехал в этот город и остановился у купца. Жена хозяина страдала тяжелой болезнью, и ни один городской лекарь не мог ее вылечить. Узнав об этом, Маккойнен сказал купцу: «Ваши лекари никуда не годятся, если за много месяцев не могут выле­чить несчастную больную, тогда как бедный крестьянин, если пожелаете, возьмется вылечить ее за несколько дней». Купец тут же стал упрашивать Маккойнена исцелить же­ну, спросив, не надо ли чего-нибудь из аптеки. «Горсть со­ли, это все, что мне понадобится», — ответил Маккойнен. Сказав это, он пошел в сарай, чтобы никто не мешал ему, прочитал над солью свои заговоры и велел затем раство­рить соль в воде и давать больной пить. Так и сделали, и госпожа сразу же почувствовала себя лучше, а вско­ре и совсем выздоровела. Позже врачи настойчиво выпы­тывали у него секрет лечения, но он так и не выдал своей тайны. Не буду пересказывать, с какими почестями после этого случая купец принимал Маккойнена, когда тому до­водилось бывать в Ваасе. С тех пор прошло уже двена­дцать лет, но Маккойнен просил меня разыскать этого купца, объяснил, на какой улице и в каком доме тот про­живает, и уверял, что меня примут как нельзя лучше, если я привезу им привет от старого Маккойиена из Ка­релии.

Для подобных историй, передаваемых нашими фински­ми мудрецами, может быть три объяснения. Во-первых, кто-то разыгрывает знахаря, притворяясь больным и по­зволяя ему «исцелить» себя, тем самым укрепляя в нем веру в свои вещие слова. Во-вторых, кто-то на самом деле будучи больным прибегает к помощи знахаря, а потом по­правляется, чему есть немало подтверждений. Это могло бы показаться невероятным, если бы мы не знали о силе внушения. Один из представителей высшего сословия из Карелии рассказывал, как заклинатель вылечил его. У него долго болели глаза; было ли у него бельмо или какая-то другая болезнь, теперь не припомню. Естествен­но, что ему хотелось сохранить зрение, уже настолько ос­лабевшее, что он не мог читать. Он обращался к врачам в Куопио, которые нимало не обнадеживали его, а, наобо­рот, утверждали, что со временем он потеряет и остатки зрения. Услышав такое суровое заключение, он отправился в Савонлинна за советом к тамошнему врачу, но тот лишь подтвердил мнение врачей из Куопио. С мрачными мысля­ми он вернулся домой, где обратился к знахарю, который уверил, что вылечит его за одну ночь. Он подумал: «Раз уж мне суждено ослепнуть, то не все ли равно, на неделю раньше или позже». И согласился. Вечером перед сном знахарь приложил к его глазам какие-то предварительно заговоренные примочки, велел больному лежать с закры­тыми глазами, ни в коем случае не открывать их пример­но до трех часов утра. Знахарь уверял, что если больной хоть ненадолго приоткроет глаза, он тут же ослепнет и его уже не вылечит никто. Больной дает твердое обещание исполнить все, как велено, и, крепко закрыв глаза, с вол­нением ждет утра. Наконец в условленное время появля­ется знахарь и, бормоча заклинания, направляется к боль­ному. Затем он снимает повязку, промывает веки и велит больному открыть глаза. Самое примечательное, что чело­век сразу же стал хорошо видеть и по сей день не жалует­ся на зрение. Никто так и не узнал, из чего была сделана та кашица для припарки глаз. Известно только, что от нее исходил ужасно неприятный запах. Я мог бы привести не­мало подобных примеров исцеления, которые создают широкую известность заклинателю и привлекают к нему страждущих.

Есть еще и третья причина возникновения всевозмож­ных рассказов о знахарях. Дело в том, что они сами их сочиняют и рассказывают людям, чтобы привлечь к себе внимание. Возможно, так же обстояло дело с рассказом Маккойнена об исцелении. Свидетели этого исцеления на­ходятся далеко в Ваасе, сам заклинатель живет в Каре­лии, не так-то легко все узнать и проверить.

Однако вернемся к Маккойнену. Выслушав множество его рассказов и со своей стороны поведав ему кое-что в том же духе, я попросил его прочесть мне несколько за­клинаний. Он ответил уклончиво, что почти все позабыл, но когда я обратился к нему еще раз и прочитал ранее за­писанные мною руны — согласился. [...] Он начал было читать руны, но остановился и сказал, что для освежения памяти ему надо бы пропустить рюмочку, ибо без этого ему ничего не вспомнить. Я купил для него вина у моло­дой хозяйки и тем самым испортил все дело. Старец под действием вина стал более разговорчивым, но речь его, не­внятная от природы, сделалась совсем невразумительной. Мне было трудно различать отдельные слова, а если и уда­валось, нетерпеливый старик не делал передышки, и я не мог записывать. Едва я успевал записать несколько строк, как он перескакивал на другое, так что ничего цельного не получилось. Единственное, что я записал, это кое-какие мифологические имена и названия мест.

Я было собрался в дорогу, но узнал, что сегодня вече­ром сюда должен прийти портной этого прихода Киннунен. Такие люди обычно знают песни и руны, ибо, работая в разных домах, имеют больше возможностей сочинять либо выучивать их, чем другие. Я слышал, что Киннунен кое-что знает, и решил остаться ночевать. Киннунен и в са­мом деле пришел и без утайки рассказал мне все, что знал. Жаль только, что знал он не так уж много. Киннунену больше правилось рассказывать сказки, и он пообещал развлекать меня хоть три дня подряд. Но мне не хотелось три дня угощать его вином, а я заметил, что для него это обязательное вознаграждение за труды. Поэтому уже на следующее утро я собрался уходить, но зарядил дождь и задержал меня почти до самого вечера. Итак, я целый день и, признаюсь, с удовольствием слушал сказки Киннунена. Правда, сами сказки не всегда представляли ин­терес, но их недостатки полностью возмещались умением рассказчика занятно их рассказывать. Интонациями и же­стами Киннунен дополнял свой рассказ не хуже иного ак­тера, природные его способности помогали живо и образно представить то, о чем он говорил. [...]

18 июня я пришел в дом священника в Китээ, где про­был двое суток у Стениуса, замещавшего настоятеля церк­ви. В деревне Яма, у Пентти Хирвонена, по утверждению ряда крестьян, грамотного и поэтому сумевшего записать множество стихов, я не смог побывать, так как деревня находилась где-то в стороне от избранного мною пути. Вместо этого я отправился к Олли Халттунену в Рупповаара, что поближе. Там я встретил двоюродного брата Халттунена, у которого был лучший в деревне двор. Он приветливо принял меня, пригласил в дом и обещал по­слать за Олли. Вскоре пришел и Олли, которого все здесь

Карелии рассказывал, как заклинатель вылечил его. У него долго болели глаза; было ли у него бельмо или какая-то другая болезнь, теперь не припомню. Естествен­но, что ему хотелось сохранить зрение, уже настолько ос­лабевшее, что он не мог читать. Он обращался к врачам в Куопио, которые нимало не обнадеживали его, а, наобо­рот, утверждали, что со временем он потеряет и остатки зрения. Услышав такое суровое заключение, он отправился в Савонлинна за советом к тамошнему врачу, но тот лишь подтвердил мнение врачей из Куопио. С мрачными мысля­ми он вернулся домой, где обратился к знахарю, который уверил, что вылечит его за одну ночь. Он подумал: «Раз уж мне суждено ослепнуть, то не все ли равно, на неделю раньше или позже». И согласился. Вечером перед сном знахарь приложил к его глазам какие-то предварительно заговоренные примочки, велел больному лежать с закры­тыми глазами, ни в коем случае не открывать их пример­но до трех часов утра. Знахарь уверял, что если больной хоть ненадолго приоткроет глаза, он тут же ослепнет и его уже не вылечит никто. Больной дает твердое обещание исполнить все, как велено, и, крепко закрыв глаза, с вол­нением ждет утра. Наконец в условленное время появля­ется знахарь и, бормоча заклинания, направляется к боль­ному. Затем он снимает повязку, промывает веки и велит больному открыть глаза. Самое примечательное, что чело­век сразу же стал хорошо видеть и по сей день не жалует­ся на зрение. Никто так и не узнал, из чего была сделана та кашица для припарки глаз. Известно только, что от нее исходил ужасно неприятный запах. Я мог бы привести не­мало подобных примеров исцеления, которые создают широкую известность заклинателю и привлекают к нему страждущих.

Есть еще и третья причина возникновения всевозмож­ных рассказов о знахарях. Дело в том, что они сами их сочиняют и рассказывают людям, чтобы привлечь к себе внимание. Возможно, так же обстояло дело с рассказом Маккойнена об исцелении. Свидетели этого исцеления на­ходятся далеко в Ваасе, сам заклинатель живет в Каре­лии, не так-то легко все узнать и проверить.

Однако вернемся к Маккойнену. Выслушав множество его рассказов и со своей стороны поведав ему кое-что в том же духе, я попросил его прочесть мне несколько за­клинаний. Он ответил уклончиво, что почти все позабыл, ио когда я обратился к нему еще раз и прочитал ранее за­писанные мною руны — согласился. [...] Он начал было читать руны, но остановился и сказал, что для освежения памяти ему надо бы пропустить рюмочку, ибо без этого ему ничего не вспомнить. Я купил для него вина у моло­дой хозяйки и тем самым испортил все дело. Старец под действием вина стал более разговорчивым, но речь его, не­внятная от природы, сделалась совсем невразумительной. Мне было трудно различать отдельные слова, а если и уда­валось, нетерпеливый старик не делал передышки, и я не мог записывать. Едва я успевал записать несколько строк, как он перескакивал на другое, так что ничего цельного не получилось. Единственное, что я записал, это кое-какие мифологические имена и названия мест.

Я было собрался в дорогу, но узнал, что сегодня вече­ром сюда должен прийти портной этого прихода Киннунен. Такие люди обычно знают песни и руны, ибо, работая в разных домах, имеют больше возможностей сочинять либо выучивать их, чем другие. Я слышал, что Киннунен кое-что знает, и решил остаться ночевать. Киннунен и в са­мом деле пришел и без утайки рассказал мне все, что знал. Жаль только, что знал он не так уж много. Киннунену больше нравилось рассказывать сказки, и он пообещал развлекать меня хоть три дня подряд. Но мне не хотелось три дня угощать его вином, а я заметил, что для него это обязательное вознаграждение за труды. Поэтому уже на следующее утро я собрался уходить, но зарядил дождь и задержал меня почти до самого вечера. Итак, я целый день и, признаюсь, с удовольствием слушал сказки Киннунена. Правда, сами сказки не всегда представляли ин­терес, но их недостатки полностью возмещались умением рассказчика занятно их рассказывать. Интонациями и же­стами Киннунен дополнял свой рассказ не хуже иного ак­тера, природные его способности помогали живо и образно представить то, о чем он говорил. [...]

18 нюня я пришел в дом священника в Китээ, где про­был двое суток у Стениуса, замещавшего настоятеля церк­ви. В деревне Яма, у Пентти Хирвонена, по утверждению ряда крестьян, грамотного и поэтому сумевшего записать множество стихов, я не смог побывать, так как деревня находилась где-то в стороне от избранного мною пути. Вместо этого я отправился к Олли Халттунену в Рупповаара, что поближе. Там я встретил двоюродного брата Халттунена, у которого был лучший в деревне двор. Он приветливо принял меня, пригласил в дом и обещал по­слать за Олли. Вскоре пришел и Олли, которого все здесь называли «майстери»[16], видимо потому, что у него был довольно разборчивый почерк. Я поинтересовался, много ли стихов он знает, на что он ответил, что много, и после этого знаком вызвал хозяина во двор. Там они, видимо, посовещались, можно ли мне довериться. Дело в том, что финские рунопевцы до сих пор боятся, что их могут при­влечь к ответственности за стихи такого рода[17]. Это я на­блюдал повсеместно. Исподволь и незаметно они пытаются убедить себя, что это не так. Когда, например, я привожу из ранее собранных мною заговоров какое-нибудь сильное заклинание против нечистой силы, у меня нередко спраши­вают, где я его записал. Догадываясь, куда клонит собе­седник, я обычно отвечаю, что забыл имя человека, кото­рый мне дал эти заклинания.

Вскоре Олли вернулся в избу и начал было сказывать свои руны, но с ним повторилась та же история, что и со многими другими, — он никак не мог начать. Я счел не лишним оросить его память вином, и на этот раз мне повезло больше, чем с Маккойненом. Позже хозяин пока­зал мне свою библиотеку, довольно хорошую для кресть­янина. Помимо множества духовных книг, здесь были книги «Болезни животных» Ганандера[18] и несколько кни­жек Ютейни[19].

21 июня я отправился в Потоскаваара, где, по моим сведениям, жил рунопевец Юхана Каттилус. Пройдя с чет­верть мили, я оказался на длинном и узком мысу, вдаю­щемся в озеро Китээ. Здесь стояло несколько домов. Мне предстояло разыскать человека, который перевез бы меня на лодке через залив, по ту сторону которого, в некото­ром отдалении от берега, на пригорке находилась Пото­скаваара. На том берегу со мной приключилось несчастье: когда я, прислонив ружье к дереву, помогал гребцу вы­таскивать на берег лодку, ружье упало на камень и вся дробь высыпалась из него. Я подосадовал, но делать было нечего, и по совету попутчика направился к деревне. Хотя мне было известно, что до дома Каттилуса не более чет­верти мили, я, не найдя тропинки, пропетлял более полу­мили. Наконец у одного дома на лужайке я увидел деву­шек за стиркой белья. Я спросил, не Каттилуса ли это дом, но они ответили, что нет, и посоветовали мне зайти в дом и узнать, как пройти к Каттилусу. В доме был мужчина, он показал мне тропинку, по которой я и добрался до нужного места.

Хозяйка радушно приняла меня, и поскольку время было обеденное, собрала мне поесть, так что и просить не пришлось. Старший сын, Юхана, был на рыбалке, но пос­ле полудня вернулся домой. Он без отговорок познакомил меня с рунами, вернее, с песнями, которые знал. Прошлой зимой Юхана болел и от нечего делать без чьей-либо по­мощи выучился довольно разборчиво писать. Теперь он пишет относительно хорошо и, что весьма редко среди крестьян, пишет грамотно, руководствуясь языком библии. Хозяйская дочь, сестра Юханы, так увлеклась чтением сборника рун Топелиуса[20] и некоторых других моих книг, взятых в дорогу, что чуть не забыла о свадьбе, на которую собиралась вечером. Я хотел в тот же день отправиться дальше, но остался, соблазненный возможностью побы­вать на свадьбе у соседского парня. Его избранница была из близлежащей деревни, куда за день до этого отправи­лись прибывшие на свадьбу гости. Я же решил побывать только в доме жениха. Весь следующий день я провел у Каттилуса, а вечером мы с Юханом Каттилусом отпра­вились за полчетверти мили отсюда в дом, где проходила свадьба. Хотя я был незваным гостем, но хозяева очень хорошо приняли меня и особенно обрадовались моей флей­те. Пока мы ждали молодых, я записал у собравшихся мужчин несколько рун.

Вскоре из дома невесты в сопровождении толпы гостей прибыли новобрачные. Их приветствовали несколькими вы­стрелами из ружья, я тоже прихватил свой дробовик. В честь прибытия их угостили вином, сам хозяин поднес им во дворе, а хозяйка встретила с кувшином пива в ру­ках. Сват, главная фигура в этой церемонии, лишь после свершения множества обрядов повел всех в дом. После того как он поздоровался, у него, как принято в Саво и Карелии, спросили: «Что нового? На что он по обычаю отвечал: «В миру с миром». На вопрос, кто он такой, отку­да родом и за каким делом прибыл, сват отвечал образно. Дескать, есть дело, приведшее его сюда. Он рассказал, что изловил огромного орла, который разбойничал в его ку­рятнике, а кура, схваченная орлом, не захотела освобо­диться от его когтей. Тогда решили, что она заколдована. И тут стали гадать, откуда же орел родом. А когда он прилетел сюда, то подумали, не тут ли его дом. Вот и при­шли узнать. Хозяин, задававший вопросы, заявил, что он не может продолжать беседу, пока гости не покажут пас­порт, чтобы узнать, порядочные ли они люди. На это сват ответил, что он и рад бы это сделать, но устал с дороги и хотел бы сначала присесть и отдохнуть. Тогда всех их пригласили к заранее накрытому столу. Невеста села за стол рядом с женихом, а каасо[21] и рюткя[22] — по другую сторону от нее, сват сел рядом с женихом. По обе стороны от них сели ближайшие родственники, а дальше — кто куда. Сначала за столом пустили по кругу чашу с вином. Когда сват отпил для аппетита, хозяин объявил, что иного паспорта не требуется, и так видно, что они порядочные люди. «Эге, — подумал я, — в таком случае в наших ресто­ранах полно людей в десять раз «более порядочных»». Предложенная пища не отличалась ни особо искусным при­готовлением, ни большим разнообразием: хлеб, масло, ры­ба (свежая и соленая), похлебка, простокваша и пироги — вот и все. Братина с пивом ходила по кругу. Но я никак не могу похвалить их пиво, качеством оно уступало пиву из Хяме и Уусима и было не лучше обыкновенного кваса. Невеста за первым столом не притронулась к пище, а от­ведала ее только со второй сменой гостей. Не знаю, отку­да такой обычай, возможно, она хотела оказать равное внимание всем гостям, поэтому сначала почтила присутстви­ем тех, кто имел право сесть за стол первым, и стала есть, когда за стол сели все остальные. Таким образом, созда­валось известное равенство, и никто из гостей не чувство­вал себя обиженным.

Это пример того, как просто крестьянин выходит из за­труднительного положения, когда надо оказать честь сра­зу многим. Я с большим интересом внимал застольной беседе. Хотя среди присутствующих здесь гостей не было ни попа, ни ленсмана[23] — меня же они считали себе рав­ным и не стали бы стесняться, — здесь все проходило в рам­ках приличия. Ни сейчас, ни позже я не видел ни одного пьяного, который своим поведением вызвал бы нарекания со стороны окружающих. Это может показаться неправдо­подобным, особенно для тех, кто не имел возможности наблюдать финского простолюдина, кроме как в местно­стях, прилегающих к побережью, где даже в присутствии представителей высшего сословия творится много недозво­ленного. Но те, кому довелось путешествовать по Карелии и по ряду мест Саво, могут это подтвердить.

После ужина столы были убраны и молодежь стала танцевать в избе, в сенях и на улице. Музыкантов не бы­ло, танцевали под песню. Иногда я подыгрывал им на сво­ей флейте, и они были очень довольны и говорили, что у них на свадьбах никогда не было такой музыки. Люди постарше сидели и беседовали о хозяйственных делах, о религии и обо всем, что их интересовало. Иные расска­зывали сказки и забавные анекдоты, другие пели песни и руны, третьи играли с молодежью. Поздно вечером мо­лодые отправились на брачное ложе, приготовленное для них в клети. Гости проводили их и, попрощавшись, верну­лись, чтобы продолжить свое веселье. Кто-то пошел спать, но большинство праздновало всю ночь.

На следующий день рано утром, часа в три-четыре, сно­ва сели за стол и часов в восемь-девять — во второй раз. Теперь невеста, а правильнее сказать, молодая хозяйка или невестка, обносила всех гостей вином и пивом, и каж­дый должен был принять стакан из ее рук. После этого она начала раздавать подарки свекру и свекрови, деверям, золовкам и другим близким родственникам, а также сва­ту, каасо и рютке. Дарила рубахи, рукавицы, пояса, носо­вые платки, носки и пр. Было принято, что невестка сама надевала на свекровь предназначенную той сорочку, но следует заметить — поверх другого одеяния. Некоторое время свекровь оставалась в ней и выглядела очень неле­по; случайный гость мог подумать, что она в сорочке справляет свадьбу сына. Такую же честь молодуха оказы­вала и свату.

Затем следовал здешний обычай — сбор денег для не­весты. Одни давали 75 копеек, другие — 50, самое мень­шее — 20 копеек. Многие давали по рублю и даже больше. Когда эти деньги, а также небольшая сумма в пользу бед­няков прихода были собраны, начался второй сбор в поль­зу невесты. Он назывался «выкуп церкви». Каждый, кто желал выкупить церковь, клал на стол монету или, по же­ланию, бумажные деньги. Положивший деньги последним становился «владельцем церкви», пока не находился сле­дующий покупатель. Я разменял на мелочь около рубля и по крайней мере раз пятьдесят «выкупал церковь» для родного края Хяме, но всегда находился еще кто-нибудь и выкупал церковь для своей деревни или хутора. Это со­стязание было долгим и принесло невесте много денег. За два сбора выручка перевалила за сорок рублей ассигна­циями.

После этого молодая хозяйка принялась хлопотать по хозяйству: помогала накрывать на стол во время обеда и убирать со стола после еды, а также выполняла другую работу. Позже я пожалел, что не ходил в дом невесты и не видел, как там справляли свадьбу. Правда, Каттилус рассказал мне об этом, но лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Говорят, что по прибытии жениха со свитой в дом невесты их встречают примерно с такими же церемониями. Сват обычно придумывает себе имя и утвер­ждает, например, что он сын Ананиаса Великого (имя из библии), что у его господина на самом хорошем и краси­вом месте чудесный сад, в котором растут всевозможные деревья, кроме одного — цитема (название из библии), и он мечтает, чтобы сад его пополнился еще и этим дере­вом. На поиски саженца он послал своих слуг. Слуги про­слышали, будто бы здесь (в доме отца невесты) должно быть такое дерево, потому-то и пришли сюда с надеждой получить хотя бы веточку, ствол же обещают оставить в целости. Они уверяют, что за веточкой будет самый за­ботливый уход со стороны их господина, она хорошо при­живется и в скором времени даст плоды. Дальше все про­исходило так же, как в доме жениха, с той лишь разни­цей, что перед уходом поезжан сват спрашивает, живы ли отец и мать невесты и что они дадут в приданое дочери. Некоторые дают корову, овцу и что-нибудь из одежды, но во всех случаях обязательно следует пообещать дочери косу, серп и косарь[24].

На свадьбах в Карелии встречаются и другие обычаи. В разных приходах они различны, и по ним нельзя соста­вить единой картины свадебного обряда. Порой трудно даже выяснить, все ли эти свадебные обряды имели широ­кое распространение в прошлом. Некоторые из сохранив­шихся обычаев, видимо, являются древнейшими, другие, возможно, зародились в более поздние времена. Было бы хорошо, если бы кому-то выдалась возможность побывать на финских свадьбах, присмотреться к обычаям и сравнить их. Только так можно было бы выяснить, что в них восхо­дит к древности, и тем самым была бы проторена дорога для получения более полных знаний как о самой свадьбе, так и о связанных с ней деталях.

Надеясь, что в дальнейшем исследователи расширят круг наших знаний, я все же считаю своим долгом расска­зать о свадебном обряде, вернее, об отдельных его чертах у древних финнов. Женитьба — важнейшее событие в их семейной жизни. Из наиболее бывалых мужчин выбирается сват, которому предстоит, образно говоря, с мечом в руке бороться против множества неприятностей, препятствий, опасностей и всякого рода бед. Он должен суметь отразить и предотвратить все зло, насылаемое на него и его свиту завистниками, колдунами и заклинателями. Но это всего лишь подготовка к главному, потому что в доме родителей невесты перед ним встанут другие, более трудные задачи. Благополучно добравшись сюда, сват пускается восхва­лять жениха, иногда это делает и сам жених. Перед жени­хом ставится много условий и заданий, невообразимо труд­ных и опасных, которые он должен выполнить. Обычно ему предстоит выдержать три испытания. Зачастую эти зада­ния ничуть не легче тех, что назначал Ахиллес Ясону[25], когда тот добывал золотое руно. Когда наконец жених справляется с третьим, последним заданием, его, бывает, и не засчитывают, хотя и отдают девушку жениху.

Следовало ли в этом случае еще и платить за невесту, иными словами, продавали ли родители свою дочь — по этому вопросу нет единого мнения. Некоторые утверждают, что дело обстояло именно так. Основанием для такого утверждения является якобы старая руна, которая пере­ведена на шведский в труде Рюса «Финляндия и ее обита­тели», страница 13. Но прочтя последние строки этой руны, можно с таким же успехом утверждать обратное. Сперва жених рассказывает своей избраннице, что он дал, а вер­нее, подарил ее родителям и ближайшим родственникам (чтобы склонить их отдать ему невесту), на что невеста отвечает:

Таким образом девушка дает понять, что от нее зави­сит, примет ли она или отвергнет предложение мужчины.

У меня есть еще одна руна из Хяме, в которой расска­зывается, что несколько столетий тому назад бывший вла­делец имения Лаукко, расположенного в Весилахти, Клаус Курки[26] пришел в дом родителей своей возлюбленной и спросил: «Нет ли девы на продажу?» Это могло бы быть подтверждением вышеприведенного утверждения, если по­лагаться лишь на данные слова, не учитывая дальнейшего ответа:

Этот пример дает понять, что девушке представлялась свобода выбора. Такое же пояснение можно сделать по ряду других рун (напр. Топелиус, II, 8; I, 23). Но никто не станет отрицать, что у финнов, как в старые времена, так и нынче, веское слово родителей может заставить де­вушку выбрать себе суженого и против ее воли. Даже сре­ди образованных сословий просвещенных народов Европы найдутся тысячи примеров осуществления деспотичной воли отца или матери либо какого-нибудь иного родствен­ника. Случается и там, что девушку продают, пусть, даже не употребляя этого слова, но сам факт остается, каким бы словом это ни прикрывалось. Тем не менее мы знаем, как сам Вяйнямёйнен, будучи всесильным, не захотел навязывать свою волю и стеснять красавицу в ее выборе. Посватавшись к Туулетар (Тууликки), он не обращается к отцу и матери невесты, а сам усердно добивается ее со­гласия, тем самым давая нам прекрасный пример для под­ражания.

Так это или иначе, но вернусь к прерванному описа­нию, от которого уклонился. Получив согласие родителей, а чаще, по-видимому, достаточно было заручиться лишь согласием матери, жених раздает подарки родителям не­весты и родственникам, с которыми ему предстоит пород­ниться. Есть основание утверждать, что в этом случае не забывали и невесту, потому что в старинных песнях есть прямые ссылки на это. Следующие за этим обряды мало­известны. Видимо, невесту обряжали в какой-то особенный наряд. Женщину, одевавшую невесту в этот наряд, назы­вали по-фински «каасо». По-видимому, именно тогда моло­дые в присутствии свидетелей давали друг другу какие-то обещания. Затем жених сажал свою красотку в сани или на спину лошади, и свадебный поезд направлялся в дом жениха. Там каасо еще не раз давала советы жениху хо­рошо относиться к добытой им невесте и жить с ней в согласии. В пути их опять подстерегали опасности. Свату трудно было предугадать все козни завистников и недобро­желателей и предотвратить их. Потому-то он и обращался с искренними мольбами к могущественным богам, надеясь с их помощью одолеть все козни. В доме жениха свекор, свекровь и ближайшие родственники уже ждали прибытия свадебного поезда, встречали и поздравляли молодых, осо­бенно невесту. В продолжение всей свадебной церемонии наибольшие почести оказывались жениху и невесте, а так­же свату и каасо.

По-видимому, между сватом и каасо происходило свое­образное состязание в умении восхвалять своего подопеч­ного. Такие состязания и восхваления имеют место по крайней мере в двух старинных рунах, которые изредка можно еще услышать в Карелии. Поскольку мне неизвест­ны ранее публиковавшиеся руны, которые бы соответство­вали сделанному мною описанию, я счел возможным при­вести здесь некоторые свои записи. Так, например, сват, собираясь отправиться с женихом в дорогу, читает:

Дева Каве, дух природы, ты, хозяйка золотая, ткань из золота сотки мне, пелену создай из меди, мне под нею спать ночами, днями на себе носить, чтобы парень к нам вернулся, юноша не удалился, молодой не заблудился, чернокудрый не отстал. Дева Каве, дух природы, приходи давать советы и указывать дорогу, как девицу получить, как невесту обручить. Поперек пути колода, надвое ее сломай, оттолкни ее в сторонку, чтоб прошел большой и малый, слабосильный бы пролез, чтоб прошел и дьявол длинный. Ты, мой Укко, бог верховный, старец мой, отец небесный, тын рябиновый воздвигни, возведи забор железный, обнеси стеной народ мой, с двух сторон поставь ограды, змеями их обвяжи, их гадюками обвешай, чтоб наружу головами, чтобы внутрь хвостами были, чтобы пели, словно крачки, чтоб шипели и фырчали, чтоб и спереди, и сзади, по обеим сторонам. Нет ли старого народа, просидевшего весь век свой, чтоб со мной поколдовали, вместе спели заклинанья, чтобы парень к нам вернулся, юноша не удалился, молодой не заблудился, чернокудрый не отстал. Без мечей героев сотня, тысяча мужей с мечами, чтобы зависть одолеть, чтобы повалить препоны. Глаз у зависти ты вырви, оторви ты нос у ведьмы, распори живот у лжи, чтобы Хийси устрашились, чтобы черти испугались, чтоб навек исчезла зависть.

На помощь призываются божества земли. Сам сват забирается в погреб или в какую-нибудь яму и произносит заклятье:

К духу смерти — калме обращаются следующим обра­зом. Сват должен либо в четверг вечером, либо в воскре­сенье утром пойти на кладбище и сказать:

На долю дев водной стихии приходится такая молитва, которую сват должен читать, встав на пригорок:

Чтобы оградить от опасностей лошадь, сват заклинает:

Описав некоторые древние свадебные обряды, я снова возвращаюсь к событиям в Потоскаваара. По окончании празднеств гости разошлись и разъехались по домам. По настоянию хозяина я со своим спутником Каттилусом остался до вечера и провел здесь еще и следующий день. Был канун Иванова дня, празднование которого, как и вез­де в Финляндии, сопровождается множеством церемоний, хотя эти обряды в каждой местности имеют свои особенно­сти. В Карелии, как и в Саво, принято в такую ночь жечь «kokko»[27], к которому здесь готовятся с вечера.

Очень важным считается, чтобы в костре горели ста­рые бороны-суковатки, развалившиеся лодки и пр. Я заме­тил, что все это специально привозилось на лошади изда­лека, хотя дров хватало и поблизости. Все отслужившие свое предметы складывались в кучу, вокруг них ставились длинные сухие жерди, концы которых соединялись так, чтобы образовался громадный конус. «Kokko» разжигали вскоре после захода солнца. И, прежде чем «kokko» (орел) успевал взмыть ввысь на своих полыхающих крыльях, всю­ду вспыхивали все новые и новые костры, потому что почти у каждого дома был свой «kokko» либо один на несколько близлежащих домов. Внимание мое было настолько погло­щено зрелищем взметнувшихся вверх огней, что я почти не видел, что происходило возле нашего «kokko». Казалось, будто звездное небо опустилось к самой земле. Дети и пар­ни плясали вокруг костра, к ним присоединялся и кое-кто из взрослых. Люди постарше пели руны, а некоторые ради забавы стреляли в воздух. Одни, прихватив с собой бу­тылку вина, угощали собравшихся, другие подправляли огонь в «kokko».

Так прошла большая часть ночи. Возвратившись домой, я ждал продолжения праздника, но поскольку на этом, по всей видимости, он и закончился, то я, уставший от бодрст­вования в предыдущие ночи, с удовольствием лег в по­стель и на следующий день проснулся поздно. Вспоминая вчерашний праздничный вечер, я хотел узнать, откуда воз­ник обычай жечь «kokko». Смысл и значение его, видимо, забыты современными финнами, хотя сам обычай сохра­нился. Полагаясь отчасти на догадки, можно заключить, что главная цель сжигания костров нашими предками — это жертвование божествам, прежде всего тем, что влияли на урожай, обеспечивали уловы, и не в меньшей мере тем, что покровительствовали охоте. В старину, как известно, в костер складывали старые луки и стрелы, а ныне, слу­чается, кладут поломанные ружейные приклады. Все это отдается " kokko», который взлетает ввысь на огненных крыльях и с благодарностью возвращает небесным покро­вителям полученные когда-то ценности. По представлениям финнов, орел поднимается выше всех птиц. Как поется в песне: «Из птиц ни одна не летит так высоко, как kokko».

Трудно сказать, только ли на Иванов день наши пред­ки жгли костры или это происходило и в другое время. На моей родине, в Карьялохья, сказывают, что когда-то жгли костры, совершая примерно такой же обряд, в ночь на тро­ицу, но позже якобы власти наложили на это запрет, и нынешняя молодежь уже не помнит об этом. И только старики еще вспоминают те времена, когда жгли хелавалкиа — троицкие огни. Похоже, что у наших предков, как и у финнов в более позднее время, подобное зажигание огней не было приурочено к определенному дню. Если у древних финнов это было обрядом жертвоприношения, то при кочевом образе их жизни возникала необходимость чаще жечь «kokko». При перемещениях с места на место им становилась ненужней, например, борона и они жертво­вали ее богам. Если же ломался лук, то и ему находилось достойное, по их мнению, применение. Если же они остав­ляли берег реки и не брали с собой лодок, их тоже отдава­ли в дар " kokko», чтобы он отнес все небесным божествам. Примерно так я представляю себе происхождение обычая жечь " kokko».

Но кто из нашего сегодня может пробиться через мрак прошлого и провозгласить: «Я нашел правильный путь». Мне хотелось бы одного: в канун Иванова дня побывать всюду, где только можно, чтобы познакомиться с обычаями своего отечества. Ведь всем известно, сколь они различны в разных местах.

В наших краях, например, в ночь на Иванов день обыч­но предсказывают будущее. С этой целью следует поднять­ся на крышу трижды перемещенного дома либо на камень, который никогда не сдвигали с места. Полагалось сидеть там неподвижно и ждать видений, по которым затем пред­сказывали будущее. Девушки обычно надеются, что им привидится суженый, — чем же еще может быть озабочено девичье сердце! Старым женщинам хочется узнать, будет ли грядущий год благоприятным для коров и прочего ско­та. Кого-то интересуют иные дела. Но чтобы обрести уве­ренность в том, что никакие ведьмы и злые духи не поме­шают делу, накануне вечером с псалтырем в руках надо девять раз обойти дом или камень против солнца.

В детстве и я сиживал с друзьями на крыше, будучи твердо убежден, что узнаю свое будущее; и подростком, уже не столь уверенным в этом; и позже, почти разуверив­шись в реальности появления видений, я все же сидел ря­дом с другими, наблюдая за проказами деревенских пар­ней, ради забавы стращавших тех, кто сидел на крыше. Они подчас появлялись в белом одеянии, особенно в та­ких местах, где собирались девушки, и всячески разыгры­вали их. Порой парни изображали привидения, да так похоже, что девушки принимали их за настоящие видения.

В такие ночи особенно удается всевозможное колдовст­во. И если пасхальная ночь благоприятствует ведьмам за­вораживать скот, то ночь на Иванов день помогает мужчи­нам-колдунам, которые надеются переместить урожай с чу­жого поля на свое. С этой целью они идут на поле, кото­рое хотят лишить изобилия, заключают в охапку колосья, не вырывая их из земли, затем возвращаются на свое поле и сеют на нем невидимое жито. Но не буду перечислять все суеверия и обычаи, к которым обращаются в Иванов день в моих родных краях.

Переночевав в доме, где справляли свадьбу, я на сле­дующее после Иванова дня утро отправился со своим по­путчиком Каттилусом к нему домой — там оставались моя сумка и прочие вещи. Каттилус рассказал мне забавную историю. Я уже говорил, что по пути в Потоскаваара захо­дил в один дом спросить дорогу к Каттилусу. Там, оказы­вается, меня приняли за беглеца и вообразили, что я веду за собой большую шайку с тем, чтобы ограбить дом Кат­тилуса, так как было известно, что у него имеются кое-какие сбережения. К тому же, как на грех, случилось так, что по дороге к дому Каттилуса я присел в тени берез и заиграл на флейте. Это утвердило их подозрения — они решили, что я подаю сигнал остальным. Соседи были уве­рены, что на следующий день от дома Каттилуса не оста­нется ничего, кроме голых стен. Опасаясь худшего, хозяин дома на следующее утро отправился к Каттилусу, чтобы убедиться во всем воочию. Но как же он сконфузился, уви­дев на столе мои бумаги и книги и меня, совершенно спо­койно сидящего с домочадцами за завтраком. Этот рас­сказ позабавил меня, но и огорчил, возможно, меня и рань­ше опасались, хотя я не хотел бы вызывать у людей чув­ство недоверия к себе.

Получив истинное наслаждение от гостеприимства в Потоскаваара, я в тот же день отправился в поповскую усадьбу в Тохмаярви. Чтобы не навлекать на себя подозре­ний, подобных тем, что сложились у крестьянина из Пото­скаваара, и чтобы не нарушать покоя и праздничного ве­селья этих доброжелательных людей, я редко где останав­ливался, а если все же заходил в дом, то предусмотритель­но оставлял свое ружье в сенях. Здесь, похоже, не принято в этот день украшать избы ветками рябины, черемухи, бе­резы и т. д., как в наших краях. По крайней мере, куда бы я ни заходил, я не видел этого.

По дороге в Еухкола со мной произошел досадный слу­чай. Миновав луг, я вышел к ручью, через который были переброшены круглые бревна. Когда переходил ручей, нога соскользнула с бревна, и я по колено погряз в иле. В этом не было бы ничего особенного, но только что перед этим я надел свои лучшие брюки, потому как собирался наве­стить пробста. Не оставалось ничего другого, как начать стирать брюки среди бела дня. К счастью, жена пастора Клеве из Рантасалми дала мне мыла, и оно оказалось очень кстати. Я приступил к делу, утешая себя тем, что и в праздник на нашу долю выпадают будничные дела. Часа через два мои брюки высохли, и я смог идти дальше.

После полудня я пришел в Еухкола, куда подоспел к кофепитию и где меня встретили с обычным для Карелии гостеприимством. Человеком, путешествующим по чужой стране и встретившим земляка, овладевает вдруг неожи­данная радость. То же самое чувствует и тот, кто, нахо­дясь в отдаленном уголке своего отечества, повстречает вдруг знакомого ему человека. Так произошло и со мной, когда я встретил здесь студента Алштуббе, который в свое время был домашним учителем у пробста Валлениуса. Хотя в Турку мы едва были знакомы, теперь мне казалось, что он мой давний приятель. В течение двух суток, про­веденных мною в Еухкола, я писал письма друзьям и род­ственникам. Я намеревался из Тохмаярви отправиться в Архангельскую губернию, и мне хотелось через здешнюю почтовую контору послать своим домашним весть о себе. Но потом я выбрал другой маршрут — направился в Сорта­валу. Имение Еухкола расположено на красивом месте у озера Тохмаярви, от которого его отделяют лишь узкая полоска пашни и роща из вековых деревьев у самого бере­га. На другом берегу озера невдалеке стоит церковь.

26 нюня я отправился из Тохмаярви и вечером того же дня пришел в поповское имение в Пялкъярви. Пробст Хултин сидел на крыльце, рядом с ним находился его по­мощник комминистер[28] Рейландер. По обыкновению, я представился, и, как и всюду, был очень хорошо принят. Узнав, что комминистер Рейландер родом из Раума, я об­радовался, будто встретил человека из родного прихода, хотя от Карьялохья до Раума целых двадцать миль. Это удивительно и подчас трудно объяснимо, но что за тайная радость охватывает нас, когда вдали от дома мы встреча­ем вдруг своего земляка! Мы доверчиво открываем ему свое сердце и относимся к нему как к ближайшему родст­веннику. Я убежден, что посчитал бы своим братом любого финна, повстречайся он мне в Германии, а также любого европейца, с которым свело бы меня путешествие по Африке.

Пробст Хултин был столь любезен, что позвал одного из своих торпарей, знающего руны, почитать их мне. Торпарь, по-видимому, и знал кое-что, но ему явно не хотелось читать при пасторе Рейландере. Насколько я заметил, от­сюда в сторону Сортавалы рунопевческое искусство все более ослабевает и, судя по рассказам, почти неизвестно в Олонецкой губернии. О том, что суеверия не исчезают вслед за уходящими рунами, как предполагают некоторые, говорит сохранившийся здесь обычай приносить на могилу еду и деньги. По слухам, сторож церкви в Пялкъярви часто находит монеты, пожертвованные церковной земле, и он, человек свободный от суеверий, не задумываясь жерт­вует их еще раз на несколько стопок вина. Неподалеку от церкви стоят три довольно больших господских дома: Юляхови, Алахови и Рантахови. В первом из них, владельцем которого был титулярный судья Олсони, я пробыл двое суток.

28 июня я в Карелии ел первую землянику. Меня уди­вило, что она поспевает здесь в то же время, что и в Уусимаа. Там собирают землянику сразу после Иванова дня. Я поинтересовался, всегда ли ягоды поспевают так рано или это исключение, но мне сказали, что в последние годы первую землянику зачастую собирали уже на Иванов день, а вот в этом году, из-за дождливой весны, она поспе­ла позже обычного. А лет пятьдесят тому назад земляника поспевала лишь в середине июля, то есть на три недели позже. Настолько теплей стал здешний климат за такое короткое время.

Когда-то давно брат моего деда, кузнец, уехал из Уусимаа и обосновался в Пялкъярви. Его уже не было в живых. Однако мне было интересно повидать здесь од­ного из его сыновей, а также побывать в кузнице и доме, перешедших ныне в чужие руки.

30 нюня я отправился из Пялкъярви по направлению к Сортавале. Я прошел около мили, когда меня нагнал некий крестьянин, тоже ехавший в Сортавалу. У мужика была хорошая лошадь, и я попросил его подвезти меня ос­таток пути. Вскоре мы приехали на рускеальский мрамор­ный карьер, а вернее, на местожительство служивших на разработках чиновников. Сам карьер был за добрую рус­скую версту отсюда. Крестьянин решил дать лошади отдох­нуть, а я пошел осматривать забои. Ничего особенного я там не увидел, только несколько отколотых глыб мрамо­ра. Забой был довольно глубокий, прямоугольной формы, а нетронутая порода стеной поднималась вверх. Мрамор, добываемый здесь, большей частью с серыми прожилка­ми, гораздо реже встречается черный и так называемый зеленый мрамор. Мельком осмотрев все это, я пошел об­ратно. Сумку с вещами я оставил в повозке у крестьянина, и неудивительно, что я спешил, поскольку мой дальнейший путь во многом зависел от честности крестьянина, которо­го я даже не знал по имени. Но он никуда не уехал. Про­стой народ, как известно, повсюду отличается исключитель­ной честностью, я не раз в этом убеждался. Зачастую, идя в баню, я оставлял в избе пиджак с деньгами в кармане, но никогда у меня не пропадало ни гроша.

Возвратившись с карьера, я снова сел в крестьянскую повозку, и мы тронулись в путь. Под вечер приехали в го­род Сортавала, где я остановился на постоялом дворе. Утром следующего дня я пошел к окружному врачу Лилья, который, как мне было известно, родом из тех же мест, что и я. Он принял меня с обычным гостеприимством и об­ходительностью, хотя до этого дня мы не были с ним даже знакомы. Вдобавок ко всему Лилья представил меня в не­скольких здешних господских домах, что значительно скра­сило мою жизнь в городе. Однажды утром мы обходили с ним его больных, и он отрекомендовал меня как доктора из Турку. Должен сказать, что хоть это и польстило мне, но из-за этого я чуть было не попал впросак. Среди боль­ных был русский купец, жена которого на следующий день разыскала меня и принялась настойчиво упрашивать, что­бы я назначил ее больному мужу какое-нибудь лекарство. От неожиданности я растерялся и не сразу нашелся, что ответить. Мне вовсе не хотелось отрекаться от впервые присвоенного мне докторского звания, но, с другой сторо­ны, я не мог написать рецепта ее мужу. Я счел наиболее удобным внушить ей надежду на то, что муж ее поправит­ся, и вообще расхвалил Лилья, сказав, что он как врач опытнее меня и в данном случае сделает все возможное. Так я вышел из довольно затруднительного положения, и больше она меня не донимала.

4 июля, после четырехдневного пребывания в Сортава­ле, мне наконец представилась возможность поехать в Валаамский монастырь. Два монаха, приехавшие в Сор­тавалу, возвращались теперь обратно и пообещали взять меня в свою лодку. Мы должны были отправиться в чет­верг вечером. Уже около девяти я пришел на монастырское подворье, где сидел, поджидая монахов, до одиннадцати часов, пока они собрались в дорогу. Монахи приветливо приняли меня, даже пригласили поужинать с ними, но я незадолго до этого поел на постоялом дворе. Они при­нялись за еду, а затем стали креститься перед образом богоматери. Часов в одиннадцать они наконец-то были го­товы отправиться в путь, но тут, спускаясь с берега на пристань, один из монахов поскользнулся и уронил компас, который нес под мышкой, компас скатился вниз по сту­пенькам. Обычный человек в таком случае непременно бы чертыхнулся, у монаха тоже вырвались какие-то слова, но я их не разобрал. Мы пытались отыскать компас, но тщет­но. Правда, нашли обломки футляра, но мыслимо ли было найти магнитную стрелку! Случившееся могло бы обер­нуться для нас довольно большой неприятностью, если бы не выдалась тихая ясная ночь без тумана.

Монахи сели в лодку, и гребцы налегли на весла, пото­му что от паруса не было никакой пользы: буря, свиреп­ствовавшая несколько дней, к ночи улеглась. Даже дождь перестал, так что погода была самая подходящая. Я тоже сел на весла. Монахи не противились и все сорок верст, вплоть до самого Валаама, не мешали мне развивать мус­кулатуру рук.

Верст пятнадцать мы гребли проливами Сортавальского архипелага и только после этого вышли на открытый про­стор, а там до самого Валаама не было ни одного острова, ни одной скалы. На последнем из островов упомянутого архипелага есть причал, возле которого по распоряжению Валаамского монастыря построена избушка, где можно остановиться и отдохнуть. Монахи поклонились этому ме­сту и перекрестились. Итак, осталось еще двадцать пять верст пути. На озере нам встретилась лодка, идущая из Валаама. В ней сидели два монаха, они ехали в Импилахти приглашать гостей на празднование Петрова дня. Встре­ча с нами обрадовала их.

Хотя Валаам не был виден, кормчий, опытный и хоро­шо знавший озеро, отлично справился со своим делом, и мы наконец прибыли на место. Поскольку я раньше не бывал в монастыре, то неудивительно, что с большим любопытством смотрел на приближающийся остров. Прежде чем пристать к главному причалу, мы миновали небольшой островок справа от нас. На островке возвыша­лась церковь, относящаяся к монастырю, и монахи в знак особого почитания усердно клали поклоны в ее сторону и крестились. Это был небольшой скит, а не монастырь, как я решил было сначала. Немного погодя мы прибыли к монастырскому берегу, вдоль которого проехали до при­стани. Я долго смотрел на посеребренные купола многочис­ленных монастырских церквей. На берегу было несколько довольно больших лодок и солидный парусник. Позже

я узнал, что парусник еще больших размеров отплыл в Петербург за гостями, приглашенными на празднование Петрова дня. Берег у подножия монастыря обрывистый и заметно выступает над озерной гладью. Похоже, раньше вода в Ладоге была на несколько саженей выше, чем те­перь, и доходила до верхнего выступа на прибрежной ска­ле. Мы въехали в лодочную гавань, вышли на берег и по ступенькам поднялись в монастырь. Около десяти часов мы были в монастыре. Монахи, с которыми я приехал, по­советовали мне нанести визит келарю, потому что сам настоятель монастыря был нездоров. Келарь принял меня хорошо и сказал по-русски: «Добро пожаловать». Это-то я понял, хотя вообще с русским языком у меня были за­труднения. Затем он попросил монаха проводить меня в отведенную мне комнату.

В это время в монастыре как раз бывает завтрак, к ко­торому и мне пришлось присоединиться несмотря на то, что я горел желанием посмотреть все вокруг. Но, похоже, здесь считается делом чести позаботиться о том, чтобы все гости присутствовали на трапезе, потому что меня с боль­шой настойчивостью, почти насильно привели к столу. По обе стороны просторной трапезной стояли скудно накры­тые столы. Направо за столом собрались монахи, а за ле­вый стол сели остальная братия и трудники. За этим же столом разместились и присутствующие здесь гости. О начале завтрака возвестили ударами в колокол, нахо­дящийся тут же, в него звонили также, подавая знак при­слуге, когда требовалось принести новое блюдо. С начала трапезы некий начетчик встал за особый амвон, установ­ленный посреди комнаты между двумя столами, и начал читать молитву, насколько я мог понять, выдержки из биб­лии на церковнославянском языке, и это продолжалось в течение всего завтрака. На столе были круглые деревян­ные тарелки, а на них по ломтю мягкого хлеба в полдюй­ма толщиной. На столе не было ни ножей, ни вилок, но у каждого была деревянная ложка. Сразу после ударов в колокол прислуживающие внесли деревянные миски и поставили с таким расчетом, что на каждые четыре че­ловека приходилась одна миска. Столующиеся перекрести­лись и принялись за еду. Один из них посыпал еду солью и перемешал ее своим ножом. Видимо, здесь так принято, потому что солили все блюда. Вскоре опять позвонили в колокол и принесли другое кушанье, и так повторялось, пока не было съедено пять перемен, после чего завтрак, длившийся примерно полчаса, кончился. При появлении каждого нового кушанья или питья едоки крестились. Питье чем-то напоминало наш квас, его принесли на стол в больших жестяных сосудах. Такая чаша, поставленная перед каждым шестым человеком, была единственной ме­таллической посудой на столе, если не считать ковшей при этих чашах, из которых мы и пили, потому что стаканов вообще не было. Трудно описать все предложенные нам блюда. Пища на монастырском столе была приготовлена из самых разнообразных продуктов, измельченных и мелко порубленных. Тут были использованы свекла, пастернак, огурцы, редис, горчица, шпинат, редька — все, что поспело на огороде в это время года. По-видимому, их различные сочетания и составляли весь ассортимент кушаний. В иные была добавлена рыба, порубленная так мелко, что иначе как по вкусу нельзя было и определить, что это такое. Л в конце завтрака принесли крупяную кашу, сваренную на воде с добавлением подсолнечного масла. Ели ее ничем не запивая. Молоко в монастыре не потребляют, вероятно так же обстоит дело и с вином. Не было на столе и масла. Примерно таким был монастырский завтрак. Более под­робный пересказ был бы для меня затруднительным, поэто­му не буду даже пытаться перечислить, из каких блюд со­стоял обед, скажу только, что он почти не отличался от завтрака.

После завтрака в монастыре обычно отдыхают несколь­ко часов. Один из монастырских братьев проводил меня в мою комнату, сказав при этом, что теперь я могу при­лечь, и добавил, что здесь такой порядок, а там кто как пожелает. Мне, естественно, не спалось, неутоленное жела­ние осмотреть монастырь начисто отогнало сон. Итак, я вышел и начал снаружи осматривать монастырь и рас­положенные в притворе и воротах изображения святых. С внешней стороны монастырская стена образует громад­ный четырехугольник, внутри которого имеется строение, повторяющее форму внешней стены. В центре этого вну­треннего строения расположен довольно большой мона­стырский двор, а между внешним и внутренним строения­ми остается широкая улица. Шесть церквей, а также покои настоятеля монастыря находятся во внутренней группе зданий. А во внешней группе — кельи монахов и комнаты для гостей. Постройки эти, как говорили, не очень старые, утверждали даже, что им не более пятидесяти лет.

Затем я отправился на монастырское кладбище и там среди прочих увидел могилу шведского короля Магнуса[29]. Я попытался разобрать надпись на деревянной плите, но не смог, так как надпись была сделана на церковнославян­ском языке. Но я хорошо различил две даты, первая из ко­торых, очевидно, означала время прибытия короля на Валаам, вторая — год его смерти. Если мне не изменяет память, первая дата была 1330, а последнюю не могу при­помнить. Я познакомился с одним послушником, который понимал по-фински, и попросил его объяснить мне над­гробную надпись. «Это всем знакомая история про то, как шведский король Магнус несколько столетий тому назад задумал завоевать, а может, и вовсе уничтожить наш мона­стырь, — начал он. — С большим флотом отплыл он из Сор­тавалы, уверенный, что легко завоюет монастырь». «Ну и как, завоевал?» — спросил я, заметив, что монах не так скоро дойдет до сути дела. «Ни он и никто другой никогда не завоюет Валаамский монастырь. А что касается короля, то в монастыре уже знали о его замыслах высадиться на берег. И все как один стали молиться и просить бога све­сти на нет дерзкие планы короля. Тогда колокола били не смолкая дни и ночи. Скорбь и ужас охватили людей, но все уповали на бога, и это придавало им силы. Молитвы их были услышаны. Поднялась страшная буря. Весь королев­ский флот пошел ко дну, сам король чудом спасся, ухва­тившись за доску, и его выбросило волнами на берег Валаама. Здесь он пришел в монастырь и поведал о своей судьбе. После этого он принял православную веру, стал по­слушником, монахом и по истечении ряда десятилетий умер в сане священника. Высокое густое дерево отбрасывает тень на его могилу. Деревянная плита на могиле вряд ли старше пятнадцати — двадцати лет, так как она в хорошем состоянии, и буквы, написанные кистью, совсем не стер­лись». Когда монах кончил свой рассказ, я спросил, счи­тают ли они, что и теперь надежно защищены от неприя­теля. Последовал ответ, что бог не покинет тех, кто так усердно служит ему и днем и ночью. К этому мне нечего было добавить, поэтому, оставив в покое и короля Магну­са, и монаха, я продолжил осмотр реликвий, которых здесь было великое множество.

Сначала мое внимание привлекла небольшая мрамор­ная часовенка по ту сторону монастырской стены. На ней были высечены имена царя Александра I и великого князя Михаила. Я попросил служителя, знающего финский язык, пояснить надпись. Он рассказал, что эта часовня построе­на в честь посещения Валаама Александром. [...]

Время было за полдень, когда я кончил осматривать памятники и другие достопримечательности острова. Сон, в прошлую ночь замененный греблей, казалось, вот-вот сморит меня окончательно. Мне вспомнились слова мона­ха о том, что в монастыре существует обычай спать после завтрака. Я пошел искать комнату, которую мне отвели, но, запутавшись во множестве коридоров и лестниц, никак не мог отыскать ее. Когда меня вели туда, я не обратил внимания на расположение комнат. Заглядывая в разные кельи, я надеялся отыскать свою, но ошибался. Наконец один из послушников спросил, не комнату ли я ищу, и про­водил меня. В комнате я улегся на матрац, постеленный на скамье длиной в три локтя[30]. В монастыре совсем не было одеял, укрывались своей одеждой. Матрац был обтя­нут бумажной тканью, но я не могу сказать, чем он был набит, видимо соломой или сеном. Матрац и подобным же образом изготовленная маленькая подушка — вот и вся постель.

Через два часа я проснулся и снова вышел во двор. Вечернее богослужение уже началось, и я пошел в цер­ковь. Я был немало удивлен представшим вдруг передо мной великолепием. Стены были сплошь покрыты картина­ми в позолоченных и посеребренных рамах. Позолочены и посеребрены были колонны и сводчатый потолок. То тут, то там поблескивали драгоценные камни, вправленные в серебро и золото окладов. Куда ни бросишь взгляд, вез­де лишь золото, серебро и упомянутые картины, на кото­рых изображены сцены из Ветхого и Нового завета, а так­же лики святых и пр. Особенно много картин из жизни основателей монастыря, преподобных Сергия и Германа. На одной изображено, как они плывут по волнам на ка­менной плите, на других — как они основывают монастырь либо ведут службу и благословляют молящихся. Но здесь мне необходимо рассказать о них то немногое, что я слы­шал от монахов. Неизвестно, что заставило Сергия и Гер­мана отправиться в путь с восточного побережья Ладоги на отколовшейся каменной плите, которую носило по вол­нам и прибило к берегу Валаама. Возможно, внезапное вторжение неприятеля вынудило их покинуть материк. Так это или иначе, но спасение они нашли на Валааме. Здесь они привлекли к себе внимание своей глубокой набож­ностью, а также тем, что умели творить чудеса, поэтому на многих картинах их изображают в виде чудотворцев. К ним шли богомольцы, среди которых были и такие, которые пожелали оставить родной дом и вместе с ними молиться, чтобы снискать для себя царство небесное. Так было положено начало монастырю. Сами основатели нема­ло потрудились для этого, установив строгие уставы, кото­рых, видимо, придерживаются здесь до сих пор наравне с уставами, введенными позднее. Всюду роспись с изобра­жением преподобных Сергия и Германа. Иконы с их ли­ками покоятся в серебряном ларце, который установлен в алтаре самой большой церкви монастыря. Оправившись от изумления, вызванного пышностью внутреннего убран­ства собора, я решил остаться на богослужение, похожее на те, что ведутся везде в русских православных церквах.

Затем я вышел из церкви и пошел на другой остров, где, по рассказам, был скит. Я спросил, как туда пройти. Некий трудник указал мне тропу, которая петляла по бе­регу монастырского залива через леса и луга. Я прошел по ней около версты и вышел к ручью, через который был перекинут мост. Я уже восхищался пышной раститель­ностью острова, но как же я был удивлен, когда на этом маленьком островке увидел еще и ручей. Я перешел мост и, пройдя версты две, очутился посреди густого высокого леса; решив, что заблудился, я хотел повернуть обратно, но тут перед моим взором возник скит. Я вошел в цер­ковь, где как раз шла служба. Постройки этой обители не шли ни в какое сравнение с главным монастырем, да и монахов здесь было намного меньше. Постояв немного, я присел на лавку, которая тянулась вдоль стены. Но мне не дали спокойно посидеть, один из монахов строго при­крикнул: «Стойте!» Я счел, что лучше послушаться, и встал. Затем я вернулся в главный монастырь, где уже началась вечерняя служба. Она продолжалась до поздней ночи. На следующее утро я встал часов в шесть и спросил у повстречавшегося мне человека, уже ли началась служ­ба. Он засмеялся и сказал, что каждое утро служба начи­нается в два часа и что она скоро закончится. Я все же пошел в церковь, чтобы увидеть хотя бы окончание заутрени. Ежедневно служба длится часов до семи. После нее монахи идут пить чай. Чаепитие длится около часа, после чего снова идут в церковь.

Я уже охотно возвратился бы обратно на материк, но не представлялось оказии. В соседней комнате появились какие-то господа, которых вчера еще не было. Люди эти приехали ночью из Петербурга для участия в празднествах по случаю Петрова дня, кои должны были состояться в следующую пятницу. Чтобы как-то скоротать время ожи­дания, которое с каждой минутой становилось все тягост­нее, я бродил по монастырю и его окрестностям. Подни­мался на колокольню и снова спускался с нее, шел в лес, ходил по полям и садам, за которыми здесь был неплохой уход: яблони, посаженные на уступах, росли хорошо. Но чаще всего я заходил на пристань, чтобы на первой же лодке выбраться на материк. На колокольне я насчитал семнадцать колоколов разного размера, самый большой из них диаметром добрых полторы сажени, но были и совсем маленькие. Какой же это стоит перезвон, подумалось мне, когда все колокола приходят в движение, что, говорят, бы­вает только по большим праздникам. Русские звонари, должно быть, очень искусны в своем мастерстве, если уме­ют звонить одновременно в нужном такте во столько коло­колов.

Говорят, на острове развелось невероятно много змей. Их запрещено убивать, потому что на всем острове нель­зя лишать жизни ни одного живого существа. Меня они все же не тронули. Я лег спать на лугу, правда, не без опаски, хотя и владел собранными по всей Карелии заго­ворами и заклинаниями, с помощью которых заворажива­ют змей и делают безвредными их укусы.

Как-то я взобрался на ближайшую горку и стал рисо­вать монастырь, но художник я неважный, и у меня ничего не получилось. Я зашел довольно далеко в лес, улегся на поляне, вынул из кармана книгу, случайно прихваченную с собой в Сортавале, и стал читать. Солнце стояло высоко и немилосердно палило. Я отыскал себе место в тени дере­ва и тут же заснул. Не знаю, как долго я проспал; меня разбудил какой-то прохожий, сказавший что-то по-русски, но я ничего не понял, повернулся на другой бок и снова уснул. Проснувшись, я вернулся в монастырь.

Было время богослужения, и я пошел в церковь. Среди монахов и богомольцев я увидел приехавших ночью гостей из Петербурга. Они усердно кланялись, осеняли себя кре­стом, а порою падали ниц и целовали пол. Даже женщины не оберегали свои дорогие платья, они стояли коленопре­клоненные в пыли и грязи и молились. На некотором рас­стоянии от меня, рядом с женщиной постарше, возможно, матерью, стояла молодая женщина необыкновенной красо­ты. И меня, восхищенного ее молодостью и красотой, по­разила крайняя набожность этого юного существа. Когда она целовала землю, я думал, что эти розовые губки уже, верно, находили усладу на губах молодого возлюбленного. Но печать благоговения на ее челе и великолепие внутрен­него убранства церкви отогнали все земные мысли из моей головы. На этот раз я был на службе дольше обычного. До сих пор я не привлекал к себе внимания людей, но случаю было угодно, чтобы взоры всех присутствующих вдруг обратились ко мне. Когда поп что-то пропел, все одновременно поклонились до пола. Я на мгновение зако­лебался, что делать, последовать ли примеру других или остаться стоять. И выбрал последнее, потому как не видел особой необходимости в первом. Я один возвышался в этой многочисленной толпе, подобно дереву, которое крестьяне иногда оставляют, когда рубят лес на подсеке. С радостью я вышел бы из церкви, чтобы не быть здесь «Саулом среди пророков»[31], но это было невозможно — вся церковь до дверей была наполнена людьми, склонив­шимися в земном поклоне. Посему мне пришлось стоять на месте, пока люди не поднялись и не стали оборачиваться в мою сторону.

Вскоре я вышел из церкви и пошел узнать, не поедет ли кто сегодня с острова, чтобы уехать вместе, но никто пока не собирался. Наконец один крестьянин из прихода Сортавала, который здесь заболел и пролежал несколько дней, пообещал назавтра взять меня в свою лодку. Я по­просил его сообщить мне время отъезда, сколь бы рано то ни было, и вернулся в монастырь. Чтобы быть готовым от­правиться в любую минуту, я заранее пошел поблагода­рить келаря. Сначала я обратился к нему на латыни. Но он, похоже, был не очень силен в ней и поэтому что-то сказал стоявшему рядом монаху. Тот спросил по-немецки, что мне угодно. Я ответил, что хотел лишь поблагодарить келаря за гостеприимство. Монах перевел. Келарь передал мне пожелание доброго пути, и я распрощался с ним.

В тот же вечер я ходил по монастырю, заглядывал во многие кельи и случайно попал в келью одного финского портного. Он знал несколько новых песен, и я записал их. Не успел я закончить запись, как около десяти часов вече­ра пришел человек и передал мне, что крестьянин решил поехать в этот же вечер. Я поспешил к нему, и около поло­вины одиннадцатого мы отъехали.

В небольшую простую рыболовецкую лодку нас село шесть человек. Я спросил у крестьянина, как он рискнул выйти в озеро на столь никудышной лодчонке. «Если озеро будет спокойным, нам нечего бояться, — ответил он. — А случись что, вся надежда на бога, не впервой». Так и по­лучилось, что мы чудом спаслись. Мы проплыли версты две вдоль берега Валаама, как вдруг густой туман, которого поначалу не было и в помине, начал ложиться на воду. Посоветовавшись, мы решили было продолжить путь, одна­ко вскоре поняли, что лучше нам, пожалуй, заблаговремен­но вернуться на Валаам, — туман все более сгущался, так что даже в нескольких локтях от нас ничего не было видно.

На ночь мы устроились на продолговатой скале недале­ко от берега. Но ночная прохлада отгоняла сон, а бесчис­ленное множество комаров еще более усугубляло неудобст­во. Чтобы избавиться от них, мы поднялись повыше в лес, быстро набрали сушняка и разожгли большой костер. Огонь грел, но только с одного бока, и комары еще долго и назойливо вились над нами. Я, желая согреться, придви­нулся как можно ближе к костру и уснул. Проснулся я от сильного укола в левое колено. Решив, что это комары, я резко ударил по колену, полагая, что либо сгоню, либо придавлю их. Но это был особый комар — маленький рас­каленный уголек вылетел из костра и прожег довольно большую дыру в моей одежде.

Туман не рассеялся, скорее наоборот, сгустился. Стало быть, нам не удастся выехать; ожидание затягивалось, вдобавок ко всему начался дождь. Я все же придумал, как укрыться от дождя, комаров, а отчасти и от холода. Я за­вернулся в парус, вскоре уснул и проспал на скале не­сколько часов. Около шести часов утра выбрался из своих свивальников, но туман все еще не рассеялся. Много часов ушло на ожидание, но никаких надежд на продолжение пути не было. Кое-кто предлагал вернуться в монастырь, и некоторые, похоже, были согласны с этим. Я же, уверен­ный, что, возвратившись в монастырь, они останутся там на целый день, всячески пытался отговорить их от этого.

Наконец в девять часов сквозь густой туман выглянуло солнце. Это вселило в нас надежду, что туман скоро рассе­ется, и мы единогласно решили отчалить от берега и ориен­тироваться пока по солнцу, как по компасу. Но не успели мы проехать и полмили, как солнце вновь ушло за тучи. Оказавшись в открытом озере, мы плыли почти наугад и не знали что делать. Я посоветовал рулевому держать лодку по отношению к волнам в том же направлении, ка­кого мы придерживались при солнце. Он так и поступил, и мы еще сильней налегли на весла, опасаясь, как бы не началась гроза и не поднялся шторм. Известно, что во время грозы ветер меняется беспрестанно, поэтому мы не могли ориентироваться даже по направлению волн, един­ственному ориентиру в нашей богатой приключениями поездке. Нам не оставалось ничего другого, как предаться воле волн, но скоро на озере наступил штиль. Грести даль­ше не имело смысла. Мы оставили весла и с нетерпением стали ждать появления солнца и исчезновения тумана, боясь одного — лишь бы снова не поднялся ветер и не на­гнал высокие волны. Все надеялись, что во время штиля ветер переменится. Через некоторое время пошел дождь, сильнее задул ветер, но, к счастью, не штормило. Мы не были уверены в том, что направление ветра не изменилось, но, подняв парус, продолжали держаться прежнего курса. Рулевой посчитал, что все равно, куда ехать, только бы не оказаться на середине озера во время шторма, который уж, верно, погубил бы нас. Мы долго шли под парусом и нако­нец, к великой своей радости, заметили, что туман расхо­дится. Вскоре мы разглядели невдалеке смутные очертания земли, направили к ней свою лодку и радостные подня­лись на берег. Один из путников сказал, что это Хаапасаари, но другие, услышав это, дружно захохотали. Я спро­сил, почему они смеются, на что они ответили, что было бы невероятно, если бы так, потому что остров Хаапасаари совсем рядом с их домом, а значит, мы следовали по вер­ному курсу. Мы долго стояли на месте, а крестьяне все рассуждали, что это за земля. Одни считали, что это мыс Импилахти, другие предполагали иное. Меня удивляло, что люди, привыкшие рыбачить и хорошо знавшие близлежа­щие острова, мысы и заливы своего архипелага, так долго стоят тут и не могут определить, где же они. Наконец мужчины отправились в глубь острова, чтобы оттуда с высоты разглядеть, где же мы находимся. Возвращались они по одиночке с разных сторон, и каждый уверял, что мы находимся на острове Хаапасаари. Радость крестьян не поддавалась описанию, и трудно сказать, радовались ли они больше или удивлялись, что так удачно добрались-таки до места. Еще небольшой отрезок пути на веслах, и мы были на материке. Там я расстался со своими попутчика­ми, и только один из них проследовал со мною почти до деревни Отсиойсет, расположенной у проезжей дороги в 5/4 мили от города Сортавала, а я в тот же вечер отпра­вился в Сортавалу.

Солнце уже садилось, когда я вошел в город, неся в ру­ках купленный за несколько копеек у девочки-пастушки туесок с земляникой. Весь следующий день я писал пись­ма, собираясь через день покинуть город. Я не хотел оста­ваться на ярмарку, которая открывалась здесь через пару дней, поскольку уже успел приобрести все необходимое, к тому же в эти дни значительно возросли бы расходы на оплату жилья и прочие издержки. [...].

Незадолго до этого в аптеке я повстречал крестьянина из Пялкъярви, который обещал подвезти меня. Он ждал на улице, и мы, не задерживаясь более, сели в тарантас. По дороге нам встретились люди, едущие на ярмарку. У мно­гих на телегах были бочки с маслом, особенно у жителей Иломантси. В Рускеале мы остановились покормить лоша­дей. С той же целью здесь собралось немало людей, еду­щих на ярмарку. Среди них было несколько человек из Китээ, видевших меня ранее на свадьбе в Потоскаваара. Они узнали меня и подошли поздороваться. Встретил я здесь и крестьянина Халттунена из Рупповаара, племян­ника Олли Халттунена, про которого рассказывал ранее. Поправившись после болезни, он тоже держал путь на ярмарку. Он поинтересовался, цела ли еще моя дудочка. Я ответил, что флейта у меня в кармане, но играть на ней перед такой большой толпой мне не хотелось бы. Он стал уверять, что я мог бы выручить неплохие деньги своей игрой, ведь каждый дал бы по три копейки. Я поблагода­рил его за предложение и под благовидным предлогом от­казался. Крестьянин, с которым я ехал, выручил меня, со­общив, что лошадь накормлена и нам пора отправляться дальше, чтобы успеть в Пялкъярви. Я попрощался с Халттуненом, сел в тарантас, и мы поехали. Часов в десять вечера мы были на перекрестке дорог, где наши пути рас­ходились. Проехав с крестьянином пять миль, я уплатил ему рубль пятьдесят копеек и сошел с тарантаса, а он на­правился к себе домой. Когда я пришел в Пялкъярви, было уже довольно поздно, поэтому я не захотел идти ни к свя­щеннику, ни в другие господские дома, а пошел дальше. Ночь проспал в лесу, подложив сумку под голову и укрыв­шись еловыми ветками. Но комары не давали покоя. Тогда я набил трубку, закурил и снова залез под лапник. Дым отогнал комаров, я уснул и превосходно проспал до утра, пока кто-то не стал ворошить мое убежище. Я привстал, чтобы посмотреть, кто же это, и увидел стадо коров, слу­чайно забредших сюда. Но едва я поднялся, как коровы испугались и разбежались.

Солнце стояло уже высоко, когда я снова двинулся в путь. Навстречу все еще попадались крестьяне, едущие на ярмарку. Дорогой я видел, что в местах, поросших тра­вой, они останавливались покормить лошадей, а сами тем временем отдыхали у костра. Я спросил, берут ли они когда-нибудь с собой корм для лошадей, на что мне отве­тили, что это было бы глупо, потому что везде по обочинам растет трава. «А как же в городе?» — «Если кто-то соби­рается побыть в городе подольше, тот накашивает на месте последней кормежки травы побольше и везет ее на телеге в город». — «А вы не боитесь, что лошади убегут, ведь они пасутся в лесу без привязи?» — «Нет, лошадь жи­вотное умное, к тому же она приучена к этому еще с той поры, когда жеребенком бегала за кобылицей». Мои во­просы были исчерпаны. Когда я поинтересовался, не знает ли кто из них рун, то в ответ получил приглашение захо­дить к ним, когда мой путь будет лежать через приходы, где они живут, и, кроме того, назвали мне несколько из­вестных им рунопевцев. Я отметил, что среди крестьян не было ни одного хмельного. Они мирно ехали своей доро­гой без криков и галдежа, таких обычных в целом ряде мест, особенно среди прибрежного населения и жителей Хяме. День прошел очень неплохо.

Земляника в эту пору была уже совсем спелая, поэтому я частенько сворачивал с дороги, чтобы поесть ее. В тот же день в Тохмаярви я впервые отведал княженики, кото­рая росла местами по обочинам дороги, затем на болотах отыскал также и морошку.

После полудня я пришел на постоялый двор Ватала, где решил остановиться на пару дней, увидев, что здесь имеется уютная горница, которая обычно отсутствует в карельских домах даже на постоялых дворах. Хозяйка — уже пожилая женщина — была дома одна, муж ее тоже уехал на ярмарку. Вначале, когда я попросил позволения переночевать в комнате для гостей, она отнеслась ко мне с некоторым недоверием, но все же согласилась. В горни­це я сел за работу и писал до самого вечера и весь сле­дующий день. Хозяйка, заметив мое усердие, спросила, что это я записываю. Я ответил, что записываю по памяти разное, увиденное мной здесь, в Карелии, чтобы потом на родине рассказать об этом. «А может быть, вы и наш раз­говор запишете в свою книгу?» — промолвила хозяйка. Чтобы она не остерегалась меня, я сказал, что охотнее всего записываю старинные руны и песни, и спросил, не знает ли она их. Она ответила, что в детстве знала их не­мало, но почти все забыла. Я показал ей ранее записанные руны и рассказал о своих пеших странствиях. Помимо этого, я прочитал ей несколько песен, которые в основном исполняются карельскими женщинами. Оказалось, что она знала многие песни, про иные она говорила, что ее мать или тетка исполняли их немного по-другому. Удивительна сила воздействия старинных песен на чувства финнов. Не раз я примечал особенную растроганность тех, кто испол­нял их, и тех, кто внимал исполнителям. Подчас, услышав от меня лишь один-единственный отрывок из руны, они начинали относиться ко мне более доверительно, чем после длинных и, как мне казалось, занимательных бесед.

Хозяйка тоже становилась все более откровенной и по­ведала мне о своей жизни. После смерти первого мужа она осталась без детей. А за теперешнего вышла замуж не­обычно. Этот человек жил неподалеку от них, а когда умер ее хозяин, то поначалу выполнял кое-какие работы и дела по хозяйству. Когда же он объявил о своем жела­нии жениться на вдове, она сразу ответила, что не пара ему. И хозяйка привела мне тогдашние свои слова: «По летам я гожусь тебе в матери, разве можно жениться на пожилой женщине? А женишься, сам будешь недоволен жизнью со старой женой. Нет, выбери себе другую жену по нраву, а дом после моей смерти все равно достанется тебе. Мне уже не хочется замуж, я могу дожить свой век и одна». Мужчина, а вернее, парень лет восемнадцати-два­дцати, и после этого не отказался от своих намерений, он сумел убедить ее, что нигде не найдет себе лучшей жены, и вопрос был решен. На том и кончилось сватовство. Я спросил у нее, довольна ли она молодым мужем, на что она ответила, что счастливо прожила за ним все эти годы.

Но, несмотря на откровенность, хозяйку, видимо, вре­менами охватывало беспокойство, что я за человек и что значит мое бесконечное писание. Но она ни разу не спро­сила об этом, не решаясь также прямо спросить и о пас­порте, лишь обиняком дала понять, что это ее интересует. Это выяснилось, когда хозяйка спросила у меня, не дово­дилось ли мне в пути встречаться со злыми людьми. Я от­ветил, что ежели бы и довелось встретиться, то они поостереглись бы, увидев у меня ружье. «Да я не о ворах и разбойниках, — сказала она. — Слава богу, в наших ме­стах их не бывало, но разве люди, у которых вы останав­ливались, никогда не принимали вас за кого-то другого и не причиняли вам неудобств?» Тут я догадался, что она имеет в виду, и разрешил ее сомнения относительно себя, достав паспорт. Это ее совершенно успокоило, и она сказа­ла, что я могу жить у них, пока не закончу работу, и я ос­тался еще на день.

На следующее утро случай привел сюда, на постоялый двор, пробста Валлениуса, направлявшегося в капелланский приход в Кийхтелюсваара. Он узнал меня и задер­жался ненадолго, чтобы расспросить о моих делах со вре­мени нашего расставания. Сразу после его отъезда ко мне явилась хозяйка, и по выражению ее лица я понял, что она хочет сказать нечто очень важное. «Где нам все знать...» — начала она. «А что случилось?» — «Ничего осо­бенного, но вы же магистр, а я принимала вас за сына крестьянина, как вы сами сказали». Я ответил, что так и есть, я на самом деле сын крестьянина, и спросил у нее, с чего она взяла, что я магистр. «Я слышала, что так на­зывал вас пробст, хотя и не понимаю по-шведски», — отве­тила она.

Если бы я оставался здесь далее, я скорее проиграл бы, чем выиграл от исключительного внимания к моей осо­бе. Если прежде я чувствовал себя здесь как дома, то те­перь хозяйка считала своей обязанностью обхаживать меня как высокого гостя, что всегда является обременительным как для гостей, так и для хозяев. Незадолго до обеда она спросила меня, едал ли я когда-нибудь «карельское лаком­ство». Я ответил, что не слыхал раньше такого названия, и спросил, из чего его делают. Она обещала приготовить мне его. Это было не что иное, как обычная простокваша, перемешанная с молоком, по вкусу напоминающая творог с молоком. «Ну и лакомство!» — скажешь ты, дорогой читатель, но я убедился на собственном опыте, что эта про­стая еда очень вкусна, если есть ее не на полный желудок.

Я отправился отсюда уже под вечер и прошел 5/4 мили до одного дома, где остановился на ночь. На следующее утро я пошел дальше, изредка останавливаясь лишь затем, чтобы поесть земляники и княженики. Так я прошел около трех миль и в полдень присел отдохнуть у обочины дороги. Вскоре сюда подъехали крестьяне, возвращавшиеся с яр­марки. Они узнали меня, так как видели по дороге в Сор­тавалу. За проданное в городе масло крестьяне получили по восемь рублей с пуда, что, по их мнению, было очень дешево. Я собирался доехать на их повозке до Иломантси, но, когда мы приблизились к деревне Коннунниеми (Хуосиоваара), крестьяне сказали, что если я хочу запи­сать руны, то в этой деревне живет некий Раутиайнен, ко­торый якобы их знает.

И я, оставив своих попутчиков, пошел в деревню, кото­рая находилась в версте от проезжей дороги. В доме толь­ко что отобедали. Раутиайнен спросил у меня, обедал ли я, и, услышав, что нет, пригласил к столу. После обеда он угостил меня спелой морошкой. Мы с ним съели большой

туесок этих вкусных ягод. Я дал несколько оказавшихся у меня монет его маленькой дочке, собравшей ягоды, и Раутиайнен велел ей принести еще второй туесок. Но я поблагодарил за угощение и перевел разговор на руны. Раутиайнен, проявивший такую щедрость и гостеприимст­во, в отношении рун меня не обрадовал. Он очень охотно слушал стихи, которые я ему читал, но в заключение ска­зал: «У вас же все руны уже есть, мне нечего добавить». Кроме нескольких совершенно никчемных вариантов, я ничего не добился от него. И все же нашлись люди по­моложе, которые спели-таки мне пару более современных песен, и я записал их. Они же посоветовали мне пойти к Оллукке Парвинену, сказав при этом, что он не только знает стихи, сочиненные другими, но и сам неплохо слага­ет их. Кое-кто из молодежи вызвался проводить меня до дома Оллукки.

Когда мы оказались во дворе, я поздоровался с нахо­дившимся там мужчиной, не подозревая, что это и есть наш рунопевец, и прошел в избу. Сопровождавшие меня молодые люди остались на улице, чтобы сообщить, как я понял, о цели моего прихода. Вскоре и они прошли в избу, и я спросил у них, не видали ли они Оллукку. «Вы же с ним здоровались во дворе, — ответили они. — Но когда мы сообщили ему, что вы пришли записать его стихи, он бросился бежать, только мы его и видели». Я спросил, куда же он мог уйти, на что они ответили, что, может быть, к соседям, живущим неподалеку отсюда. Мы сходи­ли туда, но там его не оказалось. Но я все же не зря шел сюда — хозяйка этого дома спела мне несколько старин­ных песен, которые я записывал по мере того, как она их припоминала. Она, как и многие другие до нее, уверяла, что я и за два-три дня не успел бы записать всех рун, какие она знала в молодости, и все сетовала на то, что память у нее ослабела и она многое перезабыла. «Но еще кое-что помню, — добавила она, — иногда целыми часами пою сама себе, особенно если чем-то расстроена и тяжело на душе. Тогда, кажется, песням нет конца, они сами при­ходят на ум — пою все песни подряд, а нынче вот никак не могу припомнить».

Оллукка должен был прийти к вечеру в этот дом, пото­му что назавтра обещался пойти на сенокос. Он и впрямь пришел поздно вечером, но ни в какую не соглашался петь руны. Мой вопрос, почему он днем убежал от меня, Оллукка оставил без ответа и начал оправдывать себя тем, что все руны, которые он знает, как сочиненные им, так и услышанные от других, якобы настолько плохи, что и записывать их не стоит. Уговаривал я его и упрашивал, и наконец он пообещал утром спеть мне лучшие из своих песен. Но произошло то, чего я и опасался: наутро Оллукка успел уйти, прежде чем я проснулся. Хозяйка была еще дома, она принялась вспоминать, какие песни остались неспетыми, и я надеялся получить от нее еще немало пе­сен, но тут вмешался ее муж и сказал, что вместо этой ста­ринной дребедени спела бы она лучше какую-нибудь духовную песню. Я же припомнил изречение о том, что муж есть глава жены, и не стал более упрашивать хозяйку петь для меня против воли мужа.

Утром того же дня, 14 июля, я оставил Хуосиоваара и почти без остановок дошел до Коверо. Я намеревался в этот же день дойти до Маукола, где живет губернский фискал[32] Фальк, про которого мне говорили, что он боль­шой любитель финских рун. Но сразу после Коверо на раз­вилке дорог я ошибся. Вместо того чтобы идти по направ­лению к Иломантси, я пошел налево, и вскоре дорога при­вела меня к русской часовне. Мне пришлось повернуть об­ратно, но прежде я зашел в один дом. Почти все жители деревни, так же как и жильцы этого дома, православные. Хозяйская дочь, увидев мою флейту, спросила, что это за палочка. Я ответил ей, что это духовой инструмент, и в подтверждение сказанного заиграл на ней. Девушка была в восторге и, казалось, не знала, как ей быть — то ли стоять, то ли плясать. Кончив играть, я попросил ее, в свою очередь, спеть мне что-нибудь. «Мне уже некогда, — ответила она, — братья ждут на покосе, но мать дома ос­тается, она знает песни». Девушка взяла косу и ушла. Однако мать ее была не столь охоча до песен. «В послед­ний раз я пела на свадьбе, — обронила она, — и мне за это дали чулки (или рукавицы, не помню точно, что она на­звала), и теперь не хочу бесплатно петь». Тогда я достал серебряный пятак и пообещал отдать ей монету, если она споет две-три руны. Она спела, а когда я начал их записы­вать, повторила еще раз. Я протянул ей деньги, но хозяй­ка отказалась. Тут я удивился и спросил, почему она сна­чала не хотела петь бесплатно, а теперь отказывается от денег. И она призналась, что ей вовсе не хотелось петь, но и отказываться более она не могла, видя, как настоятель­но я прошу спеть эти пустячные песни. Я снова предложил ей деньги, и она наконец приняла их, но с условием, что я пообедаю у них за ту же плату. Старая хозяйка поста­вила на стол масло, молоко и здешние пироги. Затем она посоветовала мне зайти в избушку, стоящую возле самой дороги, и сказала, что хозяйка избушки знает много рун. Я зашел туда после обеда, но дома никого не оказалось. Я подождал немного, но никто так и не появился, и я продолжил свой путь. На дверях избушки не было замка — свидетельство того, что здесь еще живут спокой­ной жизнью. По старому обычаю, карсина и силта в доме были отделены друг от друга перегородкой.

Задержавшись немного, я не успел засветло дойти до Маукола и поэтому решил переночевать в ближнем доме. В Маукола я прибыл на следующий день рано утром. Губернский фискал, бывший одновременно управляющим волостного хлебного магазина, раздавал на этой неделе зерно заемщикам. В такие дни он обычно жил в доме свя­щенника, куда я и пошел после обеда. После Сортавалы мне все время приходилось жить среди народа, поэтому я с удовольствием отдохнул здесь целых шесть дней. Хорошее и радушное обхождение сделало мое пребывание в доме весьма приятным. Количество стихов заметно уве­личилось за счет тех, что мне любезно передал губернский фискал, а также некоторых других. Незадолго до моего ухода церковный сторож принес мне пачку ранее записан­ных рун. Я переписал их, кроме тех, которые переклика­лись с уже имеющимися у меня. [...]

Мне пришлось отложить посещение известного рунопевца Пиетари Кеттунена, проживающего в деревне Куолисмаа, что в четырех милях от Иломантси; но пугало меня не расстояние, а сложности другого плана: по пути надо было переправиться через несколько озер.

Финны Иломантси, исповедующие православие, состав­ляют примерно треть всего населения волости. Несмотря на другое вероисповедание, большинство из них все же одолели грамоту. Во многих домах имеются финские кни­ги, и они время от времени усердно читают их по примеру своих соседей-лютеран, с которыми живут в добром согла­сии. В этих краях не наблюдается того уничижения веры соседей и возвеличивания своей, какое нередко встречает­ся в отдельных местах южной Европы, где люди различ­ных вероисповеданий живут поблизости друг от друга либо смешанно. Здесь, наоборот, финны-лютеране каждое вос­кресенье ходят на православное богослужение, которое начинается на несколько часов раньше, чем их служба, а православные, в свою очередь, прямо из церкви во главе с попом идут в лютеранскую церковь. Во времена швед­ского владения православным разрешалось принимать лютеранскую веру, но не наоборот. Нынче все по-другому: дети должны исповедовать то же учение, что и их родите­ли. Одежда мужчин у православных мало чем отличается от одежды лютеран, но у женщин различие в одежде все же имеется. У них своеобразный головной убор, и они но­сят просторные кофты, чаще всего красного цвета. В Иломантси проживают еще и православные другого толка, называемые «раскольниками». У них здесь два монастыря, но из-за дальности я не смог их посетить.

21 [июля] я отправился из Иломантси в Энонтайпале. В это же время по деревням, расположенным вдоль доро­ги, ездил по служебным делам оспопрививатель, некий Винтер, с которым я встретился в Иломантси. Он делал прививки против оспы. Я проехал с ним пару миль, но наутро мы расстались, и я снова продолжал путь один. Уже под вечер я пришел в дом священника в Энонтайпале, где остался на ночь. Утром я отправился к знахарю Хассинену, который жил в четверти мили от дома священника на острове Нестеринсаари. Мне говорили, что он знает множество заклинаний, да он и сам не отрицал этого, но записать мне удалось всего два заклинания. Он ни в ка­кую не соглашался прочитать их, а если и читал, то не позволял их записывать. Когда же я читал ему ранее записанные руны, он непременно спрашивал, от кого я их ус­лышал. Чтобы не возбуждать его подозрений относительно того, что я составляю якобы списки имеющихся в стране колдунов, дабы привлечь их к правосудию, пришлось ска­зать, что позабыл имена людей, от которых делал записи. Но он все равно не поверил и отговорился тем, что ему некогда петь руны, когда лососей ловить надо. А вообще-то он неплохо отнесся ко мне, предложил кофе и наказал приготовить для меня свежего лосося, выловленного им. Старая хозяйка была больна, и знахарь сам ухаживал за матерью. У двух ее невесток была договоренность между собой: пока одна ухаживает за скотом, другая ведет хо­зяйство, а через год они поменяются. Первая из них до самой осени находилась на дальних пастбищах и скот по вечерам домой не пригоняла. В хозяйстве у них было три­дцать дойных коров. Позднее мне рассказали забавную историю сватовства младшего Хассинена к хозяйке, что нынче вела дом. В молодости она славилась редкой красо­той. Многие сватались к ней, но она всем отказывала. Хассинен тоже приехал к ней со сватом. «Иди ты к чер­ту!» — прозвучал ответ девушки. Тогда Хассинен выступил вперед и сказал: «Послушайте, ведь то, что вы говорите ему, вообще-то относится ко мне». — «А пошел-ка ты тоже туда-то и туда-то!» — послала она и его. Когда Хассинен попытался все же поговорить с ней, девица вскочила и убежала в ригу. Хассинен — за ней. У девушки в руках оказался серп, которым она грозилась ударить жениха, если тот не оставит ее добром. Тогда он схватил жердь и выбил из рук девицы серп, но нечаянно угодил ей по руке. Девушка заплакала, запричитала: «Изувечил меня». На что жених промолвил: «Я тебя и калекой прокормлю». Девица со слезами последовала за Хассиненом к матери. Мать, выслушав объяснение Хассинена, спросила у дочери: «Пойдешь ли ты, дочь моя, за него замуж?» — «Так кому я теперь нужна, калека...».

Для семейной жизни карел характерно, что сыновья обычно приводят молодых хозяек в дом отца. Наиболее достойный из братьев становится главным хозяином [большаком], но остальные тоже считаются хозяевами. Жена большака, однако, не всегда главенствует среди не­весток, этой чести с согласия остальных удостаивается самая искусная и расторопная из них, а также самая властная.

В четверг, 24 числа, из Нестеринсаари я снова вернулся в дом священника в Энонтайпале. На берегу острова лод­ки не оказалось, и мой проводник провел меня к узкому проливу, переправиться через который было бы невозмож­но, если бы не проложенные по камням бревна. Рискуя свалиться в стремнину, мы все же удачно переползли по ним на другой берег, и я, весьма довольный и радостный, продолжил свой путь в Энонтайпале, где и переночевал. На следующий день сразу после завтрака я снова был в пути. [...]