Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг.

Третье путешествие 1832 г.

В свою третью поездку Лённрот отправился из Лаукко 13 июля. Почти до самой границы его сопровождали два студента, с которыми он про­шел через Тампере, Ювяскюля, Куопио, Каави, Нилсия до Нурмес, где 25 августа расстался с по­путчиками и приступил к сбору рун. Из Саунаярви — северо-восточной окраины прихода Нур­мес — Лённрот отправился за границу, в Колвасъярви, оттуда через село Репола, деревни Каскиниеми, Роуккула и Мийноа — в Аконлахти. Дальше на север Лённрот не попал, а вернулся через Лентийра, Каяни, Куопио и Порво в Хель­синки, куда прибыл 17 сентября.

[...] Если бы время и обстоятельства позволили мне, я бы совершил путь из прихода Нурмес, что на севере Карелии, в приход Репола Олонецкой губернии и оттуда дальше к северу в Вуоккиниеми и в другие приходы Ар­хангельской губернии. От центра Нурмеса верных шесть миль до деревни Йонкери, расположенной в отдаленном уголке прихода, напротив Репола, граничащей с приходом Кухмо. Еле приметные тропинки бегут то по болотам, то по низким холмам, покрытым величественными и бескрай­ними нетронутыми лесами. В начале пути еще встречались кое-где одинокие усадьбы, а дальше, кроме единственной захудалой избенки, не было ни одного жилья. [...]

Когда-то, несколько десятков лет тому назад, дети из йонкери сами добирались на лыжах до церкви в Нурмесе, чтобы их окрестили.

Переночевав в одном доме, мы пошли дальше на север в Саунаярви, и там я попрощался со своими попутчиками. За час я добрался до Нискаваара, сначала по воде, затем по суше, и до нитки промок под проливным дождем. Отсюда я должен был идти в Уконваара, до которой, как мне говорили, три версты. Малыш лет пяти-шести — стар­ших никого не было дома — проводил меня немного по тропе и, сказав, что дальше надо сворачивать то налево, то направо, повернул обратно. Я действовал точно по его совету относительно поворотов направо и налево, но не знал, какая из свороток вернее. Наконец я пришел в усадь­бу под названием Лосола, или Лосонваара. Отсюда мне предстояло пройти еще две версты до Уконваара и далее шесть верст до Куусиярви, куда я добрался поздно вече­ром. На следующее утро я отправился дальше, наняв од­ного мужчину проводить меня до Колвасъярви — первой русской деревни, что в двух с лишним милях отсюда. Мы прошли по сухим грядам, расположенным параллельно и поросшим сосняком, между которыми были болота. Что­бы лучше представить себе эту местность, можно вообра­зить, что когда-то здесь все было покрыто водой, которая, придя в движение, образовала огромные волны да так потом вдруг и застыла. Гребни волн как бы превратились в гряды, а у их оснований образовались болота. Трудно представить себе, какой же страшной силы была буря, если она смогла поднять такие гигантские волны, по сравнению с которыми все ранее описанные жуткие исто­рии о кораблекрушениях покажутся ничтожно малыми, даже если их разглядывать сквозь лупу самых внушитель­ных размеров. Идти по сухому гребню было легко. Посре­ди длинных и узких болот кое-где виднелись лесные ламбушки, но даже они не могли придать пейзажу очарования. Если бы нам вздумалось под прямым углом изменить на­правление своего движения, то нам пришлось бы без кон­ца подниматься на гряды, переходить их, пробираться болотами и т. д.

Пройдя верст тринадцать, мы вышли на берег Осмаярви. Надежды наши отыскать здесь хоть какую-нибудь лод­ку не сбылись. Пришлось идти четыре версты по правому берегу до пролива, соединяющего озера Осмаярви и Колвасъярви. Мы стали изо всех сил кричать: «Лодку! Лод­ку!», но так ни до кого и не докричались. Да и навряд ли наши крики могли быть услышаны в деревне Колвасъярви, которая находилась в трех верстах от пролива. Но нам все же надо было как-то переправиться через озеро — слишком большое, чтобы обогнуть его, к тому же в конце пути мы оказались бы у широкого ручья, перейти который было бы ничуть не легче. У нас не оставалось другого выхода, как самим соорудить средство для пере­правы.

Неподалеку от берега лежали сосны, поваленные друг на друга, с которых прошлым летом жители Колвасъярви сняли заболонь на пироги, как сказал мой провожатый. Православные финны[42] и в праздники, и в будни едят много пирогов, а ныне, при заметной нехватке зерна, сосновая заболонь стала основной примесью в муку. Из этих под­сохших за лето сосен мой попутчик нарубил бревна длиной в три с половиной топорища, мы перетащили их на берег и соорудили из них плот. Шести таких бревен было доста­точно, чтобы плот выдержал нас. В двух из них по кон­цам мы сделали углубления и соединили их поперечными бревнами, на таком расстоянии, чтобы остальные умести­лись между ними под поперечными бревнами снизу. Уло­жены они были без всякого крепления, лишь небольшая выемка не давала им выскользнуть. А если на них насту­пить, они ушли бы под воду, сбились бы. Следовательно, мы должны были сидеть на боковых бревнах, скрепленных поперечинами. Для равновесия мы сверху уложили еще несколько бревнышек. И на таком на скорую руку соору­женном плоту пусть медленно, но благополучно мы пере­правились через пролив в полверсты шириной. Мужик рас­сказал, что ему часто доводилось переправляться таким образом. И он клал лишь одно поперечное бревно между боковыми, а теперь ради меня положил два.

В Колвасъярви я зашел в дом Хуотари. Старый хозяин провел меня в отдельную комнату и поинтересовался отно­сительно моей поездки. Я без утайки ответил на все его вопросы и, в свою очередь, спросил, могу ли я чувствовать себя в безопасности, странствуя по этим краям? Он ска­зал: «В десять раз спокойнее, чем у вас, где человека могут избить до смерти». Была такая история. Не так давно сын одного богатого крестьянина из их прихода поехал в Финляндию и подкупил там мужчину, чтобы от­править вместо себя в солдаты, но тот, получив деньги, убил его. Однако вскоре мы пришли к общему мнению, что поделом таким вербовщикам. Когда же я заметил, что здешние крестьяне всю долгую зиму торгуют у нас враз­нос и ничего плохого с ними не случается, он согласился, что в общем-то и в нашей стране вполне безопасно. «Но все-таки у нас спокойнее, — продолжал он. — Могу зару­читься всей своей собственностью, что куда бы вы ни пошли, вас никто не тронет, ни один волос не упадет с вашей головы». Не успел он это сказать, как вошел его сын и резко прервал его словами: «Отец! Не ручайся за то, чего не знаешь». И он рассказал о беглых солдатах, которые прячутся по лесам, а кое-где и по деревням и ко­торым может взбрести в голову вывернуть карманы у человека, а чтобы скрыть свое черное дело, помочь ему отправиться в мир иной.

Отсюда я проделал пешком путь длиной в пятнадцать верст до Репола. Разговор в доме Хуотари запал мне в голову, поэтому я несколько раз сходил с дороги, дабы разбойник, если ему вздумается преследовать меня, мог без лишнего шума пройти мимо. Но, видимо, моя предосто­рожность была излишней — ни в тот раз, ни позже подоб­ные неприятности со мной не случались. Репола — центр прихода, иначе говоря, погост. Здесь живет богатый кре­стьянин Тёрхёйнен, к которому я и зашел. Он попросил меня показать паспорт, и я предъявил его. Бегло пробе­жав глазами текст, переведенный на русский, он спросил, когда я выехал из Куопио? Я сказал, что более трех не­дель тому назад. «Но паспорт получен менее двух недель назад, как же вы это объясните?» Я стал изучать свой паспорт и увидел, что он помечен вторым августа по ново­му стилю, та же дата стояла под русским переводом, где следовало поставить 21 июля по старому стилю. Я пояс­нил ошибку, и Тёрхёйнен сразу все понял. Позднее, когда мы остались вдвоем, он признался, что вначале подумал, не подослали ли меня отравлять их колодцы, поэтому и спросил с такой строгостью про паспорт. И сказал, что­бы я не обижался, если кто-нибудь примет меня за тако­вого. «Вот ведь было же в Салми такое...», — и он вкратце рассказал о нашумевшей во время эпидемии холеры исто­рии. «Неужели вы верите вздорным слухам об отравлении колодцев?» — спросил я у него. «Положим, я не верю, — ответил он, — но другие-то верят, и не вздумайте доказы­вать им обратное». Выпив у него несколько чашек чаю и перекусив, я отправился с тремя крестьянами через озе­ро в деревню Вирта, где и заночевал. [...]

От Каскиниеми до Роуккула, где на расстоянии в два­дцать верст не было ни одного дома, я шел без проводни­ка. Под конец я заблудился, свернул на какую-то тропу, и она вывела меня на берег озера, по другую сторону ко­торого виднелись клочки пахотной земли. И хотя поблизо­сти не было видно жилья, я все же прикинул, что оно где-то недалеко. Я решил обогнуть озеро, что оказалось делом нелегким, так как пришлось брести по топким болотам, проваливаясь иногда выше колена.

Не зная, с какой стороны короче путь, я свернул нале­во и вдруг увидел перед собой широкий ручей. Чтобы переправиться через него, я довольно долго шел вдоль ручья, но моста видно не было. Вот где пригодился бы плот, на котором мы переправились через пролив между озерами Осма и Колвас. Тут меня осенило — ведь можно перебросить вещи на тот берег. Сначала я перекинул сапоги, а чтобы они лучше летели, положил вовнутрь по камню. Перебросив их отличнейшим образом, я столь же удачно переправил все остальное, кроме пиджака, который, будучи связан в узел, развязался и упал в ручей, как под­стреленная утка. Я ринулся в воду и, подхватив не успев­ший затонуть пиджак, выбрался на берег и начал собирать разбросанные по земле пожитки. Тут подошли две женщи­ны, издали наблюдавшие за моей переправой: «Вам бы пройти немного выше, там ведь мост. Мы хотели крикнуть вам, но вы уже были в воде». Я подумал, что ничего страшного не произошло, и спросил у женщин, далеко ли деревня. «В полутора верстах отсюда», — ответили они. Именно эта деревня и была мне нужна.

Теперь, наверное, было бы уместно поговорить немного о здешних финнах, которые с давних пор являются под­данными России и, вероятно, со времен Владимира Вели­кого[43] — православными. Они называют себя «веняляйсет»[44] [русские]. По-видимому, в прежние времена так называли финнов, проживавших в этих краях, а теперь в Финляндии это название применяют по отношению ко всему русскому народу[45]. Финнов, живущих на нашей стороне, они назы­вают шведами, а нашу страну Руотси — Швецией или Землей шведов. В некотором отношении их обычаи и обря­ды нравятся мне даже больше, чем те, что бытуют у нас. Так, например, они лучше, чем в целом ряде мест у нас, следят за чистотой. У здешних финнов не встретишь жилья, чтобы не были вымыты полы, а подчас до такого блеска, как в любом господском доме. Избы здесь такие же, как в Саво, с дымоволоком на потолке, но в них боль­ше окон, обычно восемь — десять, часть которых застекле­на, а другая — без стекол. В избах Саво окон меньше, обычно четыре — шесть, но там они большего размера. У финнов, живущих в России, подклеть в избах выше, там хранится у них ручной жернов и прочая хозяйственная утварь. Жилые помещения всегда соединены со скотным двором, являющимся как бы продолжением крестьянского дома. От избы хлев отделен сенями, из которых ступени ведут вниз, в скотный двор. Я говорю об этом не для того, чтобы перечеркнуть свои слова о чистоплотности людей, которую только что превозносил, наоборот, когда люди и животные находятся так близко, этот вопрос становится еще более важным. У нас жилые помещения располага­ются всегда отдельно от скотного двора, и люди позволяют себе особо не заботиться о чистоте.

Хорошим обычаем у здешних финнов является то, что в каждой деревне покойников хоронят на своем деревен­ском кладбище. Наши же суеверия привели к тому, что покойника зачастую везут за четыре-пять миль, чтобы похоронить на кладбище у церкви. Нетрудно заметить, сколь это обременительно и даже противоестественно. Неудобства этого обычая особенно ощутимы во время эпи­демий. Когда года полтора тому назад были выделены от­дельные кладбища для холерных, в ряде мест возникли беспорядки, связанные с тем, что народ не соглашался, чтобы кого-то из покойников хоронили в неосвященной зем­ле, тогда как для остальных это преимущество оставалось. Ежели бы у нас, как у православных, в каждой деревне было свое кладбище, то все проблемы с холерными клад­бищами были бы решены, не говоря уже о прочих.

Здешние финны считают гостеприимство добродетелью, а возможно, даже религиозным долгом, но сами же, к сожалению, нарушают его, примером чего является суе­верный запрет не есть из миски, что стояла перед инаковерующим. Поэтому в поездку следует брать с собой свою чашку, которую потом можно выбросить. Правда, в неко­торых домах имеются чашки и миски специально для инаковерующих и там всегда можно поесть. Я не взял в доро­гу чашку, понадеявшись обойтись как-то. У Тёрхёйнена, как было описано выше, я вдоволь наелся. Но это собы­тие сильно озаботило некую крестьянку, к которой я за­шел по пути. Она охотно накормила бы меня, но у нее не было «мирской чашки». «Вы заходили к Тёрхёйнену?» — спросила она. «Заходил». — «Вы ели у них?» — «Да, а по­чему бы и нет?» — «Он, верно, угощал вас из своих ми­сок?» — «Что правда, то правда», — ответил я, хотя не был вполне уверен в этом. «Вот, вот, — запричитала старуха, — он такой же, как и все. Что будет с этим миром, если люди ни с чем не считаются?» Старуха, по-видимому, относи­лась к староверам, или старообрядцам, их еще немало в этих краях, они не всегда могут дозволить людям иной веры есть у них, а также не терпят сторонников офици­альной русской православной церкви. Их религиозный фа­натизм зашел так далеко, что даже лошадям, на кото­рых наши крестьяне отправляются в Кемь, не дозволяется пить из тех прорубей, из которых пьет их скотина. Если кому-то случается нарушить этот запрет и напоить лошадь, женщины тут же окружают его и начинают орать во всю глотку: «Опоганил нашу прорубь!» Один из наших крестьян, по-моему, удачно ответил женщинам, когда они, по своему обыкновению, начали кричать: «Испоганит, ис­поганит!» — и хотели прогнать его. «Пусть лошадь пьет, — сказал он, — все лошади одной веры, что наши, что ваши». [...]

Они с осуждением относятся к тем православным фин­нам, кто курит. И предубеждение против табака у них на­столько сильно, что даже гостю не разрешается курить в доме. Когда я просил разрешения закурить, некоторые запрещали, а иной хозяин позволял. Но стоило мне набить трубку и зажечь ее, как женщины тут же покидали поме­щение.

Вино и прочие крепкие напитки не так пугают их, как курение. Но напитки эти поглощаются в размерах, весьма редко доводящих до опьянения. Вино каждый день не употребляется. Мне кажется, что они употребляли бы это губительное зелье еще в меньшей мере, если бы не хоро­шая возможность тайно доставлять его из ближайших финских волостей. В некоторых местах интересовались, нет ли у меня вина для продажи. Я отвечал, что перевоз по­добного товара через границу запрещен под угрозой боль­шого штрафа. Они же считали, что это вовсе не опасно, да так оно, по-видимому, и есть. К сожалению, не во всех местах имеются должностные лица, которые могли бы если не искоренить контрабанду, то хотя бы штрафовать за это. Правда, в каждой волости есть свой староста, что-то вро­де нашего ленсмана, он избирается из крестьян сроком на один год. Но староста не является особо влиятельной лич­ностью, и если даже он захотел бы вмешаться в дела, то не всегда осмелился бы ссориться с крестьянами. Ему, например, приходится мириться с тем, что в округе много беглых солдат, которые творят все, что только вздумается подобному сброду, вынужденному скрываться от властей. А начни он бороться против них, у него не будет спокой­ного дня. Староста превращается в очень значительное лицо во время рекрутского набора, и тогда он неплохо на­живается при составлении списков новобранцев. Во вни­мание при этом принимается количество сыновей в семье. Если сыновей двое, то их обычно оставляют дома, лишь в крайнем случае могут забрать одного. Но бывает, что и троих сыновей при одном дворе оставляют, все зави­сит от того, к кому староста наиболее благосклонен.

В каждой волости кроме старосты имеется еще и свя­щенник. Но в некоторых волостях его нет порой годами, как, например, нынче в Вуоккиниеми. Примерно раз в год туда наезжает поп из Паанаярви. Здесь обязанности свя­щенника, как мне кажется, проще, чем у нас. Пару раз в год он объезжает свой приход и совершает все накопив­шиеся за полгода обряды: крестит, венчает и отпевает. Сре­ди крестьян крайне редко встречаются грамотные, реже чем один на сто человек. Им очень трудно преуспеть в этом, так как совсем нет книг. А учиться они безусловно хотели бы. Если бы сочли грамотность полезной, то ее развитию можно было бы способствовать, нанимая учителей из чис­ла православных финнов в приходах Иломантси и Липери. В обоих приходах крестьяне свободно читают финские кни­ги и могли бы, не испытывая особых затруднений, обучить этому своих единоверцев. Хорошо бы содействовать этому, чтобы крестьянам не приходилось, как до сих пор, отправ­ляться за несколько миль в Финляндию, чтобы там узнать календарный прогноз погоды. Кто-то может усомниться в этом, но я хорошо помню, как прошлым летом, когда во время сильной засухи все были обеспокоены за свой уро­жай, кто-то вполне серьезно изрек: «А мы так и не сходи­ли на шведскую сторону узнать по календарю, какую осень бог даст!» А до ближайшей финской деревни оттуда было три мили. К сожалению, я не захватил с собой календаря, который в ряде случаев мог бы мне помочь, а предсказы­вать погоду наугад мне не позволяло мое чувство ответст­венности перед людьми.

Третий и самый значительный человек у здешних фин­нов — исправник, соответствующий в Финляндии судье и фохту. Он живет за тридцать миль от таких пригранич­ных волостей, как Репола и Вуоккиниеми. Исправник так­же пару раз в год ездит по всей округе, разрешает люд­ские тяжбы и взимает подати. Каждый двор здесь обло­жен налогом в зависимости от количества мужчин. Если мне не изменяет память, после того, как составлены ревиз­ские списки[46], они остаются в силе целых двадцать лет. При составлении списков учитываются все лица мужского пола, даже новорожденные. За каждого из них двор пла­тит подушный налог по двадцать с лишним рублей ассиг­нациями в год. Даже если кто-то из мужчин умирает, ни­что не меняется, подушная подать начисляется и на покой­ного до тех пор, пока не будут составлены новые списки. И, наоборот, все те, кто родился в этот период, свободны от уплаты налогов, причем многие только по достижении двадцатилетнего возраста попадают в списки податных душ. За женщин, сколько бы их ни было, ничего не пла­тили. Одним из лучших исправников здесь когда-то был финский офицер, попавший в плен в Россию и после мно­гочисленных мытарств ставший исправником в Кеми. Об этом времени в здешних краях вспоминают, как о времени Сатурна в Лациуме[47]. Человек он был, по всей вероятности, примечательный, и когда я спросил, принял ли он их веру, если они так его хвалят, мне ответили: «У него была и своя и наша вера».

Все чиновники во время своих поездок живут за счет крестьян. Крестьяне обязаны бесплатно перевозить их, а также всю их свиту, сколько бы их ни было. Если бы мне еще представилась возможность путешествовать в этих краях, то я пошел бы к исправнику и напросился к нему в попутчики, когда он объезжает край. Это было бы вы­годно во всех отношениях. Вообще-то в народе недоволь­ны этим поведением должностных лиц — не знаю, закон­ным или незаконным, — крестьяне завидуют иному положе­нию крестьян у нас, где не приходится бесплатно кормить и возить чиновников. Они очень хвалили наших чиновни­ков, которые жили у них вместе с местными представите­лями во время недавнего пересмотра границы.

Народ здесь очень религиозный, но все же не настоль­ко, чтобы презирать наше вероисповедание. Когда наши попы проводят в пограничных деревнях церковные провер­ки по чтению катехизиса и объясняют библию, многие крестьяне из ближайших русских деревень обычно прихо­дят их послушать. Некоторые, я слышал, говорили, что им больше нравится, как объясняют слово божье наши попы, чем свои. Четыре раза в год проводятся общие празднест­ва, каждое из которых длится неделю либо две. В это время у них принято ходить в гости: собираются по оче­реди то в одном доме, то в другом, пока не обойдут опре­деленный гостевой круг. Люди из отдельных домов и де­ревень собираются в том доме, для хозяев которого наступила очередь угощать гостей в течение всего праздника[48] [49].

Земледелию здесь, по-видимому, уделяется еще меньше внимания, чем у наших финнов. Поля обычно маленькие, да и покосы не очень хорошие. Поэтому во многих хозяй­ствах стада немногочисленны: обычно две-три коровы да лошаденка. Молоко у них не является столь важным про­дуктом питания, как у нас. К тому же три дня в неделю — в воскресенье, среду и пятницу — они молочной пищи не едят, в эти дни соблюдается своего рода пост. Мне при­помнился один случай, свидетельствующий о том, сколь неразумно соблюдение подобного поста. Один православ­ный крестьянин из Аконлахти провожал меня в обратный путь до первой финской деревни. В Лехтоваара хозяйка принесла нам поесть. Была как раз пятница, и мой спут­ник не стал есть ни молока, ни масла, а это была единст­венная пища на столе, не считая хлеба. Я уговаривал его поесть, уверяя, что на нашей стороне это не грех, на что он ответил очень резонно: «Для вас не грех, а для нас грех, где бы мы ни отступили от своего учения». В искус­стве маслоделия здешние финны во многом уступают на­шим. Мне ни разу не приходилось есть у них вкусного масла.

Поскольку здесь очень много озер, люди с успехом за­нимаются рыбной ловлей. Рыба считается продуктом, не оскверняющим желудок даже во время поста. Вообще люди здесь более состоятельные, чем в ближайших погра­ничных волостях на нашей стороне. Дело в том, что у них нет безземельных крестьян, а у нас в целом ряде мест это настоящее бедствие. Еще одна причина их зажиточности в том, что они из своей ржи пекут хлеб на пользу своего желудка, тогда как у нас силе ржи дают забродить и под­няться в голову, а желудок остается пустым, отчего весь организм страдает[50]. Возможно, их достатку способствует и их большая проворность и сметливость. Стоит после об­щения с нашими финнами с их медлительностью и нето­ропливостью в словах и поступках оказаться в кругу здешних людей, как сразу же бросается в глаза их жи­вость и расторопность. Например, когда войдешь в дом к финну и поздороваешься: «Добрый день!», крестья­нин, не особо раздумывая, ответит: «Дай-то бог!» Это ответное приветствие вылетает у него как бы само собой, непроизвольно и по привычке. Но он изрядно помучает ваше терпение, прежде чем добавит к сказанному еще хотя бы слово. После обмена приветствиями по народному обычаю хозяину либо одному из уважаемых членов семьи положено задать гостю вопрос: «Какие новости? Как дела?» Но задать этот вопрос, казалось бы, такой простой и бесхитростный, для крестьянина неимоверно трудно. Порою ждешь не дождешься, пока он раза три не почешет свой затылок — место, откуда крестьянин привык добывать свои мысли, — и не ответит тебе. Если же обратиться к не­му с какой-нибудь просьбой, например перевезти через озеро, то он редко откажет и лишь по серьезной причине. К любому делу крестьянин должен прежде всего всесто­ронне подготовиться. Во-первых, это длительное совеща­ние, на котором решают, кому следует взяться за дело. Даже если дома всего лишь один человек и, казалось бы, не может быть и разговора о выборе, все равно следует длительное раздумье. Во-вторых — неспешный завтрак, после чего, взвесив все как следует, крестьянин соглаша­ется перевезти вас.

Иначе обстоит дело у православных финнов. Едва только гость переступит порог дома, как хозяин тут же задает ему множество вопросов, а когда завязывается раз­говор, он не подыскивает слова, а градом сыплет их в ко­личестве даже большем, чем требуется. Но я не утвер­ждаю, что тут не бывает исключений, иногда наблюдаешь и у православного финна чисто финскую медлительность, и у нашего крестьянина непривычную для него живость и предприимчивость. Я просто хотел указать на явления общего порядка.

У здешних финнов, как и у всего русского народа, на­блюдается склонность к ведению торговли. Я склонен даже считать их потомками древних пермов, или «бьярмов»[51], от которых они унаследовали интерес к торговле. Или, может быть, оставим за православными финнами право происходить от того народа, через земли которого проходили торговавшие с норвежцами пермские караваны. На своих землях они не ведут никакой существенной тор­говли, но зато оживленно торгуют в Финляндии, Ингер­манландии и Эстонии, где от продажи платков и прочих мелких товаров выручают значительные суммы. Торговлей вразнос [коробейничеством] они занимаются с октября месяца, вплоть до следующей весны, после чего либо воз­вращаются домой обрабатывать землю, либо едут в Пе­тербург, Москву и другие места, где закупают большую часть товара для продажи зимой. Один из таких коробей­ников из Архангельской губернии, торговавший в Финлян­дии, описан в поэме [Рунеберга] «Охотники на лосей». Чаще всего в наших краях встречаешь коробейников из Вуоккиниеми, реже — из Репола, Паанаярви и Корписелькя.

Насколько я мог сравнить, одежда здешних финнов сходна с одеждой русских. Предпочтение отдается крас­ному цвету, любят они, по-видимому, и желтый, а также синий цвет.

Можно было бы еще многое добавить к этому, но при­дется оставить до следующего раза, так как не успею написать, пора отправляться в деревню. Хону лишь отме­тить, что если кто-нибудь надумает поехать к этим финнам записывать руны, то не пожалеет об этом. Особенно много у них свадебных песен, подобных тем, что есть во второй тетради «Кантеле»[52], многие из них необычайно красивые. Люди охотно берут деньги за свои труды при исполнении песен, потому что считают песни предметом торговли, и это вовсе не плохо, что поют за плату. У нашего же народа зачастую не выманишь песен ни за деньги, ни даром. Оче­видно, духовенство и здесь против этих песен и считает исполнение их грехом, но не столь великим, чтобы нельзя было искупить его небольшой исповедью. Я бы посовето­вал тому, кто захочет совершить поездку в эти края, осу­ществить ее зимой. Тогда ему было бы удобнее, взяв из дому лошадь и сани, довезти до места необходимые вещи. К тому же в это время года легче застать людей дома, они менее заняты работой. Да и ездить зимой безопаснее, чем летом, когда в этих местах, как уже упоминалось, ходят бродяги и беглые солдаты. [...]