Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг.

Эта поездка Лённрота по сбору рун — без сомнения, важнейшая в плане составления компо­зиции «Калевалы» — началась 9 сентября. Путь от Каяни до Суомуссалми он прошел по суще­ствующему водному пути и оттуда через Вуокки, Хюрю и Вийанки в Кивиярви — первую ка­рельскую деревню русской Карелии. Посетив Вуоннинен и Вуоккиниеми, Лённрот через Чена, Кивиярви, Аконлахти и Кухмо вернулся домой. Эти путевые заметки, первоначально написанные по-шведски, Лённрот той же осенью, 18 ноября, отправил своему другу доценту Рунебергу[53] для опубликования в издаваемой им газете «Hel­singfors Morgonblad», где они и были напечата­ны в следующем году в № 54, 56-60.

В надежде на то, что тебя, а может быть и часть чита­телей «Morgonblad», заинтересуют сведения об этом гра­ничащем с Финляндией крае, посылаю тебе путевые замет­ки — результат обширной исследовательской поездки по этой губернии, совершенной мною в сентябре минувшего года. Девятого сентября вечером в сопровождении фохта[54] Викманна я отправился из Палтамо через озеро Оулу, северо-восточную его часть, в Киехкимяенсуу, где мы и заночевали на постоялом дворе. На рассвете продолжи­ли путь вверх по порогам до озера Ристиярви, а на сле­дующий день — в приходы Хюрюнсалми и Кианта.

Весь этот путь, довольно сложный из-за множества больших и малых порогов, мы прошли на лодках. В это темное время года за день мы проплывали не более трех­четырех миль несмотря на то, что в пути находились с раннего утра и до позднего вечера. Не буду называть пороги, так как думаю, что перечень нескольких дюжин на­званий никому не интересен. Некоторые пороги были бур­ные и длинные, другие — посмирнее и покороче. Каждый год с лодками смолокуров, которые спускаются вниз по реке, случаются несчастья, и это неудивительно, если учесть, что в большинстве порогов для лодки имеется только единственный узкий проход, да и тот местами на­столько извилист и крут, что кормщику подчас приходится ставить лодку перпендикулярно ее ходу, чтобы не разбить­ся о камни. На наиболее опасных порогах есть кормщики, которые живут у реки и которым вменяется в обязанность за определенную плату проводить лодки вниз по течению, а также нести убытки в случае несчастья. Насколько это опасное занятие, можно понять по выражению лица корм­щика, стоит ему приналечь на рулевое весло, специально прикрепленное к корме прочной закруткой из березовой вицы. На подступах к особо крутым и быстрым поворотам он берет в лодку помощника, который всей тяжестью сво­его тела налегает на кормовое весло, поворачивая его. Внимание кормщика во время преодоления порога пре­дельно сосредоточено — он не допустит ни на полвершка отклонения от правильного пути. Многие крестьяне сами спускаются по этим порогам. Конечно, они не знают поро­гов так хорошо, как настоящие кормщики, но их удиви­тельно зоркие и натренированные глаза уже издалека замечают все камни, даже те, что глубоко скрыты под во­дой. Там, где новичок не видит ничего кроме воды и быст­рого течения, они с довольно большого расстояния могут определить, где и даже на какой глубине находится камень. Благодаря этому умению они спускаются и по не­знакомым порогам, конечно, если те не очень труднопрохо­димые. Но не каждый достигает такого мастерства. Боль­шинство из них все же, не рискуя пускаться в путь само­стоятельно, берут кормщика. Иначе можно дорого попла­титься за свою лихость. Когда мы поднимались вверх по течению, под порогом Ийкоски, около погоста Ристиярви, встретили смоляную лодку, разбившуюся о камни. Л неза­долго до этого по реке плыли смоляные бочки, их несло течением. Финны волости Вуоккиниеми, расположенной на русской стороне, редко прибегают к помощи кормщиков, по осени сотни их спускаются с нагруженными лодками по этим порогам. Для того чтобы лучше запомнить норов каждого порога, они в стихотворной форме заучивают его особенности. Про Сийттикоски, что около прихода Хюрюнсалми, говорят: «На загривке Сийтти гладок, а вни­зу — осиный рой». Про другие пороги говорят: «Помоги бог на Юнккоски, сохрани на Каллиокоски, а по Леппикоски я и сам спущусь». Сказывают, однако, что и на Леппикоски божья помощь порою оказывается не лишней.

Когда благополучно проходят порог, то обычно выпи­вают чарку. Слава иных порогов так велика, что требуется выпить и не одну. Такой же чести, говорят, удостаивается и первый порог. Считается, что этим выражают почтение и всем последующим порогам. [...]

До 14 сентября я ехал с упомянутым выше попутчиком, расстались мы с ним в центре прихода Кианта, что при­мерно в двенадцати милях к северу от Каяни. Вместе со священниками, которым надо было проводить кинкери[55] в Вуокки, я отправился в ту же деревню. Весь путь около трех миль от прихода Кианта до этой деревни мы про­ехали по воде. Пока духовные пастыри проверяли знание прихожанами христианского учения, я в другой избе читал финские пословицы сидевшим здесь крестьянам и записывал от них руны. Дело в том, что на место прове­дения кинкери обычно собираются люди из соседних дере­вень, которых пастор на этот раз не опрашивает. Это были как бы мои «прихожане».

Трудно сказать, какого объема достигло бы полное собрание финских пословиц, но что оно получилось бы до­вольно большое, можно судить по тому, что повсеместно, где бы ни собирался народ и где бы ни читал я вслух ранее собранные пословицы, мои записи всегда пополня­лись новыми. Достаточно было привести три-четыре посло­вицы, как кто-то из собравшихся тут же припоминал новую и спрашивал, не была ли она раньше записана. Бывало, пословицы так и сыплются со всех сторон, и я едва успе­ваю записывать. Так же обстояло дело и с загадками, которым, кажется, нет числа. Большинство пословиц и загадок имеют стихотворную форму, но встречаются и прозаические. [...]

Случайно возникающие пословицы появляются и исче­зают одинаково быстро, и только в том случае, если в них заключена особая острота и мудрость, их начинают повто­рять и они постепенно переходят в разряд признанных пословиц.

Я отправился из Вуокки воскресным вечером в лодке с несколькими крестьянами, приехавшими на кинкери мили за четыре отсюда, из домов, расположенных недалеко от русской границы. Некто Киннунен, спевший мне несколько рун по моей просьбе, проводил меня три четверти мили до Киннуланниеми, где мы и заночевали. По пути в лодке я карандашом записал от него несколько рун и продолжил записи уже при свете лучины в Киннуланниеми. Я наде­ялся, что успею записать наиболее значительные из его рун, но когда прошла большая часть ночи, он стал уверять меня, что мог бы беспрестанно петь весь следующий день и последующую ночь, лишь бы ему время от времени под­носили рюмочку (а исполнить его желания я не мог, так как у меня не было вина), и настроение записывать далее у меня пропало. Но я все же договорился с ним о встрече в Лентийра после моего возвращения из Архангельской губернии, на что он и согласился, хотя впоследствии слова своего не сдержал.

На следующий день я не записал от него ни строчки, потому что Киннунен охотно нанялся проводить домой попов, поскольку попутно мог справить свои дела.

Я ночевал в избе, битком набитой спавшими прямо на полу людьми, возвращавшимися с кинкери. Устроившись на скамье, я вскоре заснул. Ночью мне захотелось пить, но через спящих на полу невозможно было добраться до стола, на котором стоял подойник с водой, побеленной мо­локом. Мне пришлось выдержать танталовы муки, прежде чем снова удалось уснуть. На следующее утро я направил­ся в деревню Хюрю. Несколько жителей этой деревни страдали экземой, по-видимому, нервного происхождения. Путь от Киннуланниеми до Хюрю в две с половиной мили можно преодолеть на лодке. И чем ближе мы подъезжали к Хюрю, тем больше сужался фарватер. Многие пороги были такие узкие, что лодка чуть пошире нашей уже не смогла бы проехать по ним. Из Хюрю я прошел полторы мили до Вийанки, последнего двора на финской стороне, и отсюда продолжил свой пеший путь до Кивиярви, перво­го поселения на русской стороне. Деревня эта состояла из пятнадцати домов, построенных, по обычаям здешних фин­нов, вблизи друг от друга. Считается, что расстояние меж­ду этими приграничными поселениями полмили. Путь мой проходил через болото, расположенное на водоразделе Маанселькя, от которого реки текли в двух направлениях, а именно: в озеро Оулу через Кианта и Хюрюнсалми, а также водоемы Архангельской стороны. Посредине болота виднелась протока, по которой крестьяне с боль­шим трудом проводили свои лодки. С полверсты тянулось болото, затем по обе стороны начинались узкие канавы, окаймленные густыми зарослями; продвигаться по ним на лодке ничуть не легче, чем по болоту.

В Кивиярви случилось мне зайти в дом, единственным жильцом которого оказалась больная хозяйка. Она стра­дала от сильной боли под ложечкой и охала беспрестанно, но тем не менее не отпустила меня, чтобы я подыскал место поспокойнее. Она спросила, не знаю ли я какого средства от ее болезни. Умолчав о том, что я лекарь, я дал ей кое-какие лекарства, но она решилась их выпить лишь после моих клятвенных заверений, что не умрет от этого. Кое-кто, может, удивится, зачем мне надо было скрывать свою профессию, ведь, казалось бы, скажи всем, что я врач, как обо мне сразу же пошла бы широкая молва. Но все дело в том, что тогда деревенские бабы начали бы донимать меня просьбами помочь от разных хворей. Несмотря на удовлетворение, которое я получал при ока­зании помощи в самые критические моменты, оказаться вдруг в окружении людей, страдающих всевозможными хроническими заболеваниями, вызываемыми плохим режи­мом питания, которое невозможно исправить, и требующи­ми срочного и правильного лечения, было бы тягостно. Во избежание подобных обстоятельств я старался по возмож­ности скрывать свою профессию. Однако вернемся к боль­ной хозяйке. После того, как я дал ей лекарства, в дом вошли двое мужчин из Аконлахти, что в трех милях отсюда, и остались ночевать. Лекарство мое не успело еще подейст­вовать, и старуха стонала без конца, мешая нам спать. В конце концов один из мужчин поднялся со своей лавки и словно полоумный подбежал к ее постели, разостланной на полу, резко схватил старуху за руки и так начал тря­сти, что я подумал, уж не хочет ли он лишить ее жизни. Это продолжалось несколько минут, потом он прочитал отрывки каких-то заговоров, заклиная так страшно, что все мое существо дрожь пробирала. Через некоторое вре­мя он кончил, совершенно спокойный лег на лавку и уснул. Старуха тоже погрузилась в сон — то ли подейст­вовало заклинание, то ли ранее выпитое лекарство. Наут­ро я слышал, как она благодарила заклинателя, совершен­но забыв о моем лекарстве.

В Кивиярви я нанял верховую лошадь до Вуоккиниеми, что в трех милях отсюда. В деревне около семидесяти до­мов, расположенных довольно кучно. Проводник то бегом, то шагом следовал за мною, он оказался таким услужли­вым, что даже нес мою сумку, чтобы она не мешала мне при езде. Не подумайте только, что я сам просил его об этом, наоборот, я не хотел расставаться с сумкой и усту­пил ее только по настоятельной просьбе крестьянина. За любезность я отплатил ему тем, что на полпути предло­жил сесть на лошадь, а сам пошел пешком. Я упомянул об этом потому, что для наших крестьян этих широт такая услужливость — редкость. Примерно через полмили мы пришли в один дом, где во время отдыха нас угостили такой большой репой, какой мне в жизни не доводилось видеть. Нам обоим дали по репе, но я не смог съесть и половины. Пройдя от Кивиярви около двух миль, мы вышли на берег озера под названием Кёуняс. Здесь мы увидели толпу народа, в которой одни причитывали в го­лос, другие потихоньку всхлипывали, третьи еще как-то выражали свою печаль. Это была группа молодых парней и мужчин из Вуоккиниеми в сопровождении женщин. У парней за плечами были мешки с товаром, они направ­лялись за границу, в Финляндию, а провожавшие их род­ственники отсюда возвращались домой. Предстояла дол­гая разлука, по крайней мере на целую зиму, если не навсегда. Матери оплакивали сыновей, жены — мужей, де­вушки — братьев, а иные, возможно, и женихов. Немало лишений и бед испытают они в пути, прежде чем через полгода снова вернутся в родные края. Возвратившиеся недавно из Финляндии мужчины рассказывали, что многие места там охвачены эпидемией. Случись кому из них забо­леть, кто будет ухаживать? И как прожить следующий год, как уплатить выкуп, если кто-нибудь из них вдруг попадет в лапы ленсмана или фискала?[56] Примерно в таком духе шел разговор при прощании. Когда они расстались, я решил поехать в Вуоккиниеми вместе с женщинами, при­ехавшими сюда на лодках, и отпустил своего проводника, заплатив ему за услуги. Хорошим и услужливым людям всегда везет, так и моему проводнику: в обратный путь он нагрузил на лошадь все мешки, а провоз каждого мешка давал ему примерно десять копеек.

От Кивиярви до Кёунясъярви вряд ли вообще возмож­но проехать на обычной колесной повозке, поэтому приду­мано другое приспособление: на двух шестах длиной пять-шесть локтей, перехваченных параллельными переклади­нами, установлен короб. Концы шестов тянутся по земле, остальная же часть и короб приподняты над землей. По дороге нам встретилось несколько таких волокуш. Владельцы их были из Ухтуа — большого и богатого села, которое находится в четырех милях севернее погоста Вуоккиниеми. Мужиков, по моим подсчетам, было около пяти­десяти, а возов — не более десяти; на несколько человек была одна повозка, иные несли мешки на себе. Этой осенью четыреста человек из одной только волости Вуоккиниеми вынуждены были отправиться в Финляндию тор­говать вразнос. Поскольку ни один из них не возвращает­ся без прибыли, составляющей по меньшей мере около ста рублей, а у некоторых и до двух тысяч, то можно предста­вить, что за одну только зиму они вывезут из Финляндии сто тысяч рублей ассигнациями. Многие занимаются мено­вой торговлей, обменивая свой товар на меха, полотно, женские полосатые юбки и т. д. Меха они большей частью сбывают на ярмарке в Каяни, а полотно, юбки и прочее — в Архангельской губернии.

В лодке, в которой я ехал, пожилая женщина всю до­рогу проплакала об оставленном на берегу единственном сыне, которого она не увидит до будущей весны, а воз­можно, и дольше. Я пытался успокоить ее и отчасти пре­успел в этом, заверив, что сын ее вернется домой живым и невредимым, если только сумеет уберечься от ленсманов и воров. За полмили до Вуоккиниеми я завернул в малень­кую, в четыре дома, деревушку Ченаниеми. Хозяйка само­го большого дома была родом из Финляндии, из прихода Кийминки в Похьянмаа[57]. Ее покойный муж по фамилии Кеттунен[58] прожил много лет в Финляндии, шил крестья­нам полсти и овчинные тулупы, а также другую одежду. Взяв там жену, он вернулся домой, завел хозяйство и справно зажил. Три-четыре года назад он умер, оставив после себя вдову и четверых детей, двух мальчиков и двух девочек. Он был известным в этой местности стихотвор­цем. К тому же Кеттунен обладал большим поэтическим дарованием. Это про него архангельские[59] крестьяне пять-шесть лет назад рассказывали, что он мог петь две недели подряд, прерываясь лишь для того, чтобы поесть и поспать. У меня есть одна из рун, где он изобразил, как некий человек сватался к его дочери и получил отказ. Как нельзя более удачно описав жениха, Кеттунен рисует кар­тину сватовства. Мать жениха говорит:

На это Кеттунен отвечает за свою дочь:

Мать жениха, Наталья, пришедшая сюда со своим сы­ном Ортьё, понимает, что Кеттунен не хочет выдавать свою дочь, но продолжает, не пугаясь отказа:

Кеттунен очень вежливо возражает, намекая на то, что его дочь слишком молода и мала еще, и добавляет:

Лишь после этого жених и его мать отказываются от своей затеи и уходят из дома Кеттунена, чтобы просва­тать невесту в другом месте.

Подобно певцам Востока, наши народные стихотворцы охотно вплетают в стихи свое имя. Кеттунен заканчивает упомянутое стихотворение словами:

Говорит, что даже на смертном одре он обратился к жене со словами в стихотворном размере, и, в частности, печалясь о ее судьбе, сказал:

Эта самая Мари, о которой говорится в стихе, еще прошлым летом вдовствовала в Ченаниеми. Сразу же после замужества она перешла в русскую веру, переняла все здешние обычаи, так что и не подумаешь, что она родом из другой страны, из других мест. Я порадовался за нее, когда услышал, что она слывет образцовой хозяйкой. Привыкшая в родных местах к работе, она научилась здесь от женщин чистоте и опрятности. Когда речь зашла о ней, одна из женщин сказала: «Бывает, и удачно женят­ся в Финляндии, но многим не везет». И она назвала име­на нескольких хозяек, привезенных из Финляндии, якобы так и не привыкших к опрятности и поддержанию чисто­ты в доме. Если бы все привозили с вашей стороны таких жен, как Кеттунен, заключила она, наши девицы, чего доброго, оставались бы незасватанными.

В тот же день я прошел от Ченаниеми еще милю до Понкалахти. Понкалахти — маленькая деревушка, состоя­щая всего из четырех-пяти домов. Я намеревался сначала отправиться прямо в Вуоккиниеми, но мне сказали, что в Вуоннинен есть много хороших певцов, и я направился туда. По моей просьбе в проводники мне дали крестьян­ского мальчика; я считаю, что поступил благоразумно, не отправившись один по этой глухомани, хотя идти пред­стояло не более мили. Мы шли прямо по дремучему лесу, местами казалось, что тут никогда не ступала нога чело­века. Примерно на полпути на свежевырубленной подсеке мы увидели крест с двумя поперечными перекладинами. Я вспомнил упоминания путешественников о крестах, ко­торые встречались им по обочинам дорог во многих като­лических странах и которые якобы указывали на совер­шенные в этих местах убийства. Я рассказал об этом сво­ему проводнику, он сильно удивился, как это я мог такое подумать об их стороне. Он рассказал мне, что в минув­шем году один крестьянин рубил здесь лес, его придавило деревом, и он умер тут же на месте. Поскольку вынести тело из леса было трудно, попросили у попа разрешения похоронить его здесь, на месте происшествия, в знак чего и поставили этот крест. Я мысленно представил себе, как поступили бы в подобном случае у нас. Случись это хоть в самый разгар сенокоса, тут же позвали бы всю деревню тащить покойника в церковную землю, но на месте гибели хоронить не разрешили бы.

Поздно вечером я пришел в Понкалахти. Хозяева дома сразу же спросили, не хочу ли я попариться. Я думал, что баня уже истоплена, и немало удивился, узнав, что топить ее начали только сейчас, специально для меня. Здесь по­всюду такой гостеприимный народ. Всегда предложат поесть, попариться в бане, угостят брусникой, которой им хватает не на весь год.

На следующее утро я отправился в Вуоннинен. Эта деревня находится в двух милях от Понкалахти, и доби­раться туда надо по озеру Верхнее Куйтти. Я нанял греб­цов — двух братьев: парнишку лет пятнадцати и другого, лет семи-восьми. От них я узнал, какую оплошность допу­стил вчера вечером в Понкалахти. В доме, где я остано­вился на ночлег, я читал вслух стихотворение Кеттунена, в котором, как оказалось, зло высмеивалась одна из присутствующих. «Разве вы не заметили, что женщина рассердилась и вышла?» — спросил паре­нек постарше. Я не заметил этого, видел только, что некоторые заулыбались и обменялись многозначительными взглядами. Старший из братьев очень удивился, когда узнал, что я отправился в путь ради такого пустякового дела, как собирание старинных рун, а затем сам начал петь отрывки из древних рун о Вяйнямёйнене, Йоукахайнене, Лемминкяйнене и других[62]. Заметив, что они во многом отличаются от ранее собранных мною, я начал записы­вать. Когда я спросил мальчика, где он выучил эти руны, он ответил, что столько может спеть кто угодно, если не лень. В это трудно поверить, но действительно, кроме ма­лых детей, здесь не найдешь человека, который не при­помнил бы отрывок из старинной руны или более новой песни, а зачастую даже могут дополнить ту, которую им зачитываешь. Я уговорил старшего «не лениться» и петь всю дорогу, обещав ему за это сверх договорной платы еще двадцать копеек. Младший брат, тоже пожелавший немного заработать, спросил, не дам ли я и ему «грош» (двухкопеечную монету, на которой изображен всадник) за сказку, которую он расскажет. Я сказал, что дам ему и два гроша, пусть только подождет, пока я запишу руны у старшего. Он согласился, но когда до берегов Вуоннинен оставалось версты две, а я все еще записывал руны, он заплакал. Мне пришлось прервать записи рун и заняться его сказкой. Ветер гнал лодку к берегу, и я велел парень­кам не грести, чтобы растянуть время. Сначала я попро­сил мальчика рассказать всю сказку до конца, чтобы знать, стоит ли ее записывать, тем более что у меня не было с собой лишней бумаги, поэтому не хотелось расхо­довать ее на случайные записи. Затем я записал сказку и, не будь она такой длинной, поместил бы ее здесь цели­ком. То была сказка о дочери Сюоятар[63], обольстившей одного парня. Со слов мальчика я записал следующее: «Жила-была старуха. Родился у нее сын. Старуха умерла. Парень пошел на охоту. Пришел на мыс морской. Сюоятар заставила свою дочь пойти к нему. Прилетела она лебедем на мыс морской. Парень разделся. Пошел купать­ся. Украли одежду. Стал искать свою одежду. Идет ему навстречу дочь Сюоятар. Парень думает, кем назовется, тем и будет. Если братом — то братом, если сестрой — то сестрой, если отцом — то отцом, если матерью — то ма­терью, если невестой — то невестой. Стала невестой. Утром приехали забирать их на трех кораблях. Воткнули парню сонные иголки в уши и понесли с корабля на корабль. Тут дочь Сюоятар сказала матери...» Я привел здесь это начало, чтобы показать, каков стиль подобных сказок. В том месте, где мальчик хотел показать, как птица взле­тала все выше и выше, пока совсем не скрылась из виду, он говорил «поднималась, поднималась, поднималась, под­нималась, поднималась, поднималась, поднималась» и «летела, летела, летела, летела, летела, летела, летела», так, что последнее слово ряда было так же трудно уло­вить, как и увидеть птицу на той высоте, куда возносил ее мальчик в своем воображении.

Таких сказок много, они мифологические по содержа­нию и заслуживают того, чтобы их собирали. Теперь я жа­лею, что в студенческие годы обычно проводил время на островах, вместо того чтобы устроиться на лето у здешних финнов. Времени тогда было достаточно, чтобы записы­вать как руны, так и сказки, а кроме того, можно было бы вести языковые наблюдения.

Еще в Ченаниеми мне посоветовали зайти в Вуоннинен в дом Мийны, который расположен выше по берегу, край­ний слева. Сказали, что дом этот построен получше, да и посостоятельней других. Говорили, правда, что хозяева немного угрюмы и строги, но в общем-то порядочные люди. Выяснилось, что неподалеку от их дома живет известный певец Онтрей[64] и другой — не менее известный — Ваассила[65]. Я, стало быть, направился в дом Мийны, где застал обоих сыновей хозяина. Один из них чинил большой не­вод, другой шил себе сапоги, собираясь в ближайшее вре­мя по торговым делам в Финляндию. Жива была и их старушка мать, родом из Латваярви, что недалеко от Кивиярви. Кроме нее в доме находились две молодухи — жены сыновей. Одна, судя по всему, более влиятельная, была дочерью Кеттунена из Ченаниеми, которую упомяну­тый Ортьё некогда тщетно пытался засватать. Она приня­ла меня чуть ли не как родственника, поскольку сама была финкой по матери. Ее младшая сестра тоже была за­мужем в Вуоннинен, за сыном хозяина соседнего дома, рунопевца Онтрея. Хотя изба Мийны, с большими окнами и чисто вымытым полом, выглядела уютно, хозяева все же настояли, чтобы я спал в горнице, расположенной по другую сторону сеней. Эта комната, с белыми стенами, столом, скамьей, полом и с висящими на стенах образами, тоже была опрятной, и я охотно повиновался. На следую­щий день с утра я записывал от Онтрея. С удовольствием провел бы с ним и послеобеденное время, но он не мог остаться дома — без него не справились бы на тоне. Я пожелал ему хорошего улова, предварительно догово­рившись о том, что если он наловит достаточное количест­во рыбы, то будет петь весь следующий день. Улов был не такой большой, но мне все же удалось записать под его диктовку довольно много рун. Вечером, когда Онтрей сно­ва ушел на тоню, я пошел к Ваассила, который жил на другой стороне узкого пролива. Ваассила, известный зна­ток заклинаний, был уже в преклонном возрасте. Память его за последние годы ослабла, и он не помнил того, что знал раньше. Тем не менее рассказал множество эпизодов о Вяйнямёйнене и других мифологических героях, которые мне до этого были неизвестны. Если ему случалось забыть какой-либо эпизод, знакомый мне ранее, я подробно рас­спрашивал его, и он вспоминал. Таким образом, я узнал все героические деяния Вяйнямёйнена в единой последова­тельности и по ним составил цикл известных нам рун о Вяйнямёйнене.

На следующий день меня пригласили на завтрак еще в один дом. Хозяин вызвался спеть для меня несколько новых рун. Затем он рассказал, как пять-шесть лет назад они с товарищем, будучи в Финляндии коробейниками, всю ночь напролет пели в одном господском имении в Хяме. Я спросил, не помнит ли он названия этого имения, и он назвал Весилахден Лаукко[66]. Узнав, что перед ним сейчас тот же самый человек, который и тогда записывал его стихи, он очень удивился, как, впрочем, и я при упомина­нии этого имения. Мы разговорились словно старые знако­мые, как вдруг запыхавшись прибежал какой-то малень­кий мужичок, стремительно схватил хозяина за руку и потянул за собой. Я не мог понять, что все это значит, пока мне не объяснили, что у мужика была тяжба с сосе­дом, лошадь которого зашла на его поле. Он хотел, чтобы по этому делу созвали деревенский сход и наказали винов­ного. «Возьми с собой хорошую палку, может, пригодит­ся», — сказал мужик. По его мнению, правосудие должно было сначала присудить его противнику порку, а затем без промедления осуществить ее. В подобных случаях здесь, по-видимому, так и поступают. Но хозяин все же отказался, сославшись на то, что у него гость. Мужик ведь мог зайти в любой другой дом и подыскать судью для этой распри. Итак, к немалой досаде сутяжника, хозя­ин остался дома. Мужик, пытаясь уговорить его, угрожал даже исправником.

Хозяин пел для меня всю первую половину дня, затем меня угостили обедом. Я ел с большим трудом, поскольку меня всюду — и в этом доме тоже — угощали брусникой и мои зубы так отерпли от кислого, что я с трудом пере­жевывал пищу. Как я и предполагал, хозяин наотрез от­казался брать плату за еду и за песни. Но я все же нашел способ отблагодарить его: совершенно не торгуясь, я купил у него пояс и другие мелочи, которые он предложил мне приобрести. В этом доме тоже было очень чисто, пол вымыт, стол, лавки и стулья оттерты добела.

В каждом доме на стене несколько икон. Входя в из­бу, гость крестится на них. Все крестятся перед едой и после еды, а также когда уходят работать вне дома на несколько часов и по возвращении с работы. В горнице в доме Мийны перед группой образов был подсвечник с восковыми свечами, а рядом с иконами — пахучая смола для кадения, которой, однако, за время моего пре­бывания здесь ни разу не пользовались.

У Онтрея имелось кантеле с пятью медными струнами, на котором он сам и оба его сына очень искусно играли.

Повседневной едой в доме Мийны были масло, хлеб и свежее молоко, перемешанное с простоквашей. Кроме этого — картофель, рыба, мясо либо похлебка. Хозяйка почти всегда потчевала меня со словами «ешь, все съешь» и, казалось, была недовольна, если я что-нибудь оставлял. Сначала они не хотели брать плату за четверо-пятеро суток, что я провел у них, но когда я снова предложил деньги, не отказались.

Расстояние от Вуоннинен до Вуоккиниеми, которое рав­нялось четырем милям, или сорока верстам, можно про­ехать только на лодке. Хочу коротко остановиться на том, какие здесь в ходу меры длины, потому что вначале они показались мне очень странными. На финской стороне, в Кванта и Кухмо, для исчисления длины обычно пользу­ются старинными четвертями, равными примерно версте, а теперь для удобства стали считать две четверти за одну новую четверть, или шведскую четверть мили. Равно и но­вые мили соответствуют шведской миле, то есть вдвое длиннее прежних. Но несмотря на это наши финны, живу­щие ближе к границе, чаще пользуются верстами. Похо­же, что население на финской стороне привыкло в основ­ном к русскому способу исчисления, хотя с большим осно­ванием этого можно было бы ожидать от тех, кто живет на русской стороне. Когда я спрашивал у здешних людей о протяженности какого-нибудь пути, они обычно называли ее в шведских милях, и я подумал сначала, что они всегда пользуются этой мерой. Но причина была в другом: раз­говаривая со мной, они думали, что я не знаю, какой дли­ны верста, поэтому и не называли ее.

Старая хозяйка дома Онтрея, ее невестка и дочь со­гласились подвезти меня на лодке до маленькой деревуш­ки Мёлккё, за две мили от Вуоннинен. Договорились, что я заплачу им один риксдалер. Здесь повсеместно в ходу шведские бумажные деньги. Меня снабдили на дорогу оле­ниной и ячменными колобами, хотя я и не просил об этом, да и незачем было, ведь дорога не длинная. На озере было много островов и выступающих мысов, одни из них мы проезжали, на других делали остановки, выходили на берег поесть брусники. Когда проезжали мимо большого лесистого острова, хозяйка, сидевшая на веслах, указала на него и сказала: «В следующий раз вы придете нас на­вещать уже сюда». Я сначала подумал, что на острове кладбище и что она намекает на то, что при их жизни я больше не приеду в эти края. Но она пояснила значение своих слов: следующим летом они собираются переселить­ся сюда из деревни. Одна из причин переезда та, что тепе­решние их поля часто страдают от заморозков, чего, по ее мнению, не должно быть на острове. Остров находится в доброй миле от Вуоннинен. Во многих других местах жители тоже покидают большие деревни, и вполне веро­ятно, что в будущем поселения здесь тоже станут более разбросанными, как, скажем, у нас в Саво, в Карелии и в части Похьянмаа.

Когда мы проехали две мили, хозяйка осведомилась, доволен ли я тем, как они гребут. Я не имел ничего про­тив, и тогда она попросила разрешения грести и остав­шиеся две мили до Вуоккиниеми. Конечно, я доехал бы до места быстрей, если бы сменил гребцов, но я не мог ли­шить своих проводников столь желанного для них зара­ботка. Всегда отрадно видеть, когда здесь люди стараются что-то сделать и заработать честным трудом, тогда как в Финляндии, напротив, зачастую приходится умолять и упрашивать, обещать двойную плату за перевоз, прежде чем уговоришь кого-либо грести те же две мили. Но до Вуоккиниеми нам так и не удалось дойти тем же ходом — возле маленькой деревушки Пирттилахти мы встретили лодку, в которой везли инвентарь для мельницы в Кёупяскоски. Я попросился к ним в лодку и отпустил своих гребцов. Был уже вечер, а до Вуоккиниеми оставалось еще с полмили, и мы решили переночевать в одном из до­мов в Пирттилахти. У хозяйки дома была манера ругаться через каждые три слова. По характеру она была добро­душной, но, видимо, ругань стала у нее привычкой. Порою она крестилась и вслед за этим тут же ругалась, иногда ругалась даже крестясь. Вечером она крестилась по край­ней мере четверть, а может, и целых полчаса. Вероятно, замаливала какие-то грехи. Рассказывали, что хозяин до­ма отменный певец, но петь мне он отказался.

На следующий день рано утром с людьми, едущими на мельницу, я добрался до села Вуоккиниеми. Я пошел в дом Лауринена, потому что встреченная мною на берегу Кёунясъярви в плачущей толпе провожающих молодая хо­зяйка этого дома просила меня во что бы то ни стало остановиться только у них. Тотчас же сюда пригласили двух женщин, чтобы они спели мне свадебные песни. У меня было ранее записано немало вариантов этих песен, но далеко не таких полных, как эти. Пять имеющихся у меня более полных свадебных песен называются:

1. Песня-зачин (Alkuvirsi); 2. Песня зятя (Vävyn virsi); 3. Величальная, или песня-приглашение (Kutsuvirsi); 4. Провожальная (Lähtövirsi) и 5. Песня прибытия (Tulovirsi).

В качестве примера я здесь приведу отрывки из этих песен. Песня-зачин звучит следующим образом[67]:

Это песня-зачин. Под орлом подразумевается либо сват, либо жених, высматривающий себе длинноперую пташку (невесту) и хватающий ее. Последние строки про­износит сват или жених.

В песне зятя сначала изображается приход жениха и его провожатых. Приход их сопровождается таким гро­хотом, будто надвигается ураган или падает высокая по­ленница дров:

Затем следует ряд наставлений присутствующим: что­бы они позаботились о черном скакуне зятя, достоинства которого описываются очень подробно и которого сравни­вают, в частности, с летящим вороном и танцующим ягнен­ком. Жеребца следует вести за шелковую уздечку, дать вываляться на золотом покрывале, а потом отвести на молочный родник. Когда же он в лучшем стойле будет при­вязан к дубовому столбу, то его надо накрыть медоносны­ми травами и накормить пропаренным ячменем и овсом. Если так заботливо предлагают ухаживать за лошадью, то ясно, что и зятя [жениха] не забывают. Обычно его изо­бражают таким большим и высоким, что он едва прохо­дит в двери. Тут свекровь начинает осматривать его по­ближе и говорит:

Чтобы не утомить читателя, пропущу на этот раз пес­ню для гостей и весь обряд оказываемого им гостеприим­ства. Приведу лишь строки из провожальной песни. Сначала свекровь обращается к зятю:

Когда терпение жениха подобным образом испытано и невеста наконец-то готова, свекровь говорит:

И затем она обращается к своей дочери-невесте:

Естественно, что слова эти действуют на невесту, она вдруг осознает, что, покидая родной дом, так много теря­ет, а впереди ее ждет неопределенное будущее. Тогда она сама начинает говорить:

Матери становится жаль ее, и она утешает дочь сло­вами[68]:

Песня прибытия начинается такими словами:

Эти две руны не требуют особых пояснений. Я всегда с большим удовольствием записываю их и полагаю, что они проливают свет на жизнь и быт, а также на многие обычаи наших предков, о которых теперь трудно узнать. Не буду касаться их художественной ценности. С помощью стихов и тех данных, что предоставляет язык, можно вы­яснить целый ряд вопросов. Например, язык свидетельст­вует о том, что когда финны составляли единое племя, у них было представление об общем боге Юмала[69], и поэтому у всех разбросанных ныне финноязычных пле­мен он обозначается одним словом. Многобожие, вероятно, зародилось позднее, иначе у разных племен сохранились бы одинаковые названия богов. Но я считаю, что у финнов многобожие [политеизм] не было развито вообще, и, дума­ется, не следует составлять длинные списки богов, якобы почитаемых ими. По моим сведениям, те боги, которым они поклонялись, не более как мифологические существа, их можно сравнивать с греческими полубогами или христиан­скими ангелами и святыми. [...]

Изучая язык, узнаем также, что финны до распада на отдельные племена занимались скотоводством, рыбной ловлей и обработкой железа, а отчасти и земледелием. Слова, обозначающие эти понятия, большей частью одина­ковы для разных племен, во всяком случае, живущих в Финляндии и в граничащих с ней областях. Названия же трудовых процессов и орудий труда, связанных с пря­дением и ткачеством, в разных местах разные, из чего следует, что это искусство финские племена освоили, по-видимому, уже после разделения. [...]

Обращаясь к языку, можно отчасти выяснить и то, какую одежду носили финны прежде и какую стали но­сить в ходе самостоятельного развития отдельных племен. Можно узнать, какие птицы, животные, рыбы, растения и прочее были на их прародине; можно даже предполо­жить, что эти наименования сохранились у них и на но­вом месте расселения, а для ранее неизвестных предметов и понятий придуманы были новые названия. Деревья, которые не встречаются в северных районах Финляндии, тем не менее имеют общие названия, как например: ome­napuu (яблоня), tammi (дуб), pähkinäpuu (ореховое дере­во), так и животные, которых нет во всей нашей стране, например: tarvas (тур) и другие, указывают непосредст­венно на прародину финнов, где они знали эти предметы, по откуда получили в наследство только одни названия. По всей вероятности, многие из цветов, например horsma (кипрей), были известны финнам до разделения. Цветы, имеющие разные названия, вероятно, были встречены ими позднее, на новых местах обитания.

Ранее я уже высказывал свое убеждение, что если изу­чить диалекты разных финских племен, то можно выяс­нить многие неизвестные еще факты. Исследование это наверняка продвинулось бы вперед, если бы выделить из каждого племени двух-трех молодых людей и дать им на­учное образование в одном из наших учебных заведений. Перед приезжим исследователем открывается слишком широкое поле деятельности, чтобы он мог быть точным в своих выводах. А специально подготовленные люди мог­ли бы выяснить множество интересных данных.

Но оставим пока мои прожекты, или как их там луч­ше назвать, а заодно и здешних рунопевцев. Из Вуоккиниеми я снова направился в Ченаниеми. Чуть раньше меня сюда приехал на лошади один крестьянин из Кивиярви за товаром. Узнав, что нужный ему человек прибудет только завтра вечером, он услужливо предложил мне свою лошадь. Я принял его предложение. Вместо седла набили полмешка сеном и привязали на спину лошади. Чтобы мешок держался, его туго стянули веревкой, и мне даже жалко стало бедное животное. Казалось, что седло это не­удобно для лошади, но, вероятно, так только казалось, потому как известно, что крестьяне очень любят своих лошадей и прекрасно знают, что им полезно и что вредно, и, наверное, не стали бы привязывать седло, которое при­чиняло бы лошади страдания. Наступил вечер, стемнело, и мы зашли на ночлег в дом, стоящий в полумиле от Ченаниеми. Хозяин дома был родом из Финляндии, он переселился сюда и взял этот надел под новое жилье. Убранство дома и порядки были обычными для финнов этого края. Дочери его были одеты по обычаям страны. Мы выехали отсюда на следующий день рано утром, при свете луны, а когда взошло солнце, были уже в Кивиярви, следовательно, мы проехали две с лишним мили. Кресть­янин, который привез меня сюда из Вуоккиниеми, предло­жил подвезти еше до Салмиярви, куда мы и добрались к полудню. Я сначала намеревался сходить в деревню Латваярви, совсем в другую сторону, но не пошел, узнав, что рунопевца Архиппы[70] нет дома. В Салмиярви я раздавал лекарства, а также навестил одного больного. Меня уди­вило, что здесь мне предложили очень вкусное масло, тог­да как в других местах оно даже не походило на свежее. Мне объяснили, что все зависит от соли: когда она грязная, и масло получается грязного цвета. [...]

Отсюда я направился в Аконлахти, где бывал уже ра­нее, осенью 1832 года. Моей проводницей, правда, не без колебаний, согласилась быть девушка, приехавшая в Салмиярви по личным делам; оказывается, она сомневалась, не пострадает ли ее доброе имя, если она отправится с не­знакомым мужчиной в путь длиною в полторы мили. Мы поладили, и в конце пути она не удержалась, чтобы не похвалить меня за умение хорошо вести себя. Начиная от Вуоккиниеми все дороги были в хорошем состоянии и вез­де можно было проехать верхом на лошади, а при необ­ходимости даже на повозке. Через болота и рямники[71] были проложены гати, сохранившиеся еще с войны 1788 года[72]. И хотя их с тех пор не чинили, они были все же в довольно сносном состоянии, что свидетельствует о том, сколь долго дерево сохраняется в воде. В Аконлахти я за­шел в дом Трохкимы[73], где меня, как старого знакомого, встретили радушно. Несмотря на весьма позднее время, затопили баню — ведь я отмахал в тот день пять миль, две верхом и три пешком. В этот год у Трохкимы на подсеке уродилось много ржи, поэтому хозяйство его, столь бедное в прошлый мой приезд, теперь производило впечатление более крепкого и благополучного. На следующее утро я отправился в Юортана, что на финской стороне. Старый хозяин Трохкима пошел проводить меня и по дороге пока­зал родник под названием Култакаллио[74]. Он находился недалеко от дороги на краю болота, из которого, по сло­вам старика, вода вытекает в разные стороны. Родник этот уже почти зарос мхом и не представлял собой ничего осо­бенного, кроме, пожалуй, названия, которое Ганандер, ви­димо, посчитал примечательным, поскольку включил его в свое произведение «Mythologia Fennica». Единственное, что смог рассказать мой проводник, это то, что родник ни­когда не замерзает и снег вокруг него всегда тает.

В Юортана я намерен закончить описание своего путе­шествия: к этому меня побудила довольно веская причи­на — сапоги мои пришли в полную негодность.

Э. Л.

ПРИЛОЖЕНИЕ

11 октября 1833 г.

[...] 8 сентября я отправился из Каяни, затем шел вме­сте с фохтом Вихманном (порядочный человек для этих мест) до Кианта, где расстался с ним 14 числа, чтобы про­должить путь в Кухмо по безлюдью около пятнадцати миль. Мне пришла в голову идея пойти из Кианта в Кух­мо через Архангельскую губернию и волость Вуоккиниеми, что я и осуществил. Я пробыл там до 24 сентября, собрал за это время большое количество рун о старом Вяйнямёйнене, Лемминкяйнене и других. Православное финское на­селение, живущее в этих краях, по-моему, очень выгодно отличается от людей уезда Каяни. Будучи на редкость го­степриимными и услужливыми, они к тому же поддержи­вают в своих жилых помещениях большую чистоту, чем на упомянутой финской стороне. Полы в доме моют каж­дую субботу, скамьи, столы и стулья — почти каждый день. К тому же эти люди отличаются такой живостью в движениях и разговорах, что можно подумать, что они относятся к совершенно отличной от финнов нации. Одеж­да их резко отличается от финской. У мужчин поверх рубахи надето что-то вроде блузы или короткой рубахи, сшитой из ткани синего цвета, а сверх того еще суконный кафтан, который, однако, надевают только в дорогу. Свое­образием отличается и женский костюм, состоящий из ис­подней сорочки и сарафана, который застегивается спере­ди на часто пришитые по всей его длине пуговицы. На улицу они надевают кофту, которая состоит почти из одних рукавов. На голове у них красная повязка шириной с ладонь, в верхней части которой нашита полоска, ткан­ная золотом. Эта повязка завязывается вокруг головы и стягивается сзади шнурками. Головной убор замужних женщин отличается тем, что темя у них всегда закрыто, а у девушек, наоборот, открыто. [...] Девушек здесь обыч­но выдают замуж очень рано, зачастую в возрасте три­надцати-четырнадцати лет, вследствие чего они стареют раньше времени. [...]

За письмо ему спасибо, за его стихотворенье, что меня в пути застало, в путешествии далеком, в странствиях моих по Кухмо, в Кианте, селе церковном, с пребываньем еще дальше за границей у карелов, в том приходе Вуоккиннеми, в лучшем песенном местечке, на земле большой России, где набил я до отказа песнями мешок дорожный, теми, что собрал в селеньях, что услышал я в избушках,

что мне были петы в лодках, что исполнены певцами, чтоб остались на бумаге песни о деяньях мудрых Вяйнямёйнена седого, также о коварных кознях Еукахайнена младого, о заботах неизменных раскрасавца Каукомиели, Лемминкяйнена-героя, и о том, как Илмаринен, тот кователь вековечный, в копоти кует осенней, как он трудится зимою, как он жарится у горна.

3 декабря 1833 г.

[...] Одних только рун о Вяйнямёйнене у меня около пяти-шести тысяч строк, из чего можешь заключить, что получится изрядное собрание. Зимой думаю снова загля­нуть в Архангельскую губернию и продолжить сбор рун до тех пор, пока не получится собрание, соответствующее половине Гомера. Все имеющиеся у меня руны по содержа­нию относятся к одному циклу о Вяйнямёйнене, и я поме­стил их в том порядке, в каком мне их отчасти спел, от­части рассказал один старец[76]. Таких рун у меня шестна­дцать. [...]

6 февраля 1834 г.

Господин профессор, Ваше письмо от 10 января и при­ложенное к нему письмо Копенгагенского королевского общества древней литературы получил 28 числа прошлого месяца. Я с удовольствием передам имеющиеся у меня руны в Финское литературное общество; собирался сде­лать это уже раньше, но медлил пока, надеясь получить новые дополнения к старым стихам. Отчасти мне удалось это осуществить прошлой осенью в Архангельской губер­нии, где я собрал порядочную коллекцию еще не издавав­шихся мифологических рун. Сравнив их с ранее извест­ными, мне захотелось объединить эти руны в единый цикл, чтобы на основе финской мифологии создать нечто соответ­ствующее исландской Эдде. Я сразу же приступил к делу, работал в течение нескольких недель или даже месяцев, до самого рождества, и подготовил большое собрание рун о Вяйнямёйнене, в том порядке, в каком и задумал. Осо­бое внимание я уделял последовательности героических деяний, о которых говорится в рунах. Поначалу это каза­лось трудным, но в процессе работы все стало прояснять­ся. Я опирался при этом и на прозаические рассказы, слы­шанные мною от старых людей в Архангельской губернии в виде сказок, в которых рассказывалось о тех же герои­ческих деяниях. Я думаю, господин Профессор не сочтет за обиду, если я кратко изложу здесь содержание рун с наиболее полно представленным поэтическим материа­лом. Приведу их в той последовательности, какой придер­живаюсь в упомянутом собрании.

Руна первая. В дороге Вяйнямёйнена встречает некий лапландец, уже давно затаивший зло на него. Когда Вяйнямёйнен едет верхом по берегу бурного порога, лапландец стреляет в него из лука. Стрела же поражает только коня, который, споткнувшись, падает вместе с Вяйнямёйненом в порог. Течение уносит Вяйнямёйнена в море, где он дол­го качается на волнах, не в силах выбраться на берег и не видя вокруг ничего, кроме воды до самого горизонта.

Это собрание в настоящее время состоит из шестна­дцати рун, в общей сложности более восьми тысяч строк. Его можно было бы напечатать, и даже с большим основа­нием, чем ранее собранные отрывки, но я все же думаю, что лучше отложить это до следующей весны. Дело в том, что этой зимой я задумал совершить новую поездку в Ар­хангельскую губернию, чтобы записать руны от знамени­тых рунопевцев, которых мне называли прошлой осенью, но которых я не застал дома. От них я несомненно получу много дополнений к сборнику, поэтому торопиться с изда­нием не следует. Вот только не знаю, способен ли один человек объединить отрывки рун в единое целое, или это лучше сделать группе людей, поскольку последующие по­коления, возможно, оценят его столь же высоко, как гот­ские народы Эдду, а греки и римляне — если уж не как Гомера, то по крайней мере как Гесиода[78]. Поэтому я и ре­шил предложить свою рукопись на рассмотрение Литера­турному обществу.

В настоящее время привожу в порядок, в основном пе­реписываю набело, собранные мною новейшие финские руны, думается, скоро закончу и пошлю их в Литератур­ное общество.

Затем думаю подготовить для печати руны-заклинания. Я нашел способ издать их в наиболее сжатом виде. Каж­дое заклинание состоит из нескольких частей, из которых только одна относится к данному заголовку, другие же являются общими, одинаковыми для всех. Различно, на­пример, описание зарождения зла, которое следует изгнать заклинанием; повторяются же такие части, как мольба, обращенная к различным божествам, слова о бане, о пче­ле и прочее. Если не делать такого разграничения, то в каждом заклинании придется повторить места, одинако­вые для всех заговоров, будет много повторов, и стихи станут слишком длинными. Ни Топелиус[79], ни другие не обращали на это внимания, поэтому у них одни и те же строки повторяются в каждом заговоре, иногда с незначи­тельными изменениями, ухудшающими заклинание. [...]

В качестве члена Финского литературного общества ос­мелюсь высказать здесь пожелание, чтобы Общество изы­скало возможность отметить наиболее одаренных финских поэтов-самоучек. Может быть, уместно было бы выписать им одну или обе наши финноязычные газеты. Тем самым мы поощрили бы их и одновременно содействовали стрем­лению Общества, направленного на просвещение народа. Вообще-то нетрудно перечислить имена наиболее одарен­ных поэтов, но не знаю другого, заслуживающего больше­го внимания, чем живущий в Рауталампи Корхонен[80]. [...]