Рты наших детей сковал сон.
Дочка растянулась на тахте, сын свернулся калачиком на диване.
Наконец мы могли уединиться в моем закутке, за шкафом, между книжными полками и письменным столом.
Мы видели глазами детей яркий свет настольной лампы.
Ты вытащила вчерашний огарок свечки, и язычок пламени осветил наши лица, разноцветье книг, картинки, вырезанные из журналов, которыми мы с дочкой обклеили фанерную спину шкафа.
Я понял, что мы уже не юные. На лицах наших еще не успело разгладиться застывшее выражение дня. Но уже проступали ясность и спокойствие.
Маленькие деспоты спали кротко.
На улице шел снег. От ночника ярко горели корешки книг и картинки. А на улице было бело, все желтовато освещено. Мелькали прохожие.
Еще не было десяти. Я оделся и вышел за сигаретами.
Переулок был пуст. Снег шел, словно лили с неба парное молоко. Я увидел наше окно. За краем красной шторы отчетливо виднелись картинки — на одной было изображено время таяния снега, на другой — река осенью. Они утоляли мою тоску по весне и осени, а иногда ее обостряли.
Я шел и думал о тебе.
Я, кажется, наконец смирился, думал я. С самого начала ты мне не нравилась. Ты была не той, о ком я мечтал. Но с самого начала я был словно заворожен чем-то. Как в дурном сне, когда хочешь встать, но не можешь, я не мог уйти от тебя. Однажды, после долгого отъезда, я открыл дверь и увидел тебя в домашнем халате, с пеленками в руках, увидел кроткую улыбку на лице...
И сегодня я заметил, что ты беспомощная. Возможно, я это выдумал, но каждый раз, когда я решался уйти, ты мне казалась беспомощной, растерянной, и это комом подкатывало к горлу. Ты напоминала щенка, которого однажды в детстве положили мне в мешок и велели отвезти на велосипеде далеко и оставить там...
Теперь я, кажется, свыкся с тобой.
И образ той женщины, который я создал в своем воображении в ранней юности, перестал меня терзать.
Может, когда сидели в моем уголке, может, после, сошло на меня умиротворение, и сошло оно на тебя тоже, потому что думали мы одно.
Может, мы уже шагнули во вторую половину жизни, и теперь пришла пора освободиться от всего, что сковывало, щипало, дурило, гнало в юности, и пришла пора окинуть ясным взглядом прошлое, представить будущее.
Переулок кончился, и я вышел на проспект.
Проспект был просторный и почти пустынный. Снег здесь шел еще обильнее. Светофоры и бесшумные такси красными и зелеными огоньками раскрашивали пряди снега. На всем обозримом протяжении проспекта единственным живым местом светилось кафе-мороженое.
Я вспомнил, как семь лет назад, возвращаясь с рыбалки, мы вышли здесь из автобуса и, не застав дома товарища, забрели в это кафе. У меня тогда болела голова, но я не показывал вида, а приятелям было хорошо за чашкой кофе, и я ничего вокруг не узнавал, что где, переулок этот казался тогда иным: вымощенным булыжником, с пролегающими трамвайными рельсами, тянущимися прямо к баржам в реке, и я не знал, что в конце переулка живешь ты, что через неделю мы встретимся и я буду здесь жить, и здесь родится наша дочка, а потом и сын.
За стеклом в этот поздний час сидели одни знакомые — из нашего и близлежащих домов — я не знал их, но все они казались мне знакомыми.
Только девушка с матросом казались здесь случайными.
Девушка была в рыжей шубке, такие шубки мне очень нравились. И кажется, я ни разу еще не встречал девушку в такой шубке, которая выглядела бы некрасивой.
Мне всегда было досадно, что у тебя шуба не такая.
Они сидели друг против друга, в уголке. Между близкими их лицами белело горло шампанского.
На прилавке, под рукой продавщицы, стояли разнородные початые бутылки сухого вина, коньяка, минеральной воды, шампанского.
Я купил себе «Приму», тебе «Феникс» и, толкнув стеклянную дверь, вышел.
В профиль девушка была симпатичная. Но лицом в мою сторону так и не повернулась.
Я поднял воротник. Там хорошо, думал я. Если бы я был одиноким, может, тоже посидел бы там.
Снег таял за моим воротом. Я прибавил шагу. Из двух окон нашей комнатки одно светилось ярче. И там виделся твой силуэт, такой же знакомый, как наш дом, переулок. Ты собирала колготки, платья, игрушки, разбросанные по комнате, и складывала их в ящик, а нижняя губа твоя была, как всегда в такие минуты, прикушена.